Поездка на завод
П. И. Небольсин. Рассказы проезжего. - СПб., 1854.
Другие отрывки: [ «Тамбовцы» Самарской губернии], [ В Оренбурге все есть], [ Хивинцы в гостях у башкирцев. Часть 1], [ Часть 2], [ Часть 3], [ Часть 4], [ Башкирцы. Часть 1], [ Часть 2], [Поездка на завод], [ Переезд в Киргизскую степь. На Новой линии].
Совершая путь прежде до реки Ика, по направлению на северо-запад, мы с Мурадымовой круто повернули на восток и все глубже и глубже вдавались в ущелья, имея в виду дважды переехать главный хребет Урала, собственно затем, чтоб взглянуть на один частный медеплавиленный завод.
В. И. Суздальцев. Мурадымовское ущелье. (artageless.com)
Дорога предстояла нам живописная, но преутомительная. Кругом горы, пади, небольшие долины, испещренные бесчисленным множеством цветов, между которыми горделиво возвышала свою пунцовую головку «барская спесь», или «татарское мыло». Этою барскою спесью башкирские женщины румянятся, разумеется, только летом; зимой же они вместо румян употребляют, как меня уверяли, толченую киноварь, чему я не совсем верю, и кошениль, что гораздо правдоподобнее. Горы лепились одна на другую и скрывали от взоров дальние пригорки за березняком или за стройным сосновым лесом. По временам голые, по временам обомшенные травой камни выглядывали по сторонам узкой и тряской дороги огромными валунами; иногда отдельный холм как будто пополам прорезывался гигантским известняком, который шероховатыми и высокими ребрами торчал по обнаженной от леса вершине горы и точно лестницей сползал по ее склону к самой подошве, соединяясь там с такими же выступами соседней горы. Места были преживописные, но дорога, нечего греха таить, была прегадкая, хуже, чем всякий другой проселок; надо припомнить, что мы ехали не почтовым трактом и были далеко в стороне от возделанных путей сообщения.
Наконец мы приехали в деревеньку или, вернее, в выселок, принадлежавший тому заводу, который мы собирались посетить. Тут нашли мы среди леса часовенку и несколько, около десятка, или и меньше, новеньких крестьянских домиков, содержимых очень чисто. Мест для пашни мало; крестьяне обязаны выставить каждый по пятисот пудов медной руды, из Гребене́й, из-под Сакмарского городка: это составит верст около двухсот. Что касается до стоимости провоза в этих местах, то ее безгрешно, особенно в дурное время, надо положить копеек хоть в двадцать с пуда.
Наконец, проехав еще верст двадцать, мы прибыли, часу в первом дня, в завод. Хозяина не было в заводе, главноуправляющего тоже; нас принял человек, казалось, не принадлежащий к числу заводских людей: вероятно, родственник чей-нибудь и, как по всему видно, человек, знакомый с губернскими приличиями. Он ласково пригласил нас в занимаемые им комнаты. Рослый, но бледный, сухощавый слуга, в тиковом халате, принялся снимать с нас верхнее платье.
В комнатах поразила нас особенность, свидетельствовавшая о пристрастии нашего теперешнего хозяина к красненьким цветочкам, о которых мы недавно упоминали. Горшки с барскою спесью стояли и на окнах, и по всем углам комнаты, и у печей, и на кронштейнах - всюду. В кабинете, в котором весь письменный стол завален был бумагами, счетами, реестрами, нарядами и листами «Ведомостей Московской городской полиции», лучшим украшением комнаты был портрет, висевший над диваном. По обеим сторонам портрета прибиты были кронштейны, и на них опять-таки стояли горшки великолепной барской спеси; хорошенькие вазочки с этими же миленькими цветочками висели на снурках у каждого окна кабинета.
На портрете изображено женственное лицо какого-то кудреватого, жирненького и сильно подрумяненного амура в ухарской цветной венгерке, обложенной оранжевыми снурками; отсутствие усов доказывало, что на портрете снято лицо какого-нибудь отчаянного франта из штатских. В миролюбивых наклонностях оригинала нельзя было и сомневаться; стоило только взглянуть на коротенький, сильно вздернутый носик у портрета, на пухленькие, даже слишком пухлые щеки, для которых живописец не пожалел лишних порошинок бакана, и на высоко повязанный галстух с вздернутыми к ушам и туго накрахмаленными воротничками - и сейчас согласишься, что видишь перед собою совершенного ягненка; завитые барашком волосики еще более увеличивали это сходство. Маленькое противоречие общему впечатлению нашел я только в одном обстоятельстве: у представленной на портрете особы приподнята была кверху в ракурсе рука, с разверстым указательным пальцем, на котором надет большой и, должно быть, очень дорогой перстень. Признаюсь, я употребил несколько лишних мгновений на то, чтоб разглядеть этот портрет, написанный, на мои глаза, довольно-таки малярною кистью, и не мог сообразить, где мог добыть себе артист натуру для такой карикатуры.
- Любуетесь портретом, сударь? - спросил меня хозяин.
- Да!.. - отвечал я двусмысленным тоном.
- Это у нас в Путивле такие художники-с!.. А что-с, похож? - спросил он немного погодя.
- На кого?
- Да ведь это с меня писали-с!.. Недавно-с.. перед моим отъездом сюда…
- Ну, как же! очень похож! ни дать ни взять, точно две капли воды! - ответил я, видя, что почтенному господину будет очень лестно мое одобрение, и что для него было бы очень огорчительно, если б я позволил себе намекнуть ему о стихах Крылова и о той художнической кисти, которая «Кузьму Лукой писала».
