По Хорасану (1874). Мешхед. 2. Главный базар. Караван-сарай Узбек. Слухи из Мерва
П. И. Огородников. Страна солнца. - СПб., 1881.
Другие отрывки:
Караван-сарай Зафрание
Мешхед:
• 1. Въезд в город. У эмира
• 2. Главный базар. Караван-сарай Узбек. Слухи из Мерва
• 3. У Нэпира
• 4. Священный квартал
• 5. У эмира и Нэпира. Русский пленник в Мерве. Невольничий рынок Мешхеда
• 6. Мертвые кварталы. Ковровая фабрика. Бирюза
• 7. По городу. В садах
• 8. Вспышка базарной толпы. У эмира. Склад туркменских голов
• 9. Письмо от русского пленника в Мерве. Перед отъездом
Мешхед. Вид на город и медресе Мирза Джафар. (А. Джаннуцци, 1858)
II
Из цитадели через бульвар к Хаджи-Ибрагиму. - Его уютное жилье. - Василий-Мамед и слюнявый шушинец. - Почтенный хозяин и два конкурента. - Единственный экземпляр христианина. - Слухи из Мерви и скудные сведения о ней.
Со двора «присутствия» мы свернули влево и длинным полутемным сводчатым проходом (чуть ли не казармы, где расположен гарнизон из четырех, кажется, адербейджанских [Адербейджан - область, гл. город которой, Тавриз, имеет около 110 т. жителей.] фауджов [Фаудж - однобатальонный полк десятиротного состава.], сменяемых через каждые два года) вышли из цитадели на обширнейшую площадь, вернее, плац. Прямо и влево в него упирались городские улицы, вправо виднелся перед низенькими сараями ряд, кажется, исправных орудий, около которых расхаживало несколько артиллеристов. Проход с этой стороны охранялся часовым, отдавшим мне честь, и украшался намалеванными сверху черною краскою двумя огромными львами с мордами лукавых старцев; в лапах - по сабле, на спинах - по чернобровому полусолнцу (конечно, с носом и ртом), а над ними звезда.
Проходя первую уличку с мастерскими палак [Палаки и кеджаве - дорожные экипажи в виде ящиков, перекидываемых через спины лошаков.], выставленных тут же перед мазанками на продажу, я высматривал, где бы раздобыть огня для трубочки. Мирза, ни слова не понимающий по-русски, уразумев это, вышарил в карманах у себя серенку (серную спичку), зажег ее о полу коба и, подав мне закурить, пошел уже в двух шагах впереди, - так здесь слуги сопровождают господ. Из средины улички выдвигался караульный дом с намалеванными на лицевой стене двумя коротконогими генералами в эполетах и с ужасно сердитыми глазами и усами… между тем как дремавший сидя на техте [Техт - та же платформа.] его под навесом часовой, да и прочие раскисшие караульные сарбазы, представляли жалкий вид точно выветрившихся людей. На замечание мирзы они вскочили на ноги, сорвался испуганно и часовой и отхватил ружьем на караул лучше любого медведя. Несколько подальше расположена другая такая ж гауптвахта, но у одного из стенных пугал, изображавшего, по всем вероятиям, англичанина, торчала на макушке широкополая шляпа, а на техте - ветхий унтер сильно натирал чем-то шею полуобнаженному часовому, и тот мычал от боли: «Калаур, калаур!» Таких гауптвахт здесь немало.
Еще две-три улички, и мы вышли на широчайший бульвар, в самом людном месте его: центре главного базара Хиабан-Пойн [По произношению иных - Хиаван-Поин.]. Этот бульвар с своею окаймленною запыленными деревцами вонючею канавой посередине прорезывает город с востока на запад. По сторонам тянутся лавки, мастерские, магазины, и между ними - караван-сараи Шах Верди-Хан (Шаверды-Хан), Узбек, Салор и другие здания, кирпичные и просто сырцовые, смазанные глиной. Канава, в застоявшейся грязной воде которой открыто моются, полощутся, точно мухами облеплена мелкими торговцами больше кучами наваленных арбузов, дынь, винограда и пр. фруктов, а кругом - пыль, вонь, грязь, глухой говор и давка такая, какой не представляла наша толкучка даже в допожарную эпоху своего процветания. - Тут видны и закутанные с головы до пяток в синие чадры торговки, пожалуй, такие ж крикливые, как и наши… Вон пробирается «сакка» [Водонос.] с бурдюком на спине, - тащится дервиш в кула-намади [Круглая войлочная шапочка.] с топориком и половинкой кокосовой скорлупы, плотный детина волочит огромнейшее бревно, тучный чалмоносец едет с чахлым приятелем на одной лошади, за ними трусь-трусь на малорослом ослике верзила-сарбаз в парадной форме - презабавный вид! А вот тоже сарбазы неистово торгуют пригнанных туркменами на убой жирных курдючных баранов… Верблюды, больше с продернутыми в ноздри бирюзовыми серьгами, навьюченные ослики, понукаемые ударами цепи, заменяющей для них тут нагайку, толпы богомольцев, всадников - все это движется, тискается, останавливается, мешается и исчезает в колыхающейся пестрой массе, над которою стоит в раскаленном воздухе облаком пыль и гул… А слева нестерпимо для глаз горят на солнце золоченый купол и верхи двух минаретов величественной мечети Имама-Риза, священный квартал которой, Саан, пересекает этот бульвар в недальнем отсюда расстоянии.
Мирза свернул в караван-сарай Узбек, с изразцовым карнизом снаружи и грязнейшим водоемом посреди двора с несколькими запыленными деревьями. Тут у нашего агента склад и контора, но самого его не оказалось налицо, и мы, перейдя бульвар, опять зашагали по пустынным узеньким улицам, местами донельзя загаженным бесцеремонными прохожими и усеянным кучами глины, или же с развалинами по сторонам - следами последнего голода. В одном отдаленном, буквально мертвом, но чистеньком переулке, образованным двумя рядами сплошных серых стен, мой спутник остановился перед низенькою массивною дверью, точно вмазанною в левую из них, и долго-долго стучался, пока наконец после спроса послышался скрип запоров и она отворилась. Взявшись за руки, мы прошли темным сводчатым коридором (еще с двумя такими же дверями) во внутренний дворик с обширным водоемом, над которым возвышалось, под тенистым навесом из виноградных лоз, утвержденных на жердях, нечто вроде низенькой деревянной нары. С трех сторон дворик охватывался низеньким двухэтажным зданием (в виде П) с выкрашенными под кирпич простенками между подъемными решетчатыми рамами, а с четвертой - замыкался серою (глиняною) стеною, перед которою пестрели между деревьями клумбы цветов и стояла под маленьким деревянным навесом покрытая ковром двухспальная железная кровать; на ней и расположился я временно, попросив мирзу распорядиться насчет чаю.
Тот засуетился, и пока ставил самовар, ферраши эмира притащили на своих спинах мою постель, тяжеловесный сундук, аптеку, и все это сложили, по распоряжению начальнически выступавшего с моим объемистым саквояжем через плечо и запасною (соломенною) шляпою в руках - Василия, тут же под навес.
