Дневник Романова Константина Константиновича: август 1888
[1877 год]
июнь 1877
[1879 год] июнь 1879
июль и август 1879
сентябрь и октябрь 1879
[1880 год] март 1880
апрель и май 1880
июнь 1880
июль 1880
осень 1880
[1886 год] июнь 1886
июль 1886
август 1886
сентябрь 1886
октябрь 1886
16 августа (4 августа). Большие маневры. Село Рождествено на Варшавском шоссе.Среда. 3. Пишу в палатке, после перехода верст без малого в тридцать. Дождь шелестит по парусине, ноги побаливают с ходьбы и все-таки я наслаждаюсь походной жизнью. Вчера, вымывшись в бане (Красносельской), писал дневник у себя в бараке, отбирал немногие вещи, взятые с собой на маневры, и читал «Воспоминания» Фета в «Русск. Вестнике». Жена приехала ко мне завтракать. Простился я с нею перед самым выступлением на большие маневры. В 1 ч. дня мы приняли знамя и пошли в Гатчину. Был теплый день, и мы шли в белом. Первый небольшой привал был на окраине военного поля там, где Балтийская железн. дорога пересекает Гатчинское шоссе (новое). За все лагерное время мне не удалось завести с моим любимцем Рябининым длинный разговор, и в первый раз вот тут, вчера на походе, я вступил с ним в долгую беседу. Заставил его рассказать про поступление на службу, про то, как его забрили, привезли в Петербург, определили к нам и ушли. Он рассказывал все подробно и откровенно. Мне не совсем приятно было снова увидать в нем значительное равнодушие ко всем и ко всему. Он даже не помнит, где и когда впервые увидел меня, и новоселье в казарме не осталось у него в памяти. С другой стороны, постоянная тоска по дому и родным в нем мне так понятна. Поступив на службу, он сперва очень сильно и долго скучал по своим, а когда в первый раз поехал в отпуск - стосковался по роте. Но служба не представляется ему хорошею школой жизни, как многим другим солдатам. Я спросил его, обиделся ли он на меня, когда я за наказание перевел его в 5 роту, и он совершенно просто ответил отрицательно...
Четверг. 4. Вернувшись с вечера в Гатчинском дворце на бивак, я спал всего только часа три: уже в 5 ч. вчера утром меня подняли, а в 6 полк выступил... День стоял не холодный, но серый и сырой, поминутно накрапывал дождь, а солнце лишь изредка, и то только из-за туч показывалось на короткое время и поддразнивало надеждой на хорошую погоду... Кроме моей роты в полку оказалось много отсталых, идти было жарко и трудно, у меня сильно разболелись ноги повыше колен. Тем не менее я бодрился, стараясь этим придать бодрости людям. На походе чувствуется, что между нами устанавливается своего рода товарищество - все мы одинаково несем тот же труд и терпим ту же усталость. Последние три версты, от Большой Выры до бивака, показались мне очень тяжелыми.
19 августа (7 августа). Бивак у Гатчины.Суббота. 6. Вчера, когда я проснулся, в палатке было светло, солнце просвечивало сквозь парусинную пирамиду. Моя палатка издали совершенно похожа на огромную пасху... После обеда несколько человек наших офицеров пошли со мною, и я показывал им Гатчинский дворец... Вечером после ужина жгли впереди солдатских палаток большой костер, к которому моя рота натаскала в течение дня много хворосту. День прошел хоть и бессодержательно, но жизнь на биваке имеет свою особую прелесть, даже без всякого дела. Мой фельдфебель Шапошников захворал желудком, я было испугался, но доктор нас успокоил. Получил по полевой почте письмо от Фета, он хвалит последние мои стихи.
21 августа (9 августа). Красное Село.
Воскресенье. 7. В ночь на воскресенье я несколько раз просыпался от наводящего унынье шума дождевых капель о натянутую парусину палатки. Утро встало холодное и пасмурное. Мы с Божерянчиком собрали в роте людей, желающих идти к обедне, и повели в Гатчинский собор. Стоя в церкви с солдатами, я всегда молюсь усерднее. Много прочитал из «Идиота» Достоевского во французском переводе. Как ни тяжело это чтение, как ни мрачны картины, как ни растянуты описания каких-то страшных, болезненных людей с их безумными, удручающими разговорами - Достоевский имеет надо мною чарующую власть: читаю, не могу оторваться и верю, что все это так, несмотря на всю необыкновенность, что это глубоко правдиво.
