По Хорасану (1874). Мешхед. 1. Въезд в город. У эмира
П. И. Огородников. Страна солнца. - СПб., 1881.
Другие отрывки:
Караван-сарай Зафрание
Мешхед:
• 1. Въезд в город. У эмира
• 2. Главный базар. Караван-сарай Узбек. Слухи из Мерва
• 3. У Нэпира
• 4. Священный квартал
• 5. У эмира и Нэпира. Русский пленник в Мерве. Невольничий рынок Мешхеда
• 6. Мертвые кварталы. Ковровая фабрика. Бирюза
• 7. По городу. В садах
• 8. Вспышка базарной толпы. У эмира. Склад туркменских голов
• 9. Письмо от русского пленника в Мерве. Перед отъездом
Мешхед. Городские ворота. (Б. Б. Мур, 1914)
На десятой версте от Джогарька (в половине седьмого) дорога, уже в сопровождении реденького ряда тутов, с канавками для поливки их, соединилась с другою, более широкою, идущею - судя по направлению боковой тутовой аллеи - из ущелья, что зеленеет садами вправо. По сторонам ее белеют кучки мраморных осколков, которыми усеяна вся окрестность; такие кучки камней набрасываются тут богомольцами, в память своего посещения гробницы имама Ризы. Вот проехал всадник, в круглой шапочке из котиков, - прошло несколько тучных красивых быков и коров, с мясистым наростом на холках…
В недальном расстоянии от слияния дорог стоит караван-сарайчик, с садиком и колодцем, а вблизи - разбросано несколько домиков. Не слезая с лошади, я остановился перед ним утолить жажду; хозяин подал мне арбузик - водянист, дыньку - еще хуже.
- Поедем дальше, - говорю червадару, окруженному высыпавшими со двора на улицу проезжими.
Тот, вероятно, стакнувшись с ними насчет «геким-баши», настаивает переночевать тут, рисуя жестами какие-то якобы предстоящие нам на дальнейшем пути опасности; толпа, поддерживая его, не просит, а нагло требует лекарств. Это место вообще не пользуется доброй славой, и я повторил свое требование.
- Не поеду! - грубо отвечал негодяй и стал развьючивать катера.
- Поедем!!!
Упорствует.
Пригрозил ему револьвером, пригрозил эмиром (правителем Хорассана) и поскакал один, тогда и он двинулся дальше.
Отсюда уже виднеется обширная серая равнина, замкнутая на горизонте горами. На ней-то и расположен град имама Али-Ризы [Али-Риза - 8-й имам, следовательно, он был в восьмом колене от Али и дочери пророка, Фатьмы.], Мешед, названный персами «Мешхед-и-Мукадес» [Слово «Мешхед» вообще означает место мученической смерти.], т. е. «освященным местом», освященным мученическою кончиною этого имама, отравленного тут халифом Меамуном (Мамуном), сыном Гарун-аль-Рашида, и тут же похороненного рядом с последним. С тех пор Мешед, возникший на месте прежнего незначительного селения Зин-Абад, и получил свое значение как святыня для шиитов, тысячами стекающихся сюда на богомолье с посильными дарами, и заменил собою древнюю столицу Хорассана, разоренный Чингис-ханом Тус, жители которого и переселились сюда. Гауер-Ша, жена Шах-Роха (Руха), назначенного в 799 г. геджры (1382) отцом своим Амир-Тимуром (Теймур-Ленгом) править Хорассаном, первая соорудила над гробницею Ризы мечеть, считающуюся и доселе одним из лучших строений в Персии [В недальнем расстоянии от Херата, вблизи остатков древней стены Хери, существует груда развалин Мусалла (так называются «места благочестия»), постройка которого начата при вышепомянутом Шах-Рухе, с назначением перенести туда смертные останки имама Ризы, но это намерение не осуществилось вследствие возникших несогласий и раздоров.]. Некоторые шахи украшали эту гробницу драгоценными сооружениями и подарками; в особенности усердствовал над нею Надир, умерщвленный тут, и громадные мраморные плиты, заготовленные по его распоряжению для украшения мечети Ризы, поныне валяются в каменоломнях при озере Урмии, в недальном расстоянии от г. Мараги, что в Адербейджане, а сыновья внука его Шах-Роха, умершего тут же, в Мешеде, в нищете, расхитили сокровища ее. Подвергалась она грабежам и при нашествии на Мешед (называемый также «Святым Хорассаном») чужих и своих хищников, что случалось нередко; так, в 1587 г. (в царств. Аббаса Великого) этот город был опустошен узбеками, умертвившими и полонившими большое число жителей его; потерпел он и при завоевании Восточной Персии авганами, и при войнах Надира с ними, и во время междоусобиц; много терпел он и от частых набегов туркмен…
Но вот червадар, в сопровождении какого-то пешего субъекта, уже догнал меня, и мы, спустившись в широкое ущелье, поросшее местами тощею травкой по берегу иссякшего почти ручейка, поднялись на небольшую возвышенность, усеянную, «благочестивыми мешхеди», по сторонам дороги кучками камней, и затем начали спускаться (в 25 м. восьмого, или, по моему расчету, на 15-й версте) по остриям глыб и навороченных скал в Мешедскую равнину. Было уже совершенно темно, когда червадар огласил безмолвную пустыню гимном во славу имама Ризы, и в его звонком голосе слышались то слезы радости, то трепет страха. Он умолк, и дорога пошла гладью.
Ощупью подвигались мы, как вдруг где-то в отдалении, прямо против нас, высоко-высоко взвилась яркая звездочка и остановилась; через несколько минут она погасла, снова засветилась слабым маяком, опять погасла, и больше мы уже не видели этого «чуда над освященным местом», «чуда» - без сомнения, фабрикации молл - служащего для запоздалых путников и сигнальным огоньком.
В 40 м. восьмого зачернелся вправо сарайчик. На наш стук в дверь его - никто не отозвался, и, не нашедши тут воды, мы, томимые жаждой и усталостью, доплелись в 45 м. девятого до другого придорожного крошечного караван-сарайчика, где, разбуженный нашим стуком, хозяин вынес нам пару дрянных арбузиков и теплой мутной воды. Далее зачернелись по сторонам бугры подземных водопроводов, затем пошли какие-то посевы, не то - баштаны, послышались голоса - верно, поблизости жилье… и наконец, ровно в 11 ч. ночи, мы остановились перед запертыми воротами Мешеда, отстоящего от Джогарька на 25 верст (по персидскому счету - на 17 фарсангов), от Сябзавара на 227 верст, от Шахруда на 508 верст (по Ханыкову - на 425 верст), от Астерабада на 621 версту, а от фактории Гязь, что против нашей морской станции на Каспийском море, на 668 верст.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
В СВЯТОМ ХОРАССАНЕ
I
Ночь в «дежурной» и утро у правителя Хорассана
На продолжительный стук червадара в городские ворота наконец отозвался кто-то и, переговорив с ним шепотом в скважину, наотрез отказался впустить нас в город, - но и не советовал ночевать под стенами его, где зачастую рыскают туркмены, а попытаться, не отворят ли нам ворота со стороны цитадели, величаемой крепостью… куда однажды, в тяжелые времена для ныне царствующей в Персии династии, беспрепятственно вошел с своими приверженцами Иса-Хан, отец бывшего владетеля Турбета Мухаммед-Хан-Караия, и объявил шахского сына Мухаммед Вели-мирзу, тогдашнего правителя Хорассана, своим пленником.