- К губернатору ходите кажинный день, - просил, - с достоинством доложил мне последний, видимо окрыленный своею новою ролью. - Он добрый у нас…
На мой вопрос: «Где ж хозяева?» мирза, сразу ставший в подчиненное положение к Василию, объяснил через него, что Хаджи-Ибрагим где-то на сватьбе, а жена очищает для меня свою комнату, вернее - женскую половину, занимающую весь верх смежного, выходящего на переулок фаса здания.
Когда самовар был готов, он отправился «поторопить» ее. Я, заварив чай, опять растянулся; ферраши в ожидании переноски вещей жадно озирали то меня, то раскрытый сундук.
- Запирайте сундук, - назидательно заметил Василий и, кивнув на них, злобно добавил: - я их, подлецов, знаю, - обворуют, за кран убьют!.. Я сегодня не ужинамши лег: купил хлеба и фунт говядины, спрятал, - украли подлецы!
- Ты в общей комнате живешь?
- С конюхами. Ничего плохо не клади!.. Барин, - смягчил он тон, наливая мне и себе чаю, положив в свой стакан с полгорсти сахару, - дайте цигарочки. Смерть люблю, а тута ни за тыщи не купишь.
Дал, конечно, грошовую.
- Попрошусь к вам у губернатора на четыре дня, - пустит, - продолжал он, закуривая ее угольком, добытым из самовара с большим трудом.
- Разве спичек нет?
- Тута дороги: двенадцать копеек коробок. Селитры нет, а то бы сам делал их.
- Ты, верно, хочешь сказать: серы и фосфору?
- Это что за народ?! - презрительно махнул он рукою в сторону феррашей. - Где тута достанешь посфир (просфор)?!..
Мирза перебил его, приглашая меня знаками наверх, и велел слугам эмира перетащить туда же мои вещи.
Крутая лесенка вела на открытую сверху и во двор продолговатую площадку (которую для ясности буду называть впредь галереею) с глухою стеной, выходившей на переулок, и двумя маленькими комнатками по сторонам. В нишах глухой стены - толща пыли и мусора: глина, кирпич, обломки палок; правая пустая комнатка - запущена (каковою оставалась во все время моего пребывания тут), левая же, побольше, вполне удовлетворяла своему назначению как «женской половины»: на полу - ковры, на которых и разостлали временно постель для меня, зеленый деревянный потолок хоть уродливо, но разрисован, - с решетчатой деревянной подъемной рамы, составлявшей лицевую стенку (во двор), несло приятною прохладой, - над камином противоположной (на переулок) алебастровой, у которой сложили мои сундуки, вмазан осколок зеркальца, - в боковых, тоже алебастровых, аккуратненькие ниши и по неисправной двери: одна - на вышеупомянутую галерею, другая - на открытую только сверху маленькую квадратную площадку, связывавшую этот фас здания с смежным главным его корпусом, куда и вела отсюда дверь, расположенная рядом с дверью в крошечный чуланчик с прорезом в глиняном полу (для известных нужд). Посередине площадки чернелось квадратное отверстие с лесенкой во двор; в одном углу стояла жаровня с углями для раскурки кальянов, в другом - узкогорлый оловянный кувшин с водою, невкусною, изобилующею резвыми вошеобразными насекомыми и тому подобною дрянью, с которою персы свыклись, так что, напр., обитатели дома сего предпочитают пользоваться этою зараженною и вообще нездоровою летом водой из водоема (периодично пополняемого из городских резервуаров, куда она проводится подземными трубами с гор), чем «возиться», доставая хорошую из круглого очень глубокого колодца, что рядом с ним.
Тут на площадке моются прямо на глиняный пол, - ставят самовар, раскуривают кальяны; входящие в комнату оставляют свои туфли, и слуги поджидают своих господ.
Устроившись, я прилег; мирза стал у камина, Василий присел было около самовара, но спохватившись, не слишком ли это будет, встал.
- Так ты служишь у эмира? - возобновил я разговор.
- В ямщиках.
- В кучерах…
- В кучерах… Губернатор любит меня.
- За что?
- Сяду в коляску…
- На козлы…
- На козлы, прокачу его так, что эх-ма!.. А этот народ - тьфу! - Не умеет править! Я им все дело показал… Недостает тута только лаку, - вы привезли?
- Нет, а тебе на что?
- Привезите, отполирую коляску.
- Ты и на это мастер?
- Всему обучался.
- Молодец… Так эмир любит тебя?
- Очень. Кажинное утро как проснется, зовет меня: Мамед [Сокращенное Магомед.]! Где Мамед?..
- Тебя Мамедом зовут?
- В святом крещ… тьфу! По-ихнему, значит, закону назвали Мамедом…
Василий задумался на минуту и в волнении продолжал:
- Свиньи они, жаль, что принял ихню веру!.. Э-эх, барин… Найдет минута - хуже ада терплю, - жизни не рад…
Тут он посмотрел на меня совершенно помутившимися глазами: такое выражение встречал я только у помешанных.
- Налей себе еще чаю! Хочешь сигару?
- Вот книжку б дали.
- Какую, зачем?
- Я на разных языках умею: нас в полку обучали.
- Ты солдат?
- Солдат.
- Что ж побудило тебя дезертировать и променять православие на правоверие?
- Вы добрый барин, расскажу все по истине, «как на духу». Я бежал с Баку, от полковника Никитина: добрый человек… Да жена его заела меня… Ляжет эта спать или протрет глаза - кричит: «Василь, Василь!» - «Чего прикажете?» - «Чеши мне ляжки…» Два месяца выносил эту каторгу, на третий не смог, думаю: утопиться? и не похоронят путем, - махнул рукой, сел на пароход, приехал к персам… Они меня одели, денег дали, «окрестили» и послали поклониться Имаму Риза… Дорогой деньги вышли, питался подаянием; сюда пришел гол, написал губернатору: «Принял вашу веру и гол». Он сичас эта дал мне два тумана [Томан - 3 руб.], чтобы купить на базаре одежу, и взял к себе в кучера, - добрый человек. Хочет женить меня.
- Да ведь тебя уже оженили в Мазандеране?
- Та осталась там, а тута я женюсь на другой… Я капитан! - продолжал Василий после минутной задумчивости, сально жестикулируя, - и опять вперся в меня безумным взором.
- Может быть, ты хочешь сказать «каптенармуст»?
- Да, кантинарус… Еще год прослужи, был бы ротным.
- Фельдфебелем?
- Да, пельпебелем… Я восемь андинаров (орденов?) бросил в воду! - Разгорячившись, широко махнул он рукою в сторону и еще пристальней вперся в меня.
- Василий, ты сделал большую глупость и страдаешь. Бог тебе судья! Но скажи, с какою целью ты сегодня утром возбуждал в персах подозрение ко мне?
- Виноват, барин. Ей-Богу, ошибся. Здесь из ваших есть француз…
- Может быть, англичанин Нэпир?
- Да, точно, инглиз Пир… Наш губернатор добрый, ему лошадь в 500 туманов подарил.
- А давно здесь этот инглиз?