Завязалась речь о художествах вообще и о художествах в Путивле в особенности, о важности портретной живописи, о том, о другом, наконец хозяин спохватился и, обратясь ко мне с озабоченным лицом, спросил:
- А что?.. да вы, того-с, обедали ли, господа?
- Нет, мы сегодня почти ничего не ели и ужасно проголодались! - отвечал я без церемонии, рассчитывая, как бы в самом деле нам этак порядочным образом пообедать.
- Эх, жаль-с; а я только что пообедал-с… Ну уж извините-с, теперь поздно… а вот мы зато чай на английский манер откушаем… я ведь никогда не ужинаю-с… а так, знаете, закусываю с чаем. А между прочим, не угодно ли отдохнуть-с; я велю подать фруктов-с… у меня сад… какой сад!.. вот тут-с под окном, чудесный-с… Так покушаем фруктов, а там пойдем завод осматривать… а тут как раз и чай… Эй, человек!
Худощавый гайдук явился, и на этот раз, вместо тикового халата, в черном фраке, в белом узеньком-преузеньком галстучке и в белых бумажных перчатках.
- Подай, братец, нам фруктов! - сказал он, растягивая слова ужасно длинно.
Гайдук повернулся налево-кругом.
- Фруктов!.. понимаешь?
- Понимаю-с, Александра Пафнутьич, - ответил лакей, обратившись к хозяину.
- Ну хорошо, ступай!
Гайдук снова повернулся налево-кругом.
- Так фруктов! Слышишь?
- Слушаю-с, Александра Пафнутьич! - проговорил тот, снова обратясь к нашему весельчаку.
- Ну хорошо; теперь можешь идти!
Гайдук ушел.
- Я приучаю людей делать все неторопясь. Дядюшка мой, здешний управляющий, он матушкиной двоюродной сестрице приходится как-то по мужской линии… он мне, знаете, не то что сват, не то что брат, а, как говорится, oncle… оно, знаете, имеет значение! все-таки oncle не что-нибудь такое, а по-французски! Дядюшка у меня степняк такой, сердитый, угрюмый, а скажешь ему: «Oncle! mon oncle! онкельчик, голубчик!», он уж и сам становится другим человеком и обходится со мной ласковее. Так… про что, бишь, я говорил-с?… Да, у него люди служить не умеют… Я бывал в Москве: пока дядюшка ездит в город по заводскому делу, а это продлится все-таки еще с неделю, я выучу его людей служить по-столичному: посмотрите, им самим любо! во фраке щеголяют - и ничего не делают, сидят склавши руки!
В эту минуту в комнату вошел прежний гайдук с огромным подносом, на котором блестели, точно два озерка на пространной степи, две маленькие фаянсовые тарелочки с только что нарванными ягодами.
- Фрукты? - спросил исправлявший должность хозяина.
- Фрукты-с! - отвечал гайдук.
- Какие фрукты?
- Малина-с и земленика-с!
- Хорошо. Помни, что никогда не надо подавать одного блюда на подносе; подавай всегда два, два и два… Слышишь?
- Слушаю-с.
- Понимаешь?
- Понимаю-с, Александра Пафнутьич.
- Поставь же эти фрукты тут, на столе, и принеси еще фруктов… там спроси у Лукерьи… пусть в кладовой поищет!
Гайдук вышел и через несколько минут опять показался в дверях с огромным подносом и с двумя тарелками.
- Что, фрукты?
- Фрукты-с!
- С чем эта тарелка, что налево?
- Дыня-с!
- А с той стороны?
- Тоже дыня-с!
- Хорошо; поставь здесь на столе и ступай вон.
Дыни здесь продаются по копейке; для нас нарезали этого фрукта с десяточек самых тоненьких ломтиков. Вероятно, это было очень вкусно, но… «куму не сенца, хотелось бы мясного!» Нечего делать, мы переглянулись друг на дружку и пошли осматривать завод.
Заводская земля огромна; к заводу приписано ее верст сто длиннику и верст восемьдесят поперечнику; лесу много. Заводское селение занимает дикую, но живописную местность. Оно расположено на горе и по скату ее; улицы обстроены чистенькими домами; с одной стороны белеется каменная церковь. За одним утесистым холмом озеро; один берег его состоит из голых скал, образуемых пластами ребром стоящего известняка; вверху полуразрушенная мельница; влево завод, с пятью высокими, выбрасывающими густой черный дым, трубами; против мельницы, на другом берегу, владельческий дом с садиком, в котором растет одна черемуха; дорожки заглохли и заросли густой травой. Черные воды озера, крутые тропинки, дикие, лишенные растительности утесы, пустынность окрестностей с одной стороны, безлюдье по улицам с другой стороны, а там видимое запущение, над всем этим безоблачное голубое небо, расстилающееся прозрачным покровом над всем видимым пространством, и на нем раскаленное ядро послеполуденного солнышка, прожигавшего нас нестерпимо горячим потоком лучей - все это производило особого рода эффект и наводило на нас какие-то тяжелые ощущения.
У заводского здания, там и сям, виднелись группами занятые исправлением разных работ крестьяне; между ними изредка мелькали свежие, но бесстрастные лица молодых баб в «занавесках», или долгих, начинающихся у самой шеи передниках, надеваемых поверх сарафана; ребятишек не встретили мы нигде, и их веселенькие личики не могли теперь оживить собою картину общего труда.