Я спешился, и долго плелись мы, ежеминутно рискуя попасть в глубокий ров, пропастью черневший перед городскою стеною, или в отдушины подземных водопроводов и ямы, коими изрыта тут вся местность, полагаю - не из-за одной только глины, нужной для построек города, но и с целью затруднить туркменам доступ к нему. Наконец доплелись до крепостных ворот с двумя маленькими выступами в виде платформ по сторонам. В изнеможении опустился я на одну из них, прислушиваясь, как где-то под боком пережевывали жвачку бараны, пригнанные, вероятно, на убой для стола эмира [Эмир - князь, в смысле владетельной особы, и так хорассанцы величают своего правителя (генерал-губернатора), бывшего начальника всей персидской артиллерии, а до того - почтосодержателя.]. Червадар постучался, еще и еще, все громче и громче, - ни звука в ответ; а сон одолевал, и я решил ночевать тут… где, конечно, нам не дадут выспаться если не «ужасные» туркмены, то сарбазы (солдаты), когда ранним утром отворятся ворота.
Червадар чуть не плакал, развьючивая катера, как вдруг за ними послышался тихий оклик. Он бросился объяснять, что вот, мол, прибыл «таджир», «урус» (купец русский)…
- Таджир?
- Таджир.
- Уру… - И не договорив, часовой захрапел.
Червадар в отчаянии размахивал руками.
- Видишь? Это к правителю Хорассана, к эмиру! - поднес я ему к глазам при зажженной спичке целую пачку писем.
Точно наэлектризованный видом исполинской печати на консульском пакете, он с новою силою забарабанил. Опять послышался голос спросонья, и опять - перешел в сладкий храп… хоть несчастный мой спутник и сильно напирал в своих объяснениях на слова «урус», «геким-баши», «шах», «Мешед».
- Кричи: «Урус от консула», - сую ему пачку писем, и сам неистово застучал ногами в ворота.
- Урус чапар (курьер)!.. Эмир!.. Падишах!.. Туркамон!.. - не менее неистово понес тот какую-то чепуху, понятую мною так: «Курьер от русского царя к эмиру для дипломатических переговоров по поводу предстоящей войны с туркменами».
«Вот это недурно, а то „русский доктор от шаха“?!» - подумал я и, опасаясь за целость своих каблуков, схватил два камня и загромыхал с таким неблагоразумием, что окровавил себе руку.
- Чапар урус… Падишах… Туркамон? - послышался шепот переполошившихся со сна караульных, и опять все смолкло… Но не прошло и трех минут, как раздались быстро приближающиеся шаги и громкий голос, точно допрашивавший:
- Кто там врывается ночью в крепость? Дерзкий! Всех поднял на ноги!
Червадар растерялся:
- Геким-баши урус… Шах… Имам Риза… Чапар… Урус… Падишах… Таджир… Эмир… Консуль… Мешед, - бормотал он задыхаясь, и сунул пачку с письмами, кажется, в открывшееся потаенное оконце, не то в щель в массивных воротах.
Шаги удалились. Минут через шесть томительного ожидания опять послышались они и голоса: «Чапар… урус». Затем одна половинка ворот со скрипом отворилась, и меня окружила вооруженная толпа.
- Чапар, урус? - спрашивал пожилой офицер с шашкой в руке, между тем как один вертлявый субъект с длинным кинжалом за поясом, поднеся фонарь к самому моему лицу, пристально всматривался в него.
- Ну да! чапар-урус, черт вас возьми, измучили совсем. Смотри, - и я показал последнему окровавленную руку.
Тот покачал головою и, вертясь около меня, весело затараторил с прочими, вооруженными больше ружьями.
- Где дарога (полицеймейстер)?
- Дарога, дарога, - закивал он головою, тыкая себя пальцем в грудь, и приказал червадару вьючиться скорее и следовать за ними.
- В караван-сарай Узбек, - распорядился я.
Вертлявый объяснил, что ночью ехать в город опасно, и меня провели каким-то плацем, не то большим двором в другой, поменьше, с водоемом, вокруг которого спал врастяжку караул и стояли ружья в козлах, а отсюда - длинными проходами - в третий, внутренний дворик и тут остановились у низенькой двери.
- Эмир, - прошептал вертлявый, указывая мне жестами - наклониться, и слегка постучался.
Дверь немедленно отворилась и впотьмах высунулась голова. Сопровождавшие меня отвесили по низкому поклону; я приложил руку к полям шляпы. Эмир - то был он - тихо проговорил два-три слова и скрылся! Что-то суровое, беспощадное слышалось в его голосе. И меня ввели в комнату, слабо освещенную чираком, стоявшим с медною и двумя глиняными мисками в нише над камином, перед которым спали рядом три субъекта с обернутыми в полотенца бритыми головами.
- Прежде всего - чаю.
- Чаи, чаи, - фамильярно растолкал их вертлявый и весело затараторил.
Озирая меня, они медленно оделись, опоясались шашками, и затем двое пожилых - один телохранитель эмира, уже согбенный на долголетней службе, другой дежурный офицер - развели огонь в камине, а третий, молодой, тоже дежурный офицер, сбегал за водою и вскипятил ее в чайнике. Червадар же, сложив мои вещи в углу, более не показывался.
Я достал из аптечки спирта и поднес стаканчик пожилому офицеру. Он выпил залпом, скорчил ужасную рожу - и бегом из комнаты.
- Воды! воды! - кричу ему по-персидски вслед, - вернулся не свой и, вызудив с полковша, задыхаясь объясняет, что его невыносимо жжет - посоветовал докончить ковш, и что по запаху могут узнать о нарушении им Корана - успокоил мятными лепешками.
Та же сцена повторилась и с вертлявым, только этот пришел в себя скорее; и затем, уразумев по жестам, что я желаю раздеться и прилечь, развернул мои вьюки, постлал на ковре постель, и когда я повалился на нее - бросился стягивать с меня большие сапоги, но, принатужившись, не устоял на ногах и полетел на пол. Я расхохотался. Поощренный этим, он начал кувыркаться, кривляться, наконец запел какую-то соблазнительную песенку, оживившую даже почтенного телохранителя, отнекивавшегося не только от чистого спирта, но даже от приготовленного мною в большой миске пунша, к которому поочередно прикладывались его товарищи с гримасами нежнейшей страсти.
Уже два часа (26 августа). Глаза слипаются, а этих бестий только что начинало разбирать: они пели, кувыркались, сопровождая то и другое циническими жестами. Оргия была в разгаре, когда я, напившись чаю, энергично объявил: «Пора на покой» и мертвецки уснул…
___________
- Сааб [Господин.]?.. Сааб?! - теребит кто-то за ногу.
