Товарищ «У» и двойное убийство 7 июня 1927 года (5)
Части: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7
Страницы истории | Сергей Крапивин | 14.06.2007
ТОВАРИЩ «У» И ДВОЙНОЕ УБИЙСТВО 7 ИЮНЯ 1927 ГОДА
Кто стоял за смертью советского дипломата Войкова и чекиста Опанского? (Продолжение)
Бориса Коверду судил чрезвычайный суд, в практике которого были только два вида приговоров: смертная казнь или пожизненное заключение.
Когда вопрос стоит о жизни и смерти, то защита подсудимого (настоящая защита, а не саморекламные витийства о «больной русской душе» четверки варшавских адвокатов) базируется на основном инстинкте: самосохранение.
Разновидность этого инстинкта - забота о сохранении потомства. Столь откровенно можно квалифицировать проявления материнской любви, если мать участвует в судебном процессе в качестве свидетеля защиты.
VII. ТОВАРИЩ ОСТРОВСКИЙ РАДОСЛАВ КАЗИМИРОВИЧ
Анну Коверду корреспонденты описали такой: «Тихая, очень скромно одетая, худенькая дама в пенсне… типичная семья учителя, вообще провинциального интеллигента». Конечно же, говорила она о том, что Борис всегда был любящим, послушным сыном, заботился о семье… Но если без эмоций анализировать стенограмму речи Анны Коверды, то обращает на себя внимание следующее обстоятельство: целых пять раз она сообщила суду, что кормильцем в семье был Борис, что именно он приносил в дом деньги.
Не многовато ли повторов в речи свидетельницы? Не слишком ли навязчиво она пыталась убедить суд в чем-то крайне для нее важном?
Умные, опытные организаторы судебного следствия - прокурор и судья - обычно смотрят на мать подсудимого как на самую заинтересованную свидетельницу защиты. Видят в ней, образно говоря, тетерку во главе выводка птенцов, которая пытается отвлечь хищника, увести его в сторону от своего потомства. Вот и Анна «квохчет», «хлопает крыльями» - зачем-то убеждает суд в том, что Борис кормил семью. Но это не более чем наивное, на уровне подсознания, стремление матери «перевести указательные стрелки».
Ни гроша Борис не приносил в семью! Не имелось у него средств к существованию, а был лишь комплекс вины перед матерью, перед сестрами-гимназистками, которым не в чем выйти на люди.
Виленская газета «Беларускае слова», где Борис служил корректором и экспедитором, живописала в июне 1927-го скромность своего вчерашнего сотрудника и невольно проболталась, что этот парень оказался за полтора месяца до своего выстрела в Войкова в совершенно бедственном положении. Неожиданно вместо 150 злотых жалованья ему за апрель выплатили лишь 50. Объяснили это временными финансовыми затруднениями редактора Арсения Павлюкевича. И, напомним, 21 мая Бориса Коверду исключают из русской гимназии за невнесение платы за учебу, а 22 мая он выезжает в Варшаву охотиться за Войковым.
Но у кого вообще в ту пору в городе Вильно были деньги?.. Отвечаем: деньги, немало денег в виде золотых червонцев советской чеканки было у единственного благодетеля заведующей гимназическим пансионом Анны Коверды - директора той же гимназии Радослава Островского.
Неверным было бы представлять тогдашнюю Виленскую белорусскую гимназию как нечто «эмигрантское», отрезанное от СССР. Наоборот, касательно педагогической деятельности Островского аппаратчики ЦК КП(б)Б принимали решения, весьма примечательные по смыслу и даже стилю: «указать», «обязать». Ну, словно бы Островский возглавлял какое-нибудь районо в БССР, а не зарубежное Товарищество белорусской школы.
В ту пору в Вильно в доме №8 на Виленской улице под вывеской «Белорусский кооперативный банк» появилось мощное финансовое учреждение. Из резолюции ЦК КП(б)Б (сентябрь 1925 г., протокольная пометка «Шифр»):
«…Принять к сведению сообщение о Кооперативном банке, считать, что техническая и организационная работа в этом отношении проделана.
В дополнение к прежнему постановлению от 18/8, протокол № 46, предложить СНК выдать 30.000 рублей для вклада в Кооперативный банк (к сожалению, базовую смету резидентуры советника полпредства СССР в Варшаве А.Ф.Ульянова на этот банк нам пока не довелось подержать в руках. - С.К.).
