Товарищ «У» и двойное убийство 7 июня 1927 года (4)
Части: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7
Страницы истории | Сергей Крапивин | 08.06.2007
ТОВАРИЩ «У» И ДВОЙНОЕ УБИЙСТВО 7 ИЮНЯ 1927 ГОДА
Кто стоял за смертью советского дипломата Войкова и чекиста Опанского? (Продолжение)
Просмотрел еще раз отчет о судебном процессе по делу Бориса Коверды (Sprawa Borysa Kowerdy. Zabójstwo posła Z.S.S.R. Piotra Wojkowa. - Warszawa, 1927.), а также мемуары самого террориста, и обнаружил маленькую неточность в нашем предшествующем изложении событий.
Оказывается, доев в Варшаве последнюю баранку, Борис на последние двадцать грошей купил не вечернюю газету «Курьер Червоны» с пересказом слуха о возможном отъезде советского посла, а входной билет на перрон. Произошло это во вторник утром 7 июня 1927 года.
V. «ЖАЛЬ, ЧТО НЕ В ТРОЦКОГО»
Вот как прожился бедный юноша в польской столице за две недели охоты за Войковым! И вот как удачно совпали обстоятельства:
«Мне стало ясно, что если Войков выезжает в Москву, то это единственный и последний шанс на возможность встречи с ним. Сразу же я отправился на вокзал, чтобы узнать, когда и какие поезда уходят в московском направлении. Поезд уходил в Москву в 9.55 утра. Начиная с 4 июня я стал приходить на вокзал за час до отхода московского поезда. Сначала я болтался около выходов на перрон, а затем, заблаговременно запасшись перронным билетом, минут за двадцать до отхода поезда сам выходил на перрон и прохаживался вдоль московского поезда.
Так прошло три дня. К 7 июня мои деньги иссякли. Кроме того, у меня возникло сомнение: либо я не заметил и пропустил Войкова, либо он садился в поезд не в Варшаве, а на какой-нибудь другой станции. Я решил последний раз пойти на вокзал 7 июня и затем возвращаться домой в Вильну. В этот день почти сразу по моем приходе на вокзал случилось нечто, сбившее меня с толку. Минут за 50 до отхода московского поезда я увидел Войкова, но не направлявшегося на перрон к поезду, а идущего с перрона в вокзальное помещение в обществе какого-то другого лица. На Войкове был котелок, и он был в зеленом весеннем пальто. Случившееся не соответствовало моим ожиданиям, и я растерялся. Я пытался убедить себя, что за Войкова принял какого-то приехавшего пассажира. После краткого момента колебания я прошел в вокзальное помещение, куда направились потерянные мною из виду Войков и его спутник. Я волновался, спешил и не зашел в вокзальный ресторан, где они в это время были. Не найдя Войкова, я поспешил обратно, вышел на перрон и стал прохаживаться вдоль поезда, как и в предыдущие три дня. Я старался держаться ближе к выходу, чтобы встретить Войкова до того, как он успеет войти в вагон. И незадолго до отхода поезда я снова увидел Войкова вместе с другим, уже виденным мною лицом. Они, разговаривая, медленно шли вдоль поезда…»
Случилось так, что ранним утром 7 июня Войков получил из Берлина телеграмму от едущего из Лондона бывшего поверенного в делах СССР Аркадия Розенгольца. Тот был выдворен из Великобритании после обвинения в шпионских делах и разгрома советского торгового представительства «Аркос» (в 1938 году на показательном московском процессе Розенгольца заставят признаться в том, что с 1926 года он работал на британскую разведку). Друзья встретились на перроне и, пока у Розенгольца было время для пересадки в московский поезд, отправились пить кофе.
Если бы аналогичный сюжет строился в нормальном современном детективе, то события могли бы выглядеть так. Заказчик убийства Войкова - некто из аппарата советского посольства (допустим, советник Александр Ульянов) - набрал номер мобильного телефона Бориса Коверды и сделал целеуказание: «Объект убыл на вокзал. Ищи его там. Запасной пистолет дадут из «Паккарда», который просигналит тебе на привокзальной площади».
Но поскольку мобильных телефонов в ту пору не существовало, то остается верить Борису, что все у него получилось благодаря случаю:
«…Таким образом, моя встреча с Войковым на варшавском вокзале, хотя я ее и искал, была совершенной случайностью. Был тут какой-то фатум. Ведь даже если бы Розенгольц проезжал через Варшаву днем позже, то покушения не было бы.
Я пошел навстречу Войкову, вынул из кармана пистолет и начал стрелять. Войков резко бросился назад, а я пробежал несколько шагов за ним, стреляя ему вслед, пока не выпустил все находившиеся в пистолете шесть пуль. Как позже было установлено, в Войкова попали две пули. Войков же, пробежав несколько шагов, прислонился к вагону и начал отстреливаться. Розенгольц прыгнул с перрона на путь между двумя вагонами и остался у меня позади. Отмечу еще, что у меня было предположение, что уезжавшего в Москву Войкова может провожать кто-то из польского министерства иностранных дел, и я, увидев Розенгольца вместе с Войковым, подумал, что это именно и есть представитель министерства.
