Товарищ «У» и двойное убийство 7 июня 1927 года (2)
Части: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7
Страницы истории | Сергей Крапивин | 25.05.2007
ТОВАРИЩ «У» И ДВОЙНОЕ УБИЙСТВО 7 ИЮНЯ 1927 ГОДА
Кто стоял за смертью советского дипломата Войкова и чекиста Опанского?
…Войков самонадеянно полагал, что сопровождающий его в Варшаве ореол цареубийцы будет с восхищением оценен здешним бомондом. Ну как же: поляки с их вековой ненавистью к династии Романовых… И даже Мицкевич, главный их поэт, воспевал грядущую погибель русских царей!..
II. К СТЕНКЕ НА ЛУБЯНКУ ИЛИ - ПОД КРЕМЛЕВСКУЮ СТЕНУ?
Но почему-то, кроме отвращения и ужаса, каких-либо чувств к советскому послу не испытывали ни польские аристократки, ни дамская часть дипломатического корпуса. Все грамотные люди за рубежом читали вышедшую в 1925 году в Берлине книгу «Убийство царской семьи». Ее автор следователь Н.А.Соколов, который после взятия Екатеринбурга белыми проводил расследование обстоятельств уничтожения Романовых, воспроизвел записку, написанную рукой будущего дипломата: «Предлагаю выдать еще три кувшина японской серной кислоты предъявителю сего. Областной комиссар Екатеринбурга Войков». Этой кислотой, заготовленной Войковым, убийцы будут выжигать лица узников Ипатьевского дома.
Невостребованный в высшем свете как «роковой герой», Войков бросался на всякую юбку при всяком удобном и неудобном случае. Именно таким неудобным, а точнее безобразно-недопустимым, случаем была попытка Войкова осуществить «реванш» применительно к Марии Скаковской. Советская разведчица, нелегал Разведупра, она приехала в Варшаву после вполне успешной работы в Париже и занялась нормальным своим делом в облике привлекательной женщины, дворянки по происхождению: контакты с офицерами польского Главного штаба.
Как обязан был вести себя в отношении дамы такого рода посол СССР? Наверное, при встречах на дипломатических приемах и прочих светских раутах Войкову, осведомленному в меру необходимости о роли Скаковской, полагалось произносить дежурные комплименты, чокаться бокалом с шампанским и рассеянно переходить к иной группе гостей. Не менее, но и не более.
Однако гиперсексуальность посла - все эти демонстративные букеты роз и ночные «залеты» на автомобиле под окна квартиры Скаковской («Поедем, красотка, кататься!») - в итоге вызвала крупный провал советской разведки в Польше. Как писали историки спецслужб, «Войков был в высшей степени навязчивым поклонником Марии Вячеславовны. Понимая, что его ухаживания могут привести к крупному провалу, Скаковская не раз посылала в Москву телеграммы, умоляя Центр воздействовать на высокопоставленного дипломата и избавить ее от наглых домогательств Войкова. Но тщетно! Все окончилось так, как и предполагала Скаковская. Из-за ухаживаний советского посла польская контрразведка обратила на нее внимание. В результате в июле 1926 года Скаковскую арестовали и осудили на пять лет каторжных работ. Польская каторга основательно подорвала ее здоровье. Поэтому, возвратившись после освобождения в 1931 году в СССР, она переходит на гражданскую работу».
Действительно, куда уж хуже - путать агентов с любовницами и завалить по причине личной распущенности сеть нелегалов. Но была и совершенно скверная история, о которой доложили в ЦК ВКП(б) и лично Сталину. Дело оказалось связано с пропажей подотчетной валютной наличности, хранившейся в сейфе посла.
И вот тогда-то Войковым занялась Центральная контрольная комиссия - партийная инквизиция, назначаемая съездом ВКП(б). Емельян Ярославский, будучи секретарем легендарной «Це-Ка-Ка», отлично знал про неприязнь Сталина к революционерам-белоручкам, вернувшимся в Россию в 1917 году, и принял к исполнению «заказ» на Войкова. Несомненно, приложил тут руку и другой член ЦКК - «совесть партии» Арон Сольц, который до революции вместе со Сталиным находился в ссылке в Туруханске.
Войков плел в свое оправдание, что, уничтожая отработанные секретные бумаги, он случайно отправил в огонь и несколько тысяч долларов. Это ж как надо залить глаза, чтобы не отличить пачку долларов от шифроблокнота! Однако похмельный полпред доказывал свое и даже называл свидетеля - секретаря посольства, в присутствии которого якобы все происходило. Свидетель, впрочем, заявил, что в сожжении бумаг не участвовал…
В контрразведке, в службе внутренней безопасности посольств знают выстраданное опытом правило. Если сотрудник нашего зарубежного представительства позавчера был замечен в пьянке на чужой территории, вчера погорел на бабах, а сегодня уличен в махинациях с казенными деньгами, то завтра он будет завербован вражеской разведкой. Если уже не завербовали…
Такой сотрудник подлежит немедленной «эвакуации» в метрополию. А там следователь для начала заедет кулаком в зубы. «Рассказывай, гнида, как ты дошел до такой жизни!»
