Рассказы проезжего. Башкирцы (2/2)
П. И. Небольсин. Рассказы проезжего. - СПб., 1854.
ПРЕДЫДУЩИЙ ОТРЫВОК
М. Букарь. Башкиры. 1872.
Башкирцы все занимаются земледелием, но не у всех оно производится с равным успехом. У совершенно оседлых, несмотря на всю невзыскательность приемов и патриархальность орудий, оно находится довольно в хорошем состоянии; даже у полукочевых башкирцев во многих местах поля содержатся в отличном порядке, особенно у людей зажиточных, обладающих существенными средствами заниматься хлебопашеством как особым промыслом, в обширных размерах. На давность укоренения у башкирцев земледелия, перешедшего к ним, вероятно, от казанских татар, указывает существование у них особенного «праздника сохи», «сабантуй», которого, впрочем, нам не удалось видеть, но который, сколько нам рассказывали, состоит из обыкновенных, при всяком празднестве, увеселений.
Но, по обширности и богатству луговых мест, башкирцы гораздо прилежнее занимаются скотоводством, которое для кочевых родов составляет исключительный источник их благосостояния. Наклонность к той или другой отрасли сельской промышленности кладет на башкирцев такое резкое, характеристическое отличие, что башкирцы-земледельцы кажутся совершенно другим народом, чем башкирцы-скотоводы; вследствие чего первые обложены правительством, вместо службы натурой, денежными сборами; последние же несут казачью службу лично. Рассказав в предыдущей главе о виденных мною на Белегуше башкирцах, я не считаю необходимым распространяться о вовсе не похожих на них совершенно оседлых их единоплеменниках, да мне и не удалось хорошо с ними ознакомиться.
Полукочевые башкирцы, кроме обширного скотоводства, занимаются и звероловством; звероловов, впрочем, сравнительно с скотоводами, немного. Из зверей преимущественно промышляют зайцев, волков, лисиц, куниц, норок и других; а что касается до бобровых гонов, которыми прежде славилась Башкирия, то бобры здесь давным-давно вывелись.
Обитающие в лесах башкирцы ловят беркутов и соколов, приучают их к охоте и потом перепродают богатым киргизам и среднеазийским купцам, посещающим наши таможни. Многие занимаются бортевым пчеловодством и изготовлением разных лесных товаров: рубят дрова и бревна и сплавляют их к Оренбургу и далее по Уралу, сидят деготь и смолу, приготовляют поташ и шадрик.
Меня очень занимала весьма возможная в Башкирии обработка прядиленных растений на большую руку. Известно, что мы получаем из-за границы более мильйона пудов хлопчатой бумаги и, по причине развития у нас хлопчатобумажного производства, производство льняных и пеньковых изделий у нас не совсем успешно. Свою пеньку и свой лен мы значительными партиями отпускаем за границу, а сами у себя, по крайней мере до последнего времени, мало обращали настойчивого внимания на переработку этих грубых материалов в обработанные изделия.
В седьмом и десятом башкирских кантонах лен сеется, но в весьма незначительном количестве; жители всюду довольствуются коноплей, растущею дико в деревнях, даже около домов. Иные сеют его, но очень мало, и запас, полученный в течение одного лета, будет весьма достаточен башкирской семье на домашние потребности по крайней мере года на два или на три.
Лен дает на полпуда пуд, полтора, а при благоприятных обстоятельствах даже два пуда волокна, а из пуда приготовляется башкирцами аршин сорок грубого холста. Башкирцы заметили, что лен сильно истощает землю, и потому возделыванием его неохотно занимаются.
Если семья засевает полтора пуда конопли, то получает волокна до трех пудов: два с половиной пуда пенькового и около полупуда посконного. Из этого сырого продукта она вырабатывает аршин сто холста. Вдобавок к этому, семья добывает около четырех пудов дикорастущей конопли и вырабатывает из нее тоже аршин сто грубого, но прочного холста.
Из всего этого материала хозяйка обшивает и себя и детей и мужа, приготовляя каждому на одну смену белья, то есть сшив им каждому по длинной и широкой сорочке и по паре широких туман, которые носят и мужчины и женщины, остальное она режет на полотенцы, на скатерти и на другие мелочи, а остаток прячет про запас. Здесь не шьют белья по нескольку перемен за один раз, потому что новое белье служит подмогою старому; неопрятность и неряшливость здесь нейдут в расчет. Башкирец щеголяет если не франтовской сорочкой, то довольно чистым и белым воротничком, который обшивается узеньким позументом и откидывается на халат à l'enfant; у него всегда есть две или три будничные перемены и одна праздничная пара белья, сшитого из китайки.
Пенька почти вся идет на холст; веревок из нее башкирцы не делают; где много липы, там веревки вьются мочальные, а где нет липы и скотоводство обширно, там вместо веревок вьются арканы, приготовляемые из конских волос. Если пенька, приготовленная для зимы, остается без употребления, то ее сберегают до другой зимы, иногда в мятом виде. Но вообще, запастись пенькой здесь почти ничего не стоит: для башкирца труд невелик набрать дикого конопля и погрузить его воду; но трудолюбие его не заинтересовывается в этом случае оттого, что требований на пеньку нет и сбыть запасов некуда. Посконь хотя в некоторых местах и берут отдельно, однако ж она в дело идет вместе с пенькой. В иных безлесных юртах из конопли делают плетни и изгороди у навесов.
Башкирцы, да, впрочем, не одни башкирцы, а вся южная полоса России, от Новороссийского края, пожалуй, до Даурии, одевается нынче в хлопчатобумажные материи, в московские и владимирские ситцы, в кинешемские нанки и коломенки, в казанские кумачи и китайки, и в персидские, хивинские, бухарские и пр. бязи, выбойки и зендели. Грубого заграничного хлопчатобумажного товара привозится к нам множество, и хлопчатая бумага все более и более вытесняет в Башкирии местные прядиленные растения.
Вопрос о введении выгоднейшей и лучшей обделки у нас этих растений очень важен, но в отношении к той части Башкирии, которую я посетил, он не может иметь приложения. Чтоб понять это, надо обратиться к следующим этнографическим заметкам о башкирских женщинах, в домашней своей жизни так много отличающихся от русских женщин.
Начнем следить за ее занятиями, со времени выхода башкирцев на коши. Здесь она занимается доением коров и кобылиц, если они у нее свои (а не то нанимается доить их у богатых башкирцев), приготовлением кумыса, приготовлением на прок масла и крута, шитьем белья из приготовленного весною холста, починкой и шитьем сапогов для всего семейства и другими хозяйственными работами. Так идет день за день до самого сенокоса: тогда она отправляется, вместе с мужем, на покос. Если у нее в семье есть взрослые дети, она в это время им препоручает свое хозяйство, а если их нет, то, соображаясь с достатком, поручает стороннему лицу исправление домашних своих работ; обыкновенно для этого употребляется какая-нибудь старуха, которая, в одно и то же время, нанимается за дешевую плату к нескольким хозяевам, смотря, однако ж, по числу коров и кобылиц, которых ей следует доить.
Во время жатвы повторяется то же самое, а иногда бывает и так, что семья всей кибиткой переходит на место работы. В эту же пору башкирцы собирают дикий или и сеяный конопель, сушат его на солнце и потом вымачивают в воде. Надобно заметить, что башкирцы не всегда берут семена, и что иногда и дикорастущий конопель остается без всякого употребления: башкирец уверен, что на этом же месте, на следующей год, опять вырастут конопли без всяких с его стороны личных забот и содействия.
По окончании жатвы и всех полевых работ, или еще и раньше, башкирцы возвращаются в зимовки, то есть в деревни. Здесь башкирской женщине предстоят новые заботы: она поправляет печь, или чувал, обтягивает окна пузырем, приготовляет пеньку и запасы круп на зиму, шьет сапоги на все семейство, прядет шерсть, ткет сукно и шьет из него на семью теплые чулки, нередко и рукавицы, чинит и платает кафтаны или шьет новые, дубит овчины и приготовляет тулупы; если шерсти накопилось у нее вдоволь, она вяляет кошмы для кибиток и для внутреннего убранства покоев. Во всех этих существенных занятиях проходит у нее половина зимы, вплоть до нового года. Если она тут со всем управится, то у ней остается впереди целые три месяца свободного времени! Тут-то она и садится за пряжу, в свободные от обыденных хлопот минуты.
Снаряды, употребляемые башкирскими женщинами в этом случае, состоят из грубого веретена и длинной палки: один конец ее упирается к потолку, другой прикреплен к полу; к ней привязывают кудель и прядут одинаковым образом и шерсть, и пеньку; никаких других инструментов башкирцы не знают.
Не мешает, однако ж, заметить, что башкирки редко прядут вечером; да если и примутся за эту работу, то сидят за ней недолго, между тем как русские крестьянки только по вечерам и занимаются пряжей; это время у нас считается лучшим и самым удобным; притом же наша крестьянка как засядет за дело, так и сидит за ним вплоть до петухов, не сходя с места.
