Переезд в Киргизскую степь. На Новой линии
П. И. Небольсин. Рассказы проезжего. - СПб., 1854.
Предыдущий отрывок: Поездка на завод.
В. В. Верещагин. Ямщики: башкир, татарин с Урала
В. В. Верещагин. Ямщики: киргиз, русский
В три часа утра мы остановились на Сакмаре, оставив за собой горы, собственно называемые Уральскими; по ту сторону Сакмары, за менее высокими горными отрогами, могущественно расстилались громадные высоты другого хребта, носящего название Ирындыка.
Остановившись на роздых на одной башкирской кочевке, мы пошли в гости к одному из почетных башкирцев, заслуженному офицеру. Хозяин наш совершенно привык к европейскому костюму: брил бороду, отпускал волосы на голове, но все еще носил тюбетейку, поверх которой надевал форменную шапку, а иногда, вместо нее, носил при мундире бурк - обыкновенную татарскую меховую шапку. Русским языком владел он превосходно, и не только писал по-русски исправно, но еще любил и почитывать книжечки.
Гостеприимный хозяин, которого звали Мухаммедом Абдуррахмановичем, а по-русски Матвеем Романычем, а больше Трифоном Лукичом, угостил нас превосходным кумысом, чаем, каймаком, салмой, или бараньим бульйоном с мелконарубленными кусочками мяса, чумаром, или лепешками, и превосходным маслом, чухонским, которое башкирцы едят, намазывая пальцами на один ломоть хлеба, прикрываемый другим ломтем.
Трифон Лукич представил нам двух своих супруг: одна из них, которая помоложе, была высокая, довольно стройная горянка; другая, постарше, женщина довольно полная; обе они отличались грубыми физиономиями и были собой некрасивы, хотя врожденное женщине кокетство проглядывало в приятном выражении лица, в скромных, смиренно опущенных к земле взорах, в роскошной подмалевке щек и в малейших подробностях всех принадлежностей национального наряда, с тайнами которого сообщительный Трифон Лукич познакомил нас с полною готовностью.
Первым признаком замужней женщины служит невидимая постороннему глазу часть наряда, именно кукряк. Он имеет форму тех манишек, которые носят у нас недостаточные люди для прикрытия грубой сорочки и для придания ей виду голландской рубашки. Кукряк бывает поменьше такой манишки и надевается на голую грудь под кульмяком. Кукряк шьется из шелковой материи одного цвета и обшивается по краям другою цветною полоской. Вторая, не всегда видная часть одежды - туманы, обыкновенно выбойчатые, у зажиточных людей ситцевые, а у богатых шелковые. Самую видную часть одежды составляет кульмяк, заменяющий и сорочку, и верхние платье. Кульмяк есть ни что иное, как обыкновенная длинная женская татарская рубаха, ситцевая или кумачная, с длинными воротничками, с широкими рукавами и с разноцветными полосками по подолу. Длинная прореха, сделанная напереди кульмяка, обшивается разноцветными лентами или другими лоскутками; она называется изю. Чулок башкирские женщины не знают; вместо них служат простые обвертки, знакомые даже большинству нашей публики, потому что и у нас люди даже благовоспитанные предохраняют себя от мозолей этою обувью: многие из наших морских и сухопутных офицеров носят обвертки. Дальнейшая обувь башкирской женщины состоит из простых сапогов, ичиг, собственного изделия, и из туфлей, кибис, надеваемых поверх них.
Верхнее платье башкирской женщины составляют или матерчатый камзол без рукавов, вроде наших кучерских поддевок, или бешмет - та же поддевка, только с рукавами и кармашками на груди, украшенными серебряными кисточками и цветными стеклянными пуговками, и, наконец, халат, или весь красный, или черный с красным воротником, и обложенный по полам и по подолу широким позументом, или красными лентами, если халат сшит не из красного сукна. Сбоку халата, на том месте, где бы можно сделать кармашки, нашиваются из узенького позумента глухие петлички: эта часть наряда называется буюрлук, набедренник.
Перстни, серьги, браслеты и полубраслеты, наконец, шаль или обыкновенный красный бумажный платок на голове - все это почти одинаково как у башкирок, так и у всех оседлых татарок: башкирки только любят преимущественно одноцветные красные материи.
Характеристическое отличие женского башкирского наряда составляет собственно головной убор, называемый кашбо́в (кашбау, кашмау, хушпу), по-русски «набровник». Этот драгоценный и тяжелый наряд - вроде чепчика, он весь вяжется из корольков, а на макушке и по краям увешивается старыми серебряными копеечками, новенькими пятачками, гривенничками, иногда даже целковыми, а у богатых людей и полуимпериалами. Но так как, я уж сказал, убор этот тяжеловат, да и деньги дороги, то некоторые башкирки заменяют тяжелые золотые и серебряные монеты копиями с них, выбиваемыми из жести и латуни.
К кашбову сзади привешивается длинная широкая лента, ниспадающая поверх платья до самых ног щеголихи. Этот хвост, улун, затейливо вышивается бисером и стеклярусом, моржаном, то есть корольками, и змеиными головками, то есть раковинками. В pendant к улуну, от кашбова же, ниспадает на грудь башкирской женщины сильтяр, или чильтяр, решетка, вынизанная из одних корольков и опушенная бахромкой из стекляруса и мелких корольков; а под сильтяром, от шеи до пояса, и даже еще ниже, навешивается род нагрудника сакал, по-русски «борода», весь составленный из настоящих или фальшивых монет, золотых и серебряных, чаще всего из старинных копеечек. Сверх сакала, над самым желудком, красовалась восьмиугольная серебряная дощечка или бляха, гумбяз - талисман, в таинственную силу которого верят все башкирки. На этом талисмане было восемь рядов арабских цифр; четвертый ряд, самый широкий, состоял из десяти цифр; он суживался понемногу и книзу и кверху; в первом ряду было семь цифр, в последнем только шесть. Цифры расставлены без всякого порядка и, как водится, не имели никакого смысла.
Под всем этим убором, вообще называемым кашбов, виднелся тастар, или длинное, светлое, коленкоровое покрывало, надетое сверх головы и обхватывавшее собою, поверх кульмяка, спину, плечи и грудь башкирской женщины.
Девушки по наружному виду отличаются от женщин тем, что у них голова открыта; костюм их тот же, что и у женщин, кроме кукряка; они носят и сильтяр, и сакал, но собственно кашбова не надевают. Голова у девушки расчесывается пробором на две косы, выкидываемые сверх платья и украшаемые разными побрякушками, змеиными головками, моржанами и кисточками из шерстя или шелка, перевитыми бисером и стеклярусом.
Мужчины, разумеется, щеголяют бешметами и халатами. Бешметы и камзолы шьются из разноцветных, волнистых и полосатых бухарских материй, из узорочных московских штофов и из гладких материй, а халаты преимущественно бывают цветные суконные, выложенные широкими позументами, иногда ряда в три, по воротнику, полам и подолу; бедные люди ходят в грубых белых шерстяных халатах, а у богачей они бывают из тонкого сукна, иногда белые атласные, роскошно вышитые шелками. Под верхним халатом, надеваемым нараспашку, блестит дорогая серебряная, убранная разноцветными камнями, бляха бархатного бухарского пояса; на одном бедре калта, на другом натруска и сумочки для узкого ножа и для дроби.
Главное отличие башкирца составляет калпак. Это очень высокая шапка, похожая на гречневик или на обрубленную сахарную голову, бывает или с очень широким раструбчатым, кверху расходящимся, лисьим околышем или с полями, поддернутыми над висками кверху и имеющими форму раздвоенного уха, но уж без всякой опушки. Первого рода калпаки бывают суконные и иногда обшиваются вдоль тульи крест-накрест узким позументом, а вторые шьются из яркого цветного бархата, преимущественно малинового; поля подшиваются белым плисом; но кроме четырех продольных золотых стрелок, золотой позумент идет кругом тульи внизу, и между каждой парой продольных полосок, вдоль калпака, нашиваются еще по одной небольшой золотой стрелке; таким образом, калпак этот на солнышке как жар горит. Выпускаемые на халат воротнички рубах обшиваются серебряным или золотым снурочком. У башкирцев оседлых кантонов таких парадных нарядов уж нет; там носят простые калпаки из белого войлока или круглые белые шляпы с широкими круглыми полями, надрезываемыми у ушей, для большего удобства поднять или опустить их, глядя по обстоятельствам.
Продолжая отсюда путь наш на северо-восток, мы прибыли в деревню Тахтагулову и тотчас же отправились на близлежащий золотой прииск, осматривать его богатство и работы. Хорошего, впрочем, мы мало видели; нам даже показалось, что здесь работы производятся гораздо экономнее, нежели на тех приисках, которые видали мы в Сибири. Там, например, на пробойке песков ставили обыкновенно четырех человек, а здесь на решетке стояли местами три, а местами только два человека. Я старался приписать это легкости промывки и меньшей сцепляемости песков. Усовершенствованных машин не привелось мне здесь заметить.
В работники на здешние прииски являются изредка крестьяне, государственные и удельные из губерний Казанской, Вятской и Пермской; чаще всего обедневшие башкирцы, киргизы, тептяри и казаки Оренбургского войска.