Лишь единицы в СССР знали, что на момент своей гибели Войков фактически уже не являлся членом Всероссийской коммунистической партии большевиков, негласно его освободили и от обязанностей полпреда в Польше. Решение было принято, и оставалось формально довершить ритуал в Москве на партийном собрании сотрудников аппарата Народного комиссариата иностранных дел. Председательствующий объявит: «Кладите на стол партбилет, гражданин Войков. Вы нам больше не товарищ!» - а за дверью уже поджидают чекисты.
Однако фигура столь крупного масштаба, как чрезвычайный и полномочный посол Союза Советских Социалистических Республик, не могла перед лицом мирового сообщества оказаться в роли пакостного сластолюбца и растратчика. Год был всего только 1927-й, в партии и стране пока нет полного единства, и еще семь лет Сталину ждать семнадцатого съезда ВКП(б) - «съезда победителей». Поэтому советский посол должен выглядеть исключительно положительным героем. Или даже так: героем-мучеником.
Похоже, придумался тогда в московском узком кругу занятный каламбур. Мол, решать проблему Войкова надо, безусловно, посредством «стенки». Но означенный архитектурный объект можно отыскать не только в подвале Лубянки. «Взамен стенки расстрельной - место под Кремлевской стеной». В почетном некрополе героев революции и борцов за советскую власть.
Сейчас мы просмотрим церемониал прощания с Войковым в обратном порядке. Вот на Красной площади 11 июня 1927 года звучит ружейный салют, вот оркестр исполняет «Интернационал». На трибуне Мавзолея скорбно возвышаются Молотов, Калинин, Литвинов. Речь на траурном митинге произносит умница-говорун Бухарин.
А перед этим с вокзала по длинной улице Тверской между шпалерами войск Московского гарнизона следовала похоронная процессия. Гроб Войкова везли на орудийном лафете - словно полководца. Нечто подобное, сравнимое в пышности прощальных церемоний, произойдет в 1934 году, когда застрелят Кирова. Любил товарищ Сталин красиво хоронить своих соратников…
А перед тем спозаранку 11 июня на Белорусском вокзале для встречи траурного поезда собрались аккредитованные в Москве зарубежные дипломаты. Протокол соблюдали… Стоял среди дипломатов под осуждающими взорами москвичей и польский посланник Станислав Патек.
Господина посланника еще 7 июня вызвали в Наркоминдел, где товарищ Литвинов вручил ему ноту протеста и провел беседу о случившемся. В ноте говорилось, что советская сторона рассматривает убийство Войкова как «результат непринятия Польским правительством всех необходимых мер против преступной деятельности на территории Польши русских контрреволюционных террористических организаций». А 8 июня газета «Правда» вышла с заголовком: «В Варшаве убит полпред СССР тов. Войков. Убийца-белогвардеец задержан». И раз объявлено, кто убийца, то назавтра в ответ на варшавский выстрел в советских тюрьмах без суда, только лишь по приговору коллегии ОГПУ расстреляют двадцать заложников из числа дворян. Так в эпоху древних варваров хоронили вождей - с жертвоприношением пленников.
А сегодня 11 июня, в день похорон Войкова, еще раз вызовут господина Патека в Наркоминдел - для вручения второй (!) ноты. Литвинов подчеркнет: «Преступление 7 июня само по себе представляет угрозу для мирных отношений между обоими государствами, отношений, над упрочением и развитием которых систематически работало Союзное Правительство и, в частности, покойный его представитель в Варшаве П.Л.Войков». Короче говоря, весь в гувне пан Патек.
Вот и поезд показался - специальный траурный потёнг. Гроб сопровождает официальный представитель польского МИДа пан Завиша. Тоже миссия незавидная - всю дорогу от Столбцов до Москвы выдерживать на узловых станциях натиск местных советско-партийных начальников, которые из любопытства лезут в вагон. А в Минске, где поезд сделал короткую остановку, был даже выставлен на перроне железнодорожного вокзала почетный караул.
Перед тем, 10 июня, в Варшаве состоялась официальная церемония прощания с телом Войкова, на которой польскую сторону представлял вице-премьер правительства Казимеж Бартель. Также участвовали представители президента, МИД, дипломатического корпуса. С отданием особых почестей промаршировал караул от трех родов войск Польши.
И здесь впору задуматься над несуразным обстоятельством. Убийство произошло утром 7 июня, а тело отправили на родину только 10 июня. Зачем понадобилась его трехсуточная «выдержка»? Ведь если по-людски, то как надлежит поступать, да и обычно поступают, в случае гибели на чужбине дорогого (вне зависимости от ранга) человека?.. Стиснуть зубы, гроб на плечи и бегом к пароходному или самолетному трапу, к первому попутному вагону. Ни минуты лишней не оставаться в скверном месте! А уж дома и попрощаемся, и помянем…
Но, оказывается, целых два дня гроб был выставлен в советском посольстве на улице Познанской - «чтобы польские трудящиеся успели попрощаться с П.Л.Войковым».