Признать, что смета представительства не смогла охватить в полной мере все отрасли, в особенности в части субсидирования общественных организаций (выделено нами. - С.К.), которые в последнее время выявились, а также ввиду необходимой помощи для культработы признать необходимым утвердить дополнительную смету в 120.000 рублей. Кроме того, утвердить смету тов. Ульянова на 500 рублей в месяц (это, очевидно, «карманные» деньги самого резидента. - С.К.).
Внести эту сумму в бюджет БССР и выдавать за счет резервного фонда».
В принципе давно уже не ново то, что советская «культработа» за рубежом махрово распускалась под благодатным дождем из червонцев, который проливался по каналам ОГПУ и Разведупра. Но далее конкретно укажем, что «смотрящим» виленского «общака» был поставлен Радослав Островский - функционер Белорусской крестьянско-рабочей громады и компартии Западной Белоруссии, представитель номенклатуры ЦК КП(б)Б.
Да, тот самый Островский…
Если сегодня поинтересоваться у тех наших современников, которые с пионерско-комсомольского возраста читали советские газеты, что им известно об этой личности, то ответ в большинстве случаев будет однозначный: Островский - обер-прислужник немецко-фашистских оккупантов, палач белорусского народа. Нечто такое ужасное и омерзительное, как кучка гноя, как крыса, при виде которой полагается выругаться и плюнуть. Многие припомнят, что в советских политических памфлетах о гнюсных паслугачах і здрадніках имя Радослав обычно переиначивалось в «Здрадаслав» (по-белорусски здрада - предательство). Самые просвещенные сограждане укажут, что президент марионеточной Белорусской центральной рады Островский переметнулся после войны к заокеанским хозяевам и где-то там, «на помойке истории», окончил свои дни.
Однако что-либо более конкретное об Островском едва ли будет сообщено. Исправим недочет и пройдемся вдоль вех его биографии. Повод есть, поскольку к ликвидации Войкова этот исторический персонаж имел, как мне думается, прямое отношение.
Радослав Казимирович Островский [25.10(6.11).1887, имение Заполье Слуцкого уезда - 17.10.1976, Саут-Ривер, штат Нью-Джерси, США], деятель белорусского политического и национально-освободительного движения, известный педагог и организатор школьного дела, коллаборационист в годы Второй мировой войны. Принимал участие в революции 1905-1907 гг., за что исключался из Слуцкой гимназии. В 1908 г. поступил на математический факультет Петербургского университета, руководил слуцким землячеством в Петербурге, в феврале 1911 г. в связи со студенческими волнениями арестован, содержался в тюрьмах Петербурга и Пскова, жил под надзором полиции у родителей на Пружанщине. В апреле 1912 г. вновь принят в Петербургский университет, в апреле 1912 г. переведен в Дерптский университет, где в 1913 г. окончил физико-математический факультет. Работал учителем в Ченстохове (Польша), в 1914 г. выехал в Минск, где преподавал в мужской гимназии, в 1915-1917 гг. преподавал в Минском учительском институте. В связи с военными действиями эвакуировался вместе с учебным заведением в Ярославль, однако в апреле 1917 г. возвратился на родину, где избирается комиссаром Временного правительства в Слуцком округе, работал директором Слуцкой гимназии. В июне 1917 г. на конференции Белорусской социалистической громады избран членом ЦК. Выступил против Октябрьского переворота. В декабре 1917 г. стал делегатом Всебелорусского съезда.
Неясен для историков отрезок жизни Островского с декабря 1918 г., когда он вроде бы решил перебраться на Запад, однако в силу неизвестных обстоятельств оказался в Мариуполе и затем по 1920 г. служил 13 или 15 месяцев «частично в разведке» (?) в армии генерала Деникина. В 1920 г. во время польской оккупации возвратился в Слуцк, работал директором гимназии, после участвовал в Слуцком восстании. В Западной Белоруссии находился с 1921 г., работал в Польско-американском комитете помощи детям, затем был преподавателем (с 1923 г.), директором (в 1924-1936 гг.) Виленской белорусской гимназии. Сотрудничал с ЦК КП(б)Б и КПЗБ с 1924 г., куратор в 1924-1925 гг. нелегальной комсомольской организации белорусской гимназии. В 1925-1926 гг. вице-председатель ЦК Белорусской крестьянско-рабочей громады, председатель Товарищества белорусской школы и председатель Комитета помощи жертвам войны, директор Белорусского кооперативного банка в Вильно. Член Коммунистической партии Западной Белоруссии с 1926 г.