В соседстве с Южным Уралом довольно золотоносных местностей; местности эти можно разделить на несколько категорий. В Верхнеуральском уезде золотые прииски бывают или на башкирских вотчинных землях, или на землях казенных. Из собственно казенных земель замечательны две дачи, так называемые Ишимбетевская Дача и Березовая Роща; есть также прииски и на казенных землях, населенных тептярами. Любопытно то, что условия на разработку этих приисков были заключены в 1837 году с самими тептярами. В Троицком уезде золотые прииски находятся в башкирских вотчинных землях и в казачьей общественной земле. Наконец, есть золотые прииски в Киргизской степи (оренбургского управления) в долинах разных речек, не говоря уж про многочисленные прииски Сибирской Киргизской степи.
С этих мест мы очутились уж на голой степи и с выездом в Алмухаммедову оставили горы позади себя. Здесь больше десятка башкирцев выпросились сопровождать нас до Старой линии и, кто пешком, кто верхом, отправились следом за нами. У теперешних наездников я впервые увидел старинные, гнутые из березы, стремена с широкой плоскостью для ступни ног. На границе земель войск Башкирского и Оренбургского, мы вышли из экипажа и, на прощанье с Башкирией, пустились пешком, единственно из желания хорошенько промять ноги и поговорить с толпившимися около нас башкирцами.
По поводу разговора с ними о болезнях, которыми страждут башкирцы и которые общи всему нашему простолюдью, я узнал, что у башкирцев испокон века существует Присницова метода лечения холодною водою; но башкирцы не сумели пустить в ход свои гидропатические приемы, и вот за это слава друзей человечества не на их долю выпала. Лечением, впрочем, здесь занимаются преимущественно муллы. Они обкладывают больного мокрыми тряпками, полотенцами и простынями и отчитывают болезнь Кораном; поэтому те из башкирцев, которые посмышленее, и не могу те отдать себе отчета: чему надо приписать целебную силу - воде или мулле?
Идя неторною дорогою, по которой купами росли пышные степные цветы и целые полосы земли покрыты были то ковылем, то шалфеем, то богородицкой травой, я заметил, что некоторые из наших провожатых усердно собирали какие-то травы. Увидав в руках у одного из них голубую лилию, я спросил его, для чего он набирает эти цветки.
- Это мой бабам краски! - ответил башкирец, сомнительным взором, брошенным им на меня, договорив мысль: как же, мол, ты этого не знаешь?
Цветок этот, который башкирцы называют кук-буяу, дает светло-синюю краску: ею башкирские женщины красят бумажную и льняную пряжу. Затем мне показали другой, зелененький цветочек сары-буяу: цветы эти набираются только в июне; они дают желтую краску; в ней башкирцы красят и сукно, и холст; краска добывается собственно не из цветка, а только из листьев. В лесах и на лугах, но не в степи, произрастает, как говорили мне, истек-буяу - высокая трава, дающая тоже желтую краску. Есть еще какая-то джир-буяу - земляная краска, о которой мне башкирцы ничего не сказали, объявив, что это бабье, а не их дело. Кроме того, близь озера Акчагула мы нашли еще два красильные растения. Одно, названное башкирцами кызыл-буяу, то есть красная краска, есть ни что иное, как дикорастущая марена́, из которой, как известно, приготовляется у нас крап и гарансин; но башкирцы этих хитростей не знают; они даже и за марено́й никакого ухода не имеют, а поэтому и марена их, не достигающая известной толщины, в фабричное дело не годится. Башкирцы сбирают тощие корни своей марены, рубят их, потом толкут и, измельчив их сколько умеют, набивают ими котел, до половины наполненный щелоком. Когда этот отвар начнет кипеть, в котел еще прибавляют крепкого щелока; говорят, что от этого краска выходит яснее, ярче и чище и очень прочно держится. Разговаривая об этом с приказчиками, встреченными мною на Линии, я от одного из них впоследствии узнал, что несколько пудов отборных корней дикой марены он в этом же году отослал в город Александров к своим хозяевам, Барановой и Зубову. Другое растение называется тумар-буяу, или «корень-краска». Корень этот водится всюду на солонцеватых местах, и в Башкирии, и в Астрахани, и во всей Киргизской степи, и на туркменских берегах, и в Хиве, и в Бухаре. Немногие листья, выходящие из этого корня, всегда бывают покрыты соляною пылью. Краска эта дает солово́й цвет, то есть изжелта-бледно-зеленый. Башкирцы употребления его не знают, а киргизы посредством этого корня выделывают и красят свои кожевенные изделия, козловые шаравары и кожаны. Но гораздо важнейшее красильное вещество доставляют прииски и ломки в Башкирии хромового железа. Ломки эти находятся в дачах общего владения четвертого башкирского кантона и Златоустовского завода, около места, называемого Белая Глина, в отроге Урала, в горах, называемых Сияли-Тау, почти в самой вершине реки Мияса, не далее как верстах в пяти от речки. Этот минерал, имеющий такое важное значение для наших химических заводов и столь нужный для наших мануфактур, кроме обширного внутреннего потребления, в огромном количестве вывозится и за границу.
Нам надлежало распроститься с башкирцами у двух небольших озер, отстоявших друг от друга в незначительном расстоянии; одно называлось Травное; оно заросло осокой, камышом и занесено было песком; другое, усеянное сердоликами, называлось Акчагул; около него водились ящерицы и такая бездна полевых мышей, что, казалось, мы вступили совершенно в мышиное царство. Пешие и конные сопутники наши рассыпались в разные стороны, замахали нагайками и передавили и переколотили невинных зверьков такое множество, что я уж начинал думать, не промышляют ли башкирцы торговлею этого легкого и нетеплого меха или, по крайней мере, не сбывают ли мышиных шкурок на перчаточные фабрики - ничуть не бывало: башкирцы тешились только из одного удовольствия.
На прощаньи с башкирцами мы выспросили у них о дороге. Оказалось, что мы сейчас должны приехать в Янгильский, или Ангильский-Отряд (редут), и оттуда перерезать весь Новый район поперек, через казачьи станицы: Браилов, Кацбах, Варшаву, а там дальше - как нам Бог велит, и таким образом приехать на Новую линию в Николаевское укрепление, на реке Аяте, притоке Тобола.
Прошлую ночь мы провели совершенно без сна; нынешний день, за обилием материалов, нельзя было и думать об отдыхе; стало быть, теперь, не ожидая ничего привлекательного впереди, по случаю позднего вечера, с спокойною совестью могли подкрепить свои силы освежительным сном. Мы подозвали своего служителя и дали ему такой наказ:
- Ты, Дмитрий, день-то деньской славно выспался…
- Никак нет-с, помилуйте! - отвечал он, едва глядя полусонными глазами.
- Ну, хорошо; ты, кажется, и теперь соснуть хочешь…
- Никак нет-с, помилуйте, сударь!
- Так ты не хочешь спать?
- Да никак нет-с, помилуйте! какой теперь сон.
- Ну, тем лучше - мы за тебя выспимся! А ты, смотри, как мы приедем в Кацбах, так ты нас сейчас и разбуди: не забудешь?
- Никак нет-с, помилуйте.
- А до Кацбаха ты уж дай нам выспаться - не тронь нас.
- Никак нет-с, помилуйте, будьте благонадежны-с!
В Ангильском нечего нам было смотреть, да мы, призваться, и не полюбопытствовали раскрыть глаза; мы крепко спали: только спустя долгое время мы услышали, что кто-то около нас копошится.
- Что, Кацбах? - спросил я, пробудившись, но не раскрывай глаз и не двигаясь с места.
- Никак нет-с, ваше… - проговорил чужой голос, придав мне какой-то очень важный титул.
- Где же мы?
- В Магнитной.
- А Кацбах?
- Кацбаха нет-с!
- Да где ж он?
- Не могим знать, ваше…
- А что ж тут есть?
- Две церкви есть: каменная да деревянная.
- А, доброе дело! Река есть?
- Урал течет.
- А еще что?
- Гора есть, Магнитная.
- А ты кто такой?
- Казак на почтовой очереди.
- А, славно, славно! - проговорил я бессознательно, чувствуя, что сон меня одолевает. Мне хотелось взглянуть на Магнитную, во я был не в силах оторваться от подушки и никак не мог развести глаза. Мне хотелось как-нибудь расколыхать себя; я стал продолжать начатый разговор с казаком.
- Так это не Кацбах?
- Никак нет-с, Магнитная.
- А ты бывал в Кацбахе?
- Как не бывать-с? бывали!
- А, славно, славно!.. Так ты дорогу знаешь в Кацбах?
- Найдем дорогу-с!
- А, славно, славно!.. Ну, так пошел же!… Приедешь в Кацбах, скажи мне…
Все призамолкло; я опять заснул и не слыхал, как тарантас тронулся с места.
Сильный грохот нашего экипажа по какой-то звонкой местности опять разбудил меня. Я раскрыл глаза и увидел, что мы едем по большому деревянному мосту. Я оглянулся - за нами было какое-то довольно большое село.
- Эй, ямщик!.. казак!.. Кацбах, что ли?