Мы вошли в сарай и поспешили пройти вперед; нам хотелось взглянуть попристальнее на работы и заметить все приемы, с которыми одетые в одни белые рубахи работники копошились около печи, подкидывали дров, подвозили руду и занимались другим делом; но, приблизившись к печам, мы поспешили от них отсторониться, потом пятились шаг за шагом назад, наконец не вытерпели и выбежали из сарая прохладиться под палящим зноем. Жара для нас, непривычных людей, была сильна и на солнышке, но в сарае она казалась нам нестерпимою. Я, однако ж, вооружился всем запасом бесстрашия, вынул из футляра термометр, вошел опять в сарай и, став в двух саженях от устья печей, хотел делать наблюдения. Чрез несколько мгновений ртуть в моем термометре быстро поднялась до 43 градусов [54°C. - rus_turk.]; не имея решимости поближе подойти к рабочим, я бросил свою попытку и опять выбежал на солнце: другой прохлады вблизи не было; тень лежала по другую сторону сарая, и до нее далеко было добираться.
Вот эта-то жара и служит объяснением, почему у плавиленных печей рабочие работают в белых рубахах. Этот обычай, замеченный мною на частном заводе, напомнил мне другой, заслуживающий подражания, порядок в другом месте. Разумеется, все образцовое, лучшее мы видим на казенных заводах. Я помню очень хорошо, что, в давнюю бытность свою в Барнауле, мне случалось входить в залы, где нестерпимость жары тоже не могла на меня не подействовать. Но там эту адскую жару мы чувствовали только у самого устья печи; а что всего важнее, там обязанные быть вблизи этих устий рабочие защищены были от сильного жара не белыми рубахами, а толстыми войлочными латами, такими же рукавицами, шапками и масками для лица. Казна вводит расходы на эти немногоценные предметы в свой бюджет, а некоторые частные заводчики или не знают этого человеколюбивого изобретения, или не берут примеров с казенных заводов единственно в видах сбережения экономии.
В самом деле, какие противоположные чувства приходится испытывать человеку, которому привелось взглянуть на казенные заводы и на иные заводы частных лиц! На казенных - учтивость, предупредительность, научное знание предмета, строгость надзора за рабочими, разумная рассчитанность каждого действия на каждом шагу свидетельствуют о человеколюбии, о христианской любви к ближнему; сердцу становится весело, поглядев на благоустройство и благочиние казенных заводов… но как невесело бывает подчас быть гостем у иного частного заводчика!
Утомившись от прогулки, мы возвратились домой и, в ожидании «английского чая», расположились с истощенными желудками на отдых, распорядясь, однако ж, наперед послать нашего башкирца в окрестные дачи, чтоб нанять нам новых лошадей. Тройка, на которой мы приехали, была истомлена тяжелою дорогой, а Александр Пафнутьич своих лошадей не мог нам ссудить, потому что все они были заняты заводскою работой; у заводских же людей нанять их было тоже нельзя, как нам объявили, по двум причинам: привычных к почтовой гоньбе лошадей у них не было, а если б и нашлись охотники выставить упряжку, то и тогда крестьянам нельзя было этого дозволить, потому что, польстившись на прогоны, охотник должен был бы сам править лошадьми и, стало быть, отвлечь себя от урочных работ на заводе.
Долго ли, коротко ли, близко ли, далеко ли ездил наш башкирец, мы наверное сказать не можем, только к вечеру явилась новая башкирская тройка.
Наконец нас позвали к английскому чаю.
В столовой был раскрыт длинный стол, покрытый белою скатертью и приготовленный на двенадцать кувертов. Прекрасное белье, неукоризненного блеска серебро, серебряный чайный сервиз, граненые стаканы, рюмки и бокалы - все это в изобилии расставлено было чрезвычайно симметрически. Вместо ваз с пахучими цветами, на столе расставлено было несколько скромных горшков с знакомыми нам цветками барской спеси, а в промежутках их кокетливо глядели давешние тарелочки с «фруктами» - с ломтиками дыни, с малиной и с земляникой.
Чай сопровождался легонькою закусочкой. Эта легонькая закуска состояла из пяти блюд, одно за другим внесенных щеголеватым гайдуком: он их поставил на другом конце стола, противоположном тому, на котором был чайный прибор. Я полюбопытствовал взглянуть на легонькую закуску, сопровождавшую английский чай, и с удовольствием увидел, что наша недобровольная диэта вознаграждена будет самым неожиданным образом: к чаю поданы были горячие кислые щи с свининой, гречневая каша с молоком, остатки холодного из бараньей головы или из телячьих ножек, остатки кулебяки с морковью и половина жареного гуся. Этишкетка на единственной бутылке, наполовину уж опорожненной, закупоренной пробкой с статуэткой российского Жюль-Жанена, важно занимавшей самый центр стола, этишкетка эта российскими литерами возвещала нам, что мы будем наслаждаться напитком, нами еще неизведанным, и именно «грандмадерой»… вином, только что выписанным из Златоустовского завода.
Втроем закусив на двенадцати кувертах и хорошо подкрепив себя на дальнейший путь, мы распростились с Александром Пафнутьичем и около сумерек оставили его гостеприимный кров. Уж отъехав с версту от завода, мы узнали от людей своих, что впопыхах Александр Пафнутьич забыл отдать приказ, чтоб дать и им чего-нибудь позакусить: так они, бедняжки, и остались не только без английского чая, но даже вовсе без чая, даже вовсе без хлеба. Это поставило нас несколько в тупик, но, впоследствии времени, мы перестали всему дивиться, наслушавшись почти невероятных анекдотов насчет рассеянности этого господина.