У башкирок пряжа пеньки не всякую зиму составляет непременное занятие: иной год хозяйка заготовляет больше холстов, а иной - больше сукон. Вытканные из пеньки холсты бывают хоть и грубы, зато чрезвычайно прочны; часто башкирки меняют их торговцам на китайку, аршин на аршин.
Другую, собственно для меня показавшуюся любопытною, отрасль башкирского хозяйства составляет пчеловодство.
Известно, что пчелы, разроившись в лесах и выбрав себе матку, сами прививаются отдельными обществами к какому-нибудь дереву, дубу, вязу или осокори. Зная это, башкирцы весной, в мае, целыми деревнями отправляются в леса на поиски и, разделившись партиями, каждый сам про себя, выискивают лесины, в которых отшедший рой может поселиться. Найдя такое дерево, башкирец затамговывает его своей тамгой, то есть вырезывает на нем родовое свое клеймо, и приступает к обделке борта.
Пособиями в этом служат ему топор, нож и кире́нь, или широкий, пальца в четыре, ремень, выплетенный из нескольких узеньких сыромятных ремешков.
Борти разбиваются на дереве довольно высоко, для безопасности от медведя. К устройству их башкирец приступает таким образом.
Выбрав высокое дерево, он для того, чтоб взобраться на высоту, прежде всего делает внизу ствола две эарубки, потом обхватывает и себя, около пояса, и дерево плетеным киренём, заклепывает концы этого ремня деревянными палочками, вдеваемыми в петли и, прикрепив таким образом себя к стволу, начинает подниматься по дереву выше и выше, упираясь ногами в ствол, а спиною в ремень. Встав на первую пару зарубок, он начинает вырубать новые уступы: рубнет налево, сделает там зарубку - и поставит туда левую ногу, потом рубнет направо - и переставит правую ногу; потом опять начинает работать налево, а там направо, и наконец достигает надлежащей высоты, останавливаясь иногда саженях на пяти от поверхности земли. Там, уж в полулежачем положении, держась на зарубках и повиснув на ремне, он начинает долбить дерево.
Башкирец долбит его для того, чтоб расширить дупло и образовать в нем впадину, сверху закругленную, в диаметре четверти в две, а длиной до двух с половиной аршин. Делая впадину, он во всю длину этого углубления, разумеется, прорубает щель; а так как щели не должно быть, то он и заколачивает ее отрубком, оставляя только небольшое пустое пространство, лети́к: в это-то отверстие и влетают либо дикие, либо прокараулившие рой дворовые пчелы. Все сделанное в дереве углубление называется колодой или бортью, а самое дерево - бортевым деревом. Иногда на одном и том же дереве делается по две и по три борти.
Начиная с Ильина дни вплоть до Преображенья, а иногда и до Успенья, башкирцы снова целыми партиями разъезжают по лесу и осматривают свои затамгованные борти, по-прежнему влезая на деревья по зарубкам и защищаясь от пчел сетками. К концу этого срока они выбирают весь мед, оставив часть на зимнее пропитание пчелам, которые тут и остаются.
Башкирцы лесных кантонов с большою охотою занимаются пчеловодством. Есть места, особенно вверх по реке Инзерю, где на каждые сто деревенских семей считается круглым счетом по тысяче и даже до двух тысяч бортей: ульи сами по себе; их башкирцы расставляют у себя на огородах или где-нибудь около деревни.
О других сторонах экономического быта башкирцев мы не будем здесь распространяться: это завлекло бы нас слишком далеко. Обратимся опять к нашим разъездам: в них опять придется нам встретиться с башкирцами.
Во все продолжение переездов наших с одной кочевки на другую, меня постоянно потешали башкирцы, на которых лежала очередь отправлять натурой повинность почтовой гоньбы.
Башкирские лошади в тех кантонах, которые я теперь проезжал, принадлежат к породе обыкновенных степных лошадей. Небольшая, с виду худенькая, тощенькая, башкирская лошадка отличается долгою прямою шеей, длинным станом, стройными, тоненькими длинными ножками, небольшими копытами, немножко как будто скулистой, тупоносой мордочкой, складом своим вовсе не похожей на характеристичные физиономии наших сытных и рослых лошадок. Жилистая, мускулистая, не совсем собой красивая башкирка чрезвычайно снослива, быстра, резва, горяча и способна переносить всякую тяжелую работу: резвому бегуну часто с почетом пригодится исправлять обязанности доброй возовой лошади. Но нам, на первый раз, пришлось свести знакомство не со смиренными и хорошо вышколенными клячами, а с породистыми бешеными скакунами, которыми каждый очередной башкирец хвастался перед моим спутником, воображая, что, когда везешь начальника, то под его экипаж надо подпречь не коней, а вихрей, для того, чтоб ему пришлось «ай-яй больно-ши́пки гулять!»
Мы летели по едва проторенным колеям, а местами и по голой траве, словно птицы. Тарантас быстро несся, то подскакивая вверх по выбоинам и яминам, то задевая со всего размаха ступицами колес за барана, за корову, за выдавшийся пенек дерева или за сучья кустарника. Такие непредвидимые удары, угрожавшие крушением нашему ковчегу, особенно часто случались на крутых поворотах, когда возница наш, не разбирая ничего, как говорится, катал во все лопатки с прежнею быстротою, награждая и без того уж слишком ретивых коней частыми и сильными ударами ногайки. Все, однако ж, сошло с рук благополучно: тарантас не разбился вдребезги, ни разу не опрокинулся, ни разу мы не вываливались из него и, в целости и сохранности, передавались с рук на руки, от выставки до выставки.
Очередной башкирец повинность почтовой гоньбы исправляет в будничном своем наряде: в белом или синем халате и в белом калпаке. Приготовляясь управлять пегасами и ухватываясь за бразды предстоящего управления, башкирец прежде всего несколько минут стоит в смущении перед тарантасом. Его берет раздумье: как бы избавиться от козел?..
- Ну, что задумался? садись.
- Чи-час, пулка́вник.
- Боишься ко́зел, что ли?
- Чево боился?.. не боился…
- Ну, то-то же… не то садись верхом.
- Верхом!.. а маклашки наш брат подчивал не надо?
- Да разве тебя бьют?
- Твоя-то моя нит бивал… Семен Иваныч тоже нит бивал… Кантунный-то начальник тоже нит бивал…
- А Хасян Байназарович у вас престрогий человек!
- Ай-яй, наша Никифор Назарич!.. ево-та бульно шипки строгая: а пальцем-та ево свой брат ба́шкурт никогда не замал… Козла́м-то ево боился я не сидеть… кантунный-та сказал: тарантасам-то на козлам садийся ..
- Ну, так садись же, садись скорей; некогда мне с тобой растабаривать.
- Я таби сама мало-мало покалякивал, пулкавник, а козлам я не боился…
Башкирец взгромоздился кой-как на козлы, подобрал возжи, ревнул и взвизгнул каким-то диким голосом: лошади помчались, и на первом же толчке возничий наш чуть не слетел на землю. При другом толчке повторилось то же неудобство: башкирец растянулся и еле-еле удержался за железные перильцы своего сиденья. Это надоумило его усесться несколько повыгоднее. Башкирец придвинулся к краю сиденья и стал руками придерживаться за железный обод козел; но и это, впрочем, плохо ему помогло; после долгих колебаний, он сполз с козел и приютился на кучерском подножном сундучке. На висячий замок, к нему привешенный, башкирец наш не обращал внимания; его беспокоило только то, что, при сильной тряске и очень неудобной, слишком наклоненной доске нового сиденья ему из-за лошадей ничего не было видно вперед.
Невтерпеж, видно, пришлась нашему ямщику такая пытка. Не выпуская из рук возжей, он привстал на перекладинку, приподнялся повыше, заглянул к нам в тарантас и, заметив, что пассажиры заняты, по-видимому, интересным разговором и не обращают на него внимания, перешагнул на лошадей, уселся на коренной, скрутил возжи, запихал их себе за кушак и за пазуху, ухватился одной рукой за невзрачную дугу, а другой за поводок - и пошел наделять всю тройку ловкими взмахами ногайки.
Ранним утром мы остановились в ущелье уральских предгорий, от главного хребта которых отделялись мы рекою Иком. Теперь мы были на окраине степи, распространяющейся между правым берегом Сакмары и левым берегом Ика, и разделяющей юго-западную отрасль хребта Уральского от другого высокого хребта, Ирындыка, соединяющегося, близь впадения Сакмары в Урал, с горами Губерлинскими.
Вслед за тем прибыли мы на самый Ик, к кочевке башкирцев деревни Юлды-бай, или Мурадымовой, встретив по дороге «татар башкирского ведомства». Их, как растолковали нам, легко отличить от настоящих башкирцев тем, что они не чуждаются лаптей: коренные же башкирцы, кроме северных кантонов, не носят лаптей никогда.
