Прогулка по городу, или Навстречу дню рождения

[saturdayjam]

Есть в нашей жизни дни, которые не стираются в памяти. Они особенные - как дни рождения. Такой стала наша первая совместная прогулка по городу. Она же оказалась и последней, но откуда было мне тогда это знать. Мы шли в нарядной пёстрой толпе беззаботных отдыхающих, и никто не ведал, что шагает среди них пока ещё непризнанный гений, творец с большой буквы и просто неутомимый работяга. Это я о мастере, вышагивающем в окружении двух верных своих помощников. Один из которых даже со своим ростом с трудом поспевал за ним, а Нине приходилось чуть ли не бежать.

- Прекрасно, чудно, - приговаривал мастер, когда дворами и проулками выходили мы к Невскому. - Отдыхать, так отдыхать! - приговаривал он, ничуть не замедляя при этом шаг. И тут же у Нины уточнил: «Рубероид с крыши убрали? Ведра, кисти, веники спрятала? А то дачники из соседних домов вмиг растащат инвентарь по своей надобности». Он даже стрельнул глазами по окнам строгих фасадов, будто ожидал увидеть среди занавесок жадных до рубероида горожан.

- Ты стал усердно трепать все мои книги, - выговаривал он мне в том же шутливом тоне, - не возражай, я просыпался от шуршания дорогих страниц и даже видел однажды, как ты поплевывал себе на палец. - А я не против, я токмо приветствую. Но посуди сам: зачем созерцать плоское фотографическое изображение, когда вот он, Петербург, - чудо-музей под открытым небом!

Шуршащий сверток, с копытами наружу, перешёл ко мне, а мастер уже размахивал руками, как заправский экскурсовод. При этом был как во хмелю. Пошла работа - нет больше камня преткновения в его творчестве, вот и радуется. И новых помощников небо послало, тоже, наверное, добрый знак.

Я вспомнил первую свою командировку в Питер, когда под праздник не успел уехать домой. Коллеги не оставила одного скучать в номере. Мы ехали по нарядному городу: на рынок, по магазинам, за цветами... На душе было празднично и грустно: через день-другой мне уезжать из незнакомой мне жизни, очень красивой и нарядной... Вот и сейчас то же чувство. Чуть ли не дежавю. Однако передалось мне и удалое настроение мастера: с отъездом я, по крайней мере, уже как-то не спешил.

Аллея вывела на Аничков мост.
- Творение Клодта. Шедевр. Сколько ни хожу здесь - снимаю шляпу светлой памяти скульптора. Один из самых прекрасных мостов Петербурга... Как эта бронза поёт! Мотив сюиты незатейлив, но каково исполнение! Сначала неустойчивое равновесие: осторожный конь и самоуверенный юноша. Потом молодой человек переоценил свои силы, и вот результат - падает, едва не выпуская поводья. Но не испугался, не отступил, и - закономерный финал: конь, сильный и гордый, подчиняется воле человека. Ибо человек, повторяю который раз, и буду ещё и ещё повторять, обладает кроме физической ещё и духовной силой!



На Дворцовой площади оборвался шум проспекта, умолк и Василий, и лишь когда обступили Александрийскую колонну, захотелось ему поёрничать:
- Осторожно, - предупреждал он Нину. - Не стой с подветренной стороны - колонна ничем не закреплена, её удерживает лишь собственный вес. Это факт, - говорил он, - который тебе, Нинель, как архитектору, полагается знать лучше моего. Точный вес её я не скажу, однако, росту в ней метров пятьдесят... Да, такая, вот, цельная глыба гранита… А выглядит стройной, как мушка в прицеле. Если за прицел взять арку Главного штаба, а именно её штурмовали в художественных фильмах об Октябре, то мушка эта в аккурат укажет на главные ворота Зимнего дворца. Понятен выбор великого режиссёра, который предложил штурмовать Зимний именно отсюда, а не со стороны набережной, как было на самом деле, где и ворот никаких нет. Чего не сделаешь искусства ради… А вот и катер у причала. Нам повезло, не придется маяться в ожидании. Я за билетами, а вы задержите корабль...