На перроне во время покушения было мало публики, и ко мне и Войкову быстро подбежали полицейские. Меня схватили, а Войков опустился на перрон. Один из арестовывавших меня полицейских спросил, в кого я стреляю. Я ответил, что в советского посла. Полицейский тут же сказал: «Жаль, что не в Троцкого».
Из показаний полицейского Ясинского, дежурившего на вокзале: «Я слышал, как подсудимый сказал: «За Россию!». Второй полицейский Домбровский подтвердил, что на вопрос, зачем он стрелял, Коверда ответил: «Я отомстил за Россию, за миллионы людей».
Совсем не похоже было на то, что Коверда действовал в состоянии аффекта. Иначе бы не воспроизвел в своих воспоминаниях такие детали:
«Меня привели в вокзальный полицейский участок. Сюда же принесли и положили на пол раненого Войкова. С него сорвали рубашку. Очень скоро его увезли. Сразу же в помещении появился Розенгольц, бросивший на стол визитную карточку. В участке началась суматоха. Стали появляться разные лица. Одно из них стало кричать на меня, спрашивая, зачем я это сделал. Я ответил, что действовал в интересах моего Отечества. Спрашивавший заявил, что это «медвежья услуга». Позже я узнал, что это был Суханек-Сухецкий, начальник отдела безопасности в министерстве внутренних дел…»
Хроника событий указывает, что в 10 часов 40 минут - менее чем через час после выстрелов - советский полпред умер в ближайшей к вокзалу больнице Младенца Иисуса. Так окончил свои дни этот официальный представитель Советской России - страны, которую он, крымский уроженец Петр Войков, фактически не знал, за пределами которой провел половину взрослой жизни и которую едва ли любил.
(А за что, собственно, мог бы любить и чем считал себя обязанным?.. Ошибкой стало то, что в 1917 году вслед за Лениным покинул благодатную Швейцарию и ринулся в Россию на ловлю счастья и чинов. Сначала казалось, что ухватил судьбу за хвост, даже поучаствовал в историческом событии - уничтожении семьи Романовых. А потом вдруг выяснилось, что залез в банку с пауками. Результат: место у Кремлевской стены, где похоронен Войков, в русских праворадикальных кругах прозвано «скотомогильником». Малопонятна страна Россия: на кладбищах там рыдают и витийствуют, поют и пьют, клянутся и похабничают. В Архангельском соборе Московского Кремля покоятся останки великих князей московских и первых государей, а за стеной по соседству - могилы цареубийц…)
Выстрелы Бориса Коверды в экстренных выпусках газет сравнили с выстрелом Гаврилы Принципа четырнадцатого года. Польские власти поначалу усердно «плющили» террориста:
«Очень скоро явился следователь и стал составлять протокол первого допроса. Допрос продолжался более часа. Затем меня посадили в такси между двумя полицейскими и в сопровождении второго такси с полицейскими отвезли в тюрьму Павяк и там отвели в камеру. (Моцна полиция варшавска, вшистка на таксувках! - С.К.) Часа через два меня провели в кабинет, в котором находились три лица. Одно из них заявило: «Я судебный следователь Скоржинский, а это прокуроры Рудницкий и Светковский. Войков умер от нанесенных ему ран, и сейчас нам надлежит выяснить все обстоятельства дела». Мне начали задавать вопросы. Одним из первых был - откуда я знал, что Войков приедет на вокзал… На допросе Скоржинский протоколов не писал, а лишь делал заметки на листах. Допрос продолжался около двух часов, после чего меня отправили обратно в камеру.
Часа через два-три Скоржинский снова меня вызвал и уже записывал мои показания на машинке в протокол, давая подписывать каждый лист… Я придерживался схемы, ранее установленной и обдуманной, т. е. сообщников у меня нет, никто о моем намерении совершить покушение не знал, что основной причиной, побудившей меня стрелять в Войкова, было намерение отомстить за причиненные России коммунистическим режимом бедствия, а Войков был активным деятелем этого режима.
13 июня меня отвезли в суд и привели в кабинет председателя окружного суда Гуминского, вручившего мне обвинительный акт и сообщившего, что дело будет рассматриваться в чрезвычайном ускоренном порядке. Как известно, по окончании следствия судебными властями был поставлен на разрешение вопрос о том, в каком порядке будет происходить судебное рассмотрение дела - чрезвычайном или обычном.