Оставив завод, мы должны были снова перевалить через кряж, чтоб выехать на реку Сакмару. Скоро стемнело, и затруднительный переезд по горным тропинкам сделался еще затруднительнее. Подъемы на горы были утомительны, спуски круты, дорога узка, колеи неверные и засыпанные ветроломом; а где не было опрокинутых бурею деревьев, загромождавших нам дорогу, там экипаж наш выдерживал не менее опасные толчки, подпрыгивая на высунувшиеся с боков дороги камни. К ночи стало тепло, но сырость воздуха проникала нас насквозь; скоро это ощущение заменено было новым неудобством. Чем более углублялись мы в горы, тем воздух становился удушливее; темень наступила страшная, и мы принуждены были ехать почти шагом, потому что тарантас наш катился по такому крутому косогору, что мы принуждены были наконец выйти из него и идти пешком.
Скоро мы достигли до ожидавшей нас новой башкирской «выставки» и с конвоем пустились дальше. Желание поскорее прискакать в жилье мы принуждены были ограничить простым желанием не простоять всю ночь на одном месте и провести ее без неприятных происшествий, а неприятности этого рода ожидали нас на каждом шагу: то нужно было проехать чрез совершенно разрушенный мост, при спуске с одной горы и при подъеме на другую, то перенесть тарантас на руках чрез бурелом, грудой лежавший посередь дороги, то приходилось живою подпоркою поддерживать грузный экипаж, совершенно перекосившийся на каменистой тропинке крутого косогора. К довершению всех наших хлопот, началась гроза: мы… по крайней мере лично я пришел в совершенное уныние. Меня и без того дорога истомила, да на беду свою я еще и плотно поужинал в заводе; я задыхался от усталости и от духоты в воздухе; а тут еще новое испытание - проливной дождь мочит нас без всякого милосердия; ослепительная молния режет глаза, а гром с оглушительным грохотом так и дробит в раскатах по скалам в ущельях.
Наконец и гром как будто бы угомонился и стал гудеть вдали глухими перекатами; но молния все не переставала и багровым светом озаряла дикие окрестности, за мгновение перед тем погруженные в совершенный мрак. Просека, по которой мы ехали, сделалась как будто бы шире, дорога - спокойнее; мы снова засели в тарантас и, точно пловцы какие, стали нырять в волнах горных вершин, очутившись в главных высотах хребта, через который проезжали. Утомление взяло свое, и мы, доверившись инстинкту лошадей, искусству ехавшего на коренной из них башкирца и опытности двух конвойных, скакавших впереди и выглядывавших дорогу, стали понемножку успокоиваться, забываться, дремать и, кажется, сладко бы проспали, если б порывистый свист ветра, визгливый рев башкирцев и резкие вспыхиванья молнии не заставляли нас время от времени вздрагивать спросонков и, раскрыв полусонные глаза, озираться на все стороны. Но по сторонам, кроме старого и редкого леса, мгновенно освещенных ущелий и соседних горных вершин, ничего не было видно: мы опять предавались тревожному сну. И вдруг и слух, и зрение наши поражены были картиною, в существе своем, конечно, не естественною, но тем не менее немножко будто бы знакомою: мы ясно видели перед собой суковатый пень, который, по мере нашего приближения к нему, рос все выше, выше, раздавался в сторону все шире, шире, наконец превратился в какое-то чудовище с двумя огромными огненными глазами и с длинными, неизмеримо длинными руками, которыми оно махало направо и налево. Мимо нас пробегали дикие вепри, олени, ползли гремучие змеи; чудовище махало на них руками и с каждым взмахом тысячи сов и филинов слетались с соседних деревьев, хлопали крыльями и страшным завываньем скликали перед чудовище новые стаи огненных змей, мечущих пламя зверей и целый сонм человеческих скелетов с смеющимися челюстями у голых и пожелтелых от времени черепов. Раздалась адская музыка. Я своими главами видел в руках одного мертвеца тамбурин, у другого - медные тарелки; сам видел, как вооруженный огненными рогами козел, став на задние ноги и игриво шевеля маленьким хвостиком, жеманно держал в передних лапах английский рожок и наигрывал на нем что-то очень знакомое; я сам видел, как один из огромнейших филинов с размаха стукался головой за привешенный к пальцу чудовища огромный там-там и производил звонкий гул, созывавший все стаи птиц и зверей на поляну, на которой кружились они в адской пляске. Я слышал своими ушами дружным хором повторявшиеся призывания «Самиэль! Самиэль!», я видел сам, как огненные, все в красном самиэли, в остроухих красных шляпах, в красных мантиях… и не один, а целые сотни самиэлей… выскочив из-за ближних деревьев, начали кружить около нашего тарантаса и, размахивая чем-то длинным, пели знакомым мне напевом, но невообразимо страшными голосами, знакомые всем нам слова: «Духи́ подземелья, забудемте край!..»
Впечатление этих грез так было на меня сильно, что я, очнувшись, никак не хотел верить действительности. Мы по-прежнему ехали шагом по горам, и человек десять нарядных башкирцев, составлявших сменный конвой, с шумом и с гиканьем кружились около тарантаса, сопровождая нас на новую выставку, на новый приют.