Крепко сомневаюсь я в наличии у польских трудящихся огромных симпатий к официальному представителю Советской России. Было, напротив, совсем другое: общая неприязнь и страх перед угрозой с востока. Если вспомнить август 1920 года, то именно рядовые граждане возрожденной Польши сотворили знаменитое в истории «Чудо на Висле»: массово записывались в добровольческие полки и отбили красную конницу от стен Варшавы.
Конечно, шли в посольство любопытствующие обыватели вперемешку с полицейскими агентами, валили репортеры, прибывали по должности государственные чиновники и представители зарубежных дипмиссий, отмечались у гроба записные коминтерновцы. Но не двадцать же тысяч скорбящих трудящихся, как рапортовал в Москву советник посольства Александр Федорович Ульянов - наш минский уроженец, который в одночасье стал исполняющим обязанности посла и теперь важно принимал официальные соболезнования.
Значит, так надо было: раздуть и растянуть до бесстыд-ства варшавское шоу с трупом Войкова. Хотя, дальше некуда утонула в унижениях-обвинениях и самоунижениях-оправданиях польская сторона!
Выстрелы на перроне Главного вокзала Варшавы прозвучали в 9 часов 55 минут, а уже через час в госпиталь Младенца Иисуса (ближайший к месту теракта), куда был доставлен умирающий Войков, прибыли министр иностранных дел Польши Август Залеский и начальник протокольного отдела польского МИД Пшездзецкий.
Тем же днем Юзеф Пилсудский созвал чрезвычайное заседание кабинета, чтобы обсудить ситуацию, грозившую перерасти в критическую. Официальные телеграммы с соболезнованиями были направлены председателю ЦИК СССР М.И.Калинину и заместителю наркома иностранных дел М.М.Литвинову (формальный нарком Г.В.Чичерин был не у дел). В Москве посланник Патек и советник Железиньский также выразили соболезнования советским властям.
Извлекли на свет служебную мидовскую записку трехлетней давности, касающуюся обеспечения личной безопасности официального советского представителя. Оказывается, еще в ноябре 1924 года польский МИД через дипломата Юзефа Лукасевича передавал Войкову конфиденциальную информацию о готовящемся покушении на него со стороны русских эмигрантов-монархистов. Говорилось тогда, что польская сторона «принимает все меры предосторожности и охраны», но просит и советскую сторону «соблюдать необходимую предосторожность, в частности, сообщать Мининделу о поездках Войкова по городу».
И вот теперь после теракта Бориса Коверды польское правительство выдвинуло оправдание: советский полпред отказался от предложенной ему личной охраны, а советская дипмиссия в Варшаве «никогда не уведомляла польских властей ни об отъездах Войкова, ни о проезде через Варшаву других советских дипломатов».
III. «БЕЛОГВАРДЕЕЦ» И «ЭМИГРАНТ» БОРИС КОВЕРДА
Устойчивым словосочетанием проходило в советской периодике, в исторических справочниках и энциклопедиях определение-ярлык: «белогвардеец Коверда». Иногда проскакивало «эмигрант Коверда».
Сразу скажем, что он такой же белогвардеец, как автор этих строк - самурай. Звание белогвардейца еще заслужить надо было… А «эмигрант» - вообще бессмыслица.
Родился Борис Софронович Коверда 21 августа 1907 года в Виленской губернии. Имелось указание, что был он крещен в православную веру в деревне Индура близ Гродно.
По тому, как не слишком часто, однако же регулярно встречается фамилия Коверда в памятных книжках Виленской, Минской, Гродненской губерний, предположить можно, что основа этого рода - издробившаяся шляхта, которую по указу российского сената 1831 года перевели в сословие однодворцев. Коверда - определенно белорус, причем белорус западной виленской формации.
Но, «конечно же», после 7 июня 1927 года белоэмигрантская среда наполнилась легендами о Борисе Коверде как об истинно русском человеке, дворянине. Очень хотелось вот так: белый русский витязь в элегантно-черном смокинге поразил белой рукой с черным пистолетом черного злодея Войкова.
Экзальтированные дамы в русских колониях писали стихи (Марианна Колосова):
РУССКОМУ РЫЦАРЮ
С Дальнего Востока - в Варшаву,
Солнцу - привет из тьмы!
Герою, воспетому славой, -
В стенах варшавской тюрьмы.
Золотыми буквами - Имя
На пергаменте славных дел.
И двуглавый орел над ними
В высоту голубую взлетел!
Зашептались зеленые дали…
Зазвенела Русская ширь….
Ты - литой из блестящей стали
Из старых былин богатырь!
Популярен был в эмигрантской среде вот этот акроребус, «доказывающий» предопределенность пересечения судеб Войкова и Коверды:
А мне по душе простая житейская зарисовка об этом хлопце. Оставил ее Марьян Петюкевич (1904-1983), ученый-этнограф, общественный и культурный деятель Западной Белоруссии. Рассказывая о своих однокашниках по Виленской белорусской гимназии, Петюкевич посвятил Борису Коверде два абзаца в мемуарной книге «В поисках заколдованных кладов» (наш перевод с белорусского):
«… С Всеволодом Сураго дружил наш одноклассник, сын заведующей белорусским гимназическим приютом [пансионом] Борис Коверда. Борис был способный, начитанный, интеллигентный, однако замкнутый, понурый парень. С Всеволодом (Севкой) Сураго хотя и дружил, и на одной парте сидели, однако беспрерывно один одного пихали кулаками под ребра и по-разному обзывали (даже на уроках). Борис иначе не называл Севку, как «Дрочила».