В январе 1926 г. арестован, однако на судебном процессе по делу Громады оправдан. Очевидно, после 1928 г. сменил политические ориентиры, стал депутатом сейма Польши, пропагандировал идеи сотрудничества с режимом санации. В середине тридцатых деятели национально-освободительного движения в Западной Белоруссии провели общественный суд над Островским, он был вынужден переехать в Лодзь, где в 1936-1941 гг. работал в польской гимназии, возглавлял отделение Белорусского комитета самопомощи.
Осенью 1941 г. Островский приехал в оккупированный Минск, исполнял обязанности руководителя окружной управы, с октября 1941 г. по март 1942 г. служил бургомистром в Смоленске, Брянске, Могилеве. С 21 декабря 1943 г. занял пост президента Белорусской центральной рады (БЦР). 23 февраля 1944 г. получил разрешение исполняющего обязанности генерального комиссара Белоруссии обергруппенфюрера СС Готтберга сформировать военизированную Белорусскую краевую самооборону (БКО). Один из главных организаторов проведения в Минске в июне 1944 г. так называемого Второго всебелорусского конгресса. Эвакуировался в Кенигсберг, затем в Берлин, где руководил БЦР до полного краха нацистской Германии. Как не-гражданин СССР избежал выдачи советским властям.
В 1945-1946 гг. проживал в лагерях перемещенных лиц в английской зоне оккупации Германии по документам Андрея Кривицкого, в 1947 г. - в Ганновере под фамилией Андрея Корбута, затем выехал в Аргентину. В 1952 г. возвратился в Западную Европу, затем переехал в США. До 1964 г. числился «пожизненным» президентом БЦР, конфликтовал с «бээнэровской» ветвью белорусской политической эмиграции. Входил в руководство Антибольшевистского блока народов. В 1964 г., сославшись на преклонный возраст, на собрании, посвященном 20-летию нахождения в эмиграции, Островский заявил о своем желании уйти в отставку с поста президента БЦР. Проживал в Кливленде, поддерживал связь с немногочисленными единомышленниками, похоронен на кладбище православного прихода св. Евфросинии Полоцкой в Саут-Ривер (штат Нью-Джерси, США).
От сухой биографической справки перейдем к живым свидетельствам современников Островского. Бывший одноклассник Бориса Коверды выпускник Виленской белорусской гимназии Марьян Петюкевич писал:
«Последним моим директором (1926 г.) был Радослав Островский. Был это весьма энергичный, быстрый человек, умелый организатор и администратор. Дисциплину поставил в гимназии почти армейскую и для педагогического состава, и для учащихся. Вид имел суровый, однако временами просвечивалась улыбка, видны были белые зубы сквозь рыжие усы. Шагал по коридорам гимназии, словно командир на параде. Как преподаватель он был великолепен. Очень интересно проводил уроки математики и астрономии. Я, по натуре своей робкий, несмелый, закомплексованный, боялся, когда он приходил на уроки в наш класс. В душе молился, чтобы меня не вызвали к доске решать задачи. Не раз у меня язык отнимало, когда я смотрел на директора. То же самое происходило с некоторыми моими друзьями… Пока молодежь не втянулась в политическую работу Громады и в нелегальные акции, дисциплина и уровень обучения в гимназии были довольно высокими. Выпускники Виленской белорусской гимназии считались, например, в Чехословакии, успешно подготовленными к обучению в высшей школе. Но, как только перестал директор быть директором, а ученики учиться, то и уровень знаний учащихся снизился, и начались беспорядки, балаган, полицейский террор, отчисления учеников и преподавателей, заподозренных в нелегальной деятельности, - и это, как я уже говорил, положило начало ликвидации гимназий с чисто белорусским обликом…»
Островский - царь и бог в своей виленской епархии, властелин над телами и душами людей. Но одно дело ребячий страх перед директором гимназии, и совсем другое - рабская зависимость педагогического и административного персонала, наемных работников Островского, к числу которых принадлежала мать Бориса Коверды.
Репортеры на судебном процессе в Варшаве 15 июня 1927 года в числе других свидетелей описали сестру Бориса - Ирину Коверду: «Девушка-гимназистка с волосами, завязанными бантом назади». Так ведь и бант этот, и чулки, и платье мать ей купила на деньги, полученные из рук пана Островского. А не поклонишься Островскому - умрешь с голоду, ибо муженек Софрон, крепко увлеченный каким-то своими эсеровскими делами, месяцами не показывается в семье. Вильно - это не советский город Минск, где педагогу начальной школы Анне Коверде можно было бы пожаловаться в гороно, в райком или профсоюз работников наркомпроса. И просто так ей в иную школу - через улицу - не устроиться на работу, потому как Вильно жестко поделен на касты.