Другие отрывки: [ «Тамбовцы» Самарской губернии], [ В Оренбурге все есть], [ Хивинцы в гостях у башкирцев. Часть 1], [ Часть 2], [ Часть 3], [ Часть 4], [ Башкирцы. Часть 1], [ Часть 2], [Поездка на завод], [ Переезд в Киргизскую степь. На Новой линии].
Совершая путь прежде до реки Ика, по направлению на северо-запад, мы с Мурадымовой круто повернули на восток и все глубже и глубже вдавались в ущелья, имея в виду дважды переехать главный хребет Урала, собственно затем, чтоб взглянуть на один частный медеплавиленный завод.
В. И. Суздальцев. Мурадымовское ущелье. (artageless.com)
Дорога предстояла нам живописная, но преутомительная. Кругом горы, пади, небольшие долины, испещренные бесчисленным множеством цветов, между которыми горделиво возвышала свою пунцовую головку «барская спесь», или «татарское мыло». Этою барскою спесью башкирские женщины румянятся, разумеется, только летом; зимой же они вместо румян употребляют, как меня уверяли, толченую киноварь, чему я не совсем верю, и кошениль, что гораздо правдоподобнее. Горы лепились одна на другую и скрывали от взоров дальние пригорки за березняком или за стройным сосновым лесом. По временам голые, по временам обомшенные травой камни выглядывали по сторонам узкой и тряской дороги огромными валунами; иногда отдельный холм как будто пополам прорезывался гигантским известняком, который шероховатыми и высокими ребрами торчал по обнаженной от леса вершине горы и точно лестницей сползал по ее склону к самой подошве, соединяясь там с такими же выступами соседней горы. Места были преживописные, но дорога, нечего греха таить, была прегадкая, хуже, чем всякий другой проселок; надо припомнить, что мы ехали не почтовым трактом и были далеко в стороне от возделанных путей сообщения.
Наконец мы приехали в деревеньку или, вернее, в выселок, принадлежавший тому заводу, который мы собирались посетить. Тут нашли мы среди леса часовенку и несколько, около десятка, или и меньше, новеньких крестьянских домиков, содержимых очень чисто. Мест для пашни мало; крестьяне обязаны выставить каждый по пятисот пудов медной руды, из Гребене́й, из-под Сакмарского городка: это составит верст около двухсот. Что касается до стоимости провоза в этих местах, то ее безгрешно, особенно в дурное время, надо положить копеек хоть в двадцать с пуда.
Наконец, проехав еще верст двадцать, мы прибыли, часу в первом дня, в завод. Хозяина не было в заводе, главноуправляющего тоже; нас принял человек, казалось, не принадлежащий к числу заводских людей: вероятно, родственник чей-нибудь и, как по всему видно, человек, знакомый с губернскими приличиями. Он ласково пригласил нас в занимаемые им комнаты. Рослый, но бледный, сухощавый слуга, в тиковом халате, принялся снимать с нас верхнее платье.
В комнатах поразила нас особенность, свидетельствовавшая о пристрастии нашего теперешнего хозяина к красненьким цветочкам, о которых мы недавно упоминали. Горшки с барскою спесью стояли и на окнах, и по всем углам комнаты, и у печей, и на кронштейнах - всюду. В кабинете, в котором весь письменный стол завален был бумагами, счетами, реестрами, нарядами и листами «Ведомостей Московской городской полиции», лучшим украшением комнаты был портрет, висевший над диваном. По обеим сторонам портрета прибиты были кронштейны, и на них опять-таки стояли горшки великолепной барской спеси; хорошенькие вазочки с этими же миленькими цветочками висели на снурках у каждого окна кабинета.
На портрете изображено женственное лицо какого-то кудреватого, жирненького и сильно подрумяненного амура в ухарской цветной венгерке, обложенной оранжевыми снурками; отсутствие усов доказывало, что на портрете снято лицо какого-нибудь отчаянного франта из штатских. В миролюбивых наклонностях оригинала нельзя было и сомневаться; стоило только взглянуть на коротенький, сильно вздернутый носик у портрета, на пухленькие, даже слишком пухлые щеки, для которых живописец не пожалел лишних порошинок бакана, и на высоко повязанный галстух с вздернутыми к ушам и туго накрахмаленными воротничками - и сейчас согласишься, что видишь перед собою совершенного ягненка; завитые барашком волосики еще более увеличивали это сходство. Маленькое противоречие общему впечатлению нашел я только в одном обстоятельстве: у представленной на портрете особы приподнята была кверху в ракурсе рука, с разверстым указательным пальцем, на котором надет большой и, должно быть, очень дорогой перстень. Признаюсь, я употребил несколько лишних мгновений на то, чтоб разглядеть этот портрет, написанный, на мои глаза, довольно-таки малярною кистью, и не мог сообразить, где мог добыть себе артист натуру для такой карикатуры.
- Любуетесь портретом, сударь? - спросил меня хозяин.
- Да!.. - отвечал я двусмысленным тоном.
- Это у нас в Путивле такие художники-с!.. А что-с, похож? - спросил он немного погодя.
- На кого?
- Да ведь это с меня писали-с!.. Недавно-с.. перед моим отъездом сюда…
- Ну, как же! очень похож! ни дать ни взять, точно две капли воды! - ответил я, видя, что почтенному господину будет очень лестно мое одобрение, и что для него было бы очень огорчительно, если б я позволил себе намекнуть ему о стихах Крылова и о той художнической кисти, которая «Кузьму Лукой писала».