И брызнула в лицо морская, настоянная на холодной невской воде свежесть. Дрогнул и отчалил Зимний дворец. Метеор поскакал по волнам навстречу дымке над стрелкой Васильевского острова. Ростральные колонны тепло, почти по-домашнему, блистали медными начищенными канделябрами: корабельные ростры защемили сердце воспоминаниями о красочных, сувенирных коробках спичек, которые привозил отец из командировок в Ленинград. И это щемящее и в то же время сладкое чувство, необъятное, как небо над бесконечной водой, понеслось навстречу с вольным ветром Финского залива, не покидало, и когда остался далеко позади сувенирный наряд города. Оно сохранилось в омытом дождями домике на краю дачного поселка, где приветливая хозяйка снимала с лёгкого шёлкового платьица кружевной накрахмаленный передничек и приглашала к столу.

Низенькие окна дома в упор глядели на яблоневый сад. Сменив Иринку, засуетилась Нина над углями для шашлыка, Василий порывался на прогулку в дубовую рощицу. Его не отпускали, приговаривая, что стол готов и пора праздновать, и все это тоже казалось до боли знакомым. И даже неожиданный гость - краснолицый, рыжеватый сосед Слава, слегка обрюзгший, в рубашке с коротким рукавом навыпуск, едва обхватывающей его могучий живот, радостно пожимавший руку гостям, тоже попал в эти ощущения далекого воспоминания или детского сна.

По скрипучим ступенькам старенького крыльца входил в дом прозрачный вечер. В соседнем дворике за низеньким штакетником гремели посудой и загоняли в дом ребятишек. И после стремительного и искрящего бенгальским огнем застолья долго и шумно укладывались мы спать. Сначала искали ватное одеяло для Василия, который задремал на диване в застекленной веранде и отказывался вставать. Потом развела хозяйка по крохотным отдельным комнатам остальных гостей.

Мне досталась угловая комнатка с окнами в сад. Книжная полочка над диваном, шифоньер, старинные портреты на стенах, круглый столик с резными ножками, ламповый радиоприемник, узкий подоконник с неказистым цветком в керамическом горшочке. Бутон его нахохлился, но раскрыться ему пока не хватало сил.

Изредка доносился лай собак из далеких дворов, скрипел гравий на аллее под ногами полуночников с последней электрички. Радио, передав последние известия, замолкло. И тёмная деревенская ночь вкралась бы в комнату, если бы не полная луна, которая в сиреневом проёме окна меж не задернутых тюлевых занавесок чётко вырисовывала абрис горшочка с хрупким стебельком.

Лёгкая эйфория пушистым котёнком прыгнула на одеяло. Хотелось говорить и слушать ласковое и доброе, хотелось верить сердцу, что всё дурное, если оно было или ещё подстерегает, растворится навсегда. Хотелось, чтоб каждый день был продолжением нынешнего, весёлого и лёгкого, и чтоб продолжалось так всегда и вечно. И это доброе желание казалось на удивление доступным и выполнимым: ну как не любить это небо, и тихий сад, и ненавязчивый свет луны, и доброе мерцание звезд, и чёткий, в лунном луче изломанный росток на подоконнике? Любви и тепла разве не хватит на всех и сполна? Шальные мысли, однако, пьяно беспокоили, а с кем в эту минуту хозяйка, хватило ли ей отдельной постели, и не разделила ли она её с тем же Славой, который и не скрывал своих притязаний. Но опять переводил взгляд на окно с короткими тюлевыми занавесками, и в бесконечной глубине его проема сознание растворялось...

…Как зерно не видит своего стебля, так и человек не в силах проникнуть за покровы этой синевы. Но зачем тогда нам разум? Тело - чтоб породить новое тело. А Разум? Проходим мы под сердцем матери путь от кристалла к земноводному и, наконец, - человеку. Но может, и в самом деле, поверить мастеру: есть и духовное созревание, и духовное рождение? И не в этом ли главное отличие человека от животного! Не сказано ли: "Должно вам родиться снова?". Но когда, как, и где это происходит, не поведали.

Я впадал в забытье и вновь просыпался. Припоминал недавнюю кошмарную ночь в подвале, когда, в одиночестве, всматривался в то же самое небо, и лишь чёрной пустотой отзывалось оно. И куда девались те страхи и ужасы? И откуда вошло новое радостное пристрастие? Но бередить память и рассуждать, куда и откуда, более не стал: теплилось новое трепетное чувство - и, слава Богу!

И сны мне явились прозрачные, солнечные… Глубокое ясное небо уходило в бесконечность, Петропавловка салютовала, приветливо качалась адмиралтейская игла, а поднявшийся ветер гнал меня по холодной невской струе навстречу спокойной ряби Финского залива. Метеор, белоснежный красавец с развеселыми туристами, пронесся рядом, обдав снопом брызг, и едва не резанул своим подводным крылом. Но тут и ветер стих, и лёгкая волна, лаская каменистый берег, выплеснула меня между двумя валунами на узкую полоску песка.