Под вечер пошли с Цицковичем и Робертом играть с солдатами в пятнашки, кошку и мышку. Бегали, как сумасшедшие, смеялись много, разгорячились, и я бы не мог провести время приятнее.
Понедельник. 8. Вчера мы оставили бивак под Гатчиной в 8-м часу утра. Настал второй день маневров, не считая дневок... Наш батальон шел в атаку на финляндцев. Тут был Государь. Он подъехал ко мне, подал мне руку и поговорил со мною. В первый раз за мою службу была мне такая удача. Пробили отбой, и всех офицеров Государь пригласил завтракать в Высоцкое. Царский стол был накрыт в саду, подле училища, а всем остальным предложили завтрак на траве, покрытой скатертью и заставленной множеством блюд. Тут увидал я и Государыню, и жену, и Михен, и Эллу. Когда Государь сел за стол, все мы обступили многочисленные яства и, расположившись на траве, принялись утолять голод. Дяде Ники стало дурно, и он вышел из-за царского стола за кусты, где мы - маленькие люди - пили кофе и курили...
25 августа (13 августа). Павловск. Окончены летние скитания: я водворился дома, а батальон в Федоровском посаде. Три дня не записал ни единой строчки, не было ни охоты, ни времени.
Вторник. 9. В последний день маневров я встал в 4 ч. утра; ногам показалось не так больно, и я вышел на линейку с целью идти на маневр, приказав тройке ехать позади батальона. Мне жаль было людей: усталых после долгих передвижений, наконец, посланных домой и рассчитывавших на отдых, их подняли в 3 ч. утра, чтобы опять тащиться в неизвестную даль. Я старался подбодрить их. Пройдя несколько шагов, я заметил, что больные ноги отказываются служить, и сел в тройку. Но ехать за батальоном мне было совестно, а идти невозможно; поэтому я счел за лучшее отпроситься, вернулся в барак и лег спать. Пусто и уныло казалось в лагере без полка. Надо было кое-что приготовить для людей 84-го года, которых увольняли в запас тотчас по окончании лагерного сбора... Я простился со всеми людьми 84 года. Сердце больно сжималось при расставании с ними: эти люди были только еще новобранцами, когда я поступил в полк без малого пять лет назад. Ни с кем из других солдат я не прослужил так долго. Некоторые из них прослезились, другие говорили, что никогда меня не забудут. Особенно грустно было прощаться с унт. офиц. Васильевым, с Ермаковым, с портным Прокофием Степановым, которого я неудачно учил грамоте, с татарином Калимулиным и барабанщиком Макаровым. Подарив каждому свой портрет в рамке и золотой, каждого перекрестив и трижды поцеловав, я покатил на тройке в Павловск...
В среду минуло мне 30 лет. Я уже не юноша, а должен бы считать себя мужчиной. Жизнь моя и деятельность вполне определились. Для других - я военный, ротный командир, в близком будущем полковник, а так лет через 5-6 - командир полка и, как мне хотелось бы, Тифлисского, моего, на Кавказе. Для себя же - я поэт. Вот мое истинное призвание. Невольно задаю я себе вопрос: что же выражают мои стихи, какую мысль? И я принужден сам себе ответить, что в них гораздо больше чувства, чем мысли. Ничего нового я в них не высказал, глубоких мыслей в них не найти и вряд ли скажу я когда-нибудь что-либо более значительное. Сам я себя считаю даровитым и многого жду от себя, но кажется, это только самолюбие, и я сойду в могилу заурядным стихотворцем. Ради своего рождения и положения я пользуюсь известностью, вниманием, даже расположением к моей Музе. Но великие поэты редко бывают ценимы современниками. Я не великий поэт и никогда великим не буду, как мне этого ни хочется.
В день моего рождения никакого приема не было... Ходил с женой к обедне. День прошел незаметно. Отвечал на 55 поздравительных телеграмм, читал и окончил «Воспоминания» Фета в «Русск. вестнике»...
Нога все еще болела, да и теперь болит.