Завязалась речь о художествах вообще и о художествах в Путивле в особенности, о важности портретной живописи, о том, о другом, наконец хозяин спохватился и, обратясь ко мне с озабоченным лицом, спросил:
- А что?.. да вы, того-с, обедали ли, господа?
- Нет, мы сегодня почти ничего не ели и ужасно проголодались! - отвечал я без церемонии, рассчитывая, как бы в самом деле нам этак порядочным образом пообедать.
- Эх, жаль-с; а я только что пообедал-с… Ну уж извините-с, теперь поздно… а вот мы зато чай на английский манер откушаем… я ведь никогда не ужинаю-с… а так, знаете, закусываю с чаем. А между прочим, не угодно ли отдохнуть-с; я велю подать фруктов-с… у меня сад… какой сад!.. вот тут-с под окном, чудесный-с… Так покушаем фруктов, а там пойдем завод осматривать… а тут как раз и чай… Эй, человек!
Худощавый гайдук явился, и на этот раз, вместо тикового халата, в черном фраке, в белом узеньком-преузеньком галстучке и в белых бумажных перчатках.
- Подай, братец, нам фруктов! - сказал он, растягивая слова ужасно длинно.
Гайдук повернулся налево-кругом.
- Фруктов!.. понимаешь?
- Понимаю-с, Александра Пафнутьич, - ответил лакей, обратившись к хозяину.
- Ну хорошо, ступай!
Гайдук снова повернулся налево-кругом.
- Так фруктов! Слышишь?
- Слушаю-с, Александра Пафнутьич! - проговорил тот, снова обратясь к нашему весельчаку.
- Ну хорошо; теперь можешь идти!
Гайдук ушел.
- Я приучаю людей делать все неторопясь. Дядюшка мой, здешний управляющий, он матушкиной двоюродной сестрице приходится как-то по мужской линии… он мне, знаете, не то что сват, не то что брат, а, как говорится, oncle… оно, знаете, имеет значение! все-таки oncle не что-нибудь такое, а по-французски! Дядюшка у меня степняк такой, сердитый, угрюмый, а скажешь ему: «Oncle! mon oncle! онкельчик, голубчик!», он уж и сам становится другим человеком и обходится со мной ласковее. Так… про что, бишь, я говорил-с?… Да, у него люди служить не умеют… Я бывал в Москве: пока дядюшка ездит в город по заводскому делу, а это продлится все-таки еще с неделю, я выучу его людей служить по-столичному: посмотрите, им самим любо! во фраке щеголяют - и ничего не делают, сидят склавши руки!
В эту минуту в комнату вошел прежний гайдук с огромным подносом, на котором блестели, точно два озерка на пространной степи, две маленькие фаянсовые тарелочки с только что нарванными ягодами.
- Фрукты? - спросил исправлявший должность хозяина.
- Фрукты-с! - отвечал гайдук.
- Какие фрукты?
- Малина-с и земленика-с!
- Хорошо. Помни, что никогда не надо подавать одного блюда на подносе; подавай всегда два, два и два… Слышишь?
- Слушаю-с.
- Понимаешь?
- Понимаю-с, Александра Пафнутьич.
- Поставь же эти фрукты тут, на столе, и принеси еще фруктов… там спроси у Лукерьи… пусть в кладовой поищет!
Гайдук вышел и через несколько минут опять показался в дверях с огромным подносом и с двумя тарелками.
- Что, фрукты?
- Фрукты-с!
- С чем эта тарелка, что налево?
- Дыня-с!
- А с той стороны?
- Тоже дыня-с!
- Хорошо; поставь здесь на столе и ступай вон.
Дыни здесь продаются по копейке; для нас нарезали этого фрукта с десяточек самых тоненьких ломтиков. Вероятно, это было очень вкусно, но… «куму не сенца, хотелось бы мясного!» Нечего делать, мы переглянулись друг на дружку и пошли осматривать завод.
Заводская земля огромна; к заводу приписано ее верст сто длиннику и верст восемьдесят поперечнику; лесу много. Заводское селение занимает дикую, но живописную местность. Оно расположено на горе и по скату ее; улицы обстроены чистенькими домами; с одной стороны белеется каменная церковь. За одним утесистым холмом озеро; один берег его состоит из голых скал, образуемых пластами ребром стоящего известняка; вверху полуразрушенная мельница; влево завод, с пятью высокими, выбрасывающими густой черный дым, трубами; против мельницы, на другом берегу, владельческий дом с садиком, в котором растет одна черемуха; дорожки заглохли и заросли густой травой. Черные воды озера, крутые тропинки, дикие, лишенные растительности утесы, пустынность окрестностей с одной стороны, безлюдье по улицам с другой стороны, а там видимое запущение, над всем этим безоблачное голубое небо, расстилающееся прозрачным покровом над всем видимым пространством, и на нем раскаленное ядро послеполуденного солнышка, прожигавшего нас нестерпимо горячим потоком лучей - все это производило особого рода эффект и наводило на нас какие-то тяжелые ощущения.
У заводского здания, там и сям, виднелись группами занятые исправлением разных работ крестьяне; между ними изредка мелькали свежие, но бесстрастные лица молодых баб в «занавесках», или долгих, начинающихся у самой шеи передниках, надеваемых поверх сарафана; ребятишек не встретили мы нигде, и их веселенькие личики не могли теперь оживить собою картину общего труда.
