От Нижнего до Казани. Казанские татары
П. И. Небольсин. Заметки на пути из Петербурга в Барнаул. - СПб., 1850.
Казанские татары. Из альбома Г. Т. Паули «Этнографическое описание народов России» (1862)
Распростившись с Нижним Новгородом и пустившись в первый раз вниз по матушке по Волге, предаешься мечтам о том, что наступает наконец пора взглянуть на коренную Русь, во всей красе русской национальности. Ждешь видеть не одни кафтаны ямщиков или крестьян да кички их баб, а думаешь себе, что вот авось Бог даст наткнуться на что-нибудь такое, что напомнило бы и Москву с ее боярами и фабриками, и Торжок с его простолюдьем, и старину, и русский ум, и то, и се… тщетные ожидания! Именно тут-то, по моей дороге, и не было того, на что я рассчитывал: просто дичь какая-то… и по весьма естественной причине: я ехал почтовой дорогой, и кроме станций, почтовых смотрителей, ямщиков, татар, мордвы, черемисс, чувашей и вотяков, да изредка барщинского мужика, не встречал ничего; что ж тут утешительного?
За Василем-Сурским, близ черемисской деревни Емангаш, форменные столбы отделяют Нижегородскую губернию от губернии Казанской. Дорога уж не шоссейная, и туристу предоставляется полная возможность и все удобства тонуть в грязи во время дождей, глотать едкую пыль в сухое время, подпрыгивать и трястись до изнеможения во время заморозков, когда съёженные холодом и окоченевшие от стужи грядки узенькой колеи представляют экипажному колесу мильйоны препятствий для того, чтоб катиться свободно, а не прискакивать с комка на комок затверделой грязи.
Но зато что за прелесть дорога - в другом отношении: едешь точно в аллее. Широким про́секом тянется она от города до города, и обставлена по обеим сторонам двойным рядом развесистых берез, а по временам и дубовыми деревьями. Вечная зелень и кое-какие холмики и пригорки по временам разнообразят сельские… нет, не сельские, правда, а только дорожные виды. То баба верхо́м случайно проедет, то протащится чувашин в белом армяке и черных онучах; то, при спуске с пригорка, расстелются вдали золотистые поля селянина с волнующимися хлеба́ми; то дуновение ветра донесет до вас ароматный запах гречухи в то время, когда она цветет; то между дерев, окаймляющих дорогу, и́скоса выглянут прокоптелые дома чуваш, а у них дома́, говорят, грязнее, чем у великороссийского мужика: мало ли этих развлечений встретиться может! Но вот экипаж свернул из аллеи в сторону, в черемисскую или чувашскую местность, на станцию, которые здесь не на самой дороге устроены, и доброхотный турист имеет случаи наблюдать «туземцев». Почтовая карета летела сколько сил доставало. Чуваши и черемиссы, робкие от природы и с виду как будто оторопелые, с сильной одышкой и скороговоркой отвечали на вопросы, с которыми я время от времени к ним обращался. Не таковы были татары: они важно храбрились перед кем бы то ни было и мастерски старались поддержать свое достоинство.
В центре чувашского населения, в городе Чебоксарах, нас завалили стерлядями едва не саженными, которых на наших глазах почти живьём положили в кастрюлю для приготовления какого-то дешевого и вместе с тем самого лакомого блюда. Загляделся я на эту, драгоценную у нас в Петербурге, рыбку и невольно привел себе на память одного ученого путешественника, китайца, знаменитого Сянь-пхай, который так охотно и с такою любовию описывает все свои завтраки, обеды и ужины, с подробным указанием цен за припасы и всех ощущений, волнующих обыкновенно в это время душу гордого мудреца науки, но не тароватого путешественника. Вспомнил я и ехавшего со мной в почтовом экипаже господина, который во все продолжение пути от Нижнего только и знал, что спал, ел и пил, жестоко нападая на разные съестные припасы, увязанные в длинном мешке, и опоражнивая рассованные по карманам разноцветные фляги с живительными жидкостями. Во всю дорогу он не проронил ни одного слова и на все вопросы отвечал только или поморщиванием бровей, или легким киванием головы. Я уж решился признать его немым, но, вероятно, на моего спутника нашел очень веселый час: он только однажды, во всю дорогу, решился сказать, с гримасой вроде улыбки, одну фразу.
Я уцепился за эту фразу и решился завязать какой-нибудь разговор.
- Нет, я так, ничего… про себя! - пробормотал мой спутник, повернувшись в угол кареты, и уж больше рта не разевал, разве что для приема пищи.
Где-то около Свияжска мы остановилась на станции; я, по обыкновению, пошел вперед пешком по дороге.