27 августа (15 августа). Понедельник. Хоть я и сказал, что вдохновение меня покидает, однако в тот же вечер, взявшись докончить начатое стихотворение, переделал его и окончил. Четырехстопный анапест и одни женские рифмы - это напоминает Фета. Не впадаю ли я в невольное подражание? Впрочем, от других я никогда не слыхал, чтобы мои стихи походили на стихотворения Фета; один Буренин в критике моей книги сказал это, да и то в такое время, когда я не помышлял об этом. А теперь, зачитываясь Фетом и увлекаясь им, легко нехотя впасть в подражание. Вот мои вчерашние стихи:
Утомленный дневной суетою безумной,
К вам, о светочи неба, подъемлю я очи.
Здесь внизу на земле и тревожно и шумно -
Безмятежно и тихо в безмолвии ночи.
Как вы кротко царите в торжественном блеске,
Бестелесною вечно сияя красою!
Наша ложь, наша злоба в неистовом плеске
Никогда не коснутся вас мутной волною.
И чем выше вы, звезды, и чем недоступней,
Тем отрадней следить нам плененным вас взором.
Чем мрачней, чем ничтожней мы и преступней -
Тем светлей вы и чище нетленным убором.
Узор звезд, бестелесный, нетленный - все это выражения, украденные из Фета; но мне кажется, это выражает мою мысль и здесь у места...
30 августа (18 августа). Среда. 17. Вчера было у меня много отрадных впечатлений. Вздумал вдвоем с Иоанчиком съездить в Федоровское. Эта мысль пришла мне раньше, я лелеял ее как заветную мечту и сообщил жене. Показать роте своего первенца одного, без няни, казалось мне чем-то таким радостным. В 10 ч. ...мы сели в тройку и покатили. Иоанчику не хотелось оставаться на сиденье подле меня, он просился ко мне, и я должен был взять его к себе на колени. Он пока еще говорит только: «Папа, Мама, Вава» и изредка «дядя», когда видит Митю. На все же остальное у него всего одно слово, что-то среднее между Гага и Кеке; этим обозначается все, что угодно. Удовольствие он выражает как-то цокая языком -ц- и при этом так прелестно лукаво улыбается, что нельзя его не расцеловать. Итак, мы едем. Вот и Федоровское. Я здороваюсь направо и налево со встречными людьми, а маленький вместо поклона приподнимает ручку к шляпе... Идем на правый фланг, в конец деревни. Там перед своей избой стоит Рябинин; я заговариваю с ним о вольных работах и забываю Иоанчика. Вдруг маленький протягивает ручку и что-то старается сказать Рябинину. Это значило: «Подойди сюда и поцелуй мне ручку». Тот подошел к коляске, скинул фуражку, взял маленького за руку и поцеловал ее. Я глубоко умилялся. Надо же было ему потянуться именно к любимому моему солдату. Пока я заходил в некоторые избы, чтобы взглянуть, как расположились люди, маленький оставался на руках то у Цыца, то Рихтера, то у фельдфебеля, и все удивлялись тому, что он такой смирный, приветливый и не плачет.Другое хорошее впечатление нашел я в «Соборянах» Лескова, а третье в его «Запечатленном Ангеле», которого читал Оле вслух...
31 августа (19 августа). Четверг. 18. Стоят чудные жаркие дни - август вознаградил нас за неприветливое лето. Мне все жалко, что времени так мало и 24-х часов не довольно для суток, чтобы успеть исполнить все, что хотелось бы.
В Федоровском я побывал вчерашним утром. Как я туда приеду, сейчас соберутся и окружат меня живущие там офицеры; это весьма приятно: им скучно и кто бы ни появился, они всякому рады. Но мне было бы гораздо приятнее, если бы меня оставили в покое и дали бы говорить с солдатами. Один Божерянчик понимает это; с ним мы одни можем беседовать с людьми, и они не стесняются нас, как других офицеров. Но Божерянчик теперь в отпуску и еще несколько дней проживет у своих в деревне.
Написал длинные письма Чайковскому и Фету. Упражнений не успел играть вчера, а следовало бы этим заниматься ежедневно, так как в феврале или марте мы с Еленой предполагаем устроить новый концерт и исполнить «Реквием» Моцарта; а кроме того, я хотел играть с оркестром концерт Моцарта и играть наизусть. Для этого надо много поработать...