В то время в Польше вошел в силу декрет о возможности чрезвычайного судопроизводства по отношению к виновным в совершении некоторых видов преступлений, в том числе и направленных против государственных служащих. Войков, поскольку он был аккредитован при польском правительстве, был формально приравнен к государственным служащим. Судебные власти располагали в этом отношении свободой выбора и обычно руководствовались указаниями правительства. Было решено предать меня чрезвычайному суду. Думаю, что так было сделано по распоряжению центральных властей, опасавшихся, что рассмотрение дела в обычном порядке окружным судом затянет и расширит его, а это было нежелательно по ряду соображений. Польское правительство стремилось в кратчайший срок покончить с этим в высшей степени неприятным для него делом, могущем осложнить польско-советские отношения, в то время как Польша стремилась к тому, чтобы они были добрососедскими.
Определенно думаю, что советскому правительству не были желательны расширение дела и новые возможные осложнения, так как после разгрома «Аркоса» и других одновременно произошедших событий, например, в Китае, возникла обстановка, благоприятствовавшая «новым авантюрам», которые были Москве крайне нежелательны. Кроме того, у Москвы несомненно было опасение, что может произойти повторение «дела Конради», застрелившего в Швейцарии за несколько лет до того советского деятеля и дипломата Воровского. Судебное разбирательство этого дела продолжалось несколько дней и фактически явилось рассмотрением дела не столько Конради, сколько коммунистических злодеяний в России.
Думаю поэтому, что ускорение в рассмотрении моего дела произошло в результате негласного соглашения польского и советского правительств. И Москве, и Варшаве расширение дела не было выгодно. Оба правительства желали скорейшего исчерпания этого инцидента. Поэтому процесс оказался скомканным, продолжался всего один день и многие вопросы были обойдены».
Вот тут - в своем резюмирующем суждении о форсированности процесса - Борис Коверда оказался абсолютно прав.
VI. ФИГУРЫ МЕЖДУ ВОЙКОВЫМ И КОВЕРДОЙ
Невообразимая для мирной Европы скорость следственно-судебной машины: 7 июня было совершено убийство, а уже к исходу 15-го вынесли окончательный, не подлежащий обжалованию приговор (впоследствии вмешался президент Польши, который заменил бессрочные каторжные работы пятнадцатилетним сроком, а реально Коверда отсидел 10 лет и освободился по амнистии).
Современник описывал, что с раннего утра 15 июня здание суда было окружено толпой лиц, желавших присутствовать в зале судебного заседания. Несмотря на строгий разбор, с которым производился пропуск в зал, все скамьи для публики, проходы и даже места за судьями оказались занятыми. Среди возбужденных дам с букетами цветов выделялась вдова писателя Михаила Арцыбашева, антибольшевистской публицистикой которого увлекался Коверда. Польская и иностранная пресса были представлены значительным числом журналистов, количество которых все увеличивалось и к моменту вынесения приговора достигло 120 человек. Среди них были корреспонденты «Правды» и «Известий», занявшие места в стороне от «буржуазных» репортеров.
Борис Коверда был введен в зал суда под сильным конвоем и сразу завоевал общую симпатию своей улыбкой и выражением лица. В белой рубашке и в скромном костюме он казался совершенно мальчиком. Свои показания Коверда давал, как и все свидетели, на польском языке. В первый момент он очень волновался, но все остальное время держал себя очень спокойно, несмотря на то, что до объявления приговора в напряженной атмосфере судебного заседания возникали даже опасения о возможности вынесения смертного приговора… Заседание суда открылось в 10.45 утра, а приговор был вынесен через 14 часов в 00.45 ночи. Судьям понадобилось всего 50 совещательных минут, чтобы принять решение…
Пострадавшую советскую сторону в те дни в Варшаве представлял советник посольства Александр Федорович Ульянов, минский уроженец. Он автоматически заместил Войкова на время, необходимое для непростой процедуры агремана в связи с назначением нового советского посла.