- Дядюшка, дядюшка: купи у меня малинки? - сказала нагнавшая меня прерастрепанная, запыхавшаяся, раскрасневшаяся, но прехорошенькая девочка лет десяти, много двенадцати.
- Мне, душенька, не во что выложить.
- Дядюшка, голубчик, купи, за гривенку отдам.
- Ну хорошо, изволь, изволь, душенька. Только ягодки ты сама скушай, а вот деньги эти снеси домой, - сказал я, давая ей серебряную монету.
Глазенки девочки запрыгали было от радости, но скоро они обильно наполнились слезами.
- Эка ты, врешь, нехороший: ты дай мне гривенку, нашу денежку да копеечку, а твоя-то, может, не ходит?
- Не бойся, мой друг, это серебряные деньги; они ходят; тут больше гривенки.
- Нет, неправда, неправда! купи, голубчик-дядюшка: дай денежку нашу, а энта не наша! - сказала девочка и стала снова вертеть перед глазами хорошенькую монетку: и верит она, и не верит своей находке; она с боязнию смотрит на меня, а сама так и разливается-плачет.
Экипаж, выправившись на станции, догнал меня, и я должен был покинуть бедную рассказчицу в горючих слезах, оставив в ее руках и монету и малину. Странный здесь живет народ: почти под самым городом - люди не могут приучиться к серебряным деньгам, несмотря на то, что в моем кошеле увязаны были блестящие девственные кружки́ новенького чекана, недели две как добытые с Петербургского монетного двора.
Проехав Свияжск, город, пользующийся прекрасным местоположением, и переправившись на ту сторону Волги, мы по отлично дурной доро́ге стали шаг за шагом приближаться к столице царства Казанского. Здесь надлежало мне остановиться, чтоб запастись собственным экипажем, а известно, что Казань щеголяет изделием тарантасов, или, как их еще называют, таранда́сов, кара́ндасов и долгуш.
Казань - центр просвещения всей восточной части Европейской России, и потому учреждение университета и значение губернского города с одной стороны, а с другой развитие коммерческой и промышленной деятельности этого края и перепутье торговли с Азией ставят Казань на значительную степень в сравнении с другими губернскими городами. Но несчастные пожары сгубили благосостояние ее жителей.
Казань особенно замечательна кожевенным производством, в различных его видах; сафьян, мыло, свечи, воск, мед, китайка - также составляют особенности казанской производительности. Но в кратковременное мое пребывание здесь, для меня любопытнее всего были - здешние татары. Учтивый, красивый, образованный, весьма смышленый народ, который с первого раза поразит заезжего жителя столицы всем, что мы не всегда привыкли встречать в людях одинаковых с ними прав состояния. Начать с того, что каждый татарин (и, как говорят, почти каждая татарка) с малолетства приучается к трудам и промышленности, знает грамоте, знает догматы своей веры, отчетливо судит о своих нуждах и приобретает частию теоретические сведения, а частию и практическое применение заученных в школе истин обо всем, что может войдти в круг торговой деятельности и тех, кто побогаче, и тех, кто победнее.
Татарин всегда живет своим умом, и обратив первый свой труд в наличную деньгу, немедленно переводит ее в товар и пускается в торг. Сбывая одно и приобретая другое, он от кусочка мыла и простого халата доходит до стклянки белил, до куска шелковой материи, расширяет сферу своей деятельности далее и далее, оставляет Казань, и с ношею разных товаров пробирается на юг к Персии или далеко на восток, в Оренбург, Петропавловск, Семипалатинск или Кяхту, разработывать свою Калифорнию в Сибири, которая и без золотых приисков щедро вознаградит все его труды. Киргизская степь, Бухара, Ташкент и другие среднеазийские владения - вот куда он наверное сбудет товары, а промаявшись десяток-другой лет в разных походах, он приобретет полное право отдыхать на лаврах и счастливо доживать жизнь.
Татары в Казани живут хорошо, весьма чисто и весьма опрятно: торговая деятельность развивает и продолжает образование, начатое в школе, опытность и перенесенные неудачи укрепляют правила жизни, и потому нет ничего неестественного в том предпочтении, которое чувствуешь себя вынужденным отдать иному мещанину-татарину перед иным русским мещанином, купцу-татарину перед иным русским купцом.
Одно, что в татарине не нравится, и что не менее гадко в русском человеке, - это все то же безответное зелено́ вино: татары сивуху пьют по-русски, а шнапс и пиво хуже сапожника-немца. Ни закон Мухаммеда, ни выговоры муллы, ни дороговизна денег - татарина ничто от вина не удержит.