Чем далее к востоку стали мы придвигаться, тем народ встречали рослее и, кроме того, откормленнее: таких толстяков, как на этом пути, мне прежде не удавалось еще между башкирцами встречать.
На одном отдыхе в кочевке нам снова привелось быть зрителями башкирских игр и потех. У башкирцев была борьба, пляска и перетягивание на арканах.
В пляске башкирские женщины не принимали участия; на это пускаются одни только мужчины. Признаюсь, потеха эта скорей похожа на скачки медведей, чем на грациозные телодвижения разумного создания, желающего выразить ими какую-нибудь мысль. Башкирцы пляшут или в одиночку, или вдвоем, в последнем случае они становятся друг против друга, гримасничают, кривляются, ломаются, прискакивают и, распустив руки, топают ногами, сопровождая все это взвизгиваньем, бормотаньем и особыми звуками, происходящими от дробного болтанья языком в полстях надутых щек.
Борьба, «куряш», сопровождается такими же тяжелыми приемами. Двое башкирцев, сняв с себя халаты, берут в руки по полотенцу, обхватывают им противника, укоротив концы, притискивают его к себе и начинают друг друга таскать с одной стороны на другую до тех пор, пока который-нибудь из них не свалится и не признает себя побежденным. Разумеется, борьба начинается тем, что народ разделяется на две партии; сперва задирают друг друга мальчишки соперничествующих сторон, потом являются юноши, а потом выходят на состязание настоящие поединщики-атлеты.
Но перетягиванье на аркане представляет собою самую характеристическую потеху. Башкирцы срощают концы аркана и, став, босиком, друг к другу спиной в некотором отдалении, пропускают его промеж ног и через грудь, надевают себе на шею, а шея у башкирцев до такой степени прокоптилась и загорела от солнца, что кажется, будто она вся вымазана сажею; затем соперники нагибаются к земле и стараются перетянуть один другого. Чтоб шею не резало арканом, под него подкладывают меховую шапку или кусок войлока. Оба соперника становятся на четвереньки и начинают друг друга тянуть, один в одну сторону, другой в другую. В этом положении как нельзя больше бывают они похожи на двух медведей, барахтающихся в тенетах. Тюбетейки сваливаются с головы, бритый череп краснеет от натуги и лоснится от жара; глаза выкатываются из своих впадин; долгая рубаха выбивается из-под пояса; засученные шальвары и обнаженные ступни ног покрываются песком и пылью, взбиваемою поступательными упорами бойцов о рыхлую землю; каждый из соперников сначала пыхтит, потом кряхтит, потом, по мере нажиливанья, начинает реветь, визжать, вскрикивать… Враждующие роют руками землю, стараясь найти твердую опору против волокущего их назад неприятеля - и все это длится до тех пор, пока один не выбьется совершенно из сил и не будет оттянут противником в сторону, совершенно противоположную той, куда обращено лицо побежденного. Разумеется, перетягиванье производится на ровном месте; на косогоре же один, естественно, занимает сильнейшую позицию, нежели другой.
Но вот еще потеха, рекомендующая дикарство башкирцев с самой яркой стороны. Впереди кибиток, на чистом и ровном месте, выставили большой чугунный котел, наполненный кислым, и притом еще смешанным немного с мукой, молоком. Котел окопали немножко, для того, чтоб его трудно было сдвинуть с места или своротить на бок. Подозвали ребятишек и, кинув в молоко двугривенный, подарили его в собственность тому из них, кто достанет его из котла губами, с тем, однако ж, чтоб рук он отнюдь не запускал в котел.
Ребятишки с радостью принялись за добычу; и так как охотников собралось множество, то и учредили между собой очередь: кому после кого приступать к добыче монеты, скоро замененной полтинником. Обещано было, после каждого удачного улова, кидать по новому полтиннику для каждого охотника.
Ребятишки сбросили с себя шапки, тюбетейки, халаты и рубахи и остались в одних шальварах. Давно привыкнув к потехам этого рода и понимая, что, окунувшись в молоко, весьма легко захлебнуться, они старательно начали закладывать себе уши и ноздри, вместо ваты, свежею травой. На украсившегося такими катышками мальчишку нельзя было смотреть без смеха. Очередной искатель стал у котла на колени, ухватился ручонками за приделанные к нему уши и погрузился в молоко головой по самые плечи: там носом и губами вышаривал он светленькую монетку, валандаясь и дрызгая в непроницаемой и густой смеси. Когда мальчишка уставал, он вынырял из котла, но не отставал от него, а только обтряхивался и вытирал себе голову и лицо, с которых густое молоко стекало по-прежнему в котел. Мальчишка, которому жидкость успела уж войти и в нос и в уши, только отчихивался да отплевывался, возвращая котлу все от него полученное, и снова окунался за монетою. Занятие это продолжалось долго, до тех пор, пока удача не награждала искателя. Мальчик, ткнувшись носом о монету, нажимал всем лицом на дно и, подпихивая полтинник губами все выше и выше, стараясь только, чтоб он как-нибудь снова не свалился книзу, дожимал и дотаскивал его до окраин, где схватывал в рот и окончательно освобождал из котла. Потеха жалкая, но тем не менее слишком характеристическая, чтоб не сказать о ней ни слова, тем более что тут ребенок, уж играя, начинает приучаться хитрить и обманывать, стараясь незаметно для зрителей запустить руку в котел, выловить пальцами монету и втихомолку надуть товарищей, лишив искуснейших и терпеливейших из них права и надежды выиграть приз.
Из этого можно уж видеть, что та опрятность и чистоплотность, к которой мы у себя привыкли, вообще не в понятиях башкирцев. Конечно, бывают и у нас случаи, что, например, слуга, подавая за обедом тарелку гостю, по торопливости вымоет и вытрет ее необщеупотребительными средствами; бывают и у нас разные примеры неряшества, но зато мы и смотрим на них как на важные упущения и нарушения порядка; но у башкирцев совсем другое: там нисколько и не сознают, что известного рода неряшество дурно. Чтоб пояснить мысль свою, приведу пример.
Употребив в дело походный свой стакан и готовясь сесть в экипаж, я поторопился отдать его башкирцу с тем, чтоб он его поскорей вымыл. Самовар с водой стоял еще в кибитке, полоскательная чашка не убрана, полотенце висело тут же; башкирец не сообразил этого, побежал со стаканом на речку, тер его там и песком и илом, наконец принес ко мне, вытерев по дороге халатом. Но заметив, что на стекле остались густые сальные полосы от грязных рук, которыми он держал его, башкирец преспокойно плюнул на стакан, стал его оттирать непомерно грязным рукавом и с самодовольным видом передал мне… Не огорчать же мне было услужливого башкирца! Скрепя сердце, я спрятал стакан на место и уж на следующем переходе отдал его русскому слуге.
Один из главных начальников Оренбургского края, любивший и жаловавший башкирцев, проводил летние месяцы на башкирской кочевке. Однажды, лет пятнадцать тому назад, войдя в кибитку к одному башкирцу, генерал, желая его почтить, спросил себе чашку кумыса. Башкирец-хозяин, чтоб угодить любимому начальнику, а вместе с тем и показать свою опрятность, схватил чашку, вылизал ее дочиста языком, наполнил кумысом и подал дорогому гостю. Генерал, заметив, что в нескольких шагах протекает ручеек, спросил: нельзя ли вымыть чашку водою? «Можно, батышка, - отвечал башкирец, - я тиби чичас водам-то его мо́ю», и с этими словами вылил кумыс из чашки обратно в сабо, потом выполоскал чашку, вытер ее полою кафтана, опять налил кумыса из того же сабо и подал. Генерал видел все хлопоты и усердие башкирца и - нечего делать! - выпил чашку, разумеется, не раз поморщившись.
Дурные стороны башкирцев составляют страсть к сутяжничеству и конокрадство. Очень понятно, что оба эти порока привились к народу не внезапно, а появились вследствие исторических причин, обширного прежде вотчинного права и баранты. Башкирец рад каждому случаю придраться к соседу, чтоб завести с ним тяжбу, хоть бы из-за малейших пустяков. Он, в этих случаях, прибегает не к шариату, по началам которого производится раздел имения и решение серьезных споров, а обращается к присутственным местам и изводит множество гербовой бумаги, из всех сил хлопоча ввести в изъян соперника, пока сам не будет обвинен в ябедничестве.
Что касается до конокрадства, которое башкирцы приписывают будто бы обеднению, но которое вернее, кажется, отнести к последним проблескам когда-то сильной между башкирцами баранты, то теперь виновных в этом преступлении велено судить военным судом. Зло это слишком велико, чтоб не обращать на него всей строгости законодательства. Присматриваясь к нарушениям различных прав и к видоизменениям проступков и преступлений, совершаемых инородческими племенами, с государственной точки зрения, нельзя не обратиться к старинной мысли - собрания инородческих законов. Для науки подобные собрания будут драгоценностью, но в смысле замены ими действующих общих гражданских законов это было бы верным путем к разъединению национальностей и к застою юридических начал в наших инородческих племенах: наш Свод законов должен быть - и действительно есть - единственным источником правосудия для всех подданных империи.