И вот подметил я закономерность: на судебном процессе в показаниях свидетелей защиты одно за другим начали проявляться обстоятельства, как-то странно связывающие А.Ульянова и Б.Коверду. Мне интересно было бы увидеть выражение лица Александра Федоровича, в прошлом видного белорусского эсера, когда он слушал Софрона Коверду - отца террориста:
«В последний раз я виделся с сыном на празднике Рождества Христова… Я жил отдельно, так как тяжелые условия вынуждали меня… Я сын крестьянина, родился в Бельско-Подляшском уезде. Я польский гражданин как уроженец Бельского уезда - и на основании списков населения получил паспорт. В начале войны я был чиновником Крестьянского банка в Вильне. В 1914 году я поступил охотником в армию. Меня признали негодным, потому что я плохо слышу правым ухом, но я, видя, что простой народ идет на войну, сам подал заявление. В окрестностях Сморгони я был очень тяжело ранен. В течение четырех месяцев я лечился в Москве, и как раз в тот момент произошел большевистский переворот. В Вильне еще до войны я принадлежал к партии социалистов-революционеров и принимал участие в нелегальной работе. Я был убежден в том, что царская власть угнетает крестьян, и как крестьянин стремился к улучшению крестьянской доли. Когда произошел переворот, я принимал участие в уличных боях против большевиков. Большевики, однако, после переворота мобилизовали меня и назначили комендантом этапного пункта. Потом зачислили меня в армию. С этим я не мог примириться и в 1921 году бежал тайно из России, перешел границу под Несвижем, семья моя была тогда уже в Польше. Границу я перешел в качестве офицера [младшего командира] Красной Армии. Мою семью я застал в нужде. В 1922 году я начал издавать в Варшаве газету «Крестьянская Русь». Это был орган организации Савинкова, демократического направления. Я издавал эту газету, пока у меня были деньги. Я - белорус, моя жена тоже. Дома мы говорим по-белорусски, по-русски и по-польски, над нами смеются, что мы так различно говорим. При Керенском в 1917 году я боролся против большевиков и говорил об этом с Борисом…»
Из показаний Бориса Друцкого-Подберезского - сотрудника еженедельника «Беларускае Слова», одного из виленских приятелей Коверды:
«Я знаю подсудимого с апреля 1925 года как человека трудолюбивого, интеллигентного, нервного и честолюбивого. С первого дня знакомства я считал Коверду решительным противником большевистского строя. Коверда обратился ко мне с просьбой о получении через депутата Тарашкевича визы на выезд в Чехию или Россию. Я обратился к депутату Тарашкевичу, но последний отказал, говоря, что ничего не может сделать для получения визы в Прагу, так как чешское правительство не дает новых стипендий, а визы в Россию устраивать не может, ибо на это не распространяются его связи… Я до сих пор работаю в редакции. Мы время от времени получаем русские советские и эмигрантские газеты. Получаем «Руль» и время от времени какие-то парижские газеты. Сотрудники редакции могли пользоваться этими газетами в редакции. Подсудимый Коверда имел доступ к этим газетам: он был корректором и администратором, а в последнее время делал выдержки из иностранных газет и переводил их на белорусский язык. Основной заработок Коверды составлял 150 злотых в месяц… Не получив визы, Коверда жалел об этом. Он несколько раз говорил, что не может выйти из трудного материального положения и не может продолжать образование…»
Анна Коверда - мать террориста, по образованию учительница, служила заведующей пансионом при Виленской белорусской гимназии, заведовала приютом для белорусских детей-сирот:
«Про убийство я узнала из газет. Это меня ошеломило. Борис был очень впечатлительным, скромным и тихим. Содержал семью, когда я болела и была без работы… Он работал в редакции газеты «Беларускае Слова», был экспедитором, а последнее время и корректором. Борис отдавал весь заработок мне… Мы жили в России в эвакуации до 1920 года. Я вернулась в Польшу с детьми, муж должен был остаться на некоторое время в России. Мы вернулись в Польшу легально. К возвращению нас склонило то, что я тут родилась и жила. Мой муж народный учитель в Бельском уезде. В последнее время у меня была работа, и я зарабатывала. Перед этим я была безработной, и тогда меня и дочерей содержал сын. Дочери мои не зарабатывают. Муж иногда присылал деньги, однако главным образом нас содержал Борис. Борис много читал. По взглядам он был демократ. Большевикам не симпатизировал. То, что он видел в Самаре, не могло создать в нем благоприятного для большевиков настроения… Сын моей сестры был убит большевиками. Борис часто говорил об этом с моей сестрой. Он был свидетелем разгула Чрезвычайки, слез моей сестры, которую он любил, так как она была его крестной матерью. Борис религиозен, он был в этом году на исповеди и причащался. Когда Борис был еще 6-7-летним мальчиком, я ему иногда читала историю России. На него особенно сильное впечатление произвела история Сусанина. Он сказал мне: «Мама, я хочу быть Сусаниным».
Итак, есть у Бориса Коверды папаша - белорусский эсер, который, несколько удалившись от семьи, чего-то там функционерит на польской территории.
И есть в городе Вильно две значительные в западнобелорусском обществе фигуры, которые знают о существовании юного Коверды, о его проблемах. Бронислав Тарашкевич (общественный и политический деятель, ученый-филолог, один из основателей Товарищества белорусской школы, директор Виленской белорусской гимназии в 1921-22 годах, затем депутат сейма) и Радослав Островский - примерно равный ему по весу белорусский деятель, последующий директор той же гимназии, в которой, кстати, начинал учебу Борис Коверда и где служила его мать.