Мы вошли в сарай и поспешили пройти вперед; нам хотелось взглянуть попристальнее на работы и заметить все приемы, с которыми одетые в одни белые рубахи работники копошились около печи, подкидывали дров, подвозили руду и занимались другим делом; но, приблизившись к печам, мы поспешили от них отсторониться, потом пятились шаг за шагом назад, наконец не вытерпели и выбежали из сарая прохладиться под палящим зноем. Жара для нас, непривычных людей, была сильна и на солнышке, но в сарае она казалась нам нестерпимою. Я, однако ж, вооружился всем запасом бесстрашия, вынул из футляра термометр, вошел опять в сарай и, став в двух саженях от устья печей, хотел делать наблюдения. Чрез несколько мгновений ртуть в моем термометре быстро поднялась до 43 градусов [54°C. - rus_turk.]; не имея решимости поближе подойти к рабочим, я бросил свою попытку и опять выбежал на солнце: другой прохлады вблизи не было; тень лежала по другую сторону сарая, и до нее далеко было добираться.
Вот эта-то жара и служит объяснением, почему у плавиленных печей рабочие работают в белых рубахах. Этот обычай, замеченный мною на частном заводе, напомнил мне другой, заслуживающий подражания, порядок в другом месте. Разумеется, все образцовое, лучшее мы видим на казенных заводах. Я помню очень хорошо, что, в давнюю бытность свою в Барнауле, мне случалось входить в залы, где нестерпимость жары тоже не могла на меня не подействовать. Но там эту адскую жару мы чувствовали только у самого устья печи; а что всего важнее, там обязанные быть вблизи этих устий рабочие защищены были от сильного жара не белыми рубахами, а толстыми войлочными латами, такими же рукавицами, шапками и масками для лица. Казна вводит расходы на эти немногоценные предметы в свой бюджет, а некоторые частные заводчики или не знают этого человеколюбивого изобретения, или не берут примеров с казенных заводов единственно в видах сбережения экономии.
В самом деле, какие противоположные чувства приходится испытывать человеку, которому привелось взглянуть на казенные заводы и на иные заводы частных лиц! На казенных - учтивость, предупредительность, научное знание предмета, строгость надзора за рабочими, разумная рассчитанность каждого действия на каждом шагу свидетельствуют о человеколюбии, о христианской любви к ближнему; сердцу становится весело, поглядев на благоустройство и благочиние казенных заводов… но как невесело бывает подчас быть гостем у иного частного заводчика!
Утомившись от прогулки, мы возвратились домой и, в ожидании «английского чая», расположились с истощенными желудками на отдых, распорядясь, однако ж, наперед послать нашего башкирца в окрестные дачи, чтоб нанять нам новых лошадей. Тройка, на которой мы приехали, была истомлена тяжелою дорогой, а Александр Пафнутьич своих лошадей не мог нам ссудить, потому что все они были заняты заводскою работой; у заводских же людей нанять их было тоже нельзя, как нам объявили, по двум причинам: привычных к почтовой гоньбе лошадей у них не было, а если б и нашлись охотники выставить упряжку, то и тогда крестьянам нельзя было этого дозволить, потому что, польстившись на прогоны, охотник должен был бы сам править лошадьми и, стало быть, отвлечь себя от урочных работ на заводе.
Долго ли, коротко ли, близко ли, далеко ли ездил наш башкирец, мы наверное сказать не можем, только к вечеру явилась новая башкирская тройка.
Наконец нас позвали к английскому чаю.
В столовой был раскрыт длинный стол, покрытый белою скатертью и приготовленный на двенадцать кувертов. Прекрасное белье, неукоризненного блеска серебро, серебряный чайный сервиз, граненые стаканы, рюмки и бокалы - все это в изобилии расставлено было чрезвычайно симметрически. Вместо ваз с пахучими цветами, на столе расставлено было несколько скромных горшков с знакомыми нам цветками барской спеси, а в промежутках их кокетливо глядели давешние тарелочки с «фруктами» - с ломтиками дыни, с малиной и с земляникой.
Чай сопровождался легонькою закусочкой. Эта легонькая закуска состояла из пяти блюд, одно за другим внесенных щеголеватым гайдуком: он их поставил на другом конце стола, противоположном тому, на котором был чайный прибор. Я полюбопытствовал взглянуть на легонькую закуску, сопровождавшую английский чай, и с удовольствием увидел, что наша недобровольная диэта вознаграждена будет самым неожиданным образом: к чаю поданы были горячие кислые щи с свининой, гречневая каша с молоком, остатки холодного из бараньей головы или из телячьих ножек, остатки кулебяки с морковью и половина жареного гуся. Этишкетка на единственной бутылке, наполовину уж опорожненной, закупоренной пробкой с статуэткой российского Жюль-Жанена, важно занимавшей самый центр стола, этишкетка эта российскими литерами возвещала нам, что мы будем наслаждаться напитком, нами еще неизведанным, и именно «грандмадерой»… вином, только что выписанным из Златоустовского завода.
Втроем закусив на двенадцати кувертах и хорошо подкрепив себя на дальнейший путь, мы распростились с Александром Пафнутьичем и около сумерек оставили его гостеприимный кров. Уж отъехав с версту от завода, мы узнали от людей своих, что впопыхах Александр Пафнутьич забыл отдать приказ, чтоб дать и им чего-нибудь позакусить: так они, бедняжки, и остались не только без английского чая, но даже вовсе без чая, даже вовсе без хлеба. Это поставило нас несколько в тупик, но, впоследствии времени, мы перестали всему дивиться, наслушавшись почти невероятных анекдотов насчет рассеянности этого господина.