Вообще про деньги Петюкевич очень интересно написал:
«Руководящая роль и материальное субсидирование упомянутых [левых] организаций посредством КПЗБ были настолько явными, что мы, казалось бы, профаны, учащаяся молодежь, могли без всякой трудности наблюдать ее. Ученики старших классов [белорусской гимназии], которые прежде были полуголодными, плохо одетыми, получив партийные билеты Громады и окунувшись в ее весьма кипучую работу, сразу же улучшали свое материальное положение. Попадались и такие «деятели» из учеников, которые позволяли себе временами и чарку водки. Улучшение положения можно было наблюдать и по учителям гимназии. Директор Радослав Островский в период деятельности Громады часто пропускал уроки математики и астрономии, которые он вел в старших классах. Не раз пропадал на неделю и даже больше. То он отпускал усы и даже бороду рыжую, то снова сбривал этот естественный «грим», нужда в котором возникала для его «спектаклей». Более догадливые, пронырливые, а, возможно, более знакомые с тайнами организации ученики-громадовцы говорили: «Глядите, как директор сменил внешность. Нелегально пересекал границу, ходил в Минск за деньгами для Громады. Чтобы не бросаться в глаза полиции и шпикам, даже усы сбрил». Насколько мы тогда знали, Р.Островский был казначеем Громады. Кое-кто, возможно, от зависти, говорил: «Небось Островский на Громаде неплохо заработал. Глядите, какую отстроил себе виллу в Железнодорожной Колонии». Из каких доходов он выстроил себе «виллу», известно только семье Островского. Мне, например, известно, что в ту межвоенную пору немало строилось домиков и домов на средства, честно заработанные и скопленные годами…»
Поясним, что Железнодорожной Колонией назывался виленский пригород, где устраивали себе домовладения обеспеченные служащие железной дороги. Ныне такого рода поселки именуют общим словом «коттеджи».
Прочитав у Петюкевича о лично-бытовом устройстве незабвенного Радослава Казимировича, вспомнила о своих давних переживаниях старейшая белорусская поэтесса Зоська Верас (Людвика Сивицкая-Войтик) и через 60 лет выдала в мемуарах «Там, где меня нет…» следующие полемически уточняющие подробности:
«В Железнодорожной Колонии жило несколько белорусских семей: сенатора Вячеслава Богдановича, депутата Ф.Яремича, мы, а в Нижней Колонии - семья Радослава Островского. Р.Островский был противоречивой личностью: директор ВБГ, способный педагог-математик и политически неясная фигура. Большинство белорусов Вильно относилось к нему с недоверием. Ходили слухи, что на постройку дома в Колонии Островский использовал общественные деньги. Марьян Петюкевич старается в своей книжке воспоминаний «В поисках заколдованных кладов» обелить Островского, мол, много кто строил себе дома. Однако почему-то ни про кого больше не говорили, не ставили под сомнение их деятельность, - только про Островского».
В общем, получился у Зоськи Верас нормальный такой бабский крик под забором чужого коттеджа: «Наворовались, сволочи!»…
Хотя, чего тут такого: ну брал себе и брал Островский из партийной кассы. Наверное, по чину брал (в СССР партийные вожди вообще находились на полном государственном обеспечении). Так ведь и претерпел он немало, заслуги имелись у товарища Радослава: нелегально ходил через «зеленую границу», вел конспиративную переписку с Минском, тайно переправлял людей в БССР, налаживал в Вильно антипольские издания.
Случилась, правда, однажды мелкая - так, песчинка в башмаке - неприятность. Хлопнул дверью в его гимназии и ушел в русскую гимназию нервный юноша Борис. А перед тем задирался с хлопцами-белорусами из-за «нечестных» большевистских денег и даже позже на суде в Варшаве высказался так: «В Вильне я в течение двух лет был экспедитором в белорусских большевиствующих газетах. Я увидел, что эта работа ведется на червонцы, выкованные из церковных ценностей».
За это и был подставлен Коверда тупоумным белогвардейцам Павлюкевичу и Яковлеву. Пусть теперь гордятся, пусть отчитываются перед русским Парижем о «собственной» работе...