- Город Верхнеуральск, ваше благородие! - С этим словом возница наш приударил лошадок, и они еще прытче понесли нас.
Да как же это так… Верхнеуральск? Как же это мы, вместо Кацбаха, попали в Верхнеуральск? Открылось, что мы девяносто верст проспали, а почтовые ямщики, не получив никакого приказа от нашего Дмитрия, везли нас себе преспокойно вперед обыкновенной почтовой дорогой. Нельзя сказать, чтоб и Дмитрий проспал беспробудно: он аккуратно рассчитывался с ними чрез каждые две станции - за одну, которую миновали, и за другую, куда вез нас новый ямщик; но он делал это совершенно бессознательно и впросонках забывал и Кацбах, и все на свете.
В этой части реки Урала, если верить рассказам верхнеуральских обитателей, рыба в феврале и марте дохнет, и с вскрытием реки она расплывается по берегам. Рыба здесь не такая, как у уральских казаков: самая важная - полупудовая щука. Причин смертности рыбы много; во-первых, рыбе нет свободного прохода вниз; во-вторых, мельницы чем-то виноваты, а главная причина та, что жители Верхнего Урала всюду валят навоз в реку, хоть и не в воду, а по берегам, но все-таки в половодье навоз расплывается и засоряет русло. Рыбу ловят мордами и вятелями. Сто лет уж хлопочут о судоходстве по Уралу, а кажется, вовсе нет надежды, чтоб эта река когда-нибудь могла сделаться судоходною.
В. В. Верещагин. Ямщик-татарин (Уральские степи)
Вместо Кацбаха, на который мы рассчитывали, мы попали в Кассель. Это было первое поселение, встреченное нами за Старой линией, в Новом районе, в участке бывшей Киргизской степи, а ныне давно уж обращенном в Землю Оренбургского казачьего войска, и именно с тех пор, как Линия сведена с Урала и отодвинута к востоку.
Время основания сословия оренбургских казаков, в нынешнем его многочисленном объеме, относится к настоящей эпохе, а самое начало его не восходит далее второй четверти прошлого столетия. Войско это, стало быть, еще очень юно; но благодаря его существованию мир, тишина и спокойствие царствуют ненарушимо в так называемых - выражаясь высоким слогом - диких ордах зауральских хищников. Много трудов и много хлопот стоило достославному казачеству нашему довести этих хищников до такого блистательного результата. Вот эпизод из древней истории прежних сшибок наших казаков с хазаками (киргизами).
Губерлинские горы славились полным удобством для удачных набегов киргизов на русские селения; там горы без лесов. Известно, что где лес, там лошадь «не играет» - казаку погарцовать и негде. Однажды партия киргизских хищников напала на наших. Двадцать пять человек казаков бросились их преследовать, но киргизы, увидев русские стволы, повернули направо-кругом - и были таковы! Следы скрали, а лошадей угнали. Погоня длилась двои сутки. Наконец наши молодцы, усталые, полуголодные, на изморенных лошадях, добрались до какой-то речки и уж тут настигли притаившихся в камышах хищников. Те врассыпную, и прямо в воду. Казаки за ними. В реке завязалась рукопашная. Казаки осилили. Двое витязей обратили тут на себя общее внимание - старый урядник и киргизский батырь: долго оба боролись, барахтаясь в воде. Они рубили друг друга, кололи, топили, грызли, двадцать раз ныряли на дно и двадцать раз снова схватывались с полным ожесточением. Наконец русский скрутил киргиза и на аркане поволок его в плен.
За набег киргизы, разумеется, были наказаны, по закону. Когда все было уж кончено, побужденный батырь явился в суд с жалобой на старого урядника.
- А-а, русский закон! Совсем, батышка, беда ево, эта русской закон!.. Ево, батышка, бульна-бульна строгая! Казакам-то ево уши кусить не давал, батышка, русский закон!
Так начал начальству жалобу свою на русского киргизский батырь, доказывая, что закон велит воину преследовать хищника, но велит ему в самом преследовании соблюдать известные условия человеколюбия; а урядник поступил нечеловеколюбиво: он у киргиза ухо отнял.
Завязалось дело; пошло следствие, и урядник на допросе отозвался сперва запамятованьем, а потом чистосердечно сознался, что теперь точно он вот что припомнил: киргиз в воде подставлял ему подножку, сшибал его с ног, щипал его, грыз ему плечо и силился утопить; он же, с своей стороны, стараясь невестке сделать отместку, сам не упускал случая удружить киргизу; но когда тот стал уж сильно его притеснять и мучить, то, сохраняя свою жизнь, он, для собственного спасения, вынужденным нашелся ухватиться, но не руками, а зубами, за ухо своего врага. Теперь же он только одного обстоятельства не помнит, именно, что он впопыхах или сгоряча с этим ухом сделал - съел ли его, в самом деле, или выплюнул в воду.
За храбрость урядник был награжден, а за отгрызенное ухо ему сделано увещание. Уж сколько десятков лет прошло этому происшествию, а память о нем все еще живет в предании. И теперь, если вздумается постороннему человеку спросить казака: «А что, брат-казак, по добру ли, по здорову в степь сходил?», казак ответит:
- Э-эх, ваше благородие, вишь, нынче времена какие! с киргизами «комиссия»! с ней и за ухо не разделаешься!.. Живи, говорят, смирно!
В новый состав Оренбургского казачьего войска вошли старые казаки и поступили новые охотники из разных племен; тут больше русских, но есть и калмыки, есть и татары разных наименований, лашманные, которые несли повинность рубки корабельного леса, чемоданные, повинность которых состояла в возке почты, и, между прочими, есть так называемые крещеные татары. Вот этих-то последних я и встретил в Касселе.
Хозяйка, у которой мы теперь пристали, называлась тоже крещеною татаркой. Она была еще девица; отроду ей было лет четырнадцать или пятнадцать. По-русски она не знала ни полслова; одета была в какую-то смесь русского с татарским: на ней была красная кумачная, на холстинной подкладке рубаха с фалбалами из узенькой черной и широкой синей каймы, узенький стоячий воротник и длинные широкие рукава с русскими ластовицами. Сверх русских лаптей выглядывали татарские туманы; надет татарский камзол, отороченный позументом, а сверх него русский короткий передник. На голове русская же низенькая, спереди двурогая кичка; а серьги в ушах татарские. На жердочках у кровати висели ситцевый халат и овчинная шуба, крытая плисом.
Мужчины-казаки вне службы вообще ходят в хивинских и бухарских халатах, по пояс засунутых в козловые шальвары, и в форменной фуражке; рубахи у всех обыкновенные солдатские, а не крестьянские и не татарские. По-русски говорят хорошо.
Если войти к исправному крещеному татарину в дом, то в нем вот что можно заметить:
Вход бывает с низенького крылечка; оно ведет в сени. Тут, у входа в комнату, стоит оловянный кумган и висит полотенце. Сени довольно обширны; в них стена против дверей забрана досками и разделена на несколько, на два или на три, отдельные чуланчика, для хранения домашних мелочей. По обеим другим стенам развешано содержимое в порядке полное казачье оружие и конская сбруя и упряжь. Двери из сеней ведут направо в горницу, налево - в избу. В обеих, против входных дверей, по два окошка во двор, в остальных двух стенах по одному, во двор и на улицу.
При входе в горницу, налево в переднем углу, развешены святые образа, под которыми подклеен единственный кусочек бумажных обоев; около образов два-три чистые полотенца; под образами стоит стол, покрытый чистою скатертью. По обеим тянущимся отсюда стенам стоят, по русскому обычаю, лавки, покрытые татарскими кошмами. На стене против входа, над лавками, висит зеркальце, а кругом, на лавках - сундуки разного сорта с украшениями из жести. Во втором, соответственном переднему углу, стоит кровать с войлоками, пуховиком, с синей подушкой и с пестрым одеялом; перед кроватью, на жердочке, развешано разное платье. Близь кровати, в углу, лазня́, подвал. В ногах кровати, в заднем углу, одиноко стоит, не прислоняясь к стене, чисто выбеленная голландская печь. Между печью и задней стеной горницы оставляется темненький промежуток, называемый бульбяс; он предназначается для разных разностей и застеняется занавеской.
В избе, в переднем углу, «святые», под ними стол, а посереди его, по русскому обычаю, солонка. В противоположном углу огромная русская печь; кругом избы татарские нары; сверху русские полати.
Во дворе, прямо против дома, летняя кухня; по бокам ее два амбара; направо колодец, за ним небольшая домашняя мельница с конным приводом; за мельницей баня, а налево конюшня, хлев и теплые «базы» для зимнего содержания овец. Кругом двора навесы, а под ними телеги и крестьянские тарантасы. Позади двора огород и большой загон для скота.
В степи, которую я теперь переезжал, есть места, покрытые лесом, есть и безлесные местности, есть обширные пространства чернозему, а есть и голые солонцы; но вообще земля богатая. Леса разделены на станичные и на войсковые; войсковые леса еще остались, но станичные все покончены; осталась только мелкая береза.