- С месяц… Давайте сниму, - подошел ко мне Василий, видя мои усилия стянуть с себя большие сапоги, но или он обессилел от постоянной проголоди, которою так и отдавало от всей его фигурки, либо по неловкости, - только дело не клеилось.
- Да ты не умеешь.
- Я девять лет этим занимался!. Мой отец в Севастополе убит!..
- Ну хорошо, спасибо. За что ж эмир подарил инглизу такого дорогого коня?
- Он кажинный день у губернатора, а наш губернатор о-чень добрый. Вам тоже подарит коня, а вы ему пошлите теперь подарок.
Догадавшись, что в этом случае Василий говорит чужими устами, т. е. намекает о пишкеше для эмира по поручению самого его или приближенных его, я раскрыл сундук и, перебирая мелочь, выразил сожаление, что при мне нет ничего такого, что соответствовало бы высокому положению правителя Хорассана.
- А это? - указал тот с разгоревшимися глазами на большую жестянку от монпасье Ландрина, разрисованную вполне в персидском вкусе: на крышке и с одной стороны - яркие букеты, а с другой - прелестная креолка дышит негой сладострастья в позе… ну, в такой позе, что, без сомнения, очарует восточное воображение, следовательно…
- Василий, эмир, конечно, любит шербет?
- Любит.
- Так вот что: у меня есть фунта два лимонной кислоты; стоит положить кусочек на стакан сахарной воды - выйдет отличный напиток. Вероятно, эмиру неизвестно употребление этой кислоты, так ты расскажи. - Ты ведь знаешь, что такое лимонная кислота?
- Знаю… для запаху.
- Для вкуса. Слушай…
И я, пересыпая лимонную кислоту из стклянки в жестянку Ландрина, еще раз пояснил Василью употребление ее и затем вручил ее ему:
- Отдай эмиру и скажи, что я буду счастлив, если мой дорогой не по ценности, а по редкости своей тут подарок послужит ему освежающим средством во время зноя забот его о благе Хорассана. Смотри, не переври и прибавь, что этой банки хватит ему на целый год.
- Знаю, скажу верно… Ему по душе придется ваш пишкеш.
- А эту визитную карточку передай инглизу.
- Знаю.
Василий бережно завернул то и другое в бумажку и, закурив окурок сигары, начал было с важностью толковать что-то мирзе, как послышался шорох туфлей, и в комнату вошли один за другим двое персов, уже получивших привезенные мною письма. Первый был наш купец из Шуши, Мешеди Ахмет Хаджи-Садыков, друг армянина Нарсеса-Тер-Мовсесова (Сябзаварского), коренастый, среднего роста, с отталкивающим выражением, шныряющими черными глазами, широким ртом, щетинистыми усами и бритым подбородком; в черном суконном казакине, таковых же шальварах и низенькой мерлушковой шапке. Второй - молодой персидский купец Касым Кабульский, приятель Баумгартена (шахрудского «хозяйна») - выразительное лицо, фиолетовая суконная коба и низенькая же мерлушковая шапка.
Усевшись, шушинец приступил к приветствиям за себя и товарища.
- Не на богомолье ли приехали? - перебил его я.
- Мы? - Мы приехали здесь торговые дела делать.
- Чем торгуете?
- Мы? - Мы покупаем золото: персидской мало, русской полуимпериал много покупаем. - Покупаем шелк, - здесь хорошо делать болшой дела…
- А что вам писал обо мне Нарсес?
Шушинец замялся немного и потом скороговоркой отвечал:
- Вы товар привезли. - Я перс, Тер-Масесов армянин, - оба с Шуши. Хороший армянин Тер-Масесов! - Мы болшой друзья… Пишет армянин Тер-Масесов: если вы хотит тридцат, педесят туманов - давай, - мы дадим, если вы хотит…
Я пытливо взглянул на него и, не без основания заподозрив в этой навязчивости какую-нибудь недобрую армяно-персидскую уловку, - заметил, что ни о чем подобном не просил Нарсеса и в деньгах не нуждаюсь.
- Вы купите замки и запирайте двери, - я их, подлецов, знаю! - шепнул, подойдя ко мне, Василий, видимо обидевшись, что гости не обращали на него ни малейшего внимания.
В это время мирза, проговорив что-то, суетливо вышел на площадку, и тот отпрянул опять к стенке.
- Хаджи Ибрагим, - кивнул мне шушинец на дверь, приподымаясь с товарищем…
И в комнату ввалился с озабоченным видом старикашка - небольшой, объемистый, седобородый, со слезливыми глазами, в лоснящейся как вороново крыло «каракуловой» [Каракуль - бухарские черные мерлушки.] шапке и широчайшем красном шелковом (бухарском) халате поверх горохового кафтана (из туркменской шерстяной материи) вроде почетного архалука с металлическими пуговицами по бортам и затейливыми завитушками, вышитыми узкою золотою тесемкой по всему переду; унизанный серебряными украшениями широкий ременный пояс с огромнейшею серебряною же пряжкой (замечательно тонкой работы из проволоки), узкие темно-синие шальвары и белые носки дополняли костюм русского агента в Мешеде.
Я привстал.
- Здарастуй, - протянул он ко мне руки с добродушнейшею улыбкой, обнажившей остававшиеся еще в целости три почерневших зуба.
- Здравствуй. Вот тебе пакет от консула.
Хаджи-Ибрагим принял его обеими руками с знаками глубочайшего почтения: продержав его с минуту перед собою, как бы сосредоточивая свое внимание на исполинской печати, он поцеловал его (или только показал вид, что поцеловал) и обеими же руками приложил к своему лбу; затем, обратившись ко мне, в волнении проговорил разбитым старческим голосом: «Мой дом - твой дом» и, обменявшись с гостями приветствием, - сел визави меня. Те тоже уселись, Василий продолжал стоять. Хозяин дома отнесся к нему с снисходительной улыбкой и, обернувшись ко мне, отозвался на его счет с ироническою похвалою, о чем, впрочем, можно было заключить только по выразительным жестам его: этот, мол, молодец - на все руки образец - русский агент знает, пожалуй, с десяток русских слов.
- Барин, - обратился ко мне польщенный таким вниманием Василий, озабоченно обдергивая свой коротенький казакин, - я пойду к губернатору, а вы ешьте дыни утром, арбузы - вечером. Днем не ешьте арбузов - лихорадка будет.
- Знаю, знаю, что от неумеренного употребления фруктов здесь свирепствуют, особенно осенью, лихорадки и поносы. - Когда придешь?
- Через час.
И Василий, ни с кем не простившись, суетливо вышел.
- Я все понимаю по-русски, - проговорил вслед ему шушинец с широко слюнявою улыбкой. - Солдатик на сорок туманов товару понимает. Тут он сделал выразительный жест: шельма, мол, - все врет.