Конокрадство у башкирцев тем строжайшему должно подлежать преследованию, что к совершению этого преступления руководит не сознание безысходной бедности, а совсем другое чувство. Люди наблюдательные, старожилы края, заметили, что башкирец редко украдет лошадь у башкирца же; чаще всего он норовит увесть ее у русского, у чувашенина или у кого другого, только не у своего брата-мухаммеданина; стало быть, тут, кроме самого акта кражи, преступен и расчет, замысел, arrière-pensée, с какими башкирец обдумывает эту кражу. Независимо от того, раскрытие преступлений этого рода гораздо труднее у башкирцев и других татар, нежели в деревнях у русских крестьян. Русский или цыган, продаст ли он лошадь, перекрасит ли ее или перетаврит, во всяком случае не может совершенно скрыть всех следов преступления. Татарину украсть чужую лошадь - с пола́-горя: ему стоит только увести кобылу, а там зарезал ее, съел - и концы в воду!
Заметили тоже люди наблюдательные у башкирцев любовь к чистому воздуху. Башкирец, кажется, ни о чем серьезном не может толковать в кибитке или дома, в комнате: ему непременно надо выйти на воздух и там советоваться с соседом. Например: придет бумага от кантонного начальника к юртовому старшине, он не прочтет ее спокойно дома, а пойдет к соседу, Хамидулле, вызовет его с собой на улицу, начнет с ним рассуждать, что вот, дескать, бумага пришла от «кантонного»: верно, пишет о чем-нибудь! Потом пойдут соображения: о чем кантонный пишет? как ему отвечать, если он пишет о том-то? что ему сказать, если он пишет не об этом, а об другом? Мухаммеджан, сосед, живущий с противоположной стороны, увидит в окно, что юртовой о чем-то громко рассуждает с Хамидуллой, сам не утерпит, чтоб не выйти на улицу и не присоединиться к юртовому. Тогда все трое начинают снова прежний разговор о прибытии бумаги, о вероятном ее содержании и о необходимости отвечать на такой-то вопрос так-то, а на такой-то вот этак. За Мухаммеджаном является на сходку Камаль-Эддин, при нем начинается разговор снова; за Камаль-Эддином прибежит Исетка, за Исеткой - Мурзабайка, за Мурзабайкой - Мавлюгулка, и наконец сбежится вся деревня, начнется шептанье и перешептыванье, пересуды и дальновидные соображения; народ разделится на партии, потом опять соберется в кучку, пойдут споры, разногласия, и уж долго спустя юртовой с мидасовскою премудростью порешит все возникшие здесь несогласия тем, что уйдет домой, вскроет пакет, прочтет бумагу и объявит миру, что от начальства приказ пришел или о подании списка очередным на службу башкирцам, или о содержании деревенских улиц в чистоте, или о посеве картофеля, или о чем-нибудь другом, одинаково интересном для его однодеревенцев. Башкирцам и в голову не придет пожалеть о потере времени и о бесплодности их прежних соображений.
Кроме обыкновенных духовных лиц, имеющих право читать и объяснять Коран, у башкирцев, в старые годы, бывали свои ишаны. Я не знаю настоящего значения хивинского «инаха», который, говорят, есть то же, что и наш ишан; но мне известно, что в пределах России или по крайней мере близь ее границ существуют три ишана: один живет где-то за Сырдарьей у киргизов, другой - на восточном берегу Каспийского моря, у залива Александер-бай, у туркменов, третий - в Стерлитамацком уезде в деревне Стерлибаш.
В этом Стердибаше существовало, в прежнее время, учреждение вроде не то Александрийской академии, с которою у него, разумеется, не было ничего общего, не то вроде Самаркандского университета, какового, впрочем, в Самарканде не оказывается. Значение этого учреждения можно пояснить таким образом, что в Стерлибаш стекались любознательные мухаммедане из всей Башкирии, из Казани и даже будто бы из Крыма. Занимали они здесь маленькие комнатки, жили в строгой умеренности и отчуждении от мира, и все время посвящали изучению Корана и всех таинственностей ислама. Самым пребыванием своим в Стерлибаше каждый отшельник приобретал себе эпитет ученого и бесспорно считался всеми за муллу, или духовного истолкователя Корана. Чтоб быть муллой, достаточно уметь читать Коран, и не раз случалось видеть юношей, по-видимому, не доросших и до двадцатилетнего возраста, которые занимали должность муллы, объясняли своим слушателям закон и, как по физиономии немудрено было заметить, сами не совсем понимали то, что читали в книге. В Стерлибаш стекались уж не юноши, а люди возмужалые, иногда уж в летах, и здесь проходили они полный курс мусульманского законоведения, и под ферулой седобородого ишана, который управлял всеми их действиями, всеми поступками, всеми помышлениями, и направлял их к будущему проповедыванию, на основании начал, которым он, ишан, сам следовал.
Стерлибашскому отшельнику стоило только, по окончании курса у своего ишана, отправиться в вояж, с караваном, сперва в Бухару, а потом в Самарканд, и потом возвратиться в Башкирию, чтоб слава о нем как об ученейшем из самых ученых распространилась между всеми мухаммеданами России. Впрочем, в Самарканде усовершенствовали свои познания закона многие башкирские муллы. Один из них, Хаир-Заман (в первом башкирском кантоне), между прочим, уверял одного моего знакомца, что самаркандские ученые совсем не такие пошлые невежды, как многие о них воображают, хотя и вовсе не такие профессоры, как иные о них пишут. Они знают историю, но по-своему, без примеси правды; под историею разумеют больше хронологию; об европейских государствах имеют самые сбивчивые понятия, но обладают и некоторыми европейскими картами, управиться с которыми не совсем-то они умеют, не зная, с какой стороны к ним подступиться. Больше всего знакомы им наше Каспийское море и страны, его облегающие.
Башкирцы имеют множество поверий, обличающих их старинное язычество. По незнанию языка, по кратковременности пребывания и по неимению случая сойтись с людьми, хорошо знакомыми с предрассудками башкирского простолюдья, мне не удалось собрать никаких сведений о башкирских поверьях; тамошние знакомцы мои сообщили мне по этому предмету немногое.
Хребет Джильмердяк, отрог южного хребта Урала, тянущийся верст на сто по Стерлитамацкому уезду, по мнению башкирцев, весь населен высшими существами, не принадлежащими к нашему миру. Отдельная гора этого хребта, именуемая Улу-джаман-тау, то есть Большою и Злою, в ненастье скрывает в туманах свою вершину, равняющуюся, по рассказам, третьей части видимой тогда высоты горы. Гора эта вся, кроме вершины, покрыта лесом; кочевые башкирцы, переходя по ней с места на место, достигают по временам ее половины. Иные случайно, например, во время переездов или охоты, поднимаются гораздо выше. В дальних высотах, даже в полдень, за густым туманом ничего не видать: дыхание спирает; толстое верблюжье сукно проникается сыростью насквозь, и пары бывают сгущены до такой степени, что зги не видно и дорогу нужно вышаривать руками. По преданиям стариков, вершина этой горы увенчана обширным озером, на берегу которого стоит, в виде трона, огромный камень. Этот монолит носит у башкирцев название «Диу-падышах-сынынг-тахты», то есть «трон царя дивов».
Башкирцы первого кантона считают себя потомками переселенцев из древнего Булара, но не Булгара. Башкирцы уверены, что это две разные местности и что Булар стоял именно на том месте, где ныне Билярск, в Чистопольском уезде Казанской губернии, при Малом Черемшане. Что Булар и Булгар суть два диалектные произношения одного и того же слова - это теперь не подлежит сомнению; но важность указания башкирцев на разность местностей служит новым подкреплением уже давно высказанной мысли, что Булгар двенадцатого столетия мог не иметь ничего общего с Булгаром десятого века. У башкирцев этого кантона сохранилось предание, что мухаммеданство приняли они около времен покорения Казани, стало быть, в очень еще недавнее время, когда мухаммеданство проникло и в финские племена Дальнего Зауральского Севера. Это само собой указывает, что еще в XVI-м столетии народ этот придерживался язычества, а предание о прежней родине на Черемшане заставляет думать: не принадлежат ли нынешние осинские башкирцы к одному с черемисою корню? Из верований отдаленной старины у них осталось еще поныне в употреблении жертвоприношение черным духам, «кара-нерсе». Один из образованных башкирцев этого кантона рассказывал нам между прочим, что еще и поныне, в случае чьей-нибудь болезни, родственники больного, тихонько от соседей, отправляются в лес, и там, по старине, с обрядами, хранящимися в тайне, умилостивляют «черных духов» кровавою жертвою, и исключительно одними только черными баранами. Имени Аллаха при этом не произносится никогда и никаких мухаммеданских молитв не читается. Когда, по окончании жертвоприношения, люди возвращаются домой, то им ни под каким видом не дозволяется обернуться назад: иначе они, по словам старых людей, в то же мгновение падут, пораженные суровым гневом черных духов.