В деревнях, в избе у него чисто; в куске говядины он себе ни за что не откажет, потому что при оплачиваемых трудах имеет возможность побаловать и свой желудок здоровою пищей; мало-мальски есть свободное время - и татарин развернет свой коран или другую назидательную книгу, и прочитает из нее странички две-три в кругу своего семейства; и это уж показывает, что у него потребности выше и разумнее, чем потребности простого темного человека.
Но между деревенскими татарами встречаются один отдел, так называемых «безлошадных»: пахатные поля свои и луга они отдают внаймы другим, а сами идут в личные услуги по городам или живут в работниках в деревнях у русских мужиков.
Чиновники-татары ходят по-нашему, в обыкновенной немецкой одежде, но когда заунывные распевы азанчи с минарета мечети призывают к молитве, особенно в полдень пятницы, чиновники-мухаммедане переряжаются и окутывают голову чалмою, которая надевается очень искусно, так, чтоб скрыть от посторонних взглядов неисполнение устава о том, чтоб брить всю голову.
Татар в Казани тысяч пять душ: из них человек сто принадлежат к почетному купечеству, пользуются огромным уважением и имеют обширный кредит.
Казанские татары любят щегольнуть древностию так называемой Сумбекиной башни, а молва соединяет с этою башнею тьму басень и бездну преданий. Дело в том, что она носит имя казанской царицы, а русский художник, строивший ее, умел придать своему произведению тип совершенно татарский; время построения относится к последним годам царствования Алексия Михайловича, когда он повелевал учредить Закамскую линию, по всему протяжению ее выкопать глубокие рвы и расставить сторожевые башни. Остатки этих укреплений существуют и поныне, но самая местность уже не имеет прежнего значения. Еще и теперь можно встретить тут екатерининских «солдатских малолетков», которые, уже ступив одной ногой в могилу, доживают свои преклонные годы, пользуясь старинными правами.
Того же автора:
• Рассказ русского приказчика о Ташкенте
• Очерки торговли России со Средней Азией
• Инородцы Астраханской губернии. Заметки о кундровских татарах
• Заметки о башкуртах
• Путешествующие киргизы
• Рассказы проезжего (отрывки)
- Мартышки
- «Тамбовцы» Самарской губернии
- В Оренбурге все есть
- Хивинцы в гостях у башкирцев
- Башкирцы
- Поездка на завод
- Переезд в Киргизскую степь. На Новой линии
Казанские татары. Из альбома Г. Т. Паули «Этнографическое описание народов России» (1862)
Распростившись с Нижним Новгородом и пустившись в первый раз вниз по матушке по Волге, предаешься мечтам о том, что наступает наконец пора взглянуть на коренную Русь, во всей красе русской национальности. Ждешь видеть не одни кафтаны ямщиков или крестьян да кички их баб, а думаешь себе, что вот авось Бог даст наткнуться на что-нибудь такое, что напомнило бы и Москву с ее боярами и фабриками, и Торжок с его простолюдьем, и старину, и русский ум, и то, и се… тщетные ожидания! Именно тут-то, по моей дороге, и не было того, на что я рассчитывал: просто дичь какая-то… и по весьма естественной причине: я ехал почтовой дорогой, и кроме станций, почтовых смотрителей, ямщиков, татар, мордвы, черемисс, чувашей и вотяков, да изредка барщинского мужика, не встречал ничего; что ж тут утешительного?
За Василем-Сурским, близ черемисской деревни Емангаш, форменные столбы отделяют Нижегородскую губернию от губернии Казанской. Дорога уж не шоссейная, и туристу предоставляется полная возможность и все удобства тонуть в грязи во время дождей, глотать едкую пыль в сухое время, подпрыгивать и трястись до изнеможения во время заморозков, когда съёженные холодом и окоченевшие от стужи грядки узенькой колеи представляют экипажному колесу мильйоны препятствий для того, чтоб катиться свободно, а не прискакивать с комка на комок затверделой грязи.
Но зато что за прелесть дорога - в другом отношении: едешь точно в аллее. Широким про́секом тянется она от города до города, и обставлена по обеим сторонам двойным рядом развесистых берез, а по временам и дубовыми деревьями. Вечная зелень и кое-какие холмики и пригорки по временам разнообразят сельские… нет, не сельские, правда, а только дорожные виды. То баба верхо́м случайно проедет, то протащится чувашин в белом армяке и черных онучах; то, при спуске с пригорка, расстелются вдали золотистые поля селянина с волнующимися хлеба́ми; то дуновение ветра донесет до вас ароматный запах гречухи в то время, когда она цветет; то между дерев, окаймляющих дорогу, и́скоса выглянут прокоптелые дома чуваш, а у них дома́, говорят, грязнее, чем у великороссийского мужика: мало ли этих развлечений встретиться может! Но вот экипаж свернул из аллеи в сторону, в черемисскую или чувашскую местность, на станцию, которые здесь не на самой дороге устроены, и доброхотный турист имеет случаи наблюдать «туземцев». Почтовая карета летела сколько сил доставало. Чуваши и черемиссы, робкие от природы и с виду как будто оторопелые, с сильной одышкой и скороговоркой отвечали на вопросы, с которыми я время от времени к ним обращался. Не таковы были татары: они важно храбрились перед кем бы то ни было и мастерски старались поддержать свое достоинство.