- Пошел вон! - лягнул я спросонья.
- Сааб?.. Сааб?! - продолжал тот же голос, покрывавший громкий говор кругом.
Открываю отяжелевшие веки - толпа, взглянул на часы - всего пять.
- Убирайтесь! - повернулся на другой бок и сладко заснул…
- Эй, вставай! Нельзи спать, - сичас губернатор идет! - раздалась в ушах уже русская речь.
Смотрю, всматриваюсь, - впереди всех стоит Василий, тот самый омусульманившийся беглый солдат, которого я встретил между богомольцами в Шахруде: такой же изнуренный, с безжизненными стеклянными глазами, острым носиком, ярославскою русою бородкой и усиками, и в том же костюме: в тегеранке [Кортовая шапочка цилиндрич. формы.], в туго подпоясанном тонким кушаком иззелена-синем каба наподобие казакинчика с косым воротом, открывавшим на груди белую грубую сорочку, в синих шальварах из грубой бумажной материи и башмаках.
- А-а, - знакомый, - проговорил я, в бессилии закрывая глаза.
- Нельзи спать. Эй…
- Встану, когда высплюсь! - закутал я голову в лоскут кисеи (что обыкновенно делал в дороге от беспокойных мух, когда ложился спать)… И слышу в сладком забытье недоумения на мой счет: один говорил - это ференг [Европеец.], другой - урус…
- Инглиз, - авторитетно отрезал Василий и зашептался…
Открываю глаза - убедительно жестикулирует с таинственным видом: там, мол один (намек относился к ост-индскому англичанину Нэпиру, который встретился со мною в Шахруде), этот - другой, а сзади их еще много, - беда будет! Короче сказать, по глупости ли, или рассчитанно, только он возбуждал эмировскую челядь против меня.
- Эй, негодяй! - вскочил я с постели. - Если ты будешь вводить их в заблуждение, эмиру скажу, слышишь?!
- Вашблародие… Барин, ей-Богу-c, я ничего, - схватился было он за тегеранку, но, опомнившись, снова опустил руки.
- Пошел вон! - крикнул я, пригрозив пальцем, но внутренне довольный встречей с ним - «на безрыбье и рак рыба», без переводчика и этот бродяга дорог.
Когда по его энергическим жестам удалились все, в комнату вошел смазливенький паж эмира, служащий тем же целям, каким и паж известного моего приятеля, его высочества Бастамо - шахрудского губернатора [См. «Очерки Персии». Изд. редак. «Всемирный путешественник», 1878 г.]. Заглянув в лицо мне с пугливым любопытством, мальчуган вышел на цыпочках и притворил за собою дверь, но она опять полуотворилась, и из-за нее высунулась на момент черная борода эмира, судя по голосу, повелевшему: «Не мешать урусу спать, а потом напоить чаем».
Безмятежно проспав до семи часов утра, я еще нежился в постели, как является вертлявый - от ночного кутежа ни следа, подвижная физиономия точно обнюхивает, блестящие глазенки - шныряют, костюм обыкновенный и тот же кинжал за кушаком; за ним почтенный старик с симпатичным выражением и важными приемами, в черном суконном сардари в виде казакина, с складками сзади и красною подкладкой, обшитою с краев лентою из двухцветной (красной с черным) бумажной материи. Это церемониймейстер и вместе с тем ферраш-баши [Глава слуг.] и назир [Эконом.] эмира, а вертлявый, выдававший себя за полицеймейстера, только помощник его.
- Чаи, чаи? - говорили они, приглашая меня знаками наверх.
Наскоро одевшись, я последовал за ними в сени и отсюда по крутой лесенке во второй этаж, с темным узким коридором между глухою стеной и рядом каморок, кажется, все темных, за исключением той, в которую ввели меня. Паж внес два стула и поставил одно у передней стенки с открытою рамой, для меня, другое - визави, для церемониймейстера; вертлявый сел перед дверьми на полу. Спустя минуты две, слуга подал на подносе церемониймейстеру сухари - искрошенный в мелкие куски сухой лаваш. Тот отломил крошку, пожевал-пожевал и одобрительно кивнул, тогда он поднес их мне. Та же процедура отпробований (в доказательство, что тут нет отравы) повторилась и с сухим пирожным из айвы и с следовавшим за ним чаем в чашке, без ложечки. Объясняя почтенному церемониймейстеру, как трудно мне обойтись без нее, я уронил на пол сухарик лаваша, - вертлявый быстро схватил его и, как-то по-собачьи заглядывая мне в глаза, с собачьими же ужимками съел его. Наконец-то после долгих ожиданий какой-то субъект с сильно воспаленными глазами принес грязнейшую медную ложечку с зелеными пятнышками от окисления, которую, конечно, я не принял. Впрочем, чай оказался до приторности сладким.
Все время хранивший глубокое молчание церемониймейстер начал было беседу знаками; я улыбнулся и загляделся на двор, - он вышел…
Вымощенный камнем и местами кирпичом большой двор с водоемом посредине, вокруг которого ночью спал караул, спереди замыкается высокою стеною с притворенными воротами; с двух смежных сторон - тоже стенами, из коих правая с мелкими нишами и охраняемым часовыми узеньким низким сводчатым проходом, ведущим во внутренний дворик эмировского жилья (куда ночью-то и водили меня), и перед обеими тянется по жиденькой аллее; с четвертой же стороны двора выдвигается маленькое двухэтажное здание, выкрашенное с лица под кирпич (с широкими белыми швами). Это одно из «присутственных мест» правителя Хорассана, которые находятся все тут, в цитадели, и в то время как меня угощали чаем в верхнем этаже, он творил суд и расправу в нижнем, состоявшем из двух спереди открытых (т. е. с подъемными решетчатыми деревянными рамами вместо передних стен) комнат: одной «дежурной», где ночевал я, и другой, через сени, несколько побольше - собственно «присутствия». В двадцати шагах перед последним одиноко стоял коренастый туркменин в красном, кажется, полосатом халате и бараньей шапке несколько на затылок; мужественно красивое, выразительное лицо его, на котором уже с трудом читалась еще недавняя энергия и железная воля, теперь приняло желтовато-восковой оттенок и точно застыло от затаенного ужаса…
- Сааб, - дотронулся до моего плеча вертлявый и, указывая глазами на этого отважного предводителя теккинских [Теккэ - самое свирепое из туркменских племен.] хищников, провел себе пальцем по шее.
- Приговорен к смерти?
- Да…
Между тем тот продолжал исподлобья глядеть своими большими затуманенными глазами то на меня, то на толпившихся отдельными группами вправо от «присутствия» офицеров, оборванных сарбазов, слуг и просителей, преимущественно в синих коба [Вроде архалука.], поверх которых у иных были накинуты синие или голубые джуббы [Джубба - широчайший халат с длиннейшими рукавами.].