За Касселем мне пришлось проезжать через Арси, Фершампенуаз, хорошенькую станицу Париж и довольно обширное селение Великопетровское. Обитатели этих мест, преимущественно калмыки и ногайбаки, горько жаловались, что у них три года сряду побивает градом хлеба; прежде, бывало, они возами возили хлеб в Троицк и выручали хорошие деньги, а теперь сами дорогой ценой покупают хлеб в Троицке, почти за полтораста верст.
Калмыки пришли сюда в 1848 году с Волги, где составляли особое войско, называвшееся по городу Ставрополю (Самарской губернии) Ставропольским калмыцким войском. Ныне оно уже не существует. Калмыки эти крещены; но они все еще усердные буддисты. У них давно введено христианство, давно уничтожено разделение народа на владельцев, зайсангов и подвластных, давно введено равенство обращением их в казаки; но народ, которого вся жизнь сроднилась с идеею о подвластности зайсангам и о раболепстве пред гелюнгами, долго не переставал в своей братии - казаках находить и нойонов, и жрецов, и зайсангов. Калмыки эти теперь очень бедны; живут они в кибитках, но у всех построены и домы, больше для вида, да разве для лишнего тепла на зиму. Бедность их проявляется во всем, но главнейше - в отсутствии скота; а крайность не довела еще их до необходимости приняться за земледелие. Киргизы страх как боятся калмыков, веря сказкам, будто калмыки едят человеческое мясо.
Ногайбаки - крещеные татары, переселенные в Киргизскую степь из Белебеевского уезда, где еще в старые годы они населяли Ногайбацкий округ, названный так по Ногайбацкой крепости, и составляли особый род служилых татар. Когда я был в Астрахани, тамошние мои знакомцы из юртовских и из кундровских татар передали мне предание, что несколько семей ногаев белой кости, или беков, поссорившись с своими родичами, откочевали от устьев Волги в Нарын-пески, оттуда степями левого берега Волги достигли до Кинели и потом перешли за реку Ик, где и поселились; поэтому они доселе называют себя «шабра́ми» башкирцев. Сельбище их и названо поэтому Ногайбаком, обитатели которого, расплодившись и усилившись в числе другими сходцами, тоже мухаммеданами, платили правительству нашему ясак; но ясак этот при императрице Анне Иоанновне был с них за разные услуги снят, и ногайбакам дано дозволение нести, вместо того, казачью службу. Село Ногайбаково и ныне существует в Белебеевском уезде, близь озера Акайкул, а в 55 верстах оттуда есть село Бакали, часть обитателей которого, вместе с частью обитателей Ногайбака, расселены по Новому району. Мужчины-ногайбаки и бакали почти все очень хорошо говорят по-русски; но женщины все остаются татарками, как по языку, так и по костюму и по образу жизни.
Из Великопетровской надо было ехать в Кулевчи: этот перегон составляет верст девяносто. Подрядившийся везти нас казак не хвастался лошадьми; он и с виду-то были не казисты, но, выбежав без отдыха в один конец девяносто верст с грузным тарантасом в продолжение восьми часов, они как нельзя лучше доказали старую истину, что наружность иногда обманчива бывает. Полдороги до опушки когда-то огромного леса Джабик-Карагай, или до верховья Аята, ехали мы прекрасным, но совершенно пустынным местоположением. Только нас и веселило, что мы местами встречали ели и стройные сосны. Куликов здесь видимо-невидимо; их пиканье громко раздавалось в мертвой тиши по степи. На западе, тотчас после солнечного заката, явилась не багровая, а совершенно пунцовая полоса света; время от времени она становилась все туманнее и бледнее, и наконец весь горизонт в обе стороны озарился каким-то как будто бледно-золотистым сиянием, определить которое я не умею. Переливы этого света, еле мерцающие звездочки над головой, зелень степи, погруженной в таинственный полумрак - все это так заняло мое ленивое воображение, что я и не заметил, что мы давно стоим на одном месте, не двигаясь вперед.
- А что, батюшка, которой, то есть, дороги нам держаться? - спросил меня ямщик.
- Ступай на Кулевчи!
- Да этто, батюшка вы мой, дорога-то на двое делится: так я и не знаю, направо ли взять, али налево?
- Да возьми в которую-нибудь!
- Не попасть бы нам, батюшка, не туда, куда надо! Одна-то дорога, я знаю, идет в Кулехчи, а другая, стало быть, во Владимировку; а которая из них эта, и которая та - я и не придумаю… Вы, батюшка, то есть, не знаете-с?
- Я здесь не бывал…
- А я и бывал, года четыре назад, ездили мы с молодцом в Миколаевку… да что ты станешь делать! теперь не помню!.. Как же быть, батюшка - ась?
- Да возьми наугад в праву руку.
- Да пожалуй, отчего не взять в праву руку… оно, наугад, можно, только чтобы того… не попасть куда не надо…
- Ну, бери влево.
- Ну, влево так влево ! По мне как прикажете-с; возьмем и влево… мне што? на то воля ваша-с! Коли влево, батюшка, прикажете-с, мы и влево поедем, да чтоб нам не махнуть куда-нибудь в сторону.
- Боишься вправо, боишься влево, бери посередке!
- Как, батюшка, посередке! Я не боюсь дороги; чего мне бояться? Возьмем и вправо, а не то и влево можно… по мне как прикажете… на то есть воля ваша-с.
- Ну, айда́ вправо и конча́л базар! - ответил я на башкирский манер.
Отправившись наудачу, мы заметили огонек в лесу, поехали на него и были окликнуты передовыми с временного форпоста. Передовые указали нам настоящую дорогу и мы, с рассветом прибыв в Кулевчи, в восемь часов утра в самый Троицын день приехали в Николаевское укрепление, в котором с первого раза приятно поражает взоры прекрасная, изящной архитектуры, каменная православная церковь, выстроенная вроде цитадели и обнесенная высокою каменною стеной, с наугольными башнями.
В Николаевском, как и в каждом возникающем городке, центр поселения носит название города, отделенного от форштата такой невысокой стеной, что ее в иных местах перешагнуть можно. Жители центральной части называют себя горожанами, а прочих - фурштатскими.
Мы остановились у одной «горожанки», у молоденькой, высокой, здоровенькой и весьма пригожей урядничихи, Катерины Андревны.
Катерина Андревна очень интересовалась знать, откуда и кто мы такие.
- Так, матушка, проезжие, сами по себе!.. Велите-ка нам самовар поставить! - сказал я, желая поскорей от нее отделаться.
- Аль вы из Троицкого катите?
- Нет, не из Троицка; мы издалече!
- То-то, я смотрю, платье у вас этакое хорошее… неужто, думаю, уфимские? неужто заправду губернские чиновники… Вы с Уфы едете?
- Нет, матушка, Катерина Андревна, не из Уфы…
- Да у вас что-то все больно, того, хорошо… и тарантас какой важный… Ну, верно, вы из Уфы… скажите!
- Не из Уфы, Катерина Андревна, подымай выше!
- Уж будто и с Оренбурга! - воскликнула хозяйка с изумлением.
- Как бы не так, из Оренбурга! выше поднимай!
- Что вы, Христос с вами! да неужто вы и взаправду казанские?
- Поднимай выше!
- Аль с Нижнего?
- Выше, Катерина Андревна, еще выше!
- Да полноте же вы меня пугать… Нешто в самом деле вы московские бояре?
- Бояре не бояре, а поважнее Москвы жительство имеем, - шутливо заметил я, стараясь узнать, какой эффект произведут мои слова на добродушную урядничиху. Она и руки опустила, пораженная внезапною мыслью и быстро устремила на нас заблиставшие радостью глаза.
- Ах, Господи, ах, божиньки мои, да неужели ж мои гости дорогие - петербургские? Да полноте вы меня дурачить… да я, право, не знаю… да нет, быть не может! Эко счастье Бог послал!… Вы взаправду петербургские?
- Петербургские, петербургские!.. Да для вас-то разве не все равно?
- Как можно все равно! что вы это!.. все равно!.. да я этакой радости ввек не забуду… Эй, Исетка, давай самовар; Фатимка, вынимай жаркое из печки, да поди, сбегай, сливочек густеньких принеси сюда, густеньких, скорей… А я-то, дура этакая… пойти скорей платье другое надеть…
- Что это, Катерина Андревна, никак на вас в самом деле для праздника и сарафана порядочного еще не надето…
- Помилуйте-с, что вы это? за кого вы нас почитаете? Мы не какие-нибудь, мы тоже горожанки, понимаем тоже, как есть дело… К чему же нам сарафаниться? Сумеем ходить не хуже-с людей-с.
Битые два часа Катерина Андревна трудилась выказать нам все богатства своей неистощимой любезности; чрезвычайно мило кокетничала, жеманилась, строила глазки, разумеется, все это делалось по инстинкту, без обдуманного расчета заполонить наши сердца… Катерина Андревна сияла радостью; внутреннее довольство собой и целым миром написано было во всех чертах ее свеженького личика… но, увы! два часа - слишком быстротечный миг для таких радостей: мы торопились к киргизам.
- Да чего вы у них не видали-то?.. стоют того киргизы! А вот вы у нас прогостили бы денечек-другой, дело-то бы и лучше вышло. Не торопитесь, останьтесь еще… ну хоть часочек!..