ПРЕДЫДУЩИЙ ОТРЫВОК
М. Букарь. Башкиры. 1872.
Башкирцы все занимаются земледелием, но не у всех оно производится с равным успехом. У совершенно оседлых, несмотря на всю невзыскательность приемов и патриархальность орудий, оно находится довольно в хорошем состоянии; даже у полукочевых башкирцев во многих местах поля содержатся в отличном порядке, особенно у людей зажиточных, обладающих существенными средствами заниматься хлебопашеством как особым промыслом, в обширных размерах. На давность укоренения у башкирцев земледелия, перешедшего к ним, вероятно, от казанских татар, указывает существование у них особенного «праздника сохи», «сабантуй», которого, впрочем, нам не удалось видеть, но который, сколько нам рассказывали, состоит из обыкновенных, при всяком празднестве, увеселений.
Но, по обширности и богатству луговых мест, башкирцы гораздо прилежнее занимаются скотоводством, которое для кочевых родов составляет исключительный источник их благосостояния. Наклонность к той или другой отрасли сельской промышленности кладет на башкирцев такое резкое, характеристическое отличие, что башкирцы-земледельцы кажутся совершенно другим народом, чем башкирцы-скотоводы; вследствие чего первые обложены правительством, вместо службы натурой, денежными сборами; последние же несут казачью службу лично. Рассказав в предыдущей главе о виденных мною на Белегуше башкирцах, я не считаю необходимым распространяться о вовсе не похожих на них совершенно оседлых их единоплеменниках, да мне и не удалось хорошо с ними ознакомиться.
Полукочевые башкирцы, кроме обширного скотоводства, занимаются и звероловством; звероловов, впрочем, сравнительно с скотоводами, немного. Из зверей преимущественно промышляют зайцев, волков, лисиц, куниц, норок и других; а что касается до бобровых гонов, которыми прежде славилась Башкирия, то бобры здесь давным-давно вывелись.
Обитающие в лесах башкирцы ловят беркутов и соколов, приучают их к охоте и потом перепродают богатым киргизам и среднеазийским купцам, посещающим наши таможни. Многие занимаются бортевым пчеловодством и изготовлением разных лесных товаров: рубят дрова и бревна и сплавляют их к Оренбургу и далее по Уралу, сидят деготь и смолу, приготовляют поташ и шадрик.
Меня очень занимала весьма возможная в Башкирии обработка прядиленных растений на большую руку. Известно, что мы получаем из-за границы более мильйона пудов хлопчатой бумаги и, по причине развития у нас хлопчатобумажного производства, производство льняных и пеньковых изделий у нас не совсем успешно. Свою пеньку и свой лен мы значительными партиями отпускаем за границу, а сами у себя, по крайней мере до последнего времени, мало обращали настойчивого внимания на переработку этих грубых материалов в обработанные изделия.
В седьмом и десятом башкирских кантонах лен сеется, но в весьма незначительном количестве; жители всюду довольствуются коноплей, растущею дико в деревнях, даже около домов. Иные сеют его, но очень мало, и запас, полученный в течение одного лета, будет весьма достаточен башкирской семье на домашние потребности по крайней мере года на два или на три.
Лен дает на полпуда пуд, полтора, а при благоприятных обстоятельствах даже два пуда волокна, а из пуда приготовляется башкирцами аршин сорок грубого холста. Башкирцы заметили, что лен сильно истощает землю, и потому возделыванием его неохотно занимаются.
Если семья засевает полтора пуда конопли, то получает волокна до трех пудов: два с половиной пуда пенькового и около полупуда посконного. Из этого сырого продукта она вырабатывает аршин сто холста. Вдобавок к этому, семья добывает около четырех пудов дикорастущей конопли и вырабатывает из нее тоже аршин сто грубого, но прочного холста.
Из всего этого материала хозяйка обшивает и себя и детей и мужа, приготовляя каждому на одну смену белья, то есть сшив им каждому по длинной и широкой сорочке и по паре широких туман, которые носят и мужчины и женщины, остальное она режет на полотенцы, на скатерти и на другие мелочи, а остаток прячет про запас. Здесь не шьют белья по нескольку перемен за один раз, потому что новое белье служит подмогою старому; неопрятность и неряшливость здесь нейдут в расчет. Башкирец щеголяет если не франтовской сорочкой, то довольно чистым и белым воротничком, который обшивается узеньким позументом и откидывается на халат à l'enfant; у него всегда есть две или три будничные перемены и одна праздничная пара белья, сшитого из китайки.
Пенька почти вся идет на холст; веревок из нее башкирцы не делают; где много липы, там веревки вьются мочальные, а где нет липы и скотоводство обширно, там вместо веревок вьются арканы, приготовляемые из конских волос. Если пенька, приготовленная для зимы, остается без употребления, то ее сберегают до другой зимы, иногда в мятом виде. Но вообще, запастись пенькой здесь почти ничего не стоит: для башкирца труд невелик набрать дикого конопля и погрузить его воду; но трудолюбие его не заинтересовывается в этом случае оттого, что требований на пеньку нет и сбыть запасов некуда. Посконь хотя в некоторых местах и берут отдельно, однако ж она в дело идет вместе с пенькой. В иных безлесных юртах из конопли делают плетни и изгороди у навесов.
Башкирцы, да, впрочем, не одни башкирцы, а вся южная полоса России, от Новороссийского края, пожалуй, до Даурии, одевается нынче в хлопчатобумажные материи, в московские и владимирские ситцы, в кинешемские нанки и коломенки, в казанские кумачи и китайки, и в персидские, хивинские, бухарские и пр. бязи, выбойки и зендели. Грубого заграничного хлопчатобумажного товара привозится к нам множество, и хлопчатая бумага все более и более вытесняет в Башкирии местные прядиленные растения.
Вопрос о введении выгоднейшей и лучшей обделки у нас этих растений очень важен, но в отношении к той части Башкирии, которую я посетил, он не может иметь приложения. Чтоб понять это, надо обратиться к следующим этнографическим заметкам о башкирских женщинах, в домашней своей жизни так много отличающихся от русских женщин.
Начнем следить за ее занятиями, со времени выхода башкирцев на коши. Здесь она занимается доением коров и кобылиц, если они у нее свои (а не то нанимается доить их у богатых башкирцев), приготовлением кумыса, приготовлением на прок масла и крута, шитьем белья из приготовленного весною холста, починкой и шитьем сапогов для всего семейства и другими хозяйственными работами. Так идет день за день до самого сенокоса: тогда она отправляется, вместе с мужем, на покос. Если у нее в семье есть взрослые дети, она в это время им препоручает свое хозяйство, а если их нет, то, соображаясь с достатком, поручает стороннему лицу исправление домашних своих работ; обыкновенно для этого употребляется какая-нибудь старуха, которая, в одно и то же время, нанимается за дешевую плату к нескольким хозяевам, смотря, однако ж, по числу коров и кобылиц, которых ей следует доить.
Во время жатвы повторяется то же самое, а иногда бывает и так, что семья всей кибиткой переходит на место работы. В эту же пору башкирцы собирают дикий или и сеяный конопель, сушат его на солнце и потом вымачивают в воде. Надобно заметить, что башкирцы не всегда берут семена, и что иногда и дикорастущий конопель остается без всякого употребления: башкирец уверен, что на этом же месте, на следующей год, опять вырастут конопли без всяких с его стороны личных забот и содействия.
По окончании жатвы и всех полевых работ, или еще и раньше, башкирцы возвращаются в зимовки, то есть в деревни. Здесь башкирской женщине предстоят новые заботы: она поправляет печь, или чувал, обтягивает окна пузырем, приготовляет пеньку и запасы круп на зиму, шьет сапоги на все семейство, прядет шерсть, ткет сукно и шьет из него на семью теплые чулки, нередко и рукавицы, чинит и платает кафтаны или шьет новые, дубит овчины и приготовляет тулупы; если шерсти накопилось у нее вдоволь, она вяляет кошмы для кибиток и для внутреннего убранства покоев. Во всех этих существенных занятиях проходит у нее половина зимы, вплоть до нового года. Если она тут со всем управится, то у ней остается впереди целые три месяца свободного времени! Тут-то она и садится за пряжу, в свободные от обыденных хлопот минуты.
Снаряды, употребляемые башкирскими женщинами в этом случае, состоят из грубого веретена и длинной палки: один конец ее упирается к потолку, другой прикреплен к полу; к ней привязывают кудель и прядут одинаковым образом и шерсть, и пеньку; никаких других инструментов башкирцы не знают.
Не мешает, однако ж, заметить, что башкирки редко прядут вечером; да если и примутся за эту работу, то сидят за ней недолго, между тем как русские крестьянки только по вечерам и занимаются пряжей; это время у нас считается лучшим и самым удобным; притом же наша крестьянка как засядет за дело, так и сидит за ним вплоть до петухов, не сходя с места.