Объединяло Тарашкевича и Островского то, что оба они кормились (не убоюсь этого слова) из рук Александра Ульянова. Советский дипломат негласно стоял над Тарашкевичем и Островским, был их «генеральным спонсором». Именно Ульянов по заданию ЦК КП(б)Б направлял в Польше широкое по спектру национальное белорусское движение - Беларускую справу…
Оригинал: «Экспресс НОВОСТИ»
Скриншот
Страницы истории | Сергей Крапивин | 08.06.2007
ТОВАРИЩ «У» И ДВОЙНОЕ УБИЙСТВО 7 ИЮНЯ 1927 ГОДА
Кто стоял за смертью советского дипломата Войкова и чекиста Опанского? (Продолжение)
Просмотрел еще раз отчет о судебном процессе по делу Бориса Коверды (Sprawa Borysa Kowerdy. Zabójstwo posła Z.S.S.R. Piotra Wojkowa. - Warszawa, 1927.), а также мемуары самого террориста, и обнаружил маленькую неточность в нашем предшествующем изложении событий.
Оказывается, доев в Варшаве последнюю баранку, Борис на последние двадцать грошей купил не вечернюю газету «Курьер Червоны» с пересказом слуха о возможном отъезде советского посла, а входной билет на перрон. Произошло это во вторник утром 7 июня 1927 года.
V. «ЖАЛЬ, ЧТО НЕ В ТРОЦКОГО»
Вот как прожился бедный юноша в польской столице за две недели охоты за Войковым! И вот как удачно совпали обстоятельства:
«Мне стало ясно, что если Войков выезжает в Москву, то это единственный и последний шанс на возможность встречи с ним. Сразу же я отправился на вокзал, чтобы узнать, когда и какие поезда уходят в московском направлении. Поезд уходил в Москву в 9.55 утра. Начиная с 4 июня я стал приходить на вокзал за час до отхода московского поезда. Сначала я болтался около выходов на перрон, а затем, заблаговременно запасшись перронным билетом, минут за двадцать до отхода поезда сам выходил на перрон и прохаживался вдоль московского поезда.
Так прошло три дня. К 7 июня мои деньги иссякли. Кроме того, у меня возникло сомнение: либо я не заметил и пропустил Войкова, либо он садился в поезд не в Варшаве, а на какой-нибудь другой станции. Я решил последний раз пойти на вокзал 7 июня и затем возвращаться домой в Вильну. В этот день почти сразу по моем приходе на вокзал случилось нечто, сбившее меня с толку. Минут за 50 до отхода московского поезда я увидел Войкова, но не направлявшегося на перрон к поезду, а идущего с перрона в вокзальное помещение в обществе какого-то другого лица. На Войкове был котелок, и он был в зеленом весеннем пальто. Случившееся не соответствовало моим ожиданиям, и я растерялся. Я пытался убедить себя, что за Войкова принял какого-то приехавшего пассажира. После краткого момента колебания я прошел в вокзальное помещение, куда направились потерянные мною из виду Войков и его спутник. Я волновался, спешил и не зашел в вокзальный ресторан, где они в это время были. Не найдя Войкова, я поспешил обратно, вышел на перрон и стал прохаживаться вдоль поезда, как и в предыдущие три дня. Я старался держаться ближе к выходу, чтобы встретить Войкова до того, как он успеет войти в вагон. И незадолго до отхода поезда я снова увидел Войкова вместе с другим, уже виденным мною лицом. Они, разговаривая, медленно шли вдоль поезда…»
Случилось так, что ранним утром 7 июня Войков получил из Берлина телеграмму от едущего из Лондона бывшего поверенного в делах СССР Аркадия Розенгольца. Тот был выдворен из Великобритании после обвинения в шпионских делах и разгрома советского торгового представительства «Аркос» (в 1938 году на показательном московском процессе Розенгольца заставят признаться в том, что с 1926 года он работал на британскую разведку). Друзья встретились на перроне и, пока у Розенгольца было время для пересадки в московский поезд, отправились пить кофе.
Если бы аналогичный сюжет строился в нормальном современном детективе, то события могли бы выглядеть так. Заказчик убийства Войкова - некто из аппарата советского посольства (допустим, советник Александр Ульянов) - набрал номер мобильного телефона Бориса Коверды и сделал целеуказание: «Объект убыл на вокзал. Ищи его там. Запасной пистолет дадут из «Паккарда», который просигналит тебе на привокзальной площади».
Но поскольку мобильных телефонов в ту пору не существовало, то остается верить Борису, что все у него получилось благодаря случаю:
«…Таким образом, моя встреча с Войковым на варшавском вокзале, хотя я ее и искал, была совершенной случайностью. Был тут какой-то фатум. Ведь даже если бы Розенгольц проезжал через Варшаву днем позже, то покушения не было бы.
Я пошел навстречу Войкову, вынул из кармана пистолет и начал стрелять. Войков резко бросился назад, а я пробежал несколько шагов за ним, стреляя ему вслед, пока не выпустил все находившиеся в пистолете шесть пуль. Как позже было установлено, в Войкова попали две пули. Войков же, пробежав несколько шагов, прислонился к вагону и начал отстреливаться. Розенгольц прыгнул с перрона на путь между двумя вагонами и остался у меня позади. Отмечу еще, что у меня было предположение, что уезжавшего в Москву Войкова может провожать кто-то из польского министерства иностранных дел, и я, увидев Розенгольца вместе с Войковым, подумал, что это именно и есть представитель министерства.