По тому, что часто приносил в своей сумке Борис в класс и читал, даже спрятав книгу под партой на уроках, сегодня можно судить, что он был затянут в сети русских черносотенцев. Окончив семь классов Виленской белорусской гимназии, Борис Коверда, как и его сестра Ирка, завершали среднее образование в виленских русских гимназиях: Борис - имени Пушкина, а Ирка - Поспеловой. Борис, будучи учеником, или уже выпускником, поехал в Варшаву и застрелил русского полпреда Войкова».
Дадим поначалу слово самому Борису Коверде (выдержки из его мемуаров, сделанных после освобождения из тюрьмы и никогда не публиковавшихся в СССР):
«В предшествовавшие [покушению] годы я, будучи учеником сначала белорусской, а затем русской гимназии в Вильне, одновременно служил в издаваемой доктором Арсением Васильевичем Павлюкевичем еженедельной газете «Белорусское Слово», антикоммунистического направления. Я заведовал конторой, одновременно выполняя обязанности корректора, выпускающего и переводчика на белорусский язык. До перехода в русскую гимназию до VI класса я учился в белорусской гимназии и хорошо знаю белорусский язык. Поэтому на мне лежала также обязанность «выправки» идущего в газету материала. Павлюкевич был решительным антикоммунистом, и меня с ним связывали не только служебные, но и дружеские отношения.
В это же время у меня возникли связи и знакомства с представителями русских антибольшевистских кругов в Вильне. В частности, у меня наладились дружеские отношения с проживавшим в то время в Вильне есаулом Михаилом Ильичом Яковлевым, бывшим в годы гражданской войны командиром так называемого «Волчанского отряда», сначала действовавшего на юге России, а в 1920 г. - на польском фронте. Яковлев также издавал в Вильне русскую еженедельную газету «Новая Россия».
В середине 20-х годов русская Белая эмиграция еще рассчитывала на возможность возобновления вооруженной борьбы с коммунистической властью в России. В активной и непримиримой по отношению к большевизму части эмиграции возникли разнообразные проекты и планы продолжения борьбы, и существовало убеждение в целесообразности ведения антибольшевистской террористической деятельности. Вопрос продолжения борьбы любыми средствами часто поднимался и в моих беседах с Павлюкевичем и Яковлевым. Оба хорошо знали один о другом. Но они до того не сотрудничали и ограничивались шапочным знакомством.
Возможно, что происходившие между мной и названными лицами разговоры не имели бы для меня лично последствий, если бы не то, что на должность советского посла в Варшаве был назначен Войков, известный большевик, проехавший в свое время через Германию в запломбированном вагоне, вместе с Лениным, и роль которого в убийстве Царской Семьи, последующем уничтожении тел убитых была известна из книги Соколова и других источников. Об этом писалось и в польских газетах, в связи с назначением Войкова в Варшаву. Тем не менее польское правительство согласилось принять Войкова в качестве советского посла, или, как тогда говорилось, полпреда, в Варшаву.
Мысль о возможности покушения на Войкова поднималась в моих беседах с Павлюкевичем и Яковлевым все чаще и чаще, и в конце концов, к началу 1927 г. я выразил желание совершить это покушение. Павлюкевич согласился предоставить необходимые средства, а Яковлев должен был оказать содействие в организации покушения.
Первоначально возникла мысль осведомить о подготовке покушения проживавшего в то время в Варшаве писателя М.П.Арцыбашева, автора статей, печатавшихся в издаваемой Д.В.Философовым газете «За Свободу» и затем вошедших в сборник под названием «Записки Писателя». Позже такое намерение показалось мне не имевшим смысла, так как его осуществление могло иметь нежелательные последствия и усложнить дело. Но в первой половине 1927 г. Арцыбашев умер, и поэтому намерение в какой-то степени посвятить его или вовлечь в подготовку покушения не было осуществлено.
Павлюкевич располагал ограниченными средствами. Поэтому на многое с его стороны нельзя было рассчитывать. О надлежащей подготовке покушения, т. е. организации слежки за Войковым, его выездами, передвижениями и т. п.(как то делалось в дореволюционную эпоху при подготовке покушений на царских министров и многих других, ставших мишенью для революционеров, сановников, когда в некоторых случаях в подготовке и осуществлении покушений участвовали большие группы лиц), из-за недостатка средств не могло быть и речи, и фактически никакой предварительной подготовки к покушению на Войкова не могло быть. Правда, вначале предполагалось привлечь к участию в покушении и других лиц. Выбор пал на двух моих хороших знакомых, известных мне своими национальными убеждениями. Но по разным причинам ничего из этого не получилось».
Многого в своем рассказе Борис Коверда не касался или по незнанию, или, как мне кажется, умышленно.