У башкирок пряжа пеньки не всякую зиму составляет непременное занятие: иной год хозяйка заготовляет больше холстов, а иной - больше сукон. Вытканные из пеньки холсты бывают хоть и грубы, зато чрезвычайно прочны; часто башкирки меняют их торговцам на китайку, аршин на аршин.
Другую, собственно для меня показавшуюся любопытною, отрасль башкирского хозяйства составляет пчеловодство.
Известно, что пчелы, разроившись в лесах и выбрав себе матку, сами прививаются отдельными обществами к какому-нибудь дереву, дубу, вязу или осокори. Зная это, башкирцы весной, в мае, целыми деревнями отправляются в леса на поиски и, разделившись партиями, каждый сам про себя, выискивают лесины, в которых отшедший рой может поселиться. Найдя такое дерево, башкирец затамговывает его своей тамгой, то есть вырезывает на нем родовое свое клеймо, и приступает к обделке борта.
Пособиями в этом служат ему топор, нож и кире́нь, или широкий, пальца в четыре, ремень, выплетенный из нескольких узеньких сыромятных ремешков.
Борти разбиваются на дереве довольно высоко, для безопасности от медведя. К устройству их башкирец приступает таким образом.
Выбрав высокое дерево, он для того, чтоб взобраться на высоту, прежде всего делает внизу ствола две эарубки, потом обхватывает и себя, около пояса, и дерево плетеным киренём, заклепывает концы этого ремня деревянными палочками, вдеваемыми в петли и, прикрепив таким образом себя к стволу, начинает подниматься по дереву выше и выше, упираясь ногами в ствол, а спиною в ремень. Встав на первую пару зарубок, он начинает вырубать новые уступы: рубнет налево, сделает там зарубку - и поставит туда левую ногу, потом рубнет направо - и переставит правую ногу; потом опять начинает работать налево, а там направо, и наконец достигает надлежащей высоты, останавливаясь иногда саженях на пяти от поверхности земли. Там, уж в полулежачем положении, держась на зарубках и повиснув на ремне, он начинает долбить дерево.
Башкирец долбит его для того, чтоб расширить дупло и образовать в нем впадину, сверху закругленную, в диаметре четверти в две, а длиной до двух с половиной аршин. Делая впадину, он во всю длину этого углубления, разумеется, прорубает щель; а так как щели не должно быть, то он и заколачивает ее отрубком, оставляя только небольшое пустое пространство, лети́к: в это-то отверстие и влетают либо дикие, либо прокараулившие рой дворовые пчелы. Все сделанное в дереве углубление называется колодой или бортью, а самое дерево - бортевым деревом. Иногда на одном и том же дереве делается по две и по три борти.
Начиная с Ильина дни вплоть до Преображенья, а иногда и до Успенья, башкирцы снова целыми партиями разъезжают по лесу и осматривают свои затамгованные борти, по-прежнему влезая на деревья по зарубкам и защищаясь от пчел сетками. К концу этого срока они выбирают весь мед, оставив часть на зимнее пропитание пчелам, которые тут и остаются.
Башкирцы лесных кантонов с большою охотою занимаются пчеловодством. Есть места, особенно вверх по реке Инзерю, где на каждые сто деревенских семей считается круглым счетом по тысяче и даже до двух тысяч бортей: ульи сами по себе; их башкирцы расставляют у себя на огородах или где-нибудь около деревни.
О других сторонах экономического быта башкирцев мы не будем здесь распространяться: это завлекло бы нас слишком далеко. Обратимся опять к нашим разъездам: в них опять придется нам встретиться с башкирцами.
Во все продолжение переездов наших с одной кочевки на другую, меня постоянно потешали башкирцы, на которых лежала очередь отправлять натурой повинность почтовой гоньбы.
Башкирские лошади в тех кантонах, которые я теперь проезжал, принадлежат к породе обыкновенных степных лошадей. Небольшая, с виду худенькая, тощенькая, башкирская лошадка отличается долгою прямою шеей, длинным станом, стройными, тоненькими длинными ножками, небольшими копытами, немножко как будто скулистой, тупоносой мордочкой, складом своим вовсе не похожей на характеристичные физиономии наших сытных и рослых лошадок. Жилистая, мускулистая, не совсем собой красивая башкирка чрезвычайно снослива, быстра, резва, горяча и способна переносить всякую тяжелую работу: резвому бегуну часто с почетом пригодится исправлять обязанности доброй возовой лошади. Но нам, на первый раз, пришлось свести знакомство не со смиренными и хорошо вышколенными клячами, а с породистыми бешеными скакунами, которыми каждый очередной башкирец хвастался перед моим спутником, воображая, что, когда везешь начальника, то под его экипаж надо подпречь не коней, а вихрей, для того, чтоб ему пришлось «ай-яй больно-ши́пки гулять!»
Мы летели по едва проторенным колеям, а местами и по голой траве, словно птицы. Тарантас быстро несся, то подскакивая вверх по выбоинам и яминам, то задевая со всего размаха ступицами колес за барана, за корову, за выдавшийся пенек дерева или за сучья кустарника. Такие непредвидимые удары, угрожавшие крушением нашему ковчегу, особенно часто случались на крутых поворотах, когда возница наш, не разбирая ничего, как говорится, катал во все лопатки с прежнею быстротою, награждая и без того уж слишком ретивых коней частыми и сильными ударами ногайки. Все, однако ж, сошло с рук благополучно: тарантас не разбился вдребезги, ни разу не опрокинулся, ни разу мы не вываливались из него и, в целости и сохранности, передавались с рук на руки, от выставки до выставки.
Очередной башкирец повинность почтовой гоньбы исправляет в будничном своем наряде: в белом или синем халате и в белом калпаке. Приготовляясь управлять пегасами и ухватываясь за бразды предстоящего управления, башкирец прежде всего несколько минут стоит в смущении перед тарантасом. Его берет раздумье: как бы избавиться от козел?..
- Ну, что задумался? садись.
- Чи-час, пулка́вник.
- Боишься ко́зел, что ли?
- Чево боился?.. не боился…
- Ну, то-то же… не то садись верхом.
- Верхом!.. а маклашки наш брат подчивал не надо?
- Да разве тебя бьют?
- Твоя-то моя нит бивал… Семен Иваныч тоже нит бивал… Кантунный-то начальник тоже нит бивал…
- А Хасян Байназарович у вас престрогий человек!
- Ай-яй, наша Никифор Назарич!.. ево-та бульно шипки строгая: а пальцем-та ево свой брат ба́шкурт никогда не замал… Козла́м-то ево боился я не сидеть… кантунный-та сказал: тарантасам-то на козлам садийся ..
- Ну, так садись же, садись скорей; некогда мне с тобой растабаривать.
- Я таби сама мало-мало покалякивал, пулкавник, а козлам я не боился…
Башкирец взгромоздился кой-как на козлы, подобрал возжи, ревнул и взвизгнул каким-то диким голосом: лошади помчались, и на первом же толчке возничий наш чуть не слетел на землю. При другом толчке повторилось то же неудобство: башкирец растянулся и еле-еле удержался за железные перильцы своего сиденья. Это надоумило его усесться несколько повыгоднее. Башкирец придвинулся к краю сиденья и стал руками придерживаться за железный обод козел; но и это, впрочем, плохо ему помогло; после долгих колебаний, он сполз с козел и приютился на кучерском подножном сундучке. На висячий замок, к нему привешенный, башкирец наш не обращал внимания; его беспокоило только то, что, при сильной тряске и очень неудобной, слишком наклоненной доске нового сиденья ему из-за лошадей ничего не было видно вперед.
Невтерпеж, видно, пришлась нашему ямщику такая пытка. Не выпуская из рук возжей, он привстал на перекладинку, приподнялся повыше, заглянул к нам в тарантас и, заметив, что пассажиры заняты, по-видимому, интересным разговором и не обращают на него внимания, перешагнул на лошадей, уселся на коренной, скрутил возжи, запихал их себе за кушак и за пазуху, ухватился одной рукой за невзрачную дугу, а другой за поводок - и пошел наделять всю тройку ловкими взмахами ногайки.
Ранним утром мы остановились в ущелье уральских предгорий, от главного хребта которых отделялись мы рекою Иком. Теперь мы были на окраине степи, распространяющейся между правым берегом Сакмары и левым берегом Ика, и разделяющей юго-западную отрасль хребта Уральского от другого высокого хребта, Ирындыка, соединяющегося, близь впадения Сакмары в Урал, с горами Губерлинскими.
Вслед за тем прибыли мы на самый Ик, к кочевке башкирцев деревни Юлды-бай, или Мурадымовой, встретив по дороге «татар башкирского ведомства». Их, как растолковали нам, легко отличить от настоящих башкирцев тем, что они не чуждаются лаптей: коренные же башкирцы, кроме северных кантонов, не носят лаптей никогда.
Чем далее к востоку стали мы придвигаться, тем народ встречали рослее и, кроме того, откормленнее: таких толстяков, как на этом пути, мне прежде не удавалось еще между башкирцами встречать.