В это время вошли и бесцеремонно уселась арендаторы двух соперничествующих между собою караван-сараев, Узбек и Шаверды-Хан, принадлежащих в числе многих других Имаму Риза и сданных на аренду: первый за 500 томанов в год, другой - кажется, за столько ж. С одинаковым рвением предлагали они помещение у себя для имеющих вскоре прибыть сюда русских товаров, конечно, рассчитывая на хороший сбыт их, следовательно, и заработок для себя: ведь по «ненарушимо» существующему обычаю, в Мешеде не купцы платят за помещения под свои товары в здешних караван-сараях - торгуй себе бесплатно хоть сотни лет, - а покупатели, и именно, по словам одних - 1% со всей покупки, по уверению других - по расчету: с каждого томана по 10 карапул [По сегодняшнему курсу на здешнем рынке, кран (серебрян. монета в 50 к.) = 56 карапул.].
Сейид, арендатор Шаверды-Хан, поддерживаемый слюнявым шушинцем, доказывал, что его караван-сарай - наиудобнейший для распродажи привозных товаров, с чем соглашался и Хаджи-Ибрагим, тянувший сторону скромного арендатора к.-с. Узбек, в свою очередь доказывавшего, что «если русские намерены по распродаже своих товаров закупить местных, то лучшего помещения, как у него, не найдется во всем городе»: у него-де останавливаются купцы с Тавриза, Мерви и положительно все имеющие торговые дела с Астраханью.
Мы (я с Хаджи-Ибрагимом) решили дело в пользу последнего, - потомок пророка побледнел с досады…
___________
Еще гость, но уже в сопровождении слуги - смазливенького молодого перса, ставшего у дверей на площадке. То был единственный христианин на «освященной земле» шиитов, большеголовый армянин с беспокойно блуждающими исподлобья тусклыми глазами, повислым длинным носом, опущенными усами и сжатыми тонкими губами, - в кортовой тегеранке, обыкновенном армянском казакинчике, подпоясанном ремнем с серебряными бляхами, в таковых же штанах и белых носках. После обычных приветствий он заявил через слюнявого, что как христианин считает долгом своим «явиться» ко мне… Но в действительности сей «нерусскоподданный», тайно фабрикующий кишмишевку [Водка из киш-миша.] для властей, имея какую-то денежную тяжбу, искал заступничества у Хаджи-Ибрагима, как представителя интересов здесь не только русскоподданных торговцев, но и вообще христиан-армян, покровительствуемых в Персии Россиею, согласно трактатам.
Я угощал гостей отечественными лакомствами и грошовыми сигарами. Одни припрятали то и другое на «после», другие ели по крошке или, закурив грошовки не с того конца, вертели их в пальцах. Беседа о русском караване продолжалась.
На мое замечание, что поверенный его уже получил ярлык, т. е. удостоверение в уплате им на гязском берегу таможенных пошлин, следовательно, товары пройдут в город беспрепятственно, - слюнявый уверял, что их все-таки остановят в таможне.
- Но денег не посмеют требовать?
- У русских - нет, - давай самой маленькой пешкеш!
- А у персов, уже уплативших пошлину в Гязи?
- Персидской закон - не хорош: перс ярлык имеет, - давай опять пошлина, или болшой пешкеш машедской таможня.
(Потом Ибрагим говорил мне один на один, что вследствие таких грабежей четверо из здешних ведущих обширную торговлю с Россиею купцов уже давно просят его помочь им принять русское подданство, конечно, из торговых видов, ибо русскоподданных не стесняют здесь так, и он «Тегеран посланник писал», но ответа не получил.)
___________
Разговор свернулся на ожидаемый сюда со дня на день, кажется, задержанный теккинцами в Мерви (Шах-Джиган’е) караван из Бухары, преимущественно с мерлушками, коврами, войлоками.
Мервь - по Зенд-Авесту - третье «благословенное» место Ирана, уже в начале V века имевшее христианских епископов - населена теперь туркменским племенем текке. Из европейцев только Бернс был там, и то проездом из Бухары в Сарахс [Сарахс, или Сарехс, - главное место туркмен племени салор.] и Мешед, в 1833 г., да еще капитан Стирлинг, и сведения об этом оазисе на границе туркменской пустыни крайне скудны.
Мервь оплодотворяется вытекающею из Гезарийских гор речонкою Меруд [Сокращенное «Мервь-эль-руд», т. е. река Мерви.], с стаями птиц по берегам, почему она и прозывалась в древности, да и ныне еще прозывается многими «Мург-аб» (Мургаб), т. е. птичьей рекою. Сторонка эта славилась в прежние времена орошением и плодородием, торговлей и промышленностью. Урожай сам-сот был обыкновенен, пшеница давала три сбора с одного посева, плоды превосходили качеством плоды Бухары и других мест, откуда приезжали сюда за шелковичными семенами; хлопчатобумажные и льняные ткани приготовлялись в совершенстве. Но явился Чингис, - и «благословенная обитель» превратилась в груду развалин. Затем оправилась было, как бухарский эмир Шах Мурад (Шамурад-Бек) вновь опустошил ее в 1785 г., и теперь она представляет пустыню, с разбросанными там и сям по берегу реки туркменскими кибитками и остатками деревень с заглохшими садами и лугами, где и доселе туркмены не сея собирают отличную пшеницу, очень вкусные дыни.
И теперь еще для оплодотворения почвы Мерви достаточно одно орошение, а центральное положение ее между рынками Хивы, Бухары, Херата и Мешеда упрочивает за нею торговое значение; но до того ли хищным текке, когда можно жить без труда, на счет бессильных соседей?! Они грабят северную грань Ирана, от Бальха почти до Каспия, поддерживая таким образом искони существующую вражду между ним и Тураном, а для этого нужна подвижная, многочисленная конница, и они имеют ее, заботясь о лошадях больше чем о людях, - грабят или обирают и караваны… благо защищены от возмездия пустынями, особенно трудно проходимыми с севера по недостатку воды.
По словам Хаджи-Ибрагима, из Бухары через Мервь в Мешед - 120 семиверстных фарсангов (840 вер.); по другим источникам - около 22 дней езды: из Бухары на г. Кара-Куль в Мервь до 12 дней, из Мерви в Сарахс, лежащий к ЮЮ3 от него, 4 дня (или 44 часа безостановочной езды), и оттуда в Мешед - 5 дней (или 150 вер.). Из Хивы в Мервь тоже 12 дней. Колодцы по этому пути редки, и то с горько-соленою водой; песчаная пыль и раскаленная почва производят воспаление в глазах даже у привычных верблюжьих вожаков. Измученному каравану случается видеть тут марева… Но вот он приближается к реке Меруд, и стаи птиц возвещают ему о конце пытки, о близости хотя скудной, да жизни: показывается зелень, руины, туркменские аулы, - и люди, лошади, верблюды - весь караван оживает вдруг. Далее опять пустынно, и только у Сарахса местность изменяется к лучшему. Отсюда уже поднимаются на иранскую высь.