Оригинал: «Экспресс НОВОСТИ»
Скриншот
Страницы истории | Сергей Крапивин | 25.05.2007
ТОВАРИЩ «У» И ДВОЙНОЕ УБИЙСТВО 7 ИЮНЯ 1927 ГОДА
Кто стоял за смертью советского дипломата Войкова и чекиста Опанского?
…Войков самонадеянно полагал, что сопровождающий его в Варшаве ореол цареубийцы будет с восхищением оценен здешним бомондом. Ну как же: поляки с их вековой ненавистью к династии Романовых… И даже Мицкевич, главный их поэт, воспевал грядущую погибель русских царей!..
II. К СТЕНКЕ НА ЛУБЯНКУ ИЛИ - ПОД КРЕМЛЕВСКУЮ СТЕНУ?
Но почему-то, кроме отвращения и ужаса, каких-либо чувств к советскому послу не испытывали ни польские аристократки, ни дамская часть дипломатического корпуса. Все грамотные люди за рубежом читали вышедшую в 1925 году в Берлине книгу «Убийство царской семьи». Ее автор следователь Н.А.Соколов, который после взятия Екатеринбурга белыми проводил расследование обстоятельств уничтожения Романовых, воспроизвел записку, написанную рукой будущего дипломата: «Предлагаю выдать еще три кувшина японской серной кислоты предъявителю сего. Областной комиссар Екатеринбурга Войков». Этой кислотой, заготовленной Войковым, убийцы будут выжигать лица узников Ипатьевского дома.
Невостребованный в высшем свете как «роковой герой», Войков бросался на всякую юбку при всяком удобном и неудобном случае. Именно таким неудобным, а точнее безобразно-недопустимым, случаем была попытка Войкова осуществить «реванш» применительно к Марии Скаковской. Советская разведчица, нелегал Разведупра, она приехала в Варшаву после вполне успешной работы в Париже и занялась нормальным своим делом в облике привлекательной женщины, дворянки по происхождению: контакты с офицерами польского Главного штаба.
Как обязан был вести себя в отношении дамы такого рода посол СССР? Наверное, при встречах на дипломатических приемах и прочих светских раутах Войкову, осведомленному в меру необходимости о роли Скаковской, полагалось произносить дежурные комплименты, чокаться бокалом с шампанским и рассеянно переходить к иной группе гостей. Не менее, но и не более.
Однако гиперсексуальность посла - все эти демонстративные букеты роз и ночные «залеты» на автомобиле под окна квартиры Скаковской («Поедем, красотка, кататься!») - в итоге вызвала крупный провал советской разведки в Польше. Как писали историки спецслужб, «Войков был в высшей степени навязчивым поклонником Марии Вячеславовны. Понимая, что его ухаживания могут привести к крупному провалу, Скаковская не раз посылала в Москву телеграммы, умоляя Центр воздействовать на высокопоставленного дипломата и избавить ее от наглых домогательств Войкова. Но тщетно! Все окончилось так, как и предполагала Скаковская. Из-за ухаживаний советского посла польская контрразведка обратила на нее внимание. В результате в июле 1926 года Скаковскую арестовали и осудили на пять лет каторжных работ. Польская каторга основательно подорвала ее здоровье. Поэтому, возвратившись после освобождения в 1931 году в СССР, она переходит на гражданскую работу».
Действительно, куда уж хуже - путать агентов с любовницами и завалить по причине личной распущенности сеть нелегалов. Но была и совершенно скверная история, о которой доложили в ЦК ВКП(б) и лично Сталину. Дело оказалось связано с пропажей подотчетной валютной наличности, хранившейся в сейфе посла.
И вот тогда-то Войковым занялась Центральная контрольная комиссия - партийная инквизиция, назначаемая съездом ВКП(б). Емельян Ярославский, будучи секретарем легендарной «Це-Ка-Ка», отлично знал про неприязнь Сталина к революционерам-белоручкам, вернувшимся в Россию в 1917 году, и принял к исполнению «заказ» на Войкова. Несомненно, приложил тут руку и другой член ЦКК - «совесть партии» Арон Сольц, который до революции вместе со Сталиным находился в ссылке в Туруханске.
Войков плел в свое оправдание, что, уничтожая отработанные секретные бумаги, он случайно отправил в огонь и несколько тысяч долларов. Это ж как надо залить глаза, чтобы не отличить пачку долларов от шифроблокнота! Однако похмельный полпред доказывал свое и даже называл свидетеля - секретаря посольства, в присутствии которого якобы все происходило. Свидетель, впрочем, заявил, что в сожжении бумаг не участвовал…
В контрразведке, в службе внутренней безопасности посольств знают выстраданное опытом правило. Если сотрудник нашего зарубежного представительства позавчера был замечен в пьянке на чужой территории, вчера погорел на бабах, а сегодня уличен в махинациях с казенными деньгами, то завтра он будет завербован вражеской разведкой. Если уже не завербовали…
Такой сотрудник подлежит немедленной «эвакуации» в метрополию. А там следователь для начала заедет кулаком в зубы. «Рассказывай, гнида, как ты дошел до такой жизни!»