На перроне во время покушения было мало публики, и ко мне и Войкову быстро подбежали полицейские. Меня схватили, а Войков опустился на перрон. Один из арестовывавших меня полицейских спросил, в кого я стреляю. Я ответил, что в советского посла. Полицейский тут же сказал: «Жаль, что не в Троцкого».
Из показаний полицейского Ясинского, дежурившего на вокзале: «Я слышал, как подсудимый сказал: «За Россию!». Второй полицейский Домбровский подтвердил, что на вопрос, зачем он стрелял, Коверда ответил: «Я отомстил за Россию, за миллионы людей».
Совсем не похоже было на то, что Коверда действовал в состоянии аффекта. Иначе бы не воспроизвел в своих воспоминаниях такие детали:
«Меня привели в вокзальный полицейский участок. Сюда же принесли и положили на пол раненого Войкова. С него сорвали рубашку. Очень скоро его увезли. Сразу же в помещении появился Розенгольц, бросивший на стол визитную карточку. В участке началась суматоха. Стали появляться разные лица. Одно из них стало кричать на меня, спрашивая, зачем я это сделал. Я ответил, что действовал в интересах моего Отечества. Спрашивавший заявил, что это «медвежья услуга». Позже я узнал, что это был Суханек-Сухецкий, начальник отдела безопасности в министерстве внутренних дел…»
Хроника событий указывает, что в 10 часов 40 минут - менее чем через час после выстрелов - советский полпред умер в ближайшей к вокзалу больнице Младенца Иисуса. Так окончил свои дни этот официальный представитель Советской России - страны, которую он, крымский уроженец Петр Войков, фактически не знал, за пределами которой провел половину взрослой жизни и которую едва ли любил.
(А за что, собственно, мог бы любить и чем считал себя обязанным?.. Ошибкой стало то, что в 1917 году вслед за Лениным покинул благодатную Швейцарию и ринулся в Россию на ловлю счастья и чинов. Сначала казалось, что ухватил судьбу за хвост, даже поучаствовал в историческом событии - уничтожении семьи Романовых. А потом вдруг выяснилось, что залез в банку с пауками. Результат: место у Кремлевской стены, где похоронен Войков, в русских праворадикальных кругах прозвано «скотомогильником». Малопонятна страна Россия: на кладбищах там рыдают и витийствуют, поют и пьют, клянутся и похабничают. В Архангельском соборе Московского Кремля покоятся останки великих князей московских и первых государей, а за стеной по соседству - могилы цареубийц…)
Выстрелы Бориса Коверды в экстренных выпусках газет сравнили с выстрелом Гаврилы Принципа четырнадцатого года. Польские власти поначалу усердно «плющили» террориста:
«Очень скоро явился следователь и стал составлять протокол первого допроса. Допрос продолжался более часа. Затем меня посадили в такси между двумя полицейскими и в сопровождении второго такси с полицейскими отвезли в тюрьму Павяк и там отвели в камеру. (Моцна полиция варшавска, вшистка на таксувках! - С.К.) Часа через два меня провели в кабинет, в котором находились три лица. Одно из них заявило: «Я судебный следователь Скоржинский, а это прокуроры Рудницкий и Светковский. Войков умер от нанесенных ему ран, и сейчас нам надлежит выяснить все обстоятельства дела». Мне начали задавать вопросы. Одним из первых был - откуда я знал, что Войков приедет на вокзал… На допросе Скоржинский протоколов не писал, а лишь делал заметки на листах. Допрос продолжался около двух часов, после чего меня отправили обратно в камеру.
Часа через два-три Скоржинский снова меня вызвал и уже записывал мои показания на машинке в протокол, давая подписывать каждый лист… Я придерживался схемы, ранее установленной и обдуманной, т. е. сообщников у меня нет, никто о моем намерении совершить покушение не знал, что основной причиной, побудившей меня стрелять в Войкова, было намерение отомстить за причиненные России коммунистическим режимом бедствия, а Войков был активным деятелем этого режима.
13 июня меня отвезли в суд и привели в кабинет председателя окружного суда Гуминского, вручившего мне обвинительный акт и сообщившего, что дело будет рассматриваться в чрезвычайном ускоренном порядке. Как известно, по окончании следствия судебными властями был поставлен на разрешение вопрос о том, в каком порядке будет происходить судебное рассмотрение дела - чрезвычайном или обычном.