У входа в «присутствие» ёжась переминался с ноги на ногу известный уже читателям согбенный телохранитель с обнаженною шашкою, в белой кожаной перевязи и таковой же широкой портупее через плечо; еще минута, и он, гримасничая от желудочных спазм, сделал кому-то знак: смените, мол, поскорее - не выдержу!.. У стены, что замыкает двор справа, особняком стояла в синей чадре единственная просительница. В эти часы эмир доступен всем, но и дерет же! - Правда, не так грубо, открыто, как прежде, когда первый вопрос просителю был: «Есть ли пишкеш (подарок) для правителя?..»
Народу прибывало: все больше офицеры в парадной форме; войдя во двор, они останавливались в почтительном расстоянии от «присутствия», отвешивали поясной поклон (конечно, эмиру, которого мне не было видно) и отходили в сторону. Вот гуськом, один за другим, несмело вошли с опущенными глазами десять тщедушных, убого одетых субъектов, больше с обернутыми в какие-то тряпицы головами, и, выстроившись за резервуаром в шеренгу (в ряд), разом поклонились в пояс.
- Райети, - шепнул не отступавший от меня больной глазами (что ложечку принес).
Двое из них вручили подошедшему чиновнику по бумажке - вероятно, прошения. Тот передал их в «присутствие», и оттуда послышался мерный голос эмира.
- А-алла! - дружно гаркнула деревенщина в ответ и, опять отвесив поклон, гуськом же удалилась.
Прошел к эмиру важный сейид, кажется, главный муштегид [Высшая в городе духовная особа.], в зеленой чалме и белой (канифасовой) аба [Широкий плащ без рукавов.]; за ним почтительно следовали один за другим его назир и ферраш-баши с бляхою на бараньей шапке. Спустя минут пять во двор ввалилась, с толпою слуг спереди и сзади, как видно, важная туша, в черном сардари [Вроде свободного казакина со сборками сзади.], таких же штанах и в низенькой мерлушковой шапке, и медвежьей походкой прошла тоже прямо в «присутствие», куда то и дело подавались унизанные бирюзою кальяны, раскуриваемые в сгустившейся толпе разной челяди…
Тут мои наблюдения прервались: я почувствовал то же, что и телохранитель, и объяснил это больному глазами. Тот принес из соседней каморки кувшин воды и провел меня на вышеупомянутый дворик эмировского жилья, где вокруг водоема сидели-стояли караульные и несколько чиновников, заметивших ему, что русские обходятся без омовений, а потому - кувшина не нужно, но тот все-таки сунул его мне в руки и, наглядно изобразив, как следует пользоваться им, указал на темный коридорчик вправо с отверстием в земле…
По возвращении наверх, мой провожатый, вероятно, решив, что уже достаточно расположил меня услугами к себе, пристал с мольбами вылечить ему глаза. Невыносима роль доктора тут! Да и в город пора, уже девять часов. Однако ж ему следовало помочь, и мы спустились в «дежурную». Сундуки мои стояли в прежнем порядке, на голом полу, а там, где спали караульные офицеры с телохранителем, - сидело кружком на ковре несколько превосходительных очей и рук эмира, и, нужно полагать, очень зорких и длинных.
Я поднес руку к шляпе - закивали головами и, точно не замечая присутствия моего, солидно продолжали беседу. В этом-то и состоит сущность утонченного воспитания в Персии. А между тем было на что посмотреть: я раскрыл аптеку, уложил пациента на спину, влил в глаза ему атропинных капель, ну и пр. и пр.
- А теперь ведите меня к нашему агенту, в караван-сарай Узбек, - обращаюсь к вошедшему церемониймейстеру.
- Эмир, эмир, - силится объяснить тот знаками, что правитель Хорассана велел немедленно представить меня перед свои светлые очи, но что предварительно нужно помыться.
Пациент сунул мне кувшин с водою. Хочу идти наверх - торопят: мойся, мол, здесь! - Ну и ладно: на полу образовались лужи, превосходительных забрызгал… Затем, опять напялив свою обшитую кисеей широкополую шляпу, вышел на двор и по указанию церемониймейстера приблизился к самому «присутствию», так что грудь моя почти касалась края его высокого пола в коврах, где на первом плане, у правой стены, сидел правитель Хорассана - тучный, с вычерненною редкою бородою по грудь и толстою нижнею губою, в мерлушковой шапке, черном суконном сардари, в таковых же штанах и белых носках. В углублении виднелись сидевшие полукругом два сейида, туша в сардари и т. п. откормленные, конечно, не свиньи, а все «столпы» с смиренно опущенными глазами.
Я, по обыкновению, поднес руку к шляпе. Эмир, поворачиваясь ко мне всем туловищем, заговорил что-то по-персидски, при чем его нижняя губа оттопыривалась, глаза улыбались, умаслились. Я пожал плечами: ничего, мол, не понимаю. Он вызвал из группы офицеров, обступавших меня слева, стройного красавца - две капли воды наш кавказский горец!
- Кто тв… твоя? - начал тот бойко, пронизывая меня своими блестящими черными глазами.
- Русский.
- Твоя… Твоя еха́л…
- Ехал.
- Твоя ехал, торговал твоя… Твоя… - и красавец, запутавшись, в смущении умолк.
Эмир с недовольною миной нетерпеливо махнул ему рукой и велел кликнуть какого-то «урус».
Не прошло и минуты, как перед нами предстал Василий, бледный, растерянный, с мутным взором.
- Губернатор говорит, - зачастил он, прислушиваясь к отчетливым словам эмира с выражением в лице человека трудно понимающего, что ему говорят, - губернатор благодарит за письма и что барин привезли товары… - Тут он судорожно задергал руками и с отдышкою продолжал: - Значит, говорит, где хочешь, там и живи; если кто обидит - приходи к нему раз, два раза в день… Вас больно любит губернатор… Спрашивает, какие товары привезли?
Я назвал наиболее ценные, и несчастный Василий, заминаясь и ужасно гримасничая от мучительных потуг вспомнить или выразить то или другое персидское слово, понес какую-то чепуху, пересыпая ее русскими словами: «Цепочки, хороший бархат, точно так-с…», причем его руки и пальцы заходили пуще прежнего.
Долго вслушивался эмир, напряженно вслушивался и, обернувшись к важному сейиду, не показывавшему в течение всей нашей беседы, как и прочие «столпы», ни признака жизни, что-то с усмешкой заметил. Затем велел спросить, поеду ли я в Херат. И на утвердительный ответ, Василию махнул рукой убраться, а к себе подозвал стоявшего в стороне от толпы стройного, пожалуй, красивого, в персидском вкусе, молодого человека с отталкивающим выражением распущенности и простоватого лукавства, воспаленными глазами и подстриженною черною бородкой, в щегольском суконном коба горохового цвета и кортовой тегеранке. То был мирза нашего агента, бухарца хаджи Ибрагима.
Выслушав безответно эмира, он сделал мне знак следовать за собою.
Опять подвернулся Василий.
Я попросил его похлопотать о доставке моих вещей к хаджи Ибрагиму и о рассылке по принадлежности привезенных мною писем, находившихся у эмира.