Оригинал: «Экспресс НОВОСТИ»
Скриншот
Страницы истории | Сергей Крапивин | 14.06.2007
ТОВАРИЩ «У» И ДВОЙНОЕ УБИЙСТВО 7 ИЮНЯ 1927 ГОДА
Кто стоял за смертью советского дипломата Войкова и чекиста Опанского? (Продолжение)
Бориса Коверду судил чрезвычайный суд, в практике которого были только два вида приговоров: смертная казнь или пожизненное заключение.
Когда вопрос стоит о жизни и смерти, то защита подсудимого (настоящая защита, а не саморекламные витийства о «больной русской душе» четверки варшавских адвокатов) базируется на основном инстинкте: самосохранение.
Разновидность этого инстинкта - забота о сохранении потомства. Столь откровенно можно квалифицировать проявления материнской любви, если мать участвует в судебном процессе в качестве свидетеля защиты.
VII. ТОВАРИЩ ОСТРОВСКИЙ РАДОСЛАВ КАЗИМИРОВИЧ
Анну Коверду корреспонденты описали такой: «Тихая, очень скромно одетая, худенькая дама в пенсне… типичная семья учителя, вообще провинциального интеллигента». Конечно же, говорила она о том, что Борис всегда был любящим, послушным сыном, заботился о семье… Но если без эмоций анализировать стенограмму речи Анны Коверды, то обращает на себя внимание следующее обстоятельство: целых пять раз она сообщила суду, что кормильцем в семье был Борис, что именно он приносил в дом деньги.
Не многовато ли повторов в речи свидетельницы? Не слишком ли навязчиво она пыталась убедить суд в чем-то крайне для нее важном?
Умные, опытные организаторы судебного следствия - прокурор и судья - обычно смотрят на мать подсудимого как на самую заинтересованную свидетельницу защиты. Видят в ней, образно говоря, тетерку во главе выводка птенцов, которая пытается отвлечь хищника, увести его в сторону от своего потомства. Вот и Анна «квохчет», «хлопает крыльями» - зачем-то убеждает суд в том, что Борис кормил семью. Но это не более чем наивное, на уровне подсознания, стремление матери «перевести указательные стрелки».
Ни гроша Борис не приносил в семью! Не имелось у него средств к существованию, а был лишь комплекс вины перед матерью, перед сестрами-гимназистками, которым не в чем выйти на люди.
Виленская газета «Беларускае слова», где Борис служил корректором и экспедитором, живописала в июне 1927-го скромность своего вчерашнего сотрудника и невольно проболталась, что этот парень оказался за полтора месяца до своего выстрела в Войкова в совершенно бедственном положении. Неожиданно вместо 150 злотых жалованья ему за апрель выплатили лишь 50. Объяснили это временными финансовыми затруднениями редактора Арсения Павлюкевича. И, напомним, 21 мая Бориса Коверду исключают из русской гимназии за невнесение платы за учебу, а 22 мая он выезжает в Варшаву охотиться за Войковым.
Но у кого вообще в ту пору в городе Вильно были деньги?.. Отвечаем: деньги, немало денег в виде золотых червонцев советской чеканки было у единственного благодетеля заведующей гимназическим пансионом Анны Коверды - директора той же гимназии Радослава Островского.
Неверным было бы представлять тогдашнюю Виленскую белорусскую гимназию как нечто «эмигрантское», отрезанное от СССР. Наоборот, касательно педагогической деятельности Островского аппаратчики ЦК КП(б)Б принимали решения, весьма примечательные по смыслу и даже стилю: «указать», «обязать». Ну, словно бы Островский возглавлял какое-нибудь районо в БССР, а не зарубежное Товарищество белорусской школы.
В ту пору в Вильно в доме №8 на Виленской улице под вывеской «Белорусский кооперативный банк» появилось мощное финансовое учреждение. Из резолюции ЦК КП(б)Б (сентябрь 1925 г., протокольная пометка «Шифр»):
«…Принять к сведению сообщение о Кооперативном банке, считать, что техническая и организационная работа в этом отношении проделана.
В дополнение к прежнему постановлению от 18/8, протокол № 46, предложить СНК выдать 30.000 рублей для вклада в Кооперативный банк (к сожалению, базовую смету резидентуры советника полпредства СССР в Варшаве А.Ф.Ульянова на этот банк нам пока не довелось подержать в руках. - С.К.).
