На границе. Кяхта и Маймайчен (Учено-торговая экспедиция в Китай 1874-1875 гг.)
П. Я. Пясецкий. Путешествие по Китаю в 1874-1875 гг. (через Сибирь, Монголию, Восточный, Средний и Северо