Продолжение следует...
июнь 1877
[1879 год] июнь 1879
июль и август 1879
сентябрь и октябрь 1879
[1880 год] март 1880
апрель и май 1880
июнь 1880
июль 1880
осень 1880
[1886 год] июнь 1886
июль 1886
август 1886
сентябрь 1886
октябрь 1886
16 августа (4 августа). Большие маневры. Село Рождествено на Варшавском шоссе.Среда. 3. Пишу в палатке, после перехода верст без малого в тридцать. Дождь шелестит по парусине, ноги побаливают с ходьбы и все-таки я наслаждаюсь походной жизнью. Вчера, вымывшись в бане (Красносельской), писал дневник у себя в бараке, отбирал немногие вещи, взятые с собой на маневры, и читал «Воспоминания» Фета в «Русск. Вестнике». Жена приехала ко мне завтракать. Простился я с нею перед самым выступлением на большие маневры. В 1 ч. дня мы приняли знамя и пошли в Гатчину. Был теплый день, и мы шли в белом. Первый небольшой привал был на окраине военного поля там, где Балтийская железн. дорога пересекает Гатчинское шоссе (новое). За все лагерное время мне не удалось завести с моим любимцем Рябининым длинный разговор, и в первый раз вот тут, вчера на походе, я вступил с ним в долгую беседу. Заставил его рассказать про поступление на службу, про то, как его забрили, привезли в Петербург, определили к нам и ушли. Он рассказывал все подробно и откровенно. Мне не совсем приятно было снова увидать в нем значительное равнодушие ко всем и ко всему. Он даже не помнит, где и когда впервые увидел меня, и новоселье в казарме не осталось у него в памяти. С другой стороны, постоянная тоска по дому и родным в нем мне так понятна. Поступив на службу, он сперва очень сильно и долго скучал по своим, а когда в первый раз поехал в отпуск - стосковался по роте. Но служба не представляется ему хорошею школой жизни, как многим другим солдатам. Я спросил его, обиделся ли он на меня, когда я за наказание перевел его в 5 роту, и он совершенно просто ответил отрицательно...
Четверг. 4. Вернувшись с вечера в Гатчинском дворце на бивак, я спал всего только часа три: уже в 5 ч. вчера утром меня подняли, а в 6 полк выступил... День стоял не холодный, но серый и сырой, поминутно накрапывал дождь, а солнце лишь изредка, и то только из-за туч показывалось на короткое время и поддразнивало надеждой на хорошую погоду... Кроме моей роты в полку оказалось много отсталых, идти было жарко и трудно, у меня сильно разболелись ноги повыше колен. Тем не менее я бодрился, стараясь этим придать бодрости людям. На походе чувствуется, что между нами устанавливается своего рода товарищество - все мы одинаково несем тот же труд и терпим ту же усталость. Последние три версты, от Большой Выры до бивака, показались мне очень тяжелыми.
19 августа (7 августа). Бивак у Гатчины.Суббота. 6. Вчера, когда я проснулся, в палатке было светло, солнце просвечивало сквозь парусинную пирамиду. Моя палатка издали совершенно похожа на огромную пасху... После обеда несколько человек наших офицеров пошли со мною, и я показывал им Гатчинский дворец... Вечером после ужина жгли впереди солдатских палаток большой костер, к которому моя рота натаскала в течение дня много хворосту. День прошел хоть и бессодержательно, но жизнь на биваке имеет свою особую прелесть, даже без всякого дела. Мой фельдфебель Шапошников захворал желудком, я было испугался, но доктор нас успокоил. Получил по полевой почте письмо от Фета, он хвалит последние мои стихи.
21 августа (9 августа). Красное Село.
Воскресенье. 7. В ночь на воскресенье я несколько раз просыпался от наводящего унынье шума дождевых капель о натянутую парусину палатки. Утро встало холодное и пасмурное. Мы с Божерянчиком собрали в роте людей, желающих идти к обедне, и повели в Гатчинский собор. Стоя в церкви с солдатами, я всегда молюсь усерднее. Много прочитал из «Идиота» Достоевского во французском переводе. Как ни тяжело это чтение, как ни мрачны картины, как ни растянуты описания каких-то страшных, болезненных людей с их безумными, удручающими разговорами - Достоевский имеет надо мною чарующую власть: читаю, не могу оторваться и верю, что все это так, несмотря на всю необыкновенность, что это глубоко правдиво.