Признать, что смета представительства не смогла охватить в полной мере все отрасли, в особенности в части субсидирования общественных организаций (выделено нами. - С.К.), которые в последнее время выявились, а также ввиду необходимой помощи для культработы признать необходимым утвердить дополнительную смету в 120.000 рублей. Кроме того, утвердить смету тов. Ульянова на 500 рублей в месяц (это, очевидно, «карманные» деньги самого резидента. - С.К.).
Внести эту сумму в бюджет БССР и выдавать за счет резервного фонда».
В принципе давно уже не ново то, что советская «культработа» за рубежом махрово распускалась под благодатным дождем из червонцев, который проливался по каналам ОГПУ и Разведупра. Но далее конкретно укажем, что «смотрящим» виленского «общака» был поставлен Радослав Островский - функционер Белорусской крестьянско-рабочей громады и компартии Западной Белоруссии, представитель номенклатуры ЦК КП(б)Б.
Да, тот самый Островский…
Если сегодня поинтересоваться у тех наших современников, которые с пионерско-комсомольского возраста читали советские газеты, что им известно об этой личности, то ответ в большинстве случаев будет однозначный: Островский - обер-прислужник немецко-фашистских оккупантов, палач белорусского народа. Нечто такое ужасное и омерзительное, как кучка гноя, как крыса, при виде которой полагается выругаться и плюнуть. Многие припомнят, что в советских политических памфлетах о гнюсных паслугачах і здрадніках имя Радослав обычно переиначивалось в «Здрадаслав» (по-белорусски здрада - предательство). Самые просвещенные сограждане укажут, что президент марионеточной Белорусской центральной рады Островский переметнулся после войны к заокеанским хозяевам и где-то там, «на помойке истории», окончил свои дни.
Однако что-либо более конкретное об Островском едва ли будет сообщено. Исправим недочет и пройдемся вдоль вех его биографии. Повод есть, поскольку к ликвидации Войкова этот исторический персонаж имел, как мне думается, прямое отношение.
Радослав Казимирович Островский [25.10(6.11).1887, имение Заполье Слуцкого уезда - 17.10.1976, Саут-Ривер, штат Нью-Джерси, США], деятель белорусского политического и национально-освободительного движения, известный педагог и организатор школьного дела, коллаборационист в годы Второй мировой войны. Принимал участие в революции 1905-1907 гг., за что исключался из Слуцкой гимназии. В 1908 г. поступил на математический факультет Петербургского университета, руководил слуцким землячеством в Петербурге, в феврале 1911 г. в связи со студенческими волнениями арестован, содержался в тюрьмах Петербурга и Пскова, жил под надзором полиции у родителей на Пружанщине. В апреле 1912 г. вновь принят в Петербургский университет, в апреле 1912 г. переведен в Дерптский университет, где в 1913 г. окончил физико-математический факультет. Работал учителем в Ченстохове (Польша), в 1914 г. выехал в Минск, где преподавал в мужской гимназии, в 1915-1917 гг. преподавал в Минском учительском институте. В связи с военными действиями эвакуировался вместе с учебным заведением в Ярославль, однако в апреле 1917 г. возвратился на родину, где избирается комиссаром Временного правительства в Слуцком округе, работал директором Слуцкой гимназии. В июне 1917 г. на конференции Белорусской социалистической громады избран членом ЦК. Выступил против Октябрьского переворота. В декабре 1917 г. стал делегатом Всебелорусского съезда.
Неясен для историков отрезок жизни Островского с декабря 1918 г., когда он вроде бы решил перебраться на Запад, однако в силу неизвестных обстоятельств оказался в Мариуполе и затем по 1920 г. служил 13 или 15 месяцев «частично в разведке» (?) в армии генерала Деникина. В 1920 г. во время польской оккупации возвратился в Слуцк, работал директором гимназии, после участвовал в Слуцком восстании. В Западной Белоруссии находился с 1921 г., работал в Польско-американском комитете помощи детям, затем был преподавателем (с 1923 г.), директором (в 1924-1936 гг.) Виленской белорусской гимназии. Сотрудничал с ЦК КП(б)Б и КПЗБ с 1924 г., куратор в 1924-1925 гг. нелегальной комсомольской организации белорусской гимназии. В 1925-1926 гг. вице-председатель ЦК Белорусской крестьянско-рабочей громады, председатель Товарищества белорусской школы и председатель Комитета помощи жертвам войны, директор Белорусского кооперативного банка в Вильно. Член Коммунистической партии Западной Белоруссии с 1926 г.