- Все сделаем, барин, - не беспокойтесь, - растерянно зашвырял он глазами и, съежившись, опять юркнул в толпу.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Карта Персидского Хорасана (прил. к книге П. И. Огородникова «Страна солнца»)
Того же автора:
https://rus-turk.livejournal.com/621640.html
Другие отрывки:
Караван-сарай Зафрание
Мешхед:
• 1. Въезд в город. У эмира
• 2. Главный базар. Караван-сарай Узбек. Слухи из Мерва
• 3. У Нэпира
• 4. Священный квартал
• 5. У эмира и Нэпира. Русский пленник в Мерве. Невольничий рынок Мешхеда
• 6. Мертвые кварталы. Ковровая фабрика. Бирюза
• 7. По городу. В садах
• 8. Вспышка базарной толпы. У эмира. Склад туркменских голов
• 9. Письмо от русского пленника в Мерве. Перед отъездом
Мешхед. Городские ворота. (Б. Б. Мур, 1914)
На десятой версте от Джогарька (в половине седьмого) дорога, уже в сопровождении реденького ряда тутов, с канавками для поливки их, соединилась с другою, более широкою, идущею - судя по направлению боковой тутовой аллеи - из ущелья, что зеленеет садами вправо. По сторонам ее белеют кучки мраморных осколков, которыми усеяна вся окрестность; такие кучки камней набрасываются тут богомольцами, в память своего посещения гробницы имама Ризы. Вот проехал всадник, в круглой шапочке из котиков, - прошло несколько тучных красивых быков и коров, с мясистым наростом на холках…
В недальном расстоянии от слияния дорог стоит караван-сарайчик, с садиком и колодцем, а вблизи - разбросано несколько домиков. Не слезая с лошади, я остановился перед ним утолить жажду; хозяин подал мне арбузик - водянист, дыньку - еще хуже.
- Поедем дальше, - говорю червадару, окруженному высыпавшими со двора на улицу проезжими.
Тот, вероятно, стакнувшись с ними насчет «геким-баши», настаивает переночевать тут, рисуя жестами какие-то якобы предстоящие нам на дальнейшем пути опасности; толпа, поддерживая его, не просит, а нагло требует лекарств. Это место вообще не пользуется доброй славой, и я повторил свое требование.
- Не поеду! - грубо отвечал негодяй и стал развьючивать катера.
- Поедем!!!
Упорствует.
Пригрозил ему револьвером, пригрозил эмиром (правителем Хорассана) и поскакал один, тогда и он двинулся дальше.
Отсюда уже виднеется обширная серая равнина, замкнутая на горизонте горами. На ней-то и расположен град имама Али-Ризы [Али-Риза - 8-й имам, следовательно, он был в восьмом колене от Али и дочери пророка, Фатьмы.], Мешед, названный персами «Мешхед-и-Мукадес» [Слово «Мешхед» вообще означает место мученической смерти.], т. е. «освященным местом», освященным мученическою кончиною этого имама, отравленного тут халифом Меамуном (Мамуном), сыном Гарун-аль-Рашида, и тут же похороненного рядом с последним. С тех пор Мешед, возникший на месте прежнего незначительного селения Зин-Абад, и получил свое значение как святыня для шиитов, тысячами стекающихся сюда на богомолье с посильными дарами, и заменил собою древнюю столицу Хорассана, разоренный Чингис-ханом Тус, жители которого и переселились сюда. Гауер-Ша, жена Шах-Роха (Руха), назначенного в 799 г. геджры (1382) отцом своим Амир-Тимуром (Теймур-Ленгом) править Хорассаном, первая соорудила над гробницею Ризы мечеть, считающуюся и доселе одним из лучших строений в Персии [В недальнем расстоянии от Херата, вблизи остатков древней стены Хери, существует груда развалин Мусалла (так называются «места благочестия»), постройка которого начата при вышепомянутом Шах-Рухе, с назначением перенести туда смертные останки имама Ризы, но это намерение не осуществилось вследствие возникших несогласий и раздоров.]. Некоторые шахи украшали эту гробницу драгоценными сооружениями и подарками; в особенности усердствовал над нею Надир, умерщвленный тут, и громадные мраморные плиты, заготовленные по его распоряжению для украшения мечети Ризы, поныне валяются в каменоломнях при озере Урмии, в недальном расстоянии от г. Мараги, что в Адербейджане, а сыновья внука его Шах-Роха, умершего тут же, в Мешеде, в нищете, расхитили сокровища ее. Подвергалась она грабежам и при нашествии на Мешед (называемый также «Святым Хорассаном») чужих и своих хищников, что случалось нередко; так, в 1587 г. (в царств. Аббаса Великого) этот город был опустошен узбеками, умертвившими и полонившими большое число жителей его; потерпел он и при завоевании Восточной Персии авганами, и при войнах Надира с ними, и во время междоусобиц; много терпел он и от частых набегов туркмен…
Но вот червадар, в сопровождении какого-то пешего субъекта, уже догнал меня, и мы, спустившись в широкое ущелье, поросшее местами тощею травкой по берегу иссякшего почти ручейка, поднялись на небольшую возвышенность, усеянную, «благочестивыми мешхеди», по сторонам дороги кучками камней, и затем начали спускаться (в 25 м. восьмого, или, по моему расчету, на 15-й версте) по остриям глыб и навороченных скал в Мешедскую равнину. Было уже совершенно темно, когда червадар огласил безмолвную пустыню гимном во славу имама Ризы, и в его звонком голосе слышались то слезы радости, то трепет страха. Он умолк, и дорога пошла гладью.
Ощупью подвигались мы, как вдруг где-то в отдалении, прямо против нас, высоко-высоко взвилась яркая звездочка и остановилась; через несколько минут она погасла, снова засветилась слабым маяком, опять погасла, и больше мы уже не видели этого «чуда над освященным местом», «чуда» - без сомнения, фабрикации молл - служащего для запоздалых путников и сигнальным огоньком.
В 40 м. восьмого зачернелся вправо сарайчик. На наш стук в дверь его - никто не отозвался, и, не нашедши тут воды, мы, томимые жаждой и усталостью, доплелись в 45 м. девятого до другого придорожного крошечного караван-сарайчика, где, разбуженный нашим стуком, хозяин вынес нам пару дрянных арбузиков и теплой мутной воды. Далее зачернелись по сторонам бугры подземных водопроводов, затем пошли какие-то посевы, не то - баштаны, послышались голоса - верно, поблизости жилье… и наконец, ровно в 11 ч. ночи, мы остановились перед запертыми воротами Мешеда, отстоящего от Джогарька на 25 верст (по персидскому счету - на 17 фарсангов), от Сябзавара на 227 верст, от Шахруда на 508 верст (по Ханыкову - на 425 верст), от Астерабада на 621 версту, а от фактории Гязь, что против нашей морской станции на Каспийском море, на 668 верст.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
В СВЯТОМ ХОРАССАНЕ
I
Ночь в «дежурной» и утро у правителя Хорассана
На продолжительный стук червадара в городские ворота наконец отозвался кто-то и, переговорив с ним шепотом в скважину, наотрез отказался впустить нас в город, - но и не советовал ночевать под стенами его, где зачастую рыскают туркмены, а попытаться, не отворят ли нам ворота со стороны цитадели, величаемой крепостью… куда однажды, в тяжелые времена для ныне царствующей в Персии династии, беспрепятственно вошел с своими приверженцами Иса-Хан, отец бывшего владетеля Турбета Мухаммед-Хан-Караия, и объявил шахского сына Мухаммед Вели-мирзу, тогдашнего правителя Хорассана, своим пленником.