Детишки в панамках, песочные замки, шум и хлопки загорелых рук по волейбольному мячу. Какая-то дамочка выбежала из воды и поспешила в ближайшие заросли отжимать купальник, зазывно крича оттуда, чтоб не подглядывали. Меж кустов и деревьев петляя, повела вглубь леса неприметная тропинка. Шум и гам отдыхающих остался позади. А впереди, меж корабельных сосен, блеснуло круглое, как блюдце, озеро, с одной стороны которого лес как бы отступил, и вечернее солнце насквозь просвечивало тихую спокойную воду. Утки с хитрым прищуром, будто кланяясь, едва возмущали стеклянную гладь.

Обогнув озеро, вступил я на эту тихую сказочную поляну, где тропинка, теперь уже заросшая наполовину слегка примятой травой, вела к одинокому домику. К нему я не пошел. Я присел у серебристой нитки ручейка, игравшего бликами света. Изумрудным цветом наполнялось всё вокруг, и только маленький невиданный зверюшка, замерев с другой стороны ручейка, казался чуть буроватым. Встав на задние лапки, зверёк вслушивался и вглядывался в прозрачную тишину. Сколько это продолжалось? Время замерло. Из дома никто не выходил, а может, и не было дома, а лишь угадывалось одно его присутствие? К чему здесь стены, крыша над головой, калитка к высокому крыльцу, если не от кого и незачем укрываться? Не от этой же изумрудной сочности, наполнявшей все вокруг!

...Я проснулся. За окном светлело, и у цветка на подоконнике проявилась зелень удлиненных холеных листьев. Манило выглянуть в сад. И раскрыл я створки окошечка, уперся локтями в узенький подоконник и замер от тишины и покоя... Лишь едва уловимое движение в траве под самым окном уловил я: крот, но не чёрный, а бурый, похожий на зверька из моего сна; встал он на задние лапки и слепо вслушивался в тишину, чтоб тут же убежать - от первого шороха. Но я едва дышал, вглядываясь в сад.

Это был миг, необъяснимый, стремительно долгий миг: когда уже не ночь, но ещё и не утро. И это безвременье как бы выплеснуло меня в сад, в дубовую рощу за дорогой и даже к той далекой мерцающей звездочке на прозрачном небосводе; сердце забилось, дыхания не хватало, и когда казалось, что завершится непонятный оргазм сердечным приступом, вдруг дрогнул горизонт, а вслед за ним - сад, лес, небосвод. Зашумели деревья, встрепенулось небо, дыхнуло свежестью в раскрытое окно. И согласно чудному мигу вздрогнул на подоконнике отодвинутый в сторону цветок, раскрылся сизо-оранжевый бутон первому лучу солнца. В ту же секунду, словно по сигналу крохотного цветочка, растаяли в небе последние остатки серой пелены, зашелестела трава, ожил сад, юркнул под землю зверек, и заскрипел гравий под чьими-то лёгкими шагами...

С запозданием хлопнула калитка. Ирина шла по траве к натянутым между яблонями веревкам. Новый год своей жизни она встречала купанием в лесном озере. Повесила мокрый купальник и, изогнувшись, словно прислушивалась к шелесту травы, вытирала полотенцем волосы. Её босым ногам было колко и щекотно - она поднялась на цыпочки. Тонкие руки теребили тяжелую махровую ткань, и в распахнутом халатике груди, не более яблока на верхушке дерева, катались согласно её движениям. А когда она бросила на веревку полотенце и увидала раскрытое окно - всплеснула руками: "Ирис распустился!".

← назад | вперёд →



C чего всё начиналось:
• Опус ветреного дня



Опубликованные ранее:
• Приехал называется
• Первый день
• Лотос, глобус, апельсин...
• День второй
• Неделя первая и вторая
• Признание и орга́н
• «В Петербурге сегодня дожди...»
• Самая жуткая ночь
• Утро нового дня
• Кто из нас не азартен
• Будет тебе чудо!
• День - работа, ночь - книги
• Куда летит Осирис?
• Семь дней до отъезда
• Почему бы не "полетать"?
• Дело пахнет валерьяной
• Даёшь Исиду!



Комментариусы к рукописи:
• Комментариус первый
• Комментариус второй
• Комментариус третий