В то время в Польше вошел в силу декрет о возможности чрезвычайного судопроизводства по отношению к виновным в совершении некоторых видов преступлений, в том числе и направленных против государственных служащих. Войков, поскольку он был аккредитован при польском правительстве, был формально приравнен к государственным служащим. Судебные власти располагали в этом отношении свободой выбора и обычно руководствовались указаниями правительства. Было решено предать меня чрезвычайному суду. Думаю, что так было сделано по распоряжению центральных властей, опасавшихся, что рассмотрение дела в обычном порядке окружным судом затянет и расширит его, а это было нежелательно по ряду соображений. Польское правительство стремилось в кратчайший срок покончить с этим в высшей степени неприятным для него делом, могущем осложнить польско-советские отношения, в то время как Польша стремилась к тому, чтобы они были добрососедскими.
Определенно думаю, что советскому правительству не были желательны расширение дела и новые возможные осложнения, так как после разгрома «Аркоса» и других одновременно произошедших событий, например, в Китае, возникла обстановка, благоприятствовавшая «новым авантюрам», которые были Москве крайне нежелательны. Кроме того, у Москвы несомненно было опасение, что может произойти повторение «дела Конради», застрелившего в Швейцарии за несколько лет до того советского деятеля и дипломата Воровского. Судебное разбирательство этого дела продолжалось несколько дней и фактически явилось рассмотрением дела не столько Конради, сколько коммунистических злодеяний в России.
Думаю поэтому, что ускорение в рассмотрении моего дела произошло в результате негласного соглашения польского и советского правительств. И Москве, и Варшаве расширение дела не было выгодно. Оба правительства желали скорейшего исчерпания этого инцидента. Поэтому процесс оказался скомканным, продолжался всего один день и многие вопросы были обойдены».
Вот тут - в своем резюмирующем суждении о форсированности процесса - Борис Коверда оказался абсолютно прав.
VI. ФИГУРЫ МЕЖДУ ВОЙКОВЫМ И КОВЕРДОЙ
Невообразимая для мирной Европы скорость следственно-судебной машины: 7 июня было совершено убийство, а уже к исходу 15-го вынесли окончательный, не подлежащий обжалованию приговор (впоследствии вмешался президент Польши, который заменил бессрочные каторжные работы пятнадцатилетним сроком, а реально Коверда отсидел 10 лет и освободился по амнистии).
Современник описывал, что с раннего утра 15 июня здание суда было окружено толпой лиц, желавших присутствовать в зале судебного заседания. Несмотря на строгий разбор, с которым производился пропуск в зал, все скамьи для публики, проходы и даже места за судьями оказались занятыми. Среди возбужденных дам с букетами цветов выделялась вдова писателя Михаила Арцыбашева, антибольшевистской публицистикой которого увлекался Коверда. Польская и иностранная пресса были представлены значительным числом журналистов, количество которых все увеличивалось и к моменту вынесения приговора достигло 120 человек. Среди них были корреспонденты «Правды» и «Известий», занявшие места в стороне от «буржуазных» репортеров.
Борис Коверда был введен в зал суда под сильным конвоем и сразу завоевал общую симпатию своей улыбкой и выражением лица. В белой рубашке и в скромном костюме он казался совершенно мальчиком. Свои показания Коверда давал, как и все свидетели, на польском языке. В первый момент он очень волновался, но все остальное время держал себя очень спокойно, несмотря на то, что до объявления приговора в напряженной атмосфере судебного заседания возникали даже опасения о возможности вынесения смертного приговора… Заседание суда открылось в 10.45 утра, а приговор был вынесен через 14 часов в 00.45 ночи. Судьям понадобилось всего 50 совещательных минут, чтобы принять решение…
Пострадавшую советскую сторону в те дни в Варшаве представлял советник посольства Александр Федорович Ульянов, минский уроженец. Он автоматически заместил Войкова на время, необходимое для непростой процедуры агремана в связи с назначением нового советского посла.