Я спешился, и долго плелись мы, ежеминутно рискуя попасть в глубокий ров, пропастью черневший перед городскою стеною, или в отдушины подземных водопроводов и ямы, коими изрыта тут вся местность, полагаю - не из-за одной только глины, нужной для построек города, но и с целью затруднить туркменам доступ к нему. Наконец доплелись до крепостных ворот с двумя маленькими выступами в виде платформ по сторонам. В изнеможении опустился я на одну из них, прислушиваясь, как где-то под боком пережевывали жвачку бараны, пригнанные, вероятно, на убой для стола эмира [Эмир - князь, в смысле владетельной особы, и так хорассанцы величают своего правителя (генерал-губернатора), бывшего начальника всей персидской артиллерии, а до того - почтосодержателя.]. Червадар постучался, еще и еще, все громче и громче, - ни звука в ответ; а сон одолевал, и я решил ночевать тут… где, конечно, нам не дадут выспаться если не «ужасные» туркмены, то сарбазы (солдаты), когда ранним утром отворятся ворота.
Червадар чуть не плакал, развьючивая катера, как вдруг за ними послышался тихий оклик. Он бросился объяснять, что вот, мол, прибыл «таджир», «урус» (купец русский)…
- Таджир?
- Таджир.
- Уру… - И не договорив, часовой захрапел.
Червадар в отчаянии размахивал руками.
- Видишь? Это к правителю Хорассана, к эмиру! - поднес я ему к глазам при зажженной спичке целую пачку писем.
Точно наэлектризованный видом исполинской печати на консульском пакете, он с новою силою забарабанил. Опять послышался голос спросонья, и опять - перешел в сладкий храп… хоть несчастный мой спутник и сильно напирал в своих объяснениях на слова «урус», «геким-баши», «шах», «Мешед».
- Кричи: «Урус от консула», - сую ему пачку писем, и сам неистово застучал ногами в ворота.
- Урус чапар (курьер)!.. Эмир!.. Падишах!.. Туркамон!.. - не менее неистово понес тот какую-то чепуху, понятую мною так: «Курьер от русского царя к эмиру для дипломатических переговоров по поводу предстоящей войны с туркменами».
«Вот это недурно, а то „русский доктор от шаха“?!» - подумал я и, опасаясь за целость своих каблуков, схватил два камня и загромыхал с таким неблагоразумием, что окровавил себе руку.
- Чапар урус… Падишах… Туркамон? - послышался шепот переполошившихся со сна караульных, и опять все смолкло… Но не прошло и трех минут, как раздались быстро приближающиеся шаги и громкий голос, точно допрашивавший:
- Кто там врывается ночью в крепость? Дерзкий! Всех поднял на ноги!
Червадар растерялся:
- Геким-баши урус… Шах… Имам Риза… Чапар… Урус… Падишах… Таджир… Эмир… Консуль… Мешед, - бормотал он задыхаясь, и сунул пачку с письмами, кажется, в открывшееся потаенное оконце, не то в щель в массивных воротах.
Шаги удалились. Минут через шесть томительного ожидания опять послышались они и голоса: «Чапар… урус». Затем одна половинка ворот со скрипом отворилась, и меня окружила вооруженная толпа.
- Чапар, урус? - спрашивал пожилой офицер с шашкой в руке, между тем как один вертлявый субъект с длинным кинжалом за поясом, поднеся фонарь к самому моему лицу, пристально всматривался в него.
- Ну да! чапар-урус, черт вас возьми, измучили совсем. Смотри, - и я показал последнему окровавленную руку.
Тот покачал головою и, вертясь около меня, весело затараторил с прочими, вооруженными больше ружьями.
- Где дарога (полицеймейстер)?
- Дарога, дарога, - закивал он головою, тыкая себя пальцем в грудь, и приказал червадару вьючиться скорее и следовать за ними.
- В караван-сарай Узбек, - распорядился я.
Вертлявый объяснил, что ночью ехать в город опасно, и меня провели каким-то плацем, не то большим двором в другой, поменьше, с водоемом, вокруг которого спал врастяжку караул и стояли ружья в козлах, а отсюда - длинными проходами - в третий, внутренний дворик и тут остановились у низенькой двери.
- Эмир, - прошептал вертлявый, указывая мне жестами - наклониться, и слегка постучался.
Дверь немедленно отворилась и впотьмах высунулась голова. Сопровождавшие меня отвесили по низкому поклону; я приложил руку к полям шляпы. Эмир - то был он - тихо проговорил два-три слова и скрылся! Что-то суровое, беспощадное слышалось в его голосе. И меня ввели в комнату, слабо освещенную чираком, стоявшим с медною и двумя глиняными мисками в нише над камином, перед которым спали рядом три субъекта с обернутыми в полотенца бритыми головами.
- Прежде всего - чаю.
- Чаи, чаи, - фамильярно растолкал их вертлявый и весело затараторил.
Озирая меня, они медленно оделись, опоясались шашками, и затем двое пожилых - один телохранитель эмира, уже согбенный на долголетней службе, другой дежурный офицер - развели огонь в камине, а третий, молодой, тоже дежурный офицер, сбегал за водою и вскипятил ее в чайнике. Червадар же, сложив мои вещи в углу, более не показывался.
Я достал из аптечки спирта и поднес стаканчик пожилому офицеру. Он выпил залпом, скорчил ужасную рожу - и бегом из комнаты.
- Воды! воды! - кричу ему по-персидски вслед, - вернулся не свой и, вызудив с полковша, задыхаясь объясняет, что его невыносимо жжет - посоветовал докончить ковш, и что по запаху могут узнать о нарушении им Корана - успокоил мятными лепешками.
Та же сцена повторилась и с вертлявым, только этот пришел в себя скорее; и затем, уразумев по жестам, что я желаю раздеться и прилечь, развернул мои вьюки, постлал на ковре постель, и когда я повалился на нее - бросился стягивать с меня большие сапоги, но, принатужившись, не устоял на ногах и полетел на пол. Я расхохотался. Поощренный этим, он начал кувыркаться, кривляться, наконец запел какую-то соблазнительную песенку, оживившую даже почтенного телохранителя, отнекивавшегося не только от чистого спирта, но даже от приготовленного мною в большой миске пунша, к которому поочередно прикладывались его товарищи с гримасами нежнейшей страсти.
Уже два часа (26 августа). Глаза слипаются, а этих бестий только что начинало разбирать: они пели, кувыркались, сопровождая то и другое циническими жестами. Оргия была в разгаре, когда я, напившись чаю, энергично объявил: «Пора на покой» и мертвецки уснул…
___________
- Сааб [Господин.]?.. Сааб?! - теребит кто-то за ногу.
- Пошел вон! - лягнул я спросонья.