- Пора, пора, Катерина Андревна…
Предыдущий отрывок: Поездка на завод.
В. В. Верещагин. Ямщики: башкир, татарин с Урала
В. В. Верещагин. Ямщики: киргиз, русский
В три часа утра мы остановились на Сакмаре, оставив за собой горы, собственно называемые Уральскими; по ту сторону Сакмары, за менее высокими горными отрогами, могущественно расстилались громадные высоты другого хребта, носящего название Ирындыка.
Остановившись на роздых на одной башкирской кочевке, мы пошли в гости к одному из почетных башкирцев, заслуженному офицеру. Хозяин наш совершенно привык к европейскому костюму: брил бороду, отпускал волосы на голове, но все еще носил тюбетейку, поверх которой надевал форменную шапку, а иногда, вместо нее, носил при мундире бурк - обыкновенную татарскую меховую шапку. Русским языком владел он превосходно, и не только писал по-русски исправно, но еще любил и почитывать книжечки.
Гостеприимный хозяин, которого звали Мухаммедом Абдуррахмановичем, а по-русски Матвеем Романычем, а больше Трифоном Лукичом, угостил нас превосходным кумысом, чаем, каймаком, салмой, или бараньим бульйоном с мелконарубленными кусочками мяса, чумаром, или лепешками, и превосходным маслом, чухонским, которое башкирцы едят, намазывая пальцами на один ломоть хлеба, прикрываемый другим ломтем.
Трифон Лукич представил нам двух своих супруг: одна из них, которая помоложе, была высокая, довольно стройная горянка; другая, постарше, женщина довольно полная; обе они отличались грубыми физиономиями и были собой некрасивы, хотя врожденное женщине кокетство проглядывало в приятном выражении лица, в скромных, смиренно опущенных к земле взорах, в роскошной подмалевке щек и в малейших подробностях всех принадлежностей национального наряда, с тайнами которого сообщительный Трифон Лукич познакомил нас с полною готовностью.
Первым признаком замужней женщины служит невидимая постороннему глазу часть наряда, именно кукряк. Он имеет форму тех манишек, которые носят у нас недостаточные люди для прикрытия грубой сорочки и для придания ей виду голландской рубашки. Кукряк бывает поменьше такой манишки и надевается на голую грудь под кульмяком. Кукряк шьется из шелковой материи одного цвета и обшивается по краям другою цветною полоской. Вторая, не всегда видная часть одежды - туманы, обыкновенно выбойчатые, у зажиточных людей ситцевые, а у богатых шелковые. Самую видную часть одежды составляет кульмяк, заменяющий и сорочку, и верхние платье. Кульмяк есть ни что иное, как обыкновенная длинная женская татарская рубаха, ситцевая или кумачная, с длинными воротничками, с широкими рукавами и с разноцветными полосками по подолу. Длинная прореха, сделанная напереди кульмяка, обшивается разноцветными лентами или другими лоскутками; она называется изю. Чулок башкирские женщины не знают; вместо них служат простые обвертки, знакомые даже большинству нашей публики, потому что и у нас люди даже благовоспитанные предохраняют себя от мозолей этою обувью: многие из наших морских и сухопутных офицеров носят обвертки. Дальнейшая обувь башкирской женщины состоит из простых сапогов, ичиг, собственного изделия, и из туфлей, кибис, надеваемых поверх них.
Верхнее платье башкирской женщины составляют или матерчатый камзол без рукавов, вроде наших кучерских поддевок, или бешмет - та же поддевка, только с рукавами и кармашками на груди, украшенными серебряными кисточками и цветными стеклянными пуговками, и, наконец, халат, или весь красный, или черный с красным воротником, и обложенный по полам и по подолу широким позументом, или красными лентами, если халат сшит не из красного сукна. Сбоку халата, на том месте, где бы можно сделать кармашки, нашиваются из узенького позумента глухие петлички: эта часть наряда называется буюрлук, набедренник.
Перстни, серьги, браслеты и полубраслеты, наконец, шаль или обыкновенный красный бумажный платок на голове - все это почти одинаково как у башкирок, так и у всех оседлых татарок: башкирки только любят преимущественно одноцветные красные материи.
Характеристическое отличие женского башкирского наряда составляет собственно головной убор, называемый кашбо́в (кашбау, кашмау, хушпу), по-русски «набровник». Этот драгоценный и тяжелый наряд - вроде чепчика, он весь вяжется из корольков, а на макушке и по краям увешивается старыми серебряными копеечками, новенькими пятачками, гривенничками, иногда даже целковыми, а у богатых людей и полуимпериалами. Но так как, я уж сказал, убор этот тяжеловат, да и деньги дороги, то некоторые башкирки заменяют тяжелые золотые и серебряные монеты копиями с них, выбиваемыми из жести и латуни.
К кашбову сзади привешивается длинная широкая лента, ниспадающая поверх платья до самых ног щеголихи. Этот хвост, улун, затейливо вышивается бисером и стеклярусом, моржаном, то есть корольками, и змеиными головками, то есть раковинками. В pendant к улуну, от кашбова же, ниспадает на грудь башкирской женщины сильтяр, или чильтяр, решетка, вынизанная из одних корольков и опушенная бахромкой из стекляруса и мелких корольков; а под сильтяром, от шеи до пояса, и даже еще ниже, навешивается род нагрудника сакал, по-русски «борода», весь составленный из настоящих или фальшивых монет, золотых и серебряных, чаще всего из старинных копеечек. Сверх сакала, над самым желудком, красовалась восьмиугольная серебряная дощечка или бляха, гумбяз - талисман, в таинственную силу которого верят все башкирки. На этом талисмане было восемь рядов арабских цифр; четвертый ряд, самый широкий, состоял из десяти цифр; он суживался понемногу и книзу и кверху; в первом ряду было семь цифр, в последнем только шесть. Цифры расставлены без всякого порядка и, как водится, не имели никакого смысла.
Под всем этим убором, вообще называемым кашбов, виднелся тастар, или длинное, светлое, коленкоровое покрывало, надетое сверх головы и обхватывавшее собою, поверх кульмяка, спину, плечи и грудь башкирской женщины.
Девушки по наружному виду отличаются от женщин тем, что у них голова открыта; костюм их тот же, что и у женщин, кроме кукряка; они носят и сильтяр, и сакал, но собственно кашбова не надевают. Голова у девушки расчесывается пробором на две косы, выкидываемые сверх платья и украшаемые разными побрякушками, змеиными головками, моржанами и кисточками из шерстя или шелка, перевитыми бисером и стеклярусом.
Мужчины, разумеется, щеголяют бешметами и халатами. Бешметы и камзолы шьются из разноцветных, волнистых и полосатых бухарских материй, из узорочных московских штофов и из гладких материй, а халаты преимущественно бывают цветные суконные, выложенные широкими позументами, иногда ряда в три, по воротнику, полам и подолу; бедные люди ходят в грубых белых шерстяных халатах, а у богачей они бывают из тонкого сукна, иногда белые атласные, роскошно вышитые шелками. Под верхним халатом, надеваемым нараспашку, блестит дорогая серебряная, убранная разноцветными камнями, бляха бархатного бухарского пояса; на одном бедре калта, на другом натруска и сумочки для узкого ножа и для дроби.
Главное отличие башкирца составляет калпак. Это очень высокая шапка, похожая на гречневик или на обрубленную сахарную голову, бывает или с очень широким раструбчатым, кверху расходящимся, лисьим околышем или с полями, поддернутыми над висками кверху и имеющими форму раздвоенного уха, но уж без всякой опушки. Первого рода калпаки бывают суконные и иногда обшиваются вдоль тульи крест-накрест узким позументом, а вторые шьются из яркого цветного бархата, преимущественно малинового; поля подшиваются белым плисом; но кроме четырех продольных золотых стрелок, золотой позумент идет кругом тульи внизу, и между каждой парой продольных полосок, вдоль калпака, нашиваются еще по одной небольшой золотой стрелке; таким образом, калпак этот на солнышке как жар горит. Выпускаемые на халат воротнички рубах обшиваются серебряным или золотым снурочком. У башкирцев оседлых кантонов таких парадных нарядов уж нет; там носят простые калпаки из белого войлока или круглые белые шляпы с широкими круглыми полями, надрезываемыми у ушей, для большего удобства поднять или опустить их, глядя по обстоятельствам.
Продолжая отсюда путь наш на северо-восток, мы прибыли в деревню Тахтагулову и тотчас же отправились на близлежащий золотой прииск, осматривать его богатство и работы. Хорошего, впрочем, мы мало видели; нам даже показалось, что здесь работы производятся гораздо экономнее, нежели на тех приисках, которые видали мы в Сибири. Там, например, на пробойке песков ставили обыкновенно четырех человек, а здесь на решетке стояли местами три, а местами только два человека. Я старался приписать это легкости промывки и меньшей сцепляемости песков. Усовершенствованных машин не привелось мне здесь заметить.
В работники на здешние прииски являются изредка крестьяне, государственные и удельные из губерний Казанской, Вятской и Пермской; чаще всего обедневшие башкирцы, киргизы, тептяри и казаки Оренбургского войска.