По словам Хаджи-Ибрагима, бухарский караван еще может пройти через Мервь, но персидскому или иным положительно невозможно, если они предварительно не купят себе права на то у мервцов, причем нужно брать от них заложников, как гарантию, и рекомендательные письма ко всем старшинам аулов, лежащих на предстоящем караванном пути.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Карта Персидского Хорасана (прил. к книге П. И. Огородникова «Страна солнца»)
Того же автора:
https://rus-turk.livejournal.com/621640.html
Другие отрывки:
Караван-сарай Зафрание
Мешхед:
• 1. Въезд в город. У эмира
• 2. Главный базар. Караван-сарай Узбек. Слухи из Мерва
• 3. У Нэпира
• 4. Священный квартал
• 5. У эмира и Нэпира. Русский пленник в Мерве. Невольничий рынок Мешхеда
• 6. Мертвые кварталы. Ковровая фабрика. Бирюза
• 7. По городу. В садах
• 8. Вспышка базарной толпы. У эмира. Склад туркменских голов
• 9. Письмо от русского пленника в Мерве. Перед отъездом
Мешхед. Вид на город и медресе Мирза Джафар. (А. Джаннуцци, 1858)
II
Из цитадели через бульвар к Хаджи-Ибрагиму. - Его уютное жилье. - Василий-Мамед и слюнявый шушинец. - Почтенный хозяин и два конкурента. - Единственный экземпляр христианина. - Слухи из Мерви и скудные сведения о ней.
Со двора «присутствия» мы свернули влево и длинным полутемным сводчатым проходом (чуть ли не казармы, где расположен гарнизон из четырех, кажется, адербейджанских [Адербейджан - область, гл. город которой, Тавриз, имеет около 110 т. жителей.] фауджов [Фаудж - однобатальонный полк десятиротного состава.], сменяемых через каждые два года) вышли из цитадели на обширнейшую площадь, вернее, плац. Прямо и влево в него упирались городские улицы, вправо виднелся перед низенькими сараями ряд, кажется, исправных орудий, около которых расхаживало несколько артиллеристов. Проход с этой стороны охранялся часовым, отдавшим мне честь, и украшался намалеванными сверху черною краскою двумя огромными львами с мордами лукавых старцев; в лапах - по сабле, на спинах - по чернобровому полусолнцу (конечно, с носом и ртом), а над ними звезда.
Проходя первую уличку с мастерскими палак [Палаки и кеджаве - дорожные экипажи в виде ящиков, перекидываемых через спины лошаков.], выставленных тут же перед мазанками на продажу, я высматривал, где бы раздобыть огня для трубочки. Мирза, ни слова не понимающий по-русски, уразумев это, вышарил в карманах у себя серенку (серную спичку), зажег ее о полу коба и, подав мне закурить, пошел уже в двух шагах впереди, - так здесь слуги сопровождают господ. Из средины улички выдвигался караульный дом с намалеванными на лицевой стене двумя коротконогими генералами в эполетах и с ужасно сердитыми глазами и усами… между тем как дремавший сидя на техте [Техт - та же платформа.] его под навесом часовой, да и прочие раскисшие караульные сарбазы, представляли жалкий вид точно выветрившихся людей. На замечание мирзы они вскочили на ноги, сорвался испуганно и часовой и отхватил ружьем на караул лучше любого медведя. Несколько подальше расположена другая такая ж гауптвахта, но у одного из стенных пугал, изображавшего, по всем вероятиям, англичанина, торчала на макушке широкополая шляпа, а на техте - ветхий унтер сильно натирал чем-то шею полуобнаженному часовому, и тот мычал от боли: «Калаур, калаур!» Таких гауптвахт здесь немало.
Еще две-три улички, и мы вышли на широчайший бульвар, в самом людном месте его: центре главного базара Хиабан-Пойн [По произношению иных - Хиаван-Поин.]. Этот бульвар с своею окаймленною запыленными деревцами вонючею канавой посередине прорезывает город с востока на запад. По сторонам тянутся лавки, мастерские, магазины, и между ними - караван-сараи Шах Верди-Хан (Шаверды-Хан), Узбек, Салор и другие здания, кирпичные и просто сырцовые, смазанные глиной. Канава, в застоявшейся грязной воде которой открыто моются, полощутся, точно мухами облеплена мелкими торговцами больше кучами наваленных арбузов, дынь, винограда и пр. фруктов, а кругом - пыль, вонь, грязь, глухой говор и давка такая, какой не представляла наша толкучка даже в допожарную эпоху своего процветания. - Тут видны и закутанные с головы до пяток в синие чадры торговки, пожалуй, такие ж крикливые, как и наши… Вон пробирается «сакка» [Водонос.] с бурдюком на спине, - тащится дервиш в кула-намади [Круглая войлочная шапочка.] с топориком и половинкой кокосовой скорлупы, плотный детина волочит огромнейшее бревно, тучный чалмоносец едет с чахлым приятелем на одной лошади, за ними трусь-трусь на малорослом ослике верзила-сарбаз в парадной форме - презабавный вид! А вот тоже сарбазы неистово торгуют пригнанных туркменами на убой жирных курдючных баранов… Верблюды, больше с продернутыми в ноздри бирюзовыми серьгами, навьюченные ослики, понукаемые ударами цепи, заменяющей для них тут нагайку, толпы богомольцев, всадников - все это движется, тискается, останавливается, мешается и исчезает в колыхающейся пестрой массе, над которою стоит в раскаленном воздухе облаком пыль и гул… А слева нестерпимо для глаз горят на солнце золоченый купол и верхи двух минаретов величественной мечети Имама-Риза, священный квартал которой, Саан, пересекает этот бульвар в недальнем отсюда расстоянии.
Мирза свернул в караван-сарай Узбек, с изразцовым карнизом снаружи и грязнейшим водоемом посреди двора с несколькими запыленными деревьями. Тут у нашего агента склад и контора, но самого его не оказалось налицо, и мы, перейдя бульвар, опять зашагали по пустынным узеньким улицам, местами донельзя загаженным бесцеремонными прохожими и усеянным кучами глины, или же с развалинами по сторонам - следами последнего голода. В одном отдаленном, буквально мертвом, но чистеньком переулке, образованным двумя рядами сплошных серых стен, мой спутник остановился перед низенькою массивною дверью, точно вмазанною в левую из них, и долго-долго стучался, пока наконец после спроса послышался скрип запоров и она отворилась. Взявшись за руки, мы прошли темным сводчатым коридором (еще с двумя такими же дверями) во внутренний дворик с обширным водоемом, над которым возвышалось, под тенистым навесом из виноградных лоз, утвержденных на жердях, нечто вроде низенькой деревянной нары. С трех сторон дворик охватывался низеньким двухэтажным зданием (в виде П) с выкрашенными под кирпич простенками между подъемными решетчатыми рамами, а с четвертой - замыкался серою (глиняною) стеною, перед которою пестрели между деревьями клумбы цветов и стояла под маленьким деревянным навесом покрытая ковром двухспальная железная кровать; на ней и расположился я временно, попросив мирзу распорядиться насчет чаю.
Тот засуетился, и пока ставил самовар, ферраши эмира притащили на своих спинах мою постель, тяжеловесный сундук, аптеку, и все это сложили, по распоряжению начальнически выступавшего с моим объемистым саквояжем через плечо и запасною (соломенною) шляпою в руках - Василия, тут же под навес.