Лишь единицы в СССР знали, что на момент своей гибели Войков фактически уже не являлся членом Всероссийской коммунистической партии большевиков, негласно его освободили и от обязанностей полпреда в Польше. Решение было принято, и оставалось формально довершить ритуал в Москве на партийном собрании сотрудников аппарата Народного комиссариата иностранных дел. Председательствующий объявит: «Кладите на стол партбилет, гражданин Войков. Вы нам больше не товарищ!» - а за дверью уже поджидают чекисты.
Однако фигура столь крупного масштаба, как чрезвычайный и полномочный посол Союза Советских Социалистических Республик, не могла перед лицом мирового сообщества оказаться в роли пакостного сластолюбца и растратчика. Год был всего только 1927-й, в партии и стране пока нет полного единства, и еще семь лет Сталину ждать семнадцатого съезда ВКП(б) - «съезда победителей». Поэтому советский посол должен выглядеть исключительно положительным героем. Или даже так: героем-мучеником.
Похоже, придумался тогда в московском узком кругу занятный каламбур. Мол, решать проблему Войкова надо, безусловно, посредством «стенки». Но означенный архитектурный объект можно отыскать не только в подвале Лубянки. «Взамен стенки расстрельной - место под Кремлевской стеной». В почетном некрополе героев революции и борцов за советскую власть.
Сейчас мы просмотрим церемониал прощания с Войковым в обратном порядке. Вот на Красной площади 11 июня 1927 года звучит ружейный салют, вот оркестр исполняет «Интернационал». На трибуне Мавзолея скорбно возвышаются Молотов, Калинин, Литвинов. Речь на траурном митинге произносит умница-говорун Бухарин.
А перед этим с вокзала по длинной улице Тверской между шпалерами войск Московского гарнизона следовала похоронная процессия. Гроб Войкова везли на орудийном лафете - словно полководца. Нечто подобное, сравнимое в пышности прощальных церемоний, произойдет в 1934 году, когда застрелят Кирова. Любил товарищ Сталин красиво хоронить своих соратников…
А перед тем спозаранку 11 июня на Белорусском вокзале для встречи траурного поезда собрались аккредитованные в Москве зарубежные дипломаты. Протокол соблюдали… Стоял среди дипломатов под осуждающими взорами москвичей и польский посланник Станислав Патек.
Господина посланника еще 7 июня вызвали в Наркоминдел, где товарищ Литвинов вручил ему ноту протеста и провел беседу о случившемся. В ноте говорилось, что советская сторона рассматривает убийство Войкова как «результат непринятия Польским правительством всех необходимых мер против преступной деятельности на территории Польши русских контрреволюционных террористических организаций». А 8 июня газета «Правда» вышла с заголовком: «В Варшаве убит полпред СССР тов. Войков. Убийца-белогвардеец задержан». И раз объявлено, кто убийца, то назавтра в ответ на варшавский выстрел в советских тюрьмах без суда, только лишь по приговору коллегии ОГПУ расстреляют двадцать заложников из числа дворян. Так в эпоху древних варваров хоронили вождей - с жертвоприношением пленников.
А сегодня 11 июня, в день похорон Войкова, еще раз вызовут господина Патека в Наркоминдел - для вручения второй (!) ноты. Литвинов подчеркнет: «Преступление 7 июня само по себе представляет угрозу для мирных отношений между обоими государствами, отношений, над упрочением и развитием которых систематически работало Союзное Правительство и, в частности, покойный его представитель в Варшаве П.Л.Войков». Короче говоря, весь в гувне пан Патек.
Вот и поезд показался - специальный траурный потёнг. Гроб сопровождает официальный представитель польского МИДа пан Завиша. Тоже миссия незавидная - всю дорогу от Столбцов до Москвы выдерживать на узловых станциях натиск местных советско-партийных начальников, которые из любопытства лезут в вагон. А в Минске, где поезд сделал короткую остановку, был даже выставлен на перроне железнодорожного вокзала почетный караул.
Перед тем, 10 июня, в Варшаве состоялась официальная церемония прощания с телом Войкова, на которой польскую сторону представлял вице-премьер правительства Казимеж Бартель. Также участвовали представители президента, МИД, дипломатического корпуса. С отданием особых почестей промаршировал караул от трех родов войск Польши.
И здесь впору задуматься над несуразным обстоятельством. Убийство произошло утром 7 июня, а тело отправили на родину только 10 июня. Зачем понадобилась его трехсуточная «выдержка»? Ведь если по-людски, то как надлежит поступать, да и обычно поступают, в случае гибели на чужбине дорогого (вне зависимости от ранга) человека?.. Стиснуть зубы, гроб на плечи и бегом к пароходному или самолетному трапу, к первому попутному вагону. Ни минуты лишней не оставаться в скверном месте! А уж дома и попрощаемся, и помянем…
Но, оказывается, целых два дня гроб был выставлен в советском посольстве на улице Познанской - «чтобы польские трудящиеся успели попрощаться с П.Л.Войковым».