- Сааб?.. Сааб?! - продолжал тот же голос, покрывавший громкий говор кругом.
Открываю отяжелевшие веки - толпа, взглянул на часы - всего пять.
- Убирайтесь! - повернулся на другой бок и сладко заснул…
- Эй, вставай! Нельзи спать, - сичас губернатор идет! - раздалась в ушах уже русская речь.
Смотрю, всматриваюсь, - впереди всех стоит Василий, тот самый омусульманившийся беглый солдат, которого я встретил между богомольцами в Шахруде: такой же изнуренный, с безжизненными стеклянными глазами, острым носиком, ярославскою русою бородкой и усиками, и в том же костюме: в тегеранке [Кортовая шапочка цилиндрич. формы.], в туго подпоясанном тонким кушаком иззелена-синем каба наподобие казакинчика с косым воротом, открывавшим на груди белую грубую сорочку, в синих шальварах из грубой бумажной материи и башмаках.
- А-а, - знакомый, - проговорил я, в бессилии закрывая глаза.
- Нельзи спать. Эй…
- Встану, когда высплюсь! - закутал я голову в лоскут кисеи (что обыкновенно делал в дороге от беспокойных мух, когда ложился спать)… И слышу в сладком забытье недоумения на мой счет: один говорил - это ференг [Европеец.], другой - урус…
- Инглиз, - авторитетно отрезал Василий и зашептался…
Открываю глаза - убедительно жестикулирует с таинственным видом: там, мол один (намек относился к ост-индскому англичанину Нэпиру, который встретился со мною в Шахруде), этот - другой, а сзади их еще много, - беда будет! Короче сказать, по глупости ли, или рассчитанно, только он возбуждал эмировскую челядь против меня.
- Эй, негодяй! - вскочил я с постели. - Если ты будешь вводить их в заблуждение, эмиру скажу, слышишь?!
- Вашблародие… Барин, ей-Богу-c, я ничего, - схватился было он за тегеранку, но, опомнившись, снова опустил руки.
- Пошел вон! - крикнул я, пригрозив пальцем, но внутренне довольный встречей с ним - «на безрыбье и рак рыба», без переводчика и этот бродяга дорог.
Когда по его энергическим жестам удалились все, в комнату вошел смазливенький паж эмира, служащий тем же целям, каким и паж известного моего приятеля, его высочества Бастамо - шахрудского губернатора [См. «Очерки Персии». Изд. редак. «Всемирный путешественник», 1878 г.]. Заглянув в лицо мне с пугливым любопытством, мальчуган вышел на цыпочках и притворил за собою дверь, но она опять полуотворилась, и из-за нее высунулась на момент черная борода эмира, судя по голосу, повелевшему: «Не мешать урусу спать, а потом напоить чаем».
Безмятежно проспав до семи часов утра, я еще нежился в постели, как является вертлявый - от ночного кутежа ни следа, подвижная физиономия точно обнюхивает, блестящие глазенки - шныряют, костюм обыкновенный и тот же кинжал за кушаком; за ним почтенный старик с симпатичным выражением и важными приемами, в черном суконном сардари в виде казакина, с складками сзади и красною подкладкой, обшитою с краев лентою из двухцветной (красной с черным) бумажной материи. Это церемониймейстер и вместе с тем ферраш-баши [Глава слуг.] и назир [Эконом.] эмира, а вертлявый, выдававший себя за полицеймейстера, только помощник его.
- Чаи, чаи? - говорили они, приглашая меня знаками наверх.
Наскоро одевшись, я последовал за ними в сени и отсюда по крутой лесенке во второй этаж, с темным узким коридором между глухою стеной и рядом каморок, кажется, все темных, за исключением той, в которую ввели меня. Паж внес два стула и поставил одно у передней стенки с открытою рамой, для меня, другое - визави, для церемониймейстера; вертлявый сел перед дверьми на полу. Спустя минуты две, слуга подал на подносе церемониймейстеру сухари - искрошенный в мелкие куски сухой лаваш. Тот отломил крошку, пожевал-пожевал и одобрительно кивнул, тогда он поднес их мне. Та же процедура отпробований (в доказательство, что тут нет отравы) повторилась и с сухим пирожным из айвы и с следовавшим за ним чаем в чашке, без ложечки. Объясняя почтенному церемониймейстеру, как трудно мне обойтись без нее, я уронил на пол сухарик лаваша, - вертлявый быстро схватил его и, как-то по-собачьи заглядывая мне в глаза, с собачьими же ужимками съел его. Наконец-то после долгих ожиданий какой-то субъект с сильно воспаленными глазами принес грязнейшую медную ложечку с зелеными пятнышками от окисления, которую, конечно, я не принял. Впрочем, чай оказался до приторности сладким.
Все время хранивший глубокое молчание церемониймейстер начал было беседу знаками; я улыбнулся и загляделся на двор, - он вышел…
Вымощенный камнем и местами кирпичом большой двор с водоемом посредине, вокруг которого ночью спал караул, спереди замыкается высокою стеною с притворенными воротами; с двух смежных сторон - тоже стенами, из коих правая с мелкими нишами и охраняемым часовыми узеньким низким сводчатым проходом, ведущим во внутренний дворик эмировского жилья (куда ночью-то и водили меня), и перед обеими тянется по жиденькой аллее; с четвертой же стороны двора выдвигается маленькое двухэтажное здание, выкрашенное с лица под кирпич (с широкими белыми швами). Это одно из «присутственных мест» правителя Хорассана, которые находятся все тут, в цитадели, и в то время как меня угощали чаем в верхнем этаже, он творил суд и расправу в нижнем, состоявшем из двух спереди открытых (т. е. с подъемными решетчатыми деревянными рамами вместо передних стен) комнат: одной «дежурной», где ночевал я, и другой, через сени, несколько побольше - собственно «присутствия». В двадцати шагах перед последним одиноко стоял коренастый туркменин в красном, кажется, полосатом халате и бараньей шапке несколько на затылок; мужественно красивое, выразительное лицо его, на котором уже с трудом читалась еще недавняя энергия и железная воля, теперь приняло желтовато-восковой оттенок и точно застыло от затаенного ужаса…
- Сааб, - дотронулся до моего плеча вертлявый и, указывая глазами на этого отважного предводителя теккинских [Теккэ - самое свирепое из туркменских племен.] хищников, провел себе пальцем по шее.
- Приговорен к смерти?
- Да…
Между тем тот продолжал исподлобья глядеть своими большими затуманенными глазами то на меня, то на толпившихся отдельными группами вправо от «присутствия» офицеров, оборванных сарбазов, слуг и просителей, преимущественно в синих коба [Вроде архалука.], поверх которых у иных были накинуты синие или голубые джуббы [Джубба - широчайший халат с длиннейшими рукавами.].
У входа в «присутствие» ёжась переминался с ноги на ногу известный уже читателям согбенный телохранитель с обнаженною шашкою, в белой кожаной перевязи и таковой же широкой портупее через плечо; еще минута, и он, гримасничая от желудочных спазм, сделал кому-то знак: смените, мол, поскорее - не выдержу!.. У стены, что замыкает двор справа, особняком стояла в синей чадре единственная просительница. В эти часы эмир доступен всем, но и дерет же! - Правда, не так грубо, открыто, как прежде, когда первый вопрос просителю был: «Есть ли пишкеш (подарок) для правителя?..»