В соседстве с Южным Уралом довольно золотоносных местностей; местности эти можно разделить на несколько категорий. В Верхнеуральском уезде золотые прииски бывают или на башкирских вотчинных землях, или на землях казенных. Из собственно казенных земель замечательны две дачи, так называемые Ишимбетевская Дача и Березовая Роща; есть также прииски и на казенных землях, населенных тептярами. Любопытно то, что условия на разработку этих приисков были заключены в 1837 году с самими тептярами. В Троицком уезде золотые прииски находятся в башкирских вотчинных землях и в казачьей общественной земле. Наконец, есть золотые прииски в Киргизской степи (оренбургского управления) в долинах разных речек, не говоря уж про многочисленные прииски Сибирской Киргизской степи.
С этих мест мы очутились уж на голой степи и с выездом в Алмухаммедову оставили горы позади себя. Здесь больше десятка башкирцев выпросились сопровождать нас до Старой линии и, кто пешком, кто верхом, отправились следом за нами. У теперешних наездников я впервые увидел старинные, гнутые из березы, стремена с широкой плоскостью для ступни ног. На границе земель войск Башкирского и Оренбургского, мы вышли из экипажа и, на прощанье с Башкирией, пустились пешком, единственно из желания хорошенько промять ноги и поговорить с толпившимися около нас башкирцами.
По поводу разговора с ними о болезнях, которыми страждут башкирцы и которые общи всему нашему простолюдью, я узнал, что у башкирцев испокон века существует Присницова метода лечения холодною водою; но башкирцы не сумели пустить в ход свои гидропатические приемы, и вот за это слава друзей человечества не на их долю выпала. Лечением, впрочем, здесь занимаются преимущественно муллы. Они обкладывают больного мокрыми тряпками, полотенцами и простынями и отчитывают болезнь Кораном; поэтому те из башкирцев, которые посмышленее, и не могу те отдать себе отчета: чему надо приписать целебную силу - воде или мулле?
Идя неторною дорогою, по которой купами росли пышные степные цветы и целые полосы земли покрыты были то ковылем, то шалфеем, то богородицкой травой, я заметил, что некоторые из наших провожатых усердно собирали какие-то травы. Увидав в руках у одного из них голубую лилию, я спросил его, для чего он набирает эти цветки.
- Это мой бабам краски! - ответил башкирец, сомнительным взором, брошенным им на меня, договорив мысль: как же, мол, ты этого не знаешь?
Цветок этот, который башкирцы называют кук-буяу, дает светло-синюю краску: ею башкирские женщины красят бумажную и льняную пряжу. Затем мне показали другой, зелененький цветочек сары-буяу: цветы эти набираются только в июне; они дают желтую краску; в ней башкирцы красят и сукно, и холст; краска добывается собственно не из цветка, а только из листьев. В лесах и на лугах, но не в степи, произрастает, как говорили мне, истек-буяу - высокая трава, дающая тоже желтую краску. Есть еще какая-то джир-буяу - земляная краска, о которой мне башкирцы ничего не сказали, объявив, что это бабье, а не их дело. Кроме того, близь озера Акчагула мы нашли еще два красильные растения. Одно, названное башкирцами кызыл-буяу, то есть красная краска, есть ни что иное, как дикорастущая марена́, из которой, как известно, приготовляется у нас крап и гарансин; но башкирцы этих хитростей не знают; они даже и за марено́й никакого ухода не имеют, а поэтому и марена их, не достигающая известной толщины, в фабричное дело не годится. Башкирцы сбирают тощие корни своей марены, рубят их, потом толкут и, измельчив их сколько умеют, набивают ими котел, до половины наполненный щелоком. Когда этот отвар начнет кипеть, в котел еще прибавляют крепкого щелока; говорят, что от этого краска выходит яснее, ярче и чище и очень прочно держится. Разговаривая об этом с приказчиками, встреченными мною на Линии, я от одного из них впоследствии узнал, что несколько пудов отборных корней дикой марены он в этом же году отослал в город Александров к своим хозяевам, Барановой и Зубову. Другое растение называется тумар-буяу, или «корень-краска». Корень этот водится всюду на солонцеватых местах, и в Башкирии, и в Астрахани, и во всей Киргизской степи, и на туркменских берегах, и в Хиве, и в Бухаре. Немногие листья, выходящие из этого корня, всегда бывают покрыты соляною пылью. Краска эта дает солово́й цвет, то есть изжелта-бледно-зеленый. Башкирцы употребления его не знают, а киргизы посредством этого корня выделывают и красят свои кожевенные изделия, козловые шаравары и кожаны. Но гораздо важнейшее красильное вещество доставляют прииски и ломки в Башкирии хромового железа. Ломки эти находятся в дачах общего владения четвертого башкирского кантона и Златоустовского завода, около места, называемого Белая Глина, в отроге Урала, в горах, называемых Сияли-Тау, почти в самой вершине реки Мияса, не далее как верстах в пяти от речки. Этот минерал, имеющий такое важное значение для наших химических заводов и столь нужный для наших мануфактур, кроме обширного внутреннего потребления, в огромном количестве вывозится и за границу.
Нам надлежало распроститься с башкирцами у двух небольших озер, отстоявших друг от друга в незначительном расстоянии; одно называлось Травное; оно заросло осокой, камышом и занесено было песком; другое, усеянное сердоликами, называлось Акчагул; около него водились ящерицы и такая бездна полевых мышей, что, казалось, мы вступили совершенно в мышиное царство. Пешие и конные сопутники наши рассыпались в разные стороны, замахали нагайками и передавили и переколотили невинных зверьков такое множество, что я уж начинал думать, не промышляют ли башкирцы торговлею этого легкого и нетеплого меха или, по крайней мере, не сбывают ли мышиных шкурок на перчаточные фабрики - ничуть не бывало: башкирцы тешились только из одного удовольствия.
На прощаньи с башкирцами мы выспросили у них о дороге. Оказалось, что мы сейчас должны приехать в Янгильский, или Ангильский-Отряд (редут), и оттуда перерезать весь Новый район поперек, через казачьи станицы: Браилов, Кацбах, Варшаву, а там дальше - как нам Бог велит, и таким образом приехать на Новую линию в Николаевское укрепление, на реке Аяте, притоке Тобола.
Прошлую ночь мы провели совершенно без сна; нынешний день, за обилием материалов, нельзя было и думать об отдыхе; стало быть, теперь, не ожидая ничего привлекательного впереди, по случаю позднего вечера, с спокойною совестью могли подкрепить свои силы освежительным сном. Мы подозвали своего служителя и дали ему такой наказ:
- Ты, Дмитрий, день-то деньской славно выспался…
- Никак нет-с, помилуйте! - отвечал он, едва глядя полусонными глазами.
- Ну, хорошо; ты, кажется, и теперь соснуть хочешь…
- Никак нет-с, помилуйте, сударь!
- Так ты не хочешь спать?
- Да никак нет-с, помилуйте! какой теперь сон.
- Ну, тем лучше - мы за тебя выспимся! А ты, смотри, как мы приедем в Кацбах, так ты нас сейчас и разбуди: не забудешь?
- Никак нет-с, помилуйте.
- А до Кацбаха ты уж дай нам выспаться - не тронь нас.
- Никак нет-с, помилуйте, будьте благонадежны-с!
В Ангильском нечего нам было смотреть, да мы, призваться, и не полюбопытствовали раскрыть глаза; мы крепко спали: только спустя долгое время мы услышали, что кто-то около нас копошится.
- Что, Кацбах? - спросил я, пробудившись, но не раскрывай глаз и не двигаясь с места.
- Никак нет-с, ваше… - проговорил чужой голос, придав мне какой-то очень важный титул.
- Где же мы?
- В Магнитной.
- А Кацбах?
- Кацбаха нет-с!
- Да где ж он?
- Не могим знать, ваше…
- А что ж тут есть?
- Две церкви есть: каменная да деревянная.
- А, доброе дело! Река есть?
- Урал течет.
- А еще что?
- Гора есть, Магнитная.
- А ты кто такой?
- Казак на почтовой очереди.
- А, славно, славно! - проговорил я бессознательно, чувствуя, что сон меня одолевает. Мне хотелось взглянуть на Магнитную, во я был не в силах оторваться от подушки и никак не мог развести глаза. Мне хотелось как-нибудь расколыхать себя; я стал продолжать начатый разговор с казаком.
- Так это не Кацбах?
- Никак нет-с, Магнитная.
- А ты бывал в Кацбахе?
- Как не бывать-с? бывали!
- А, славно, славно!.. Так ты дорогу знаешь в Кацбах?
- Найдем дорогу-с!
- А, славно, славно!.. Ну, так пошел же!… Приедешь в Кацбах, скажи мне…
Все призамолкло; я опять заснул и не слыхал, как тарантас тронулся с места.
Сильный грохот нашего экипажа по какой-то звонкой местности опять разбудил меня. Я раскрыл глаза и увидел, что мы едем по большому деревянному мосту. Я оглянулся - за нами было какое-то довольно большое село.
- Эй, ямщик!.. казак!.. Кацбах, что ли?