В центре чувашского населения, в городе Чебоксарах, нас завалили стерлядями едва не саженными, которых на наших глазах почти живьём положили в кастрюлю для приготовления какого-то дешевого и вместе с тем самого лакомого блюда. Загляделся я на эту, драгоценную у нас в Петербурге, рыбку и невольно привел себе на память одного ученого путешественника, китайца, знаменитого Сянь-пхай, который так охотно и с такою любовию описывает все свои завтраки, обеды и ужины, с подробным указанием цен за припасы и всех ощущений, волнующих обыкновенно в это время душу гордого мудреца науки, но не тароватого путешественника. Вспомнил я и ехавшего со мной в почтовом экипаже господина, который во все продолжение пути от Нижнего только и знал, что спал, ел и пил, жестоко нападая на разные съестные припасы, увязанные в длинном мешке, и опоражнивая рассованные по карманам разноцветные фляги с живительными жидкостями. Во всю дорогу он не проронил ни одного слова и на все вопросы отвечал только или поморщиванием бровей, или легким киванием головы. Я уж решился признать его немым, но, вероятно, на моего спутника нашел очень веселый час: он только однажды, во всю дорогу, решился сказать, с гримасой вроде улыбки, одну фразу.
Я уцепился за эту фразу и решился завязать какой-нибудь разговор.
- Нет, я так, ничего… про себя! - пробормотал мой спутник, повернувшись в угол кареты, и уж больше рта не разевал, разве что для приема пищи.
Где-то около Свияжска мы остановилась на станции; я, по обыкновению, пошел вперед пешком по дороге.
- Дядюшка, дядюшка: купи у меня малинки? - сказала нагнавшая меня прерастрепанная, запыхавшаяся, раскрасневшаяся, но прехорошенькая девочка лет десяти, много двенадцати.
- Мне, душенька, не во что выложить.
- Дядюшка, голубчик, купи, за гривенку отдам.
- Ну хорошо, изволь, изволь, душенька. Только ягодки ты сама скушай, а вот деньги эти снеси домой, - сказал я, давая ей серебряную монету.
Глазенки девочки запрыгали было от радости, но скоро они обильно наполнились слезами.
- Эка ты, врешь, нехороший: ты дай мне гривенку, нашу денежку да копеечку, а твоя-то, может, не ходит?
- Не бойся, мой друг, это серебряные деньги; они ходят; тут больше гривенки.
- Нет, неправда, неправда! купи, голубчик-дядюшка: дай денежку нашу, а энта не наша! - сказала девочка и стала снова вертеть перед глазами хорошенькую монетку: и верит она, и не верит своей находке; она с боязнию смотрит на меня, а сама так и разливается-плачет.
Экипаж, выправившись на станции, догнал меня, и я должен был покинуть бедную рассказчицу в горючих слезах, оставив в ее руках и монету и малину. Странный здесь живет народ: почти под самым городом - люди не могут приучиться к серебряным деньгам, несмотря на то, что в моем кошеле увязаны были блестящие девственные кружки́ новенького чекана, недели две как добытые с Петербургского монетного двора.
Проехав Свияжск, город, пользующийся прекрасным местоположением, и переправившись на ту сторону Волги, мы по отлично дурной доро́ге стали шаг за шагом приближаться к столице царства Казанского. Здесь надлежало мне остановиться, чтоб запастись собственным экипажем, а известно, что Казань щеголяет изделием тарантасов, или, как их еще называют, таранда́сов, кара́ндасов и долгуш.
Казань - центр просвещения всей восточной части Европейской России, и потому учреждение университета и значение губернского города с одной стороны, а с другой развитие коммерческой и промышленной деятельности этого края и перепутье торговли с Азией ставят Казань на значительную степень в сравнении с другими губернскими городами. Но несчастные пожары сгубили благосостояние ее жителей.