На одном отдыхе в кочевке нам снова привелось быть зрителями башкирских игр и потех. У башкирцев была борьба, пляска и перетягивание на арканах.
В пляске башкирские женщины не принимали участия; на это пускаются одни только мужчины. Признаюсь, потеха эта скорей похожа на скачки медведей, чем на грациозные телодвижения разумного создания, желающего выразить ими какую-нибудь мысль. Башкирцы пляшут или в одиночку, или вдвоем, в последнем случае они становятся друг против друга, гримасничают, кривляются, ломаются, прискакивают и, распустив руки, топают ногами, сопровождая все это взвизгиваньем, бормотаньем и особыми звуками, происходящими от дробного болтанья языком в полстях надутых щек.
Борьба, «куряш», сопровождается такими же тяжелыми приемами. Двое башкирцев, сняв с себя халаты, берут в руки по полотенцу, обхватывают им противника, укоротив концы, притискивают его к себе и начинают друг друга таскать с одной стороны на другую до тех пор, пока который-нибудь из них не свалится и не признает себя побежденным. Разумеется, борьба начинается тем, что народ разделяется на две партии; сперва задирают друг друга мальчишки соперничествующих сторон, потом являются юноши, а потом выходят на состязание настоящие поединщики-атлеты.
Но перетягиванье на аркане представляет собою самую характеристическую потеху. Башкирцы срощают концы аркана и, став, босиком, друг к другу спиной в некотором отдалении, пропускают его промеж ног и через грудь, надевают себе на шею, а шея у башкирцев до такой степени прокоптилась и загорела от солнца, что кажется, будто она вся вымазана сажею; затем соперники нагибаются к земле и стараются перетянуть один другого. Чтоб шею не резало арканом, под него подкладывают меховую шапку или кусок войлока. Оба соперника становятся на четвереньки и начинают друг друга тянуть, один в одну сторону, другой в другую. В этом положении как нельзя больше бывают они похожи на двух медведей, барахтающихся в тенетах. Тюбетейки сваливаются с головы, бритый череп краснеет от натуги и лоснится от жара; глаза выкатываются из своих впадин; долгая рубаха выбивается из-под пояса; засученные шальвары и обнаженные ступни ног покрываются песком и пылью, взбиваемою поступательными упорами бойцов о рыхлую землю; каждый из соперников сначала пыхтит, потом кряхтит, потом, по мере нажиливанья, начинает реветь, визжать, вскрикивать… Враждующие роют руками землю, стараясь найти твердую опору против волокущего их назад неприятеля - и все это длится до тех пор, пока один не выбьется совершенно из сил и не будет оттянут противником в сторону, совершенно противоположную той, куда обращено лицо побежденного. Разумеется, перетягиванье производится на ровном месте; на косогоре же один, естественно, занимает сильнейшую позицию, нежели другой.
Но вот еще потеха, рекомендующая дикарство башкирцев с самой яркой стороны. Впереди кибиток, на чистом и ровном месте, выставили большой чугунный котел, наполненный кислым, и притом еще смешанным немного с мукой, молоком. Котел окопали немножко, для того, чтоб его трудно было сдвинуть с места или своротить на бок. Подозвали ребятишек и, кинув в молоко двугривенный, подарили его в собственность тому из них, кто достанет его из котла губами, с тем, однако ж, чтоб рук он отнюдь не запускал в котел.
Ребятишки с радостью принялись за добычу; и так как охотников собралось множество, то и учредили между собой очередь: кому после кого приступать к добыче монеты, скоро замененной полтинником. Обещано было, после каждого удачного улова, кидать по новому полтиннику для каждого охотника.
Ребятишки сбросили с себя шапки, тюбетейки, халаты и рубахи и остались в одних шальварах. Давно привыкнув к потехам этого рода и понимая, что, окунувшись в молоко, весьма легко захлебнуться, они старательно начали закладывать себе уши и ноздри, вместо ваты, свежею травой. На украсившегося такими катышками мальчишку нельзя было смотреть без смеха. Очередной искатель стал у котла на колени, ухватился ручонками за приделанные к нему уши и погрузился в молоко головой по самые плечи: там носом и губами вышаривал он светленькую монетку, валандаясь и дрызгая в непроницаемой и густой смеси. Когда мальчишка уставал, он вынырял из котла, но не отставал от него, а только обтряхивался и вытирал себе голову и лицо, с которых густое молоко стекало по-прежнему в котел. Мальчишка, которому жидкость успела уж войти и в нос и в уши, только отчихивался да отплевывался, возвращая котлу все от него полученное, и снова окунался за монетою. Занятие это продолжалось долго, до тех пор, пока удача не награждала искателя. Мальчик, ткнувшись носом о монету, нажимал всем лицом на дно и, подпихивая полтинник губами все выше и выше, стараясь только, чтоб он как-нибудь снова не свалился книзу, дожимал и дотаскивал его до окраин, где схватывал в рот и окончательно освобождал из котла. Потеха жалкая, но тем не менее слишком характеристическая, чтоб не сказать о ней ни слова, тем более что тут ребенок, уж играя, начинает приучаться хитрить и обманывать, стараясь незаметно для зрителей запустить руку в котел, выловить пальцами монету и втихомолку надуть товарищей, лишив искуснейших и терпеливейших из них права и надежды выиграть приз.
Из этого можно уж видеть, что та опрятность и чистоплотность, к которой мы у себя привыкли, вообще не в понятиях башкирцев. Конечно, бывают и у нас случаи, что, например, слуга, подавая за обедом тарелку гостю, по торопливости вымоет и вытрет ее необщеупотребительными средствами; бывают и у нас разные примеры неряшества, но зато мы и смотрим на них как на важные упущения и нарушения порядка; но у башкирцев совсем другое: там нисколько и не сознают, что известного рода неряшество дурно. Чтоб пояснить мысль свою, приведу пример.
Употребив в дело походный свой стакан и готовясь сесть в экипаж, я поторопился отдать его башкирцу с тем, чтоб он его поскорей вымыл. Самовар с водой стоял еще в кибитке, полоскательная чашка не убрана, полотенце висело тут же; башкирец не сообразил этого, побежал со стаканом на речку, тер его там и песком и илом, наконец принес ко мне, вытерев по дороге халатом. Но заметив, что на стекле остались густые сальные полосы от грязных рук, которыми он держал его, башкирец преспокойно плюнул на стакан, стал его оттирать непомерно грязным рукавом и с самодовольным видом передал мне… Не огорчать же мне было услужливого башкирца! Скрепя сердце, я спрятал стакан на место и уж на следующем переходе отдал его русскому слуге.
Один из главных начальников Оренбургского края, любивший и жаловавший башкирцев, проводил летние месяцы на башкирской кочевке. Однажды, лет пятнадцать тому назад, войдя в кибитку к одному башкирцу, генерал, желая его почтить, спросил себе чашку кумыса. Башкирец-хозяин, чтоб угодить любимому начальнику, а вместе с тем и показать свою опрятность, схватил чашку, вылизал ее дочиста языком, наполнил кумысом и подал дорогому гостю. Генерал, заметив, что в нескольких шагах протекает ручеек, спросил: нельзя ли вымыть чашку водою? «Можно, батышка, - отвечал башкирец, - я тиби чичас водам-то его мо́ю», и с этими словами вылил кумыс из чашки обратно в сабо, потом выполоскал чашку, вытер ее полою кафтана, опять налил кумыса из того же сабо и подал. Генерал видел все хлопоты и усердие башкирца и - нечего делать! - выпил чашку, разумеется, не раз поморщившись.
Дурные стороны башкирцев составляют страсть к сутяжничеству и конокрадство. Очень понятно, что оба эти порока привились к народу не внезапно, а появились вследствие исторических причин, обширного прежде вотчинного права и баранты. Башкирец рад каждому случаю придраться к соседу, чтоб завести с ним тяжбу, хоть бы из-за малейших пустяков. Он, в этих случаях, прибегает не к шариату, по началам которого производится раздел имения и решение серьезных споров, а обращается к присутственным местам и изводит множество гербовой бумаги, из всех сил хлопоча ввести в изъян соперника, пока сам не будет обвинен в ябедничестве.
Что касается до конокрадства, которое башкирцы приписывают будто бы обеднению, но которое вернее, кажется, отнести к последним проблескам когда-то сильной между башкирцами баранты, то теперь виновных в этом преступлении велено судить военным судом. Зло это слишком велико, чтоб не обращать на него всей строгости законодательства. Присматриваясь к нарушениям различных прав и к видоизменениям проступков и преступлений, совершаемых инородческими племенами, с государственной точки зрения, нельзя не обратиться к старинной мысли - собрания инородческих законов. Для науки подобные собрания будут драгоценностью, но в смысле замены ими действующих общих гражданских законов это было бы верным путем к разъединению национальностей и к застою юридических начал в наших инородческих племенах: наш Свод законов должен быть - и действительно есть - единственным источником правосудия для всех подданных империи.