Крепко сомневаюсь я в наличии у польских трудящихся огромных симпатий к официальному представителю Советской России. Было, напротив, совсем другое: общая неприязнь и страх перед угрозой с востока. Если вспомнить август 1920 года, то именно рядовые граждане возрожденной Польши сотворили знаменитое в истории «Чудо на Висле»: массово записывались в добровольческие полки и отбили красную конницу от стен Варшавы.
Конечно, шли в посольство любопытствующие обыватели вперемешку с полицейскими агентами, валили репортеры, прибывали по должности государственные чиновники и представители зарубежных дипмиссий, отмечались у гроба записные коминтерновцы. Но не двадцать же тысяч скорбящих трудящихся, как рапортовал в Москву советник посольства Александр Федорович Ульянов - наш минский уроженец, который в одночасье стал исполняющим обязанности посла и теперь важно принимал официальные соболезнования.
Значит, так надо было: раздуть и растянуть до бесстыд-ства варшавское шоу с трупом Войкова. Хотя, дальше некуда утонула в унижениях-обвинениях и самоунижениях-оправданиях польская сторона!
Выстрелы на перроне Главного вокзала Варшавы прозвучали в 9 часов 55 минут, а уже через час в госпиталь Младенца Иисуса (ближайший к месту теракта), куда был доставлен умирающий Войков, прибыли министр иностранных дел Польши Август Залеский и начальник протокольного отдела польского МИД Пшездзецкий.
Тем же днем Юзеф Пилсудский созвал чрезвычайное заседание кабинета, чтобы обсудить ситуацию, грозившую перерасти в критическую. Официальные телеграммы с соболезнованиями были направлены председателю ЦИК СССР М.И.Калинину и заместителю наркома иностранных дел М.М.Литвинову (формальный нарком Г.В.Чичерин был не у дел). В Москве посланник Патек и советник Железиньский также выразили соболезнования советским властям.
Извлекли на свет служебную мидовскую записку трехлетней давности, касающуюся обеспечения личной безопасности официального советского представителя. Оказывается, еще в ноябре 1924 года польский МИД через дипломата Юзефа Лукасевича передавал Войкову конфиденциальную информацию о готовящемся покушении на него со стороны русских эмигрантов-монархистов. Говорилось тогда, что польская сторона «принимает все меры предосторожности и охраны», но просит и советскую сторону «соблюдать необходимую предосторожность, в частности, сообщать Мининделу о поездках Войкова по городу».
И вот теперь после теракта Бориса Коверды польское правительство выдвинуло оправдание: советский полпред отказался от предложенной ему личной охраны, а советская дипмиссия в Варшаве «никогда не уведомляла польских властей ни об отъездах Войкова, ни о проезде через Варшаву других советских дипломатов».
III. «БЕЛОГВАРДЕЕЦ» И «ЭМИГРАНТ» БОРИС КОВЕРДА
Устойчивым словосочетанием проходило в советской периодике, в исторических справочниках и энциклопедиях определение-ярлык: «белогвардеец Коверда». Иногда проскакивало «эмигрант Коверда».
Сразу скажем, что он такой же белогвардеец, как автор этих строк - самурай. Звание белогвардейца еще заслужить надо было… А «эмигрант» - вообще бессмыслица.
Родился Борис Софронович Коверда 21 августа 1907 года в Виленской губернии. Имелось указание, что был он крещен в православную веру в деревне Индура близ Гродно.
По тому, как не слишком часто, однако же регулярно встречается фамилия Коверда в памятных книжках Виленской, Минской, Гродненской губерний, предположить можно, что основа этого рода - издробившаяся шляхта, которую по указу российского сената 1831 года перевели в сословие однодворцев. Коверда - определенно белорус, причем белорус западной виленской формации.
Но, «конечно же», после 7 июня 1927 года белоэмигрантская среда наполнилась легендами о Борисе Коверде как об истинно русском человеке, дворянине. Очень хотелось вот так: белый русский витязь в элегантно-черном смокинге поразил белой рукой с черным пистолетом черного злодея Войкова.
Экзальтированные дамы в русских колониях писали стихи (Марианна Колосова):
РУССКОМУ РЫЦАРЮ
С Дальнего Востока - в Варшаву,
Солнцу - привет из тьмы!
Герою, воспетому славой, -
В стенах варшавской тюрьмы.
Золотыми буквами - Имя
На пергаменте славных дел.
И двуглавый орел над ними
В высоту голубую взлетел!
Зашептались зеленые дали…
Зазвенела Русская ширь….
Ты - литой из блестящей стали
Из старых былин богатырь!
Популярен был в эмигрантской среде вот этот акроребус, «доказывающий» предопределенность пересечения судеб Войкова и Коверды:
А мне по душе простая житейская зарисовка об этом хлопце. Оставил ее Марьян Петюкевич (1904-1983), ученый-этнограф, общественный и культурный деятель Западной Белоруссии. Рассказывая о своих однокашниках по Виленской белорусской гимназии, Петюкевич посвятил Борису Коверде два абзаца в мемуарной книге «В поисках заколдованных кладов» (наш перевод с белорусского):
«… С Всеволодом Сураго дружил наш одноклассник, сын заведующей белорусским гимназическим приютом [пансионом] Борис Коверда. Борис был способный, начитанный, интеллигентный, однако замкнутый, понурый парень. С Всеволодом (Севкой) Сураго хотя и дружил, и на одной парте сидели, однако беспрерывно один одного пихали кулаками под ребра и по-разному обзывали (даже на уроках). Борис иначе не называл Севку, как «Дрочила».