Под вечер пошли с Цицковичем и Робертом играть с солдатами в пятнашки, кошку и мышку. Бегали, как сумасшедшие, смеялись много, разгорячились, и я бы не мог провести время приятнее.
Понедельник. 8. Вчера мы оставили бивак под Гатчиной в 8-м часу утра. Настал второй день маневров, не считая дневок... Наш батальон шел в атаку на финляндцев. Тут был Государь. Он подъехал ко мне, подал мне руку и поговорил со мною. В первый раз за мою службу была мне такая удача. Пробили отбой, и всех офицеров Государь пригласил завтракать в Высоцкое. Царский стол был накрыт в саду, подле училища, а всем остальным предложили завтрак на траве, покрытой скатертью и заставленной множеством блюд. Тут увидал я и Государыню, и жену, и Михен, и Эллу. Когда Государь сел за стол, все мы обступили многочисленные яства и, расположившись на траве, принялись утолять голод. Дяде Ники стало дурно, и он вышел из-за царского стола за кусты, где мы - маленькие люди - пили кофе и курили...
25 августа (13 августа). Павловск. Окончены летние скитания: я водворился дома, а батальон в Федоровском посаде. Три дня не записал ни единой строчки, не было ни охоты, ни времени.
Вторник. 9. В последний день маневров я встал в 4 ч. утра; ногам показалось не так больно, и я вышел на линейку с целью идти на маневр, приказав тройке ехать позади батальона. Мне жаль было людей: усталых после долгих передвижений, наконец, посланных домой и рассчитывавших на отдых, их подняли в 3 ч. утра, чтобы опять тащиться в неизвестную даль. Я старался подбодрить их. Пройдя несколько шагов, я заметил, что больные ноги отказываются служить, и сел в тройку. Но ехать за батальоном мне было совестно, а идти невозможно; поэтому я счел за лучшее отпроситься, вернулся в барак и лег спать. Пусто и уныло казалось в лагере без полка. Надо было кое-что приготовить для людей 84-го года, которых увольняли в запас тотчас по окончании лагерного сбора... Я простился со всеми людьми 84 года. Сердце больно сжималось при расставании с ними: эти люди были только еще новобранцами, когда я поступил в полк без малого пять лет назад. Ни с кем из других солдат я не прослужил так долго. Некоторые из них прослезились, другие говорили, что никогда меня не забудут. Особенно грустно было прощаться с унт. офиц. Васильевым, с Ермаковым, с портным Прокофием Степановым, которого я неудачно учил грамоте, с татарином Калимулиным и барабанщиком Макаровым. Подарив каждому свой портрет в рамке и золотой, каждого перекрестив и трижды поцеловав, я покатил на тройке в Павловск...
В среду минуло мне 30 лет. Я уже не юноша, а должен бы считать себя мужчиной. Жизнь моя и деятельность вполне определились. Для других - я военный, ротный командир, в близком будущем полковник, а так лет через 5-6 - командир полка и, как мне хотелось бы, Тифлисского, моего, на Кавказе. Для себя же - я поэт. Вот мое истинное призвание. Невольно задаю я себе вопрос: что же выражают мои стихи, какую мысль? И я принужден сам себе ответить, что в них гораздо больше чувства, чем мысли. Ничего нового я в них не высказал, глубоких мыслей в них не найти и вряд ли скажу я когда-нибудь что-либо более значительное. Сам я себя считаю даровитым и многого жду от себя, но кажется, это только самолюбие, и я сойду в могилу заурядным стихотворцем. Ради своего рождения и положения я пользуюсь известностью, вниманием, даже расположением к моей Музе. Но великие поэты редко бывают ценимы современниками. Я не великий поэт и никогда великим не буду, как мне этого ни хочется.
В день моего рождения никакого приема не было... Ходил с женой к обедне. День прошел незаметно. Отвечал на 55 поздравительных телеграмм, читал и окончил «Воспоминания» Фета в «Русск. вестнике»...
Нога все еще болела, да и теперь болит.