Конокрадство у башкирцев тем строжайшему должно подлежать преследованию, что к совершению этого преступления руководит не сознание безысходной бедности, а совсем другое чувство. Люди наблюдательные, старожилы края, заметили, что башкирец редко украдет лошадь у башкирца же; чаще всего он норовит увесть ее у русского, у чувашенина или у кого другого, только не у своего брата-мухаммеданина; стало быть, тут, кроме самого акта кражи, преступен и расчет, замысел, arrière-pensée, с какими башкирец обдумывает эту кражу. Независимо от того, раскрытие преступлений этого рода гораздо труднее у башкирцев и других татар, нежели в деревнях у русских крестьян. Русский или цыган, продаст ли он лошадь, перекрасит ли ее или перетаврит, во всяком случае не может совершенно скрыть всех следов преступления. Татарину украсть чужую лошадь - с пола́-горя: ему стоит только увести кобылу, а там зарезал ее, съел - и концы в воду!
Заметили тоже люди наблюдательные у башкирцев любовь к чистому воздуху. Башкирец, кажется, ни о чем серьезном не может толковать в кибитке или дома, в комнате: ему непременно надо выйти на воздух и там советоваться с соседом. Например: придет бумага от кантонного начальника к юртовому старшине, он не прочтет ее спокойно дома, а пойдет к соседу, Хамидулле, вызовет его с собой на улицу, начнет с ним рассуждать, что вот, дескать, бумага пришла от «кантонного»: верно, пишет о чем-нибудь! Потом пойдут соображения: о чем кантонный пишет? как ему отвечать, если он пишет о том-то? что ему сказать, если он пишет не об этом, а об другом? Мухаммеджан, сосед, живущий с противоположной стороны, увидит в окно, что юртовой о чем-то громко рассуждает с Хамидуллой, сам не утерпит, чтоб не выйти на улицу и не присоединиться к юртовому. Тогда все трое начинают снова прежний разговор о прибытии бумаги, о вероятном ее содержании и о необходимости отвечать на такой-то вопрос так-то, а на такой-то вот этак. За Мухаммеджаном является на сходку Камаль-Эддин, при нем начинается разговор снова; за Камаль-Эддином прибежит Исетка, за Исеткой - Мурзабайка, за Мурзабайкой - Мавлюгулка, и наконец сбежится вся деревня, начнется шептанье и перешептыванье, пересуды и дальновидные соображения; народ разделится на партии, потом опять соберется в кучку, пойдут споры, разногласия, и уж долго спустя юртовой с мидасовскою премудростью порешит все возникшие здесь несогласия тем, что уйдет домой, вскроет пакет, прочтет бумагу и объявит миру, что от начальства приказ пришел или о подании списка очередным на службу башкирцам, или о содержании деревенских улиц в чистоте, или о посеве картофеля, или о чем-нибудь другом, одинаково интересном для его однодеревенцев. Башкирцам и в голову не придет пожалеть о потере времени и о бесплодности их прежних соображений.
Кроме обыкновенных духовных лиц, имеющих право читать и объяснять Коран, у башкирцев, в старые годы, бывали свои ишаны. Я не знаю настоящего значения хивинского «инаха», который, говорят, есть то же, что и наш ишан; но мне известно, что в пределах России или по крайней мере близь ее границ существуют три ишана: один живет где-то за Сырдарьей у киргизов, другой - на восточном берегу Каспийского моря, у залива Александер-бай, у туркменов, третий - в Стерлитамацком уезде в деревне Стерлибаш.
В этом Стердибаше существовало, в прежнее время, учреждение вроде не то Александрийской академии, с которою у него, разумеется, не было ничего общего, не то вроде Самаркандского университета, какового, впрочем, в Самарканде не оказывается. Значение этого учреждения можно пояснить таким образом, что в Стерлибаш стекались любознательные мухаммедане из всей Башкирии, из Казани и даже будто бы из Крыма. Занимали они здесь маленькие комнатки, жили в строгой умеренности и отчуждении от мира, и все время посвящали изучению Корана и всех таинственностей ислама. Самым пребыванием своим в Стерлибаше каждый отшельник приобретал себе эпитет ученого и бесспорно считался всеми за муллу, или духовного истолкователя Корана. Чтоб быть муллой, достаточно уметь читать Коран, и не раз случалось видеть юношей, по-видимому, не доросших и до двадцатилетнего возраста, которые занимали должность муллы, объясняли своим слушателям закон и, как по физиономии немудрено было заметить, сами не совсем понимали то, что читали в книге. В Стерлибаш стекались уж не юноши, а люди возмужалые, иногда уж в летах, и здесь проходили они полный курс мусульманского законоведения, и под ферулой седобородого ишана, который управлял всеми их действиями, всеми поступками, всеми помышлениями, и направлял их к будущему проповедыванию, на основании начал, которым он, ишан, сам следовал.
Стерлибашскому отшельнику стоило только, по окончании курса у своего ишана, отправиться в вояж, с караваном, сперва в Бухару, а потом в Самарканд, и потом возвратиться в Башкирию, чтоб слава о нем как об ученейшем из самых ученых распространилась между всеми мухаммеданами России. Впрочем, в Самарканде усовершенствовали свои познания закона многие башкирские муллы. Один из них, Хаир-Заман (в первом башкирском кантоне), между прочим, уверял одного моего знакомца, что самаркандские ученые совсем не такие пошлые невежды, как многие о них воображают, хотя и вовсе не такие профессоры, как иные о них пишут. Они знают историю, но по-своему, без примеси правды; под историею разумеют больше хронологию; об европейских государствах имеют самые сбивчивые понятия, но обладают и некоторыми европейскими картами, управиться с которыми не совсем-то они умеют, не зная, с какой стороны к ним подступиться. Больше всего знакомы им наше Каспийское море и страны, его облегающие.
Башкирцы имеют множество поверий, обличающих их старинное язычество. По незнанию языка, по кратковременности пребывания и по неимению случая сойтись с людьми, хорошо знакомыми с предрассудками башкирского простолюдья, мне не удалось собрать никаких сведений о башкирских поверьях; тамошние знакомцы мои сообщили мне по этому предмету немногое.
Хребет Джильмердяк, отрог южного хребта Урала, тянущийся верст на сто по Стерлитамацкому уезду, по мнению башкирцев, весь населен высшими существами, не принадлежащими к нашему миру. Отдельная гора этого хребта, именуемая Улу-джаман-тау, то есть Большою и Злою, в ненастье скрывает в туманах свою вершину, равняющуюся, по рассказам, третьей части видимой тогда высоты горы. Гора эта вся, кроме вершины, покрыта лесом; кочевые башкирцы, переходя по ней с места на место, достигают по временам ее половины. Иные случайно, например, во время переездов или охоты, поднимаются гораздо выше. В дальних высотах, даже в полдень, за густым туманом ничего не видать: дыхание спирает; толстое верблюжье сукно проникается сыростью насквозь, и пары бывают сгущены до такой степени, что зги не видно и дорогу нужно вышаривать руками. По преданиям стариков, вершина этой горы увенчана обширным озером, на берегу которого стоит, в виде трона, огромный камень. Этот монолит носит у башкирцев название «Диу-падышах-сынынг-тахты», то есть «трон царя дивов».
Башкирцы первого кантона считают себя потомками переселенцев из древнего Булара, но не Булгара. Башкирцы уверены, что это две разные местности и что Булар стоял именно на том месте, где ныне Билярск, в Чистопольском уезде Казанской губернии, при Малом Черемшане. Что Булар и Булгар суть два диалектные произношения одного и того же слова - это теперь не подлежит сомнению; но важность указания башкирцев на разность местностей служит новым подкреплением уже давно высказанной мысли, что Булгар двенадцатого столетия мог не иметь ничего общего с Булгаром десятого века. У башкирцев этого кантона сохранилось предание, что мухаммеданство приняли они около времен покорения Казани, стало быть, в очень еще недавнее время, когда мухаммеданство проникло и в финские племена Дальнего Зауральского Севера. Это само собой указывает, что еще в XVI-м столетии народ этот придерживался язычества, а предание о прежней родине на Черемшане заставляет думать: не принадлежат ли нынешние осинские башкирцы к одному с черемисою корню? Из верований отдаленной старины у них осталось еще поныне в употреблении жертвоприношение черным духам, «кара-нерсе». Один из образованных башкирцев этого кантона рассказывал нам между прочим, что еще и поныне, в случае чьей-нибудь болезни, родственники больного, тихонько от соседей, отправляются в лес, и там, по старине, с обрядами, хранящимися в тайне, умилостивляют «черных духов» кровавою жертвою, и исключительно одними только черными баранами. Имени Аллаха при этом не произносится никогда и никаких мухаммеданских молитв не читается. Когда, по окончании жертвоприношения, люди возвращаются домой, то им ни под каким видом не дозволяется обернуться назад: иначе они, по словам старых людей, в то же мгновение падут, пораженные суровым гневом черных духов.