- К губернатору ходите кажинный день, - просил, - с достоинством доложил мне последний, видимо окрыленный своею новою ролью. - Он добрый у нас…
На мой вопрос: «Где ж хозяева?» мирза, сразу ставший в подчиненное положение к Василию, объяснил через него, что Хаджи-Ибрагим где-то на сватьбе, а жена очищает для меня свою комнату, вернее - женскую половину, занимающую весь верх смежного, выходящего на переулок фаса здания.
Когда самовар был готов, он отправился «поторопить» ее. Я, заварив чай, опять растянулся; ферраши в ожидании переноски вещей жадно озирали то меня, то раскрытый сундук.
- Запирайте сундук, - назидательно заметил Василий и, кивнув на них, злобно добавил: - я их, подлецов, знаю, - обворуют, за кран убьют!.. Я сегодня не ужинамши лег: купил хлеба и фунт говядины, спрятал, - украли подлецы!
- Ты в общей комнате живешь?
- С конюхами. Ничего плохо не клади!.. Барин, - смягчил он тон, наливая мне и себе чаю, положив в свой стакан с полгорсти сахару, - дайте цигарочки. Смерть люблю, а тута ни за тыщи не купишь.
Дал, конечно, грошовую.
- Попрошусь к вам у губернатора на четыре дня, - пустит, - продолжал он, закуривая ее угольком, добытым из самовара с большим трудом.
- Разве спичек нет?
- Тута дороги: двенадцать копеек коробок. Селитры нет, а то бы сам делал их.
- Ты, верно, хочешь сказать: серы и фосфору?
- Это что за народ?! - презрительно махнул он рукою в сторону феррашей. - Где тута достанешь посфир (просфор)?!..
Мирза перебил его, приглашая меня знаками наверх, и велел слугам эмира перетащить туда же мои вещи.
Крутая лесенка вела на открытую сверху и во двор продолговатую площадку (которую для ясности буду называть впредь галереею) с глухою стеной, выходившей на переулок, и двумя маленькими комнатками по сторонам. В нишах глухой стены - толща пыли и мусора: глина, кирпич, обломки палок; правая пустая комнатка - запущена (каковою оставалась во все время моего пребывания тут), левая же, побольше, вполне удовлетворяла своему назначению как «женской половины»: на полу - ковры, на которых и разостлали временно постель для меня, зеленый деревянный потолок хоть уродливо, но разрисован, - с решетчатой деревянной подъемной рамы, составлявшей лицевую стенку (во двор), несло приятною прохладой, - над камином противоположной (на переулок) алебастровой, у которой сложили мои сундуки, вмазан осколок зеркальца, - в боковых, тоже алебастровых, аккуратненькие ниши и по неисправной двери: одна - на вышеупомянутую галерею, другая - на открытую только сверху маленькую квадратную площадку, связывавшую этот фас здания с смежным главным его корпусом, куда и вела отсюда дверь, расположенная рядом с дверью в крошечный чуланчик с прорезом в глиняном полу (для известных нужд). Посередине площадки чернелось квадратное отверстие с лесенкой во двор; в одном углу стояла жаровня с углями для раскурки кальянов, в другом - узкогорлый оловянный кувшин с водою, невкусною, изобилующею резвыми вошеобразными насекомыми и тому подобною дрянью, с которою персы свыклись, так что, напр., обитатели дома сего предпочитают пользоваться этою зараженною и вообще нездоровою летом водой из водоема (периодично пополняемого из городских резервуаров, куда она проводится подземными трубами с гор), чем «возиться», доставая хорошую из круглого очень глубокого колодца, что рядом с ним.
Тут на площадке моются прямо на глиняный пол, - ставят самовар, раскуривают кальяны; входящие в комнату оставляют свои туфли, и слуги поджидают своих господ.
Устроившись, я прилег; мирза стал у камина, Василий присел было около самовара, но спохватившись, не слишком ли это будет, встал.
- Так ты служишь у эмира? - возобновил я разговор.
- В ямщиках.
- В кучерах…
- В кучерах… Губернатор любит меня.
- За что?
- Сяду в коляску…
- На козлы…
- На козлы, прокачу его так, что эх-ма!.. А этот народ - тьфу! - Не умеет править! Я им все дело показал… Недостает тута только лаку, - вы привезли?
- Нет, а тебе на что?
- Привезите, отполирую коляску.
- Ты и на это мастер?
- Всему обучался.
- Молодец… Так эмир любит тебя?
- Очень. Кажинное утро как проснется, зовет меня: Мамед [Сокращенное Магомед.]! Где Мамед?..
- Тебя Мамедом зовут?
- В святом крещ… тьфу! По-ихнему, значит, закону назвали Мамедом…
Василий задумался на минуту и в волнении продолжал:
- Свиньи они, жаль, что принял ихню веру!.. Э-эх, барин… Найдет минута - хуже ада терплю, - жизни не рад…
Тут он посмотрел на меня совершенно помутившимися глазами: такое выражение встречал я только у помешанных.
- Налей себе еще чаю! Хочешь сигару?
- Вот книжку б дали.
- Какую, зачем?
- Я на разных языках умею: нас в полку обучали.
- Ты солдат?
- Солдат.
- Что ж побудило тебя дезертировать и променять православие на правоверие?
- Вы добрый барин, расскажу все по истине, «как на духу». Я бежал с Баку, от полковника Никитина: добрый человек… Да жена его заела меня… Ляжет эта спать или протрет глаза - кричит: «Василь, Василь!» - «Чего прикажете?» - «Чеши мне ляжки…» Два месяца выносил эту каторгу, на третий не смог, думаю: утопиться? и не похоронят путем, - махнул рукой, сел на пароход, приехал к персам… Они меня одели, денег дали, «окрестили» и послали поклониться Имаму Риза… Дорогой деньги вышли, питался подаянием; сюда пришел гол, написал губернатору: «Принял вашу веру и гол». Он сичас эта дал мне два тумана [Томан - 3 руб.], чтобы купить на базаре одежу, и взял к себе в кучера, - добрый человек. Хочет женить меня.
- Да ведь тебя уже оженили в Мазандеране?
- Та осталась там, а тута я женюсь на другой… Я капитан! - продолжал Василий после минутной задумчивости, сально жестикулируя, - и опять вперся в меня безумным взором.
- Может быть, ты хочешь сказать «каптенармуст»?
- Да, кантинарус… Еще год прослужи, был бы ротным.
- Фельдфебелем?
- Да, пельпебелем… Я восемь андинаров (орденов?) бросил в воду! - Разгорячившись, широко махнул он рукою в сторону и еще пристальней вперся в меня.
- Василий, ты сделал большую глупость и страдаешь. Бог тебе судья! Но скажи, с какою целью ты сегодня утром возбуждал в персах подозрение ко мне?
- Виноват, барин. Ей-Богу, ошибся. Здесь из ваших есть француз…
- Может быть, англичанин Нэпир?
- Да, точно, инглиз Пир… Наш губернатор добрый, ему лошадь в 500 туманов подарил.
- А давно здесь этот инглиз?