27 августа (15 августа). Понедельник. Хоть я и сказал, что вдохновение меня покидает, однако в тот же вечер, взявшись докончить начатое стихотворение, переделал его и окончил. Четырехстопный анапест и одни женские рифмы - это напоминает Фета. Не впадаю ли я в невольное подражание? Впрочем, от других я никогда не слыхал, чтобы мои стихи походили на стихотворения Фета; один Буренин в критике моей книги сказал это, да и то в такое время, когда я не помышлял об этом. А теперь, зачитываясь Фетом и увлекаясь им, легко нехотя впасть в подражание. Вот мои вчерашние стихи:
Утомленный дневной суетою безумной,
К вам, о светочи неба, подъемлю я очи.
Здесь внизу на земле и тревожно и шумно -
Безмятежно и тихо в безмолвии ночи.
Как вы кротко царите в торжественном блеске,
Бестелесною вечно сияя красою!
Наша ложь, наша злоба в неистовом плеске
Никогда не коснутся вас мутной волною.
И чем выше вы, звезды, и чем недоступней,
Тем отрадней следить нам плененным вас взором.
Чем мрачней, чем ничтожней мы и преступней -
Тем светлей вы и чище нетленным убором.
Узор звезд, бестелесный, нетленный - все это выражения, украденные из Фета; но мне кажется, это выражает мою мысль и здесь у места...
30 августа (18 августа). Среда. 17. Вчера было у меня много отрадных впечатлений. Вздумал вдвоем с Иоанчиком съездить в Федоровское. Эта мысль пришла мне раньше, я лелеял ее как заветную мечту и сообщил жене. Показать роте своего первенца одного, без няни, казалось мне чем-то таким радостным. В 10 ч. ...мы сели в тройку и покатили. Иоанчику не хотелось оставаться на сиденье подле меня, он просился ко мне, и я должен был взять его к себе на колени. Он пока еще говорит только: «Папа, Мама, Вава» и изредка «дядя», когда видит Митю. На все же остальное у него всего одно слово, что-то среднее между Гага и Кеке; этим обозначается все, что угодно. Удовольствие он выражает как-то цокая языком -ц- и при этом так прелестно лукаво улыбается, что нельзя его не расцеловать. Итак, мы едем. Вот и Федоровское. Я здороваюсь направо и налево со встречными людьми, а маленький вместо поклона приподнимает ручку к шляпе... Идем на правый фланг, в конец деревни. Там перед своей избой стоит Рябинин; я заговариваю с ним о вольных работах и забываю Иоанчика. Вдруг маленький протягивает ручку и что-то старается сказать Рябинину. Это значило: «Подойди сюда и поцелуй мне ручку». Тот подошел к коляске, скинул фуражку, взял маленького за руку и поцеловал ее. Я глубоко умилялся. Надо же было ему потянуться именно к любимому моему солдату. Пока я заходил в некоторые избы, чтобы взглянуть, как расположились люди, маленький оставался на руках то у Цыца, то Рихтера, то у фельдфебеля, и все удивлялись тому, что он такой смирный, приветливый и не плачет.Другое хорошее впечатление нашел я в «Соборянах» Лескова, а третье в его «Запечатленном Ангеле», которого читал Оле вслух...
31 августа (19 августа). Четверг. 18. Стоят чудные жаркие дни - август вознаградил нас за неприветливое лето. Мне все жалко, что времени так мало и 24-х часов не довольно для суток, чтобы успеть исполнить все, что хотелось бы.
В Федоровском я побывал вчерашним утром. Как я туда приеду, сейчас соберутся и окружат меня живущие там офицеры; это весьма приятно: им скучно и кто бы ни появился, они всякому рады. Но мне было бы гораздо приятнее, если бы меня оставили в покое и дали бы говорить с солдатами. Один Божерянчик понимает это; с ним мы одни можем беседовать с людьми, и они не стесняются нас, как других офицеров. Но Божерянчик теперь в отпуску и еще несколько дней проживет у своих в деревне.
Написал длинные письма Чайковскому и Фету. Упражнений не успел играть вчера, а следовало бы этим заниматься ежедневно, так как в феврале или марте мы с Еленой предполагаем устроить новый концерт и исполнить «Реквием» Моцарта; а кроме того, я хотел играть с оркестром концерт Моцарта и играть наизусть. Для этого надо много поработать...
Продолжение следует...