Оставив завод, мы должны были снова перевалить через кряж, чтоб выехать на реку Сакмару. Скоро стемнело, и затруднительный переезд по горным тропинкам сделался еще затруднительнее. Подъемы на горы были утомительны, спуски круты, дорога узка, колеи неверные и засыпанные ветроломом; а где не было опрокинутых бурею деревьев, загромождавших нам дорогу, там экипаж наш выдерживал не менее опасные толчки, подпрыгивая на высунувшиеся с боков дороги камни. К ночи стало тепло, но сырость воздуха проникала нас насквозь; скоро это ощущение заменено было новым неудобством. Чем более углублялись мы в горы, тем воздух становился удушливее; темень наступила страшная, и мы принуждены были ехать почти шагом, потому что тарантас наш катился по такому крутому косогору, что мы принуждены были наконец выйти из него и идти пешком.
Скоро мы достигли до ожидавшей нас новой башкирской «выставки» и с конвоем пустились дальше. Желание поскорее прискакать в жилье мы принуждены были ограничить простым желанием не простоять всю ночь на одном месте и провести ее без неприятных происшествий, а неприятности этого рода ожидали нас на каждом шагу: то нужно было проехать чрез совершенно разрушенный мост, при спуске с одной горы и при подъеме на другую, то перенесть тарантас на руках чрез бурелом, грудой лежавший посередь дороги, то приходилось живою подпоркою поддерживать грузный экипаж, совершенно перекосившийся на каменистой тропинке крутого косогора. К довершению всех наших хлопот, началась гроза: мы… по крайней мере лично я пришел в совершенное уныние. Меня и без того дорога истомила, да на беду свою я еще и плотно поужинал в заводе; я задыхался от усталости и от духоты в воздухе; а тут еще новое испытание - проливной дождь мочит нас без всякого милосердия; ослепительная молния режет глаза, а гром с оглушительным грохотом так и дробит в раскатах по скалам в ущельях.
Наконец и гром как будто бы угомонился и стал гудеть вдали глухими перекатами; но молния все не переставала и багровым светом озаряла дикие окрестности, за мгновение перед тем погруженные в совершенный мрак. Просека, по которой мы ехали, сделалась как будто бы шире, дорога - спокойнее; мы снова засели в тарантас и, точно пловцы какие, стали нырять в волнах горных вершин, очутившись в главных высотах хребта, через который проезжали. Утомление взяло свое, и мы, доверившись инстинкту лошадей, искусству ехавшего на коренной из них башкирца и опытности двух конвойных, скакавших впереди и выглядывавших дорогу, стали понемножку успокоиваться, забываться, дремать и, кажется, сладко бы проспали, если б порывистый свист ветра, визгливый рев башкирцев и резкие вспыхиванья молнии не заставляли нас время от времени вздрагивать спросонков и, раскрыв полусонные глаза, озираться на все стороны. Но по сторонам, кроме старого и редкого леса, мгновенно освещенных ущелий и соседних горных вершин, ничего не было видно: мы опять предавались тревожному сну. И вдруг и слух, и зрение наши поражены были картиною, в существе своем, конечно, не естественною, но тем не менее немножко будто бы знакомою: мы ясно видели перед собой суковатый пень, который, по мере нашего приближения к нему, рос все выше, выше, раздавался в сторону все шире, шире, наконец превратился в какое-то чудовище с двумя огромными огненными глазами и с длинными, неизмеримо длинными руками, которыми оно махало направо и налево. Мимо нас пробегали дикие вепри, олени, ползли гремучие змеи; чудовище махало на них руками и с каждым взмахом тысячи сов и филинов слетались с соседних деревьев, хлопали крыльями и страшным завываньем скликали перед чудовище новые стаи огненных змей, мечущих пламя зверей и целый сонм человеческих скелетов с смеющимися челюстями у голых и пожелтелых от времени черепов. Раздалась адская музыка. Я своими главами видел в руках одного мертвеца тамбурин, у другого - медные тарелки; сам видел, как вооруженный огненными рогами козел, став на задние ноги и игриво шевеля маленьким хвостиком, жеманно держал в передних лапах английский рожок и наигрывал на нем что-то очень знакомое; я сам видел, как один из огромнейших филинов с размаха стукался головой за привешенный к пальцу чудовища огромный там-там и производил звонкий гул, созывавший все стаи птиц и зверей на поляну, на которой кружились они в адской пляске. Я слышал своими ушами дружным хором повторявшиеся призывания «Самиэль! Самиэль!», я видел сам, как огненные, все в красном самиэли, в остроухих красных шляпах, в красных мантиях… и не один, а целые сотни самиэлей… выскочив из-за ближних деревьев, начали кружить около нашего тарантаса и, размахивая чем-то длинным, пели знакомым мне напевом, но невообразимо страшными голосами, знакомые всем нам слова: «Духи́ подземелья, забудемте край!..»
Впечатление этих грез так было на меня сильно, что я, очнувшись, никак не хотел верить действительности. Мы по-прежнему ехали шагом по горам, и человек десять нарядных башкирцев, составлявших сменный конвой, с шумом и с гиканьем кружились около тарантаса, сопровождая нас на новую выставку, на новый приют.