- С месяц… Давайте сниму, - подошел ко мне Василий, видя мои усилия стянуть с себя большие сапоги, но или он обессилел от постоянной проголоди, которою так и отдавало от всей его фигурки, либо по неловкости, - только дело не клеилось.
- Да ты не умеешь.
- Я девять лет этим занимался!. Мой отец в Севастополе убит!..
- Ну хорошо, спасибо. За что ж эмир подарил инглизу такого дорогого коня?
- Он кажинный день у губернатора, а наш губернатор о-чень добрый. Вам тоже подарит коня, а вы ему пошлите теперь подарок.
Догадавшись, что в этом случае Василий говорит чужими устами, т. е. намекает о пишкеше для эмира по поручению самого его или приближенных его, я раскрыл сундук и, перебирая мелочь, выразил сожаление, что при мне нет ничего такого, что соответствовало бы высокому положению правителя Хорассана.
- А это? - указал тот с разгоревшимися глазами на большую жестянку от монпасье Ландрина, разрисованную вполне в персидском вкусе: на крышке и с одной стороны - яркие букеты, а с другой - прелестная креолка дышит негой сладострастья в позе… ну, в такой позе, что, без сомнения, очарует восточное воображение, следовательно…
- Василий, эмир, конечно, любит шербет?
- Любит.
- Так вот что: у меня есть фунта два лимонной кислоты; стоит положить кусочек на стакан сахарной воды - выйдет отличный напиток. Вероятно, эмиру неизвестно употребление этой кислоты, так ты расскажи. - Ты ведь знаешь, что такое лимонная кислота?
- Знаю… для запаху.
- Для вкуса. Слушай…
И я, пересыпая лимонную кислоту из стклянки в жестянку Ландрина, еще раз пояснил Василью употребление ее и затем вручил ее ему:
- Отдай эмиру и скажи, что я буду счастлив, если мой дорогой не по ценности, а по редкости своей тут подарок послужит ему освежающим средством во время зноя забот его о благе Хорассана. Смотри, не переври и прибавь, что этой банки хватит ему на целый год.
- Знаю, скажу верно… Ему по душе придется ваш пишкеш.
- А эту визитную карточку передай инглизу.
- Знаю.
Василий бережно завернул то и другое в бумажку и, закурив окурок сигары, начал было с важностью толковать что-то мирзе, как послышался шорох туфлей, и в комнату вошли один за другим двое персов, уже получивших привезенные мною письма. Первый был наш купец из Шуши, Мешеди Ахмет Хаджи-Садыков, друг армянина Нарсеса-Тер-Мовсесова (Сябзаварского), коренастый, среднего роста, с отталкивающим выражением, шныряющими черными глазами, широким ртом, щетинистыми усами и бритым подбородком; в черном суконном казакине, таковых же шальварах и низенькой мерлушковой шапке. Второй - молодой персидский купец Касым Кабульский, приятель Баумгартена (шахрудского «хозяйна») - выразительное лицо, фиолетовая суконная коба и низенькая же мерлушковая шапка.
Усевшись, шушинец приступил к приветствиям за себя и товарища.
- Не на богомолье ли приехали? - перебил его я.
- Мы? - Мы приехали здесь торговые дела делать.
- Чем торгуете?
- Мы? - Мы покупаем золото: персидской мало, русской полуимпериал много покупаем. - Покупаем шелк, - здесь хорошо делать болшой дела…
- А что вам писал обо мне Нарсес?
Шушинец замялся немного и потом скороговоркой отвечал:
- Вы товар привезли. - Я перс, Тер-Масесов армянин, - оба с Шуши. Хороший армянин Тер-Масесов! - Мы болшой друзья… Пишет армянин Тер-Масесов: если вы хотит тридцат, педесят туманов - давай, - мы дадим, если вы хотит…
Я пытливо взглянул на него и, не без основания заподозрив в этой навязчивости какую-нибудь недобрую армяно-персидскую уловку, - заметил, что ни о чем подобном не просил Нарсеса и в деньгах не нуждаюсь.
- Вы купите замки и запирайте двери, - я их, подлецов, знаю! - шепнул, подойдя ко мне, Василий, видимо обидевшись, что гости не обращали на него ни малейшего внимания.
В это время мирза, проговорив что-то, суетливо вышел на площадку, и тот отпрянул опять к стенке.
- Хаджи Ибрагим, - кивнул мне шушинец на дверь, приподымаясь с товарищем…
И в комнату ввалился с озабоченным видом старикашка - небольшой, объемистый, седобородый, со слезливыми глазами, в лоснящейся как вороново крыло «каракуловой» [Каракуль - бухарские черные мерлушки.] шапке и широчайшем красном шелковом (бухарском) халате поверх горохового кафтана (из туркменской шерстяной материи) вроде почетного архалука с металлическими пуговицами по бортам и затейливыми завитушками, вышитыми узкою золотою тесемкой по всему переду; унизанный серебряными украшениями широкий ременный пояс с огромнейшею серебряною же пряжкой (замечательно тонкой работы из проволоки), узкие темно-синие шальвары и белые носки дополняли костюм русского агента в Мешеде.
Я привстал.
- Здарастуй, - протянул он ко мне руки с добродушнейшею улыбкой, обнажившей остававшиеся еще в целости три почерневших зуба.
- Здравствуй. Вот тебе пакет от консула.
Хаджи-Ибрагим принял его обеими руками с знаками глубочайшего почтения: продержав его с минуту перед собою, как бы сосредоточивая свое внимание на исполинской печати, он поцеловал его (или только показал вид, что поцеловал) и обеими же руками приложил к своему лбу; затем, обратившись ко мне, в волнении проговорил разбитым старческим голосом: «Мой дом - твой дом» и, обменявшись с гостями приветствием, - сел визави меня. Те тоже уселись, Василий продолжал стоять. Хозяин дома отнесся к нему с снисходительной улыбкой и, обернувшись ко мне, отозвался на его счет с ироническою похвалою, о чем, впрочем, можно было заключить только по выразительным жестам его: этот, мол, молодец - на все руки образец - русский агент знает, пожалуй, с десяток русских слов.
- Барин, - обратился ко мне польщенный таким вниманием Василий, озабоченно обдергивая свой коротенький казакин, - я пойду к губернатору, а вы ешьте дыни утром, арбузы - вечером. Днем не ешьте арбузов - лихорадка будет.
- Знаю, знаю, что от неумеренного употребления фруктов здесь свирепствуют, особенно осенью, лихорадки и поносы. - Когда придешь?
- Через час.
И Василий, ни с кем не простившись, суетливо вышел.
- Я все понимаю по-русски, - проговорил вслед ему шушинец с широко слюнявою улыбкой. - Солдатик на сорок туманов товару понимает. Тут он сделал выразительный жест: шельма, мол, - все врет.