- Город Верхнеуральск, ваше благородие! - С этим словом возница наш приударил лошадок, и они еще прытче понесли нас.
Да как же это так… Верхнеуральск? Как же это мы, вместо Кацбаха, попали в Верхнеуральск? Открылось, что мы девяносто верст проспали, а почтовые ямщики, не получив никакого приказа от нашего Дмитрия, везли нас себе преспокойно вперед обыкновенной почтовой дорогой. Нельзя сказать, чтоб и Дмитрий проспал беспробудно: он аккуратно рассчитывался с ними чрез каждые две станции - за одну, которую миновали, и за другую, куда вез нас новый ямщик; но он делал это совершенно бессознательно и впросонках забывал и Кацбах, и все на свете.
В этой части реки Урала, если верить рассказам верхнеуральских обитателей, рыба в феврале и марте дохнет, и с вскрытием реки она расплывается по берегам. Рыба здесь не такая, как у уральских казаков: самая важная - полупудовая щука. Причин смертности рыбы много; во-первых, рыбе нет свободного прохода вниз; во-вторых, мельницы чем-то виноваты, а главная причина та, что жители Верхнего Урала всюду валят навоз в реку, хоть и не в воду, а по берегам, но все-таки в половодье навоз расплывается и засоряет русло. Рыбу ловят мордами и вятелями. Сто лет уж хлопочут о судоходстве по Уралу, а кажется, вовсе нет надежды, чтоб эта река когда-нибудь могла сделаться судоходною.
В. В. Верещагин. Ямщик-татарин (Уральские степи)
Вместо Кацбаха, на который мы рассчитывали, мы попали в Кассель. Это было первое поселение, встреченное нами за Старой линией, в Новом районе, в участке бывшей Киргизской степи, а ныне давно уж обращенном в Землю Оренбургского казачьего войска, и именно с тех пор, как Линия сведена с Урала и отодвинута к востоку.
Время основания сословия оренбургских казаков, в нынешнем его многочисленном объеме, относится к настоящей эпохе, а самое начало его не восходит далее второй четверти прошлого столетия. Войско это, стало быть, еще очень юно; но благодаря его существованию мир, тишина и спокойствие царствуют ненарушимо в так называемых - выражаясь высоким слогом - диких ордах зауральских хищников. Много трудов и много хлопот стоило достославному казачеству нашему довести этих хищников до такого блистательного результата. Вот эпизод из древней истории прежних сшибок наших казаков с хазаками (киргизами).
Губерлинские горы славились полным удобством для удачных набегов киргизов на русские селения; там горы без лесов. Известно, что где лес, там лошадь «не играет» - казаку погарцовать и негде. Однажды партия киргизских хищников напала на наших. Двадцать пять человек казаков бросились их преследовать, но киргизы, увидев русские стволы, повернули направо-кругом - и были таковы! Следы скрали, а лошадей угнали. Погоня длилась двои сутки. Наконец наши молодцы, усталые, полуголодные, на изморенных лошадях, добрались до какой-то речки и уж тут настигли притаившихся в камышах хищников. Те врассыпную, и прямо в воду. Казаки за ними. В реке завязалась рукопашная. Казаки осилили. Двое витязей обратили тут на себя общее внимание - старый урядник и киргизский батырь: долго оба боролись, барахтаясь в воде. Они рубили друг друга, кололи, топили, грызли, двадцать раз ныряли на дно и двадцать раз снова схватывались с полным ожесточением. Наконец русский скрутил киргиза и на аркане поволок его в плен.
За набег киргизы, разумеется, были наказаны, по закону. Когда все было уж кончено, побужденный батырь явился в суд с жалобой на старого урядника.
- А-а, русский закон! Совсем, батышка, беда ево, эта русской закон!.. Ево, батышка, бульна-бульна строгая! Казакам-то ево уши кусить не давал, батышка, русский закон!
Так начал начальству жалобу свою на русского киргизский батырь, доказывая, что закон велит воину преследовать хищника, но велит ему в самом преследовании соблюдать известные условия человеколюбия; а урядник поступил нечеловеколюбиво: он у киргиза ухо отнял.
Завязалось дело; пошло следствие, и урядник на допросе отозвался сперва запамятованьем, а потом чистосердечно сознался, что теперь точно он вот что припомнил: киргиз в воде подставлял ему подножку, сшибал его с ног, щипал его, грыз ему плечо и силился утопить; он же, с своей стороны, стараясь невестке сделать отместку, сам не упускал случая удружить киргизу; но когда тот стал уж сильно его притеснять и мучить, то, сохраняя свою жизнь, он, для собственного спасения, вынужденным нашелся ухватиться, но не руками, а зубами, за ухо своего врага. Теперь же он только одного обстоятельства не помнит, именно, что он впопыхах или сгоряча с этим ухом сделал - съел ли его, в самом деле, или выплюнул в воду.
За храбрость урядник был награжден, а за отгрызенное ухо ему сделано увещание. Уж сколько десятков лет прошло этому происшествию, а память о нем все еще живет в предании. И теперь, если вздумается постороннему человеку спросить казака: «А что, брат-казак, по добру ли, по здорову в степь сходил?», казак ответит:
- Э-эх, ваше благородие, вишь, нынче времена какие! с киргизами «комиссия»! с ней и за ухо не разделаешься!.. Живи, говорят, смирно!
В новый состав Оренбургского казачьего войска вошли старые казаки и поступили новые охотники из разных племен; тут больше русских, но есть и калмыки, есть и татары разных наименований, лашманные, которые несли повинность рубки корабельного леса, чемоданные, повинность которых состояла в возке почты, и, между прочими, есть так называемые крещеные татары. Вот этих-то последних я и встретил в Касселе.
Хозяйка, у которой мы теперь пристали, называлась тоже крещеною татаркой. Она была еще девица; отроду ей было лет четырнадцать или пятнадцать. По-русски она не знала ни полслова; одета была в какую-то смесь русского с татарским: на ней была красная кумачная, на холстинной подкладке рубаха с фалбалами из узенькой черной и широкой синей каймы, узенький стоячий воротник и длинные широкие рукава с русскими ластовицами. Сверх русских лаптей выглядывали татарские туманы; надет татарский камзол, отороченный позументом, а сверх него русский короткий передник. На голове русская же низенькая, спереди двурогая кичка; а серьги в ушах татарские. На жердочках у кровати висели ситцевый халат и овчинная шуба, крытая плисом.
Мужчины-казаки вне службы вообще ходят в хивинских и бухарских халатах, по пояс засунутых в козловые шальвары, и в форменной фуражке; рубахи у всех обыкновенные солдатские, а не крестьянские и не татарские. По-русски говорят хорошо.
Если войти к исправному крещеному татарину в дом, то в нем вот что можно заметить:
Вход бывает с низенького крылечка; оно ведет в сени. Тут, у входа в комнату, стоит оловянный кумган и висит полотенце. Сени довольно обширны; в них стена против дверей забрана досками и разделена на несколько, на два или на три, отдельные чуланчика, для хранения домашних мелочей. По обеим другим стенам развешано содержимое в порядке полное казачье оружие и конская сбруя и упряжь. Двери из сеней ведут направо в горницу, налево - в избу. В обеих, против входных дверей, по два окошка во двор, в остальных двух стенах по одному, во двор и на улицу.
При входе в горницу, налево в переднем углу, развешены святые образа, под которыми подклеен единственный кусочек бумажных обоев; около образов два-три чистые полотенца; под образами стоит стол, покрытый чистою скатертью. По обеим тянущимся отсюда стенам стоят, по русскому обычаю, лавки, покрытые татарскими кошмами. На стене против входа, над лавками, висит зеркальце, а кругом, на лавках - сундуки разного сорта с украшениями из жести. Во втором, соответственном переднему углу, стоит кровать с войлоками, пуховиком, с синей подушкой и с пестрым одеялом; перед кроватью, на жердочке, развешано разное платье. Близь кровати, в углу, лазня́, подвал. В ногах кровати, в заднем углу, одиноко стоит, не прислоняясь к стене, чисто выбеленная голландская печь. Между печью и задней стеной горницы оставляется темненький промежуток, называемый бульбяс; он предназначается для разных разностей и застеняется занавеской.
В избе, в переднем углу, «святые», под ними стол, а посереди его, по русскому обычаю, солонка. В противоположном углу огромная русская печь; кругом избы татарские нары; сверху русские полати.
Во дворе, прямо против дома, летняя кухня; по бокам ее два амбара; направо колодец, за ним небольшая домашняя мельница с конным приводом; за мельницей баня, а налево конюшня, хлев и теплые «базы» для зимнего содержания овец. Кругом двора навесы, а под ними телеги и крестьянские тарантасы. Позади двора огород и большой загон для скота.
В степи, которую я теперь переезжал, есть места, покрытые лесом, есть и безлесные местности, есть обширные пространства чернозему, а есть и голые солонцы; но вообще земля богатая. Леса разделены на станичные и на войсковые; войсковые леса еще остались, но станичные все покончены; осталась только мелкая береза.