По тому, что часто приносил в своей сумке Борис в класс и читал, даже спрятав книгу под партой на уроках, сегодня можно судить, что он был затянут в сети русских черносотенцев. Окончив семь классов Виленской белорусской гимназии, Борис Коверда, как и его сестра Ирка, завершали среднее образование в виленских русских гимназиях: Борис - имени Пушкина, а Ирка - Поспеловой. Борис, будучи учеником, или уже выпускником, поехал в Варшаву и застрелил русского полпреда Войкова».
Дадим поначалу слово самому Борису Коверде (выдержки из его мемуаров, сделанных после освобождения из тюрьмы и никогда не публиковавшихся в СССР):
«В предшествовавшие [покушению] годы я, будучи учеником сначала белорусской, а затем русской гимназии в Вильне, одновременно служил в издаваемой доктором Арсением Васильевичем Павлюкевичем еженедельной газете «Белорусское Слово», антикоммунистического направления. Я заведовал конторой, одновременно выполняя обязанности корректора, выпускающего и переводчика на белорусский язык. До перехода в русскую гимназию до VI класса я учился в белорусской гимназии и хорошо знаю белорусский язык. Поэтому на мне лежала также обязанность «выправки» идущего в газету материала. Павлюкевич был решительным антикоммунистом, и меня с ним связывали не только служебные, но и дружеские отношения.
В это же время у меня возникли связи и знакомства с представителями русских антибольшевистских кругов в Вильне. В частности, у меня наладились дружеские отношения с проживавшим в то время в Вильне есаулом Михаилом Ильичом Яковлевым, бывшим в годы гражданской войны командиром так называемого «Волчанского отряда», сначала действовавшего на юге России, а в 1920 г. - на польском фронте. Яковлев также издавал в Вильне русскую еженедельную газету «Новая Россия».
В середине 20-х годов русская Белая эмиграция еще рассчитывала на возможность возобновления вооруженной борьбы с коммунистической властью в России. В активной и непримиримой по отношению к большевизму части эмиграции возникли разнообразные проекты и планы продолжения борьбы, и существовало убеждение в целесообразности ведения антибольшевистской террористической деятельности. Вопрос продолжения борьбы любыми средствами часто поднимался и в моих беседах с Павлюкевичем и Яковлевым. Оба хорошо знали один о другом. Но они до того не сотрудничали и ограничивались шапочным знакомством.
Возможно, что происходившие между мной и названными лицами разговоры не имели бы для меня лично последствий, если бы не то, что на должность советского посла в Варшаве был назначен Войков, известный большевик, проехавший в свое время через Германию в запломбированном вагоне, вместе с Лениным, и роль которого в убийстве Царской Семьи, последующем уничтожении тел убитых была известна из книги Соколова и других источников. Об этом писалось и в польских газетах, в связи с назначением Войкова в Варшаву. Тем не менее польское правительство согласилось принять Войкова в качестве советского посла, или, как тогда говорилось, полпреда, в Варшаву.
Мысль о возможности покушения на Войкова поднималась в моих беседах с Павлюкевичем и Яковлевым все чаще и чаще, и в конце концов, к началу 1927 г. я выразил желание совершить это покушение. Павлюкевич согласился предоставить необходимые средства, а Яковлев должен был оказать содействие в организации покушения.
Первоначально возникла мысль осведомить о подготовке покушения проживавшего в то время в Варшаве писателя М.П.Арцыбашева, автора статей, печатавшихся в издаваемой Д.В.Философовым газете «За Свободу» и затем вошедших в сборник под названием «Записки Писателя». Позже такое намерение показалось мне не имевшим смысла, так как его осуществление могло иметь нежелательные последствия и усложнить дело. Но в первой половине 1927 г. Арцыбашев умер, и поэтому намерение в какой-то степени посвятить его или вовлечь в подготовку покушения не было осуществлено.
Павлюкевич располагал ограниченными средствами. Поэтому на многое с его стороны нельзя было рассчитывать. О надлежащей подготовке покушения, т. е. организации слежки за Войковым, его выездами, передвижениями и т. п.(как то делалось в дореволюционную эпоху при подготовке покушений на царских министров и многих других, ставших мишенью для революционеров, сановников, когда в некоторых случаях в подготовке и осуществлении покушений участвовали большие группы лиц), из-за недостатка средств не могло быть и речи, и фактически никакой предварительной подготовки к покушению на Войкова не могло быть. Правда, вначале предполагалось привлечь к участию в покушении и других лиц. Выбор пал на двух моих хороших знакомых, известных мне своими национальными убеждениями. Но по разным причинам ничего из этого не получилось».
Многого в своем рассказе Борис Коверда не касался или по незнанию, или, как мне кажется, умышленно.
Оригинал: «Экспресс НОВОСТИ»
Скриншот