И вот подметил я закономерность: на судебном процессе в показаниях свидетелей защиты одно за другим начали проявляться обстоятельства, как-то странно связывающие А.Ульянова и Б.Коверду. Мне интересно было бы увидеть выражение лица Александра Федоровича, в прошлом видного белорусского эсера, когда он слушал Софрона Коверду - отца террориста:
«В последний раз я виделся с сыном на празднике Рождества Христова… Я жил отдельно, так как тяжелые условия вынуждали меня… Я сын крестьянина, родился в Бельско-Подляшском уезде. Я польский гражданин как уроженец Бельского уезда - и на основании списков населения получил паспорт. В начале войны я был чиновником Крестьянского банка в Вильне. В 1914 году я поступил охотником в армию. Меня признали негодным, потому что я плохо слышу правым ухом, но я, видя, что простой народ идет на войну, сам подал заявление. В окрестностях Сморгони я был очень тяжело ранен. В течение четырех месяцев я лечился в Москве, и как раз в тот момент произошел большевистский переворот. В Вильне еще до войны я принадлежал к партии социалистов-революционеров и принимал участие в нелегальной работе. Я был убежден в том, что царская власть угнетает крестьян, и как крестьянин стремился к улучшению крестьянской доли. Когда произошел переворот, я принимал участие в уличных боях против большевиков. Большевики, однако, после переворота мобилизовали меня и назначили комендантом этапного пункта. Потом зачислили меня в армию. С этим я не мог примириться и в 1921 году бежал тайно из России, перешел границу под Несвижем, семья моя была тогда уже в Польше. Границу я перешел в качестве офицера [младшего командира] Красной Армии. Мою семью я застал в нужде. В 1922 году я начал издавать в Варшаве газету «Крестьянская Русь». Это был орган организации Савинкова, демократического направления. Я издавал эту газету, пока у меня были деньги. Я - белорус, моя жена тоже. Дома мы говорим по-белорусски, по-русски и по-польски, над нами смеются, что мы так различно говорим. При Керенском в 1917 году я боролся против большевиков и говорил об этом с Борисом…»
Из показаний Бориса Друцкого-Подберезского - сотрудника еженедельника «Беларускае Слова», одного из виленских приятелей Коверды:
«Я знаю подсудимого с апреля 1925 года как человека трудолюбивого, интеллигентного, нервного и честолюбивого. С первого дня знакомства я считал Коверду решительным противником большевистского строя. Коверда обратился ко мне с просьбой о получении через депутата Тарашкевича визы на выезд в Чехию или Россию. Я обратился к депутату Тарашкевичу, но последний отказал, говоря, что ничего не может сделать для получения визы в Прагу, так как чешское правительство не дает новых стипендий, а визы в Россию устраивать не может, ибо на это не распространяются его связи… Я до сих пор работаю в редакции. Мы время от времени получаем русские советские и эмигрантские газеты. Получаем «Руль» и время от времени какие-то парижские газеты. Сотрудники редакции могли пользоваться этими газетами в редакции. Подсудимый Коверда имел доступ к этим газетам: он был корректором и администратором, а в последнее время делал выдержки из иностранных газет и переводил их на белорусский язык. Основной заработок Коверды составлял 150 злотых в месяц… Не получив визы, Коверда жалел об этом. Он несколько раз говорил, что не может выйти из трудного материального положения и не может продолжать образование…»
Анна Коверда - мать террориста, по образованию учительница, служила заведующей пансионом при Виленской белорусской гимназии, заведовала приютом для белорусских детей-сирот:
«Про убийство я узнала из газет. Это меня ошеломило. Борис был очень впечатлительным, скромным и тихим. Содержал семью, когда я болела и была без работы… Он работал в редакции газеты «Беларускае Слова», был экспедитором, а последнее время и корректором. Борис отдавал весь заработок мне… Мы жили в России в эвакуации до 1920 года. Я вернулась в Польшу с детьми, муж должен был остаться на некоторое время в России. Мы вернулись в Польшу легально. К возвращению нас склонило то, что я тут родилась и жила. Мой муж народный учитель в Бельском уезде. В последнее время у меня была работа, и я зарабатывала. Перед этим я была безработной, и тогда меня и дочерей содержал сын. Дочери мои не зарабатывают. Муж иногда присылал деньги, однако главным образом нас содержал Борис. Борис много читал. По взглядам он был демократ. Большевикам не симпатизировал. То, что он видел в Самаре, не могло создать в нем благоприятного для большевиков настроения… Сын моей сестры был убит большевиками. Борис часто говорил об этом с моей сестрой. Он был свидетелем разгула Чрезвычайки, слез моей сестры, которую он любил, так как она была его крестной матерью. Борис религиозен, он был в этом году на исповеди и причащался. Когда Борис был еще 6-7-летним мальчиком, я ему иногда читала историю России. На него особенно сильное впечатление произвела история Сусанина. Он сказал мне: «Мама, я хочу быть Сусаниным».
Итак, есть у Бориса Коверды папаша - белорусский эсер, который, несколько удалившись от семьи, чего-то там функционерит на польской территории.
И есть в городе Вильно две значительные в западнобелорусском обществе фигуры, которые знают о существовании юного Коверды, о его проблемах. Бронислав Тарашкевич (общественный и политический деятель, ученый-филолог, один из основателей Товарищества белорусской школы, директор Виленской белорусской гимназии в 1921-22 годах, затем депутат сейма) и Радослав Островский - примерно равный ему по весу белорусский деятель, последующий директор той же гимназии, в которой, кстати, начинал учебу Борис Коверда и где служила его мать.
Объединяло Тарашкевича и Островского то, что оба они кормились (не убоюсь этого слова) из рук Александра Ульянова. Советский дипломат негласно стоял над Тарашкевичем и Островским, был их «генеральным спонсором». Именно Ульянов по заданию ЦК КП(б)Б направлял в Польше широкое по спектру национальное белорусское движение - Беларускую справу…
Оригинал: «Экспресс НОВОСТИ»
Скриншот