За Касселем мне пришлось проезжать через Арси, Фершампенуаз, хорошенькую станицу Париж и довольно обширное селение Великопетровское. Обитатели этих мест, преимущественно калмыки и ногайбаки, горько жаловались, что у них три года сряду побивает градом хлеба; прежде, бывало, они возами возили хлеб в Троицк и выручали хорошие деньги, а теперь сами дорогой ценой покупают хлеб в Троицке, почти за полтораста верст.
Калмыки пришли сюда в 1848 году с Волги, где составляли особое войско, называвшееся по городу Ставрополю (Самарской губернии) Ставропольским калмыцким войском. Ныне оно уже не существует. Калмыки эти крещены; но они все еще усердные буддисты. У них давно введено христианство, давно уничтожено разделение народа на владельцев, зайсангов и подвластных, давно введено равенство обращением их в казаки; но народ, которого вся жизнь сроднилась с идеею о подвластности зайсангам и о раболепстве пред гелюнгами, долго не переставал в своей братии - казаках находить и нойонов, и жрецов, и зайсангов. Калмыки эти теперь очень бедны; живут они в кибитках, но у всех построены и домы, больше для вида, да разве для лишнего тепла на зиму. Бедность их проявляется во всем, но главнейше - в отсутствии скота; а крайность не довела еще их до необходимости приняться за земледелие. Киргизы страх как боятся калмыков, веря сказкам, будто калмыки едят человеческое мясо.
Ногайбаки - крещеные татары, переселенные в Киргизскую степь из Белебеевского уезда, где еще в старые годы они населяли Ногайбацкий округ, названный так по Ногайбацкой крепости, и составляли особый род служилых татар. Когда я был в Астрахани, тамошние мои знакомцы из юртовских и из кундровских татар передали мне предание, что несколько семей ногаев белой кости, или беков, поссорившись с своими родичами, откочевали от устьев Волги в Нарын-пески, оттуда степями левого берега Волги достигли до Кинели и потом перешли за реку Ик, где и поселились; поэтому они доселе называют себя «шабра́ми» башкирцев. Сельбище их и названо поэтому Ногайбаком, обитатели которого, расплодившись и усилившись в числе другими сходцами, тоже мухаммеданами, платили правительству нашему ясак; но ясак этот при императрице Анне Иоанновне был с них за разные услуги снят, и ногайбакам дано дозволение нести, вместо того, казачью службу. Село Ногайбаково и ныне существует в Белебеевском уезде, близь озера Акайкул, а в 55 верстах оттуда есть село Бакали, часть обитателей которого, вместе с частью обитателей Ногайбака, расселены по Новому району. Мужчины-ногайбаки и бакали почти все очень хорошо говорят по-русски; но женщины все остаются татарками, как по языку, так и по костюму и по образу жизни.
Из Великопетровской надо было ехать в Кулевчи: этот перегон составляет верст девяносто. Подрядившийся везти нас казак не хвастался лошадьми; он и с виду-то были не казисты, но, выбежав без отдыха в один конец девяносто верст с грузным тарантасом в продолжение восьми часов, они как нельзя лучше доказали старую истину, что наружность иногда обманчива бывает. Полдороги до опушки когда-то огромного леса Джабик-Карагай, или до верховья Аята, ехали мы прекрасным, но совершенно пустынным местоположением. Только нас и веселило, что мы местами встречали ели и стройные сосны. Куликов здесь видимо-невидимо; их пиканье громко раздавалось в мертвой тиши по степи. На западе, тотчас после солнечного заката, явилась не багровая, а совершенно пунцовая полоса света; время от времени она становилась все туманнее и бледнее, и наконец весь горизонт в обе стороны озарился каким-то как будто бледно-золотистым сиянием, определить которое я не умею. Переливы этого света, еле мерцающие звездочки над головой, зелень степи, погруженной в таинственный полумрак - все это так заняло мое ленивое воображение, что я и не заметил, что мы давно стоим на одном месте, не двигаясь вперед.
- А что, батюшка, которой, то есть, дороги нам держаться? - спросил меня ямщик.
- Ступай на Кулевчи!
- Да этто, батюшка вы мой, дорога-то на двое делится: так я и не знаю, направо ли взять, али налево?
- Да возьми в которую-нибудь!
- Не попасть бы нам, батюшка, не туда, куда надо! Одна-то дорога, я знаю, идет в Кулехчи, а другая, стало быть, во Владимировку; а которая из них эта, и которая та - я и не придумаю… Вы, батюшка, то есть, не знаете-с?
- Я здесь не бывал…
- А я и бывал, года четыре назад, ездили мы с молодцом в Миколаевку… да что ты станешь делать! теперь не помню!.. Как же быть, батюшка - ась?
- Да возьми наугад в праву руку.
- Да пожалуй, отчего не взять в праву руку… оно, наугад, можно, только чтобы того… не попасть куда не надо…
- Ну, бери влево.
- Ну, влево так влево ! По мне как прикажете-с; возьмем и влево… мне што? на то воля ваша-с! Коли влево, батюшка, прикажете-с, мы и влево поедем, да чтоб нам не махнуть куда-нибудь в сторону.
- Боишься вправо, боишься влево, бери посередке!
- Как, батюшка, посередке! Я не боюсь дороги; чего мне бояться? Возьмем и вправо, а не то и влево можно… по мне как прикажете… на то есть воля ваша-с.
- Ну, айда́ вправо и конча́л базар! - ответил я на башкирский манер.
Отправившись наудачу, мы заметили огонек в лесу, поехали на него и были окликнуты передовыми с временного форпоста. Передовые указали нам настоящую дорогу и мы, с рассветом прибыв в Кулевчи, в восемь часов утра в самый Троицын день приехали в Николаевское укрепление, в котором с первого раза приятно поражает взоры прекрасная, изящной архитектуры, каменная православная церковь, выстроенная вроде цитадели и обнесенная высокою каменною стеной, с наугольными башнями.
В Николаевском, как и в каждом возникающем городке, центр поселения носит название города, отделенного от форштата такой невысокой стеной, что ее в иных местах перешагнуть можно. Жители центральной части называют себя горожанами, а прочих - фурштатскими.
Мы остановились у одной «горожанки», у молоденькой, высокой, здоровенькой и весьма пригожей урядничихи, Катерины Андревны.
Катерина Андревна очень интересовалась знать, откуда и кто мы такие.
- Так, матушка, проезжие, сами по себе!.. Велите-ка нам самовар поставить! - сказал я, желая поскорей от нее отделаться.
- Аль вы из Троицкого катите?
- Нет, не из Троицка; мы издалече!
- То-то, я смотрю, платье у вас этакое хорошее… неужто, думаю, уфимские? неужто заправду губернские чиновники… Вы с Уфы едете?
- Нет, матушка, Катерина Андревна, не из Уфы…
- Да у вас что-то все больно, того, хорошо… и тарантас какой важный… Ну, верно, вы из Уфы… скажите!
- Не из Уфы, Катерина Андревна, подымай выше!
- Уж будто и с Оренбурга! - воскликнула хозяйка с изумлением.
- Как бы не так, из Оренбурга! выше поднимай!
- Что вы, Христос с вами! да неужто вы и взаправду казанские?
- Поднимай выше!
- Аль с Нижнего?
- Выше, Катерина Андревна, еще выше!
- Да полноте же вы меня пугать… Нешто в самом деле вы московские бояре?
- Бояре не бояре, а поважнее Москвы жительство имеем, - шутливо заметил я, стараясь узнать, какой эффект произведут мои слова на добродушную урядничиху. Она и руки опустила, пораженная внезапною мыслью и быстро устремила на нас заблиставшие радостью глаза.
- Ах, Господи, ах, божиньки мои, да неужели ж мои гости дорогие - петербургские? Да полноте вы меня дурачить… да я, право, не знаю… да нет, быть не может! Эко счастье Бог послал!… Вы взаправду петербургские?
- Петербургские, петербургские!.. Да для вас-то разве не все равно?
- Как можно все равно! что вы это!.. все равно!.. да я этакой радости ввек не забуду… Эй, Исетка, давай самовар; Фатимка, вынимай жаркое из печки, да поди, сбегай, сливочек густеньких принеси сюда, густеньких, скорей… А я-то, дура этакая… пойти скорей платье другое надеть…
- Что это, Катерина Андревна, никак на вас в самом деле для праздника и сарафана порядочного еще не надето…
- Помилуйте-с, что вы это? за кого вы нас почитаете? Мы не какие-нибудь, мы тоже горожанки, понимаем тоже, как есть дело… К чему же нам сарафаниться? Сумеем ходить не хуже-с людей-с.
Битые два часа Катерина Андревна трудилась выказать нам все богатства своей неистощимой любезности; чрезвычайно мило кокетничала, жеманилась, строила глазки, разумеется, все это делалось по инстинкту, без обдуманного расчета заполонить наши сердца… Катерина Андревна сияла радостью; внутреннее довольство собой и целым миром написано было во всех чертах ее свеженького личика… но, увы! два часа - слишком быстротечный миг для таких радостей: мы торопились к киргизам.
- Да чего вы у них не видали-то?.. стоют того киргизы! А вот вы у нас прогостили бы денечек-другой, дело-то бы и лучше вышло. Не торопитесь, останьтесь еще… ну хоть часочек!..
- Пора, пора, Катерина Андревна…