В январе 1926 г. арестован, однако на судебном процессе по делу Громады оправдан. Очевидно, после 1928 г. сменил политические ориентиры, стал депутатом сейма Польши, пропагандировал идеи сотрудничества с режимом санации. В середине тридцатых деятели национально-освободительного движения в Западной Белоруссии провели общественный суд над Островским, он был вынужден переехать в Лодзь, где в 1936-1941 гг. работал в польской гимназии, возглавлял отделение Белорусского комитета самопомощи.
Осенью 1941 г. Островский приехал в оккупированный Минск, исполнял обязанности руководителя окружной управы, с октября 1941 г. по март 1942 г. служил бургомистром в Смоленске, Брянске, Могилеве. С 21 декабря 1943 г. занял пост президента Белорусской центральной рады (БЦР). 23 февраля 1944 г. получил разрешение исполняющего обязанности генерального комиссара Белоруссии обергруппенфюрера СС Готтберга сформировать военизированную Белорусскую краевую самооборону (БКО). Один из главных организаторов проведения в Минске в июне 1944 г. так называемого Второго всебелорусского конгресса. Эвакуировался в Кенигсберг, затем в Берлин, где руководил БЦР до полного краха нацистской Германии. Как не-гражданин СССР избежал выдачи советским властям.
В 1945-1946 гг. проживал в лагерях перемещенных лиц в английской зоне оккупации Германии по документам Андрея Кривицкого, в 1947 г. - в Ганновере под фамилией Андрея Корбута, затем выехал в Аргентину. В 1952 г. возвратился в Западную Европу, затем переехал в США. До 1964 г. числился «пожизненным» президентом БЦР, конфликтовал с «бээнэровской» ветвью белорусской политической эмиграции. Входил в руководство Антибольшевистского блока народов. В 1964 г., сославшись на преклонный возраст, на собрании, посвященном 20-летию нахождения в эмиграции, Островский заявил о своем желании уйти в отставку с поста президента БЦР. Проживал в Кливленде, поддерживал связь с немногочисленными единомышленниками, похоронен на кладбище православного прихода св. Евфросинии Полоцкой в Саут-Ривер (штат Нью-Джерси, США).
От сухой биографической справки перейдем к живым свидетельствам современников Островского. Бывший одноклассник Бориса Коверды выпускник Виленской белорусской гимназии Марьян Петюкевич писал:
«Последним моим директором (1926 г.) был Радослав Островский. Был это весьма энергичный, быстрый человек, умелый организатор и администратор. Дисциплину поставил в гимназии почти армейскую и для педагогического состава, и для учащихся. Вид имел суровый, однако временами просвечивалась улыбка, видны были белые зубы сквозь рыжие усы. Шагал по коридорам гимназии, словно командир на параде. Как преподаватель он был великолепен. Очень интересно проводил уроки математики и астрономии. Я, по натуре своей робкий, несмелый, закомплексованный, боялся, когда он приходил на уроки в наш класс. В душе молился, чтобы меня не вызвали к доске решать задачи. Не раз у меня язык отнимало, когда я смотрел на директора. То же самое происходило с некоторыми моими друзьями… Пока молодежь не втянулась в политическую работу Громады и в нелегальные акции, дисциплина и уровень обучения в гимназии были довольно высокими. Выпускники Виленской белорусской гимназии считались, например, в Чехословакии, успешно подготовленными к обучению в высшей школе. Но, как только перестал директор быть директором, а ученики учиться, то и уровень знаний учащихся снизился, и начались беспорядки, балаган, полицейский террор, отчисления учеников и преподавателей, заподозренных в нелегальной деятельности, - и это, как я уже говорил, положило начало ликвидации гимназий с чисто белорусским обликом…»
Островский - царь и бог в своей виленской епархии, властелин над телами и душами людей. Но одно дело ребячий страх перед директором гимназии, и совсем другое - рабская зависимость педагогического и административного персонала, наемных работников Островского, к числу которых принадлежала мать Бориса Коверды.
Репортеры на судебном процессе в Варшаве 15 июня 1927 года в числе других свидетелей описали сестру Бориса - Ирину Коверду: «Девушка-гимназистка с волосами, завязанными бантом назади». Так ведь и бант этот, и чулки, и платье мать ей купила на деньги, полученные из рук пана Островского. А не поклонишься Островскому - умрешь с голоду, ибо муженек Софрон, крепко увлеченный каким-то своими эсеровскими делами, месяцами не показывается в семье. Вильно - это не советский город Минск, где педагогу начальной школы Анне Коверде можно было бы пожаловаться в гороно, в райком или профсоюз работников наркомпроса. И просто так ей в иную школу - через улицу - не устроиться на работу, потому как Вильно жестко поделен на касты.