Народу прибывало: все больше офицеры в парадной форме; войдя во двор, они останавливались в почтительном расстоянии от «присутствия», отвешивали поясной поклон (конечно, эмиру, которого мне не было видно) и отходили в сторону. Вот гуськом, один за другим, несмело вошли с опущенными глазами десять тщедушных, убого одетых субъектов, больше с обернутыми в какие-то тряпицы головами, и, выстроившись за резервуаром в шеренгу (в ряд), разом поклонились в пояс.
- Райети, - шепнул не отступавший от меня больной глазами (что ложечку принес).
Двое из них вручили подошедшему чиновнику по бумажке - вероятно, прошения. Тот передал их в «присутствие», и оттуда послышался мерный голос эмира.
- А-алла! - дружно гаркнула деревенщина в ответ и, опять отвесив поклон, гуськом же удалилась.
Прошел к эмиру важный сейид, кажется, главный муштегид [Высшая в городе духовная особа.], в зеленой чалме и белой (канифасовой) аба [Широкий плащ без рукавов.]; за ним почтительно следовали один за другим его назир и ферраш-баши с бляхою на бараньей шапке. Спустя минут пять во двор ввалилась, с толпою слуг спереди и сзади, как видно, важная туша, в черном сардари [Вроде свободного казакина со сборками сзади.], таких же штанах и в низенькой мерлушковой шапке, и медвежьей походкой прошла тоже прямо в «присутствие», куда то и дело подавались унизанные бирюзою кальяны, раскуриваемые в сгустившейся толпе разной челяди…
Тут мои наблюдения прервались: я почувствовал то же, что и телохранитель, и объяснил это больному глазами. Тот принес из соседней каморки кувшин воды и провел меня на вышеупомянутый дворик эмировского жилья, где вокруг водоема сидели-стояли караульные и несколько чиновников, заметивших ему, что русские обходятся без омовений, а потому - кувшина не нужно, но тот все-таки сунул его мне в руки и, наглядно изобразив, как следует пользоваться им, указал на темный коридорчик вправо с отверстием в земле…
По возвращении наверх, мой провожатый, вероятно, решив, что уже достаточно расположил меня услугами к себе, пристал с мольбами вылечить ему глаза. Невыносима роль доктора тут! Да и в город пора, уже девять часов. Однако ж ему следовало помочь, и мы спустились в «дежурную». Сундуки мои стояли в прежнем порядке, на голом полу, а там, где спали караульные офицеры с телохранителем, - сидело кружком на ковре несколько превосходительных очей и рук эмира, и, нужно полагать, очень зорких и длинных.
Я поднес руку к шляпе - закивали головами и, точно не замечая присутствия моего, солидно продолжали беседу. В этом-то и состоит сущность утонченного воспитания в Персии. А между тем было на что посмотреть: я раскрыл аптеку, уложил пациента на спину, влил в глаза ему атропинных капель, ну и пр. и пр.
- А теперь ведите меня к нашему агенту, в караван-сарай Узбек, - обращаюсь к вошедшему церемониймейстеру.
- Эмир, эмир, - силится объяснить тот знаками, что правитель Хорассана велел немедленно представить меня перед свои светлые очи, но что предварительно нужно помыться.
Пациент сунул мне кувшин с водою. Хочу идти наверх - торопят: мойся, мол, здесь! - Ну и ладно: на полу образовались лужи, превосходительных забрызгал… Затем, опять напялив свою обшитую кисеей широкополую шляпу, вышел на двор и по указанию церемониймейстера приблизился к самому «присутствию», так что грудь моя почти касалась края его высокого пола в коврах, где на первом плане, у правой стены, сидел правитель Хорассана - тучный, с вычерненною редкою бородою по грудь и толстою нижнею губою, в мерлушковой шапке, черном суконном сардари, в таковых же штанах и белых носках. В углублении виднелись сидевшие полукругом два сейида, туша в сардари и т. п. откормленные, конечно, не свиньи, а все «столпы» с смиренно опущенными глазами.
Я, по обыкновению, поднес руку к шляпе. Эмир, поворачиваясь ко мне всем туловищем, заговорил что-то по-персидски, при чем его нижняя губа оттопыривалась, глаза улыбались, умаслились. Я пожал плечами: ничего, мол, не понимаю. Он вызвал из группы офицеров, обступавших меня слева, стройного красавца - две капли воды наш кавказский горец!
- Кто тв… твоя? - начал тот бойко, пронизывая меня своими блестящими черными глазами.
- Русский.
- Твоя… Твоя еха́л…
- Ехал.
- Твоя ехал, торговал твоя… Твоя… - и красавец, запутавшись, в смущении умолк.
Эмир с недовольною миной нетерпеливо махнул ему рукой и велел кликнуть какого-то «урус».
Не прошло и минуты, как перед нами предстал Василий, бледный, растерянный, с мутным взором.
- Губернатор говорит, - зачастил он, прислушиваясь к отчетливым словам эмира с выражением в лице человека трудно понимающего, что ему говорят, - губернатор благодарит за письма и что барин привезли товары… - Тут он судорожно задергал руками и с отдышкою продолжал: - Значит, говорит, где хочешь, там и живи; если кто обидит - приходи к нему раз, два раза в день… Вас больно любит губернатор… Спрашивает, какие товары привезли?
Я назвал наиболее ценные, и несчастный Василий, заминаясь и ужасно гримасничая от мучительных потуг вспомнить или выразить то или другое персидское слово, понес какую-то чепуху, пересыпая ее русскими словами: «Цепочки, хороший бархат, точно так-с…», причем его руки и пальцы заходили пуще прежнего.
Долго вслушивался эмир, напряженно вслушивался и, обернувшись к важному сейиду, не показывавшему в течение всей нашей беседы, как и прочие «столпы», ни признака жизни, что-то с усмешкой заметил. Затем велел спросить, поеду ли я в Херат. И на утвердительный ответ, Василию махнул рукой убраться, а к себе подозвал стоявшего в стороне от толпы стройного, пожалуй, красивого, в персидском вкусе, молодого человека с отталкивающим выражением распущенности и простоватого лукавства, воспаленными глазами и подстриженною черною бородкой, в щегольском суконном коба горохового цвета и кортовой тегеранке. То был мирза нашего агента, бухарца хаджи Ибрагима.
Выслушав безответно эмира, он сделал мне знак следовать за собою.
Опять подвернулся Василий.
Я попросил его похлопотать о доставке моих вещей к хаджи Ибрагиму и о рассылке по принадлежности привезенных мною писем, находившихся у эмира.
- Все сделаем, барин, - не беспокойтесь, - растерянно зашвырял он глазами и, съежившись, опять юркнул в толпу.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Карта Персидского Хорасана (прил. к книге П. И. Огородникова «Страна солнца»)
Того же автора:
https://rus-turk.livejournal.com/621640.html