Казань особенно замечательна кожевенным производством, в различных его видах; сафьян, мыло, свечи, воск, мед, китайка - также составляют особенности казанской производительности. Но в кратковременное мое пребывание здесь, для меня любопытнее всего были - здешние татары. Учтивый, красивый, образованный, весьма смышленый народ, который с первого раза поразит заезжего жителя столицы всем, что мы не всегда привыкли встречать в людях одинаковых с ними прав состояния. Начать с того, что каждый татарин (и, как говорят, почти каждая татарка) с малолетства приучается к трудам и промышленности, знает грамоте, знает догматы своей веры, отчетливо судит о своих нуждах и приобретает частию теоретические сведения, а частию и практическое применение заученных в школе истин обо всем, что может войдти в круг торговой деятельности и тех, кто побогаче, и тех, кто победнее.
Татарин всегда живет своим умом, и обратив первый свой труд в наличную деньгу, немедленно переводит ее в товар и пускается в торг. Сбывая одно и приобретая другое, он от кусочка мыла и простого халата доходит до стклянки белил, до куска шелковой материи, расширяет сферу своей деятельности далее и далее, оставляет Казань, и с ношею разных товаров пробирается на юг к Персии или далеко на восток, в Оренбург, Петропавловск, Семипалатинск или Кяхту, разработывать свою Калифорнию в Сибири, которая и без золотых приисков щедро вознаградит все его труды. Киргизская степь, Бухара, Ташкент и другие среднеазийские владения - вот куда он наверное сбудет товары, а промаявшись десяток-другой лет в разных походах, он приобретет полное право отдыхать на лаврах и счастливо доживать жизнь.
Татары в Казани живут хорошо, весьма чисто и весьма опрятно: торговая деятельность развивает и продолжает образование, начатое в школе, опытность и перенесенные неудачи укрепляют правила жизни, и потому нет ничего неестественного в том предпочтении, которое чувствуешь себя вынужденным отдать иному мещанину-татарину перед иным русским мещанином, купцу-татарину перед иным русским купцом.
Одно, что в татарине не нравится, и что не менее гадко в русском человеке, - это все то же безответное зелено́ вино: татары сивуху пьют по-русски, а шнапс и пиво хуже сапожника-немца. Ни закон Мухаммеда, ни выговоры муллы, ни дороговизна денег - татарина ничто от вина не удержит.
В деревнях, в избе у него чисто; в куске говядины он себе ни за что не откажет, потому что при оплачиваемых трудах имеет возможность побаловать и свой желудок здоровою пищей; мало-мальски есть свободное время - и татарин развернет свой коран или другую назидательную книгу, и прочитает из нее странички две-три в кругу своего семейства; и это уж показывает, что у него потребности выше и разумнее, чем потребности простого темного человека.
Но между деревенскими татарами встречаются один отдел, так называемых «безлошадных»: пахатные поля свои и луга они отдают внаймы другим, а сами идут в личные услуги по городам или живут в работниках в деревнях у русских мужиков.
Чиновники-татары ходят по-нашему, в обыкновенной немецкой одежде, но когда заунывные распевы азанчи с минарета мечети призывают к молитве, особенно в полдень пятницы, чиновники-мухаммедане переряжаются и окутывают голову чалмою, которая надевается очень искусно, так, чтоб скрыть от посторонних взглядов неисполнение устава о том, чтоб брить всю голову.
Татар в Казани тысяч пять душ: из них человек сто принадлежат к почетному купечеству, пользуются огромным уважением и имеют обширный кредит.
Казанские татары любят щегольнуть древностию так называемой Сумбекиной башни, а молва соединяет с этою башнею тьму басень и бездну преданий. Дело в том, что она носит имя казанской царицы, а русский художник, строивший ее, умел придать своему произведению тип совершенно татарский; время построения относится к последним годам царствования Алексия Михайловича, когда он повелевал учредить Закамскую линию, по всему протяжению ее выкопать глубокие рвы и расставить сторожевые башни. Остатки этих укреплений существуют и поныне, но самая местность уже не имеет прежнего значения. Еще и теперь можно встретить тут екатерининских «солдатских малолетков», которые, уже ступив одной ногой в могилу, доживают свои преклонные годы, пользуясь старинными правами.
Того же автора:
• Рассказ русского приказчика о Ташкенте
• Очерки торговли России со Средней Азией
• Инородцы Астраханской губернии. Заметки о кундровских татарах
• Заметки о башкуртах
• Путешествующие киргизы
• Рассказы проезжего (отрывки)
- Мартышки
- «Тамбовцы» Самарской губернии
- В Оренбурге все есть
- Хивинцы в гостях у башкирцев
- Башкирцы
- Поездка на завод
- Переезд в Киргизскую степь. На Новой линии