Вообще про деньги Петюкевич очень интересно написал:
«Руководящая роль и материальное субсидирование упомянутых [левых] организаций посредством КПЗБ были настолько явными, что мы, казалось бы, профаны, учащаяся молодежь, могли без всякой трудности наблюдать ее. Ученики старших классов [белорусской гимназии], которые прежде были полуголодными, плохо одетыми, получив партийные билеты Громады и окунувшись в ее весьма кипучую работу, сразу же улучшали свое материальное положение. Попадались и такие «деятели» из учеников, которые позволяли себе временами и чарку водки. Улучшение положения можно было наблюдать и по учителям гимназии. Директор Радослав Островский в период деятельности Громады часто пропускал уроки математики и астрономии, которые он вел в старших классах. Не раз пропадал на неделю и даже больше. То он отпускал усы и даже бороду рыжую, то снова сбривал этот естественный «грим», нужда в котором возникала для его «спектаклей». Более догадливые, пронырливые, а, возможно, более знакомые с тайнами организации ученики-громадовцы говорили: «Глядите, как директор сменил внешность. Нелегально пересекал границу, ходил в Минск за деньгами для Громады. Чтобы не бросаться в глаза полиции и шпикам, даже усы сбрил». Насколько мы тогда знали, Р.Островский был казначеем Громады. Кое-кто, возможно, от зависти, говорил: «Небось Островский на Громаде неплохо заработал. Глядите, какую отстроил себе виллу в Железнодорожной Колонии». Из каких доходов он выстроил себе «виллу», известно только семье Островского. Мне, например, известно, что в ту межвоенную пору немало строилось домиков и домов на средства, честно заработанные и скопленные годами…»
Поясним, что Железнодорожной Колонией назывался виленский пригород, где устраивали себе домовладения обеспеченные служащие железной дороги. Ныне такого рода поселки именуют общим словом «коттеджи».
Прочитав у Петюкевича о лично-бытовом устройстве незабвенного Радослава Казимировича, вспомнила о своих давних переживаниях старейшая белорусская поэтесса Зоська Верас (Людвика Сивицкая-Войтик) и через 60 лет выдала в мемуарах «Там, где меня нет…» следующие полемически уточняющие подробности:
«В Железнодорожной Колонии жило несколько белорусских семей: сенатора Вячеслава Богдановича, депутата Ф.Яремича, мы, а в Нижней Колонии - семья Радослава Островского. Р.Островский был противоречивой личностью: директор ВБГ, способный педагог-математик и политически неясная фигура. Большинство белорусов Вильно относилось к нему с недоверием. Ходили слухи, что на постройку дома в Колонии Островский использовал общественные деньги. Марьян Петюкевич старается в своей книжке воспоминаний «В поисках заколдованных кладов» обелить Островского, мол, много кто строил себе дома. Однако почему-то ни про кого больше не говорили, не ставили под сомнение их деятельность, - только про Островского».
В общем, получился у Зоськи Верас нормальный такой бабский крик под забором чужого коттеджа: «Наворовались, сволочи!»…
Хотя, чего тут такого: ну брал себе и брал Островский из партийной кассы. Наверное, по чину брал (в СССР партийные вожди вообще находились на полном государственном обеспечении). Так ведь и претерпел он немало, заслуги имелись у товарища Радослава: нелегально ходил через «зеленую границу», вел конспиративную переписку с Минском, тайно переправлял людей в БССР, налаживал в Вильно антипольские издания.
Случилась, правда, однажды мелкая - так, песчинка в башмаке - неприятность. Хлопнул дверью в его гимназии и ушел в русскую гимназию нервный юноша Борис. А перед тем задирался с хлопцами-белорусами из-за «нечестных» большевистских денег и даже позже на суде в Варшаве высказался так: «В Вильне я в течение двух лет был экспедитором в белорусских большевиствующих газетах. Я увидел, что эта работа ведется на червонцы, выкованные из церковных ценностей».
За это и был подставлен Коверда тупоумным белогвардейцам Павлюкевичу и Яковлеву. Пусть теперь гордятся, пусть отчитываются перед русским Парижем о «собственной» работе...
Оригинал: «Экспресс НОВОСТИ»
Скриншот