В это время вошли и бесцеремонно уселась арендаторы двух соперничествующих между собою караван-сараев, Узбек и Шаверды-Хан, принадлежащих в числе многих других Имаму Риза и сданных на аренду: первый за 500 томанов в год, другой - кажется, за столько ж. С одинаковым рвением предлагали они помещение у себя для имеющих вскоре прибыть сюда русских товаров, конечно, рассчитывая на хороший сбыт их, следовательно, и заработок для себя: ведь по «ненарушимо» существующему обычаю, в Мешеде не купцы платят за помещения под свои товары в здешних караван-сараях - торгуй себе бесплатно хоть сотни лет, - а покупатели, и именно, по словам одних - 1% со всей покупки, по уверению других - по расчету: с каждого томана по 10 карапул [По сегодняшнему курсу на здешнем рынке, кран (серебрян. монета в 50 к.) = 56 карапул.].
Сейид, арендатор Шаверды-Хан, поддерживаемый слюнявым шушинцем, доказывал, что его караван-сарай - наиудобнейший для распродажи привозных товаров, с чем соглашался и Хаджи-Ибрагим, тянувший сторону скромного арендатора к.-с. Узбек, в свою очередь доказывавшего, что «если русские намерены по распродаже своих товаров закупить местных, то лучшего помещения, как у него, не найдется во всем городе»: у него-де останавливаются купцы с Тавриза, Мерви и положительно все имеющие торговые дела с Астраханью.
Мы (я с Хаджи-Ибрагимом) решили дело в пользу последнего, - потомок пророка побледнел с досады…
___________
Еще гость, но уже в сопровождении слуги - смазливенького молодого перса, ставшего у дверей на площадке. То был единственный христианин на «освященной земле» шиитов, большеголовый армянин с беспокойно блуждающими исподлобья тусклыми глазами, повислым длинным носом, опущенными усами и сжатыми тонкими губами, - в кортовой тегеранке, обыкновенном армянском казакинчике, подпоясанном ремнем с серебряными бляхами, в таковых же штанах и белых носках. После обычных приветствий он заявил через слюнявого, что как христианин считает долгом своим «явиться» ко мне… Но в действительности сей «нерусскоподданный», тайно фабрикующий кишмишевку [Водка из киш-миша.] для властей, имея какую-то денежную тяжбу, искал заступничества у Хаджи-Ибрагима, как представителя интересов здесь не только русскоподданных торговцев, но и вообще христиан-армян, покровительствуемых в Персии Россиею, согласно трактатам.
Я угощал гостей отечественными лакомствами и грошовыми сигарами. Одни припрятали то и другое на «после», другие ели по крошке или, закурив грошовки не с того конца, вертели их в пальцах. Беседа о русском караване продолжалась.
На мое замечание, что поверенный его уже получил ярлык, т. е. удостоверение в уплате им на гязском берегу таможенных пошлин, следовательно, товары пройдут в город беспрепятственно, - слюнявый уверял, что их все-таки остановят в таможне.
- Но денег не посмеют требовать?
- У русских - нет, - давай самой маленькой пешкеш!
- А у персов, уже уплативших пошлину в Гязи?
- Персидской закон - не хорош: перс ярлык имеет, - давай опять пошлина, или болшой пешкеш машедской таможня.
(Потом Ибрагим говорил мне один на один, что вследствие таких грабежей четверо из здешних ведущих обширную торговлю с Россиею купцов уже давно просят его помочь им принять русское подданство, конечно, из торговых видов, ибо русскоподданных не стесняют здесь так, и он «Тегеран посланник писал», но ответа не получил.)
___________
Разговор свернулся на ожидаемый сюда со дня на день, кажется, задержанный теккинцами в Мерви (Шах-Джиган’е) караван из Бухары, преимущественно с мерлушками, коврами, войлоками.
Мервь - по Зенд-Авесту - третье «благословенное» место Ирана, уже в начале V века имевшее христианских епископов - населена теперь туркменским племенем текке. Из европейцев только Бернс был там, и то проездом из Бухары в Сарахс [Сарахс, или Сарехс, - главное место туркмен племени салор.] и Мешед, в 1833 г., да еще капитан Стирлинг, и сведения об этом оазисе на границе туркменской пустыни крайне скудны.
Мервь оплодотворяется вытекающею из Гезарийских гор речонкою Меруд [Сокращенное «Мервь-эль-руд», т. е. река Мерви.], с стаями птиц по берегам, почему она и прозывалась в древности, да и ныне еще прозывается многими «Мург-аб» (Мургаб), т. е. птичьей рекою. Сторонка эта славилась в прежние времена орошением и плодородием, торговлей и промышленностью. Урожай сам-сот был обыкновенен, пшеница давала три сбора с одного посева, плоды превосходили качеством плоды Бухары и других мест, откуда приезжали сюда за шелковичными семенами; хлопчатобумажные и льняные ткани приготовлялись в совершенстве. Но явился Чингис, - и «благословенная обитель» превратилась в груду развалин. Затем оправилась было, как бухарский эмир Шах Мурад (Шамурад-Бек) вновь опустошил ее в 1785 г., и теперь она представляет пустыню, с разбросанными там и сям по берегу реки туркменскими кибитками и остатками деревень с заглохшими садами и лугами, где и доселе туркмены не сея собирают отличную пшеницу, очень вкусные дыни.
И теперь еще для оплодотворения почвы Мерви достаточно одно орошение, а центральное положение ее между рынками Хивы, Бухары, Херата и Мешеда упрочивает за нею торговое значение; но до того ли хищным текке, когда можно жить без труда, на счет бессильных соседей?! Они грабят северную грань Ирана, от Бальха почти до Каспия, поддерживая таким образом искони существующую вражду между ним и Тураном, а для этого нужна подвижная, многочисленная конница, и они имеют ее, заботясь о лошадях больше чем о людях, - грабят или обирают и караваны… благо защищены от возмездия пустынями, особенно трудно проходимыми с севера по недостатку воды.
По словам Хаджи-Ибрагима, из Бухары через Мервь в Мешед - 120 семиверстных фарсангов (840 вер.); по другим источникам - около 22 дней езды: из Бухары на г. Кара-Куль в Мервь до 12 дней, из Мерви в Сарахс, лежащий к ЮЮ3 от него, 4 дня (или 44 часа безостановочной езды), и оттуда в Мешед - 5 дней (или 150 вер.). Из Хивы в Мервь тоже 12 дней. Колодцы по этому пути редки, и то с горько-соленою водой; песчаная пыль и раскаленная почва производят воспаление в глазах даже у привычных верблюжьих вожаков. Измученному каравану случается видеть тут марева… Но вот он приближается к реке Меруд, и стаи птиц возвещают ему о конце пытки, о близости хотя скудной, да жизни: показывается зелень, руины, туркменские аулы, - и люди, лошади, верблюды - весь караван оживает вдруг. Далее опять пустынно, и только у Сарахса местность изменяется к лучшему. Отсюда уже поднимаются на иранскую высь.
По словам Хаджи-Ибрагима, бухарский караван еще может пройти через Мервь, но персидскому или иным положительно невозможно, если они предварительно не купят себе права на то у мервцов, причем нужно брать от них заложников, как гарантию, и рекомендательные письма ко всем старшинам аулов, лежащих на предстоящем караванном пути.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Карта Персидского Хорасана (прил. к книге П. И. Огородникова «Страна солнца»)
Того же автора:
https://rus-turk.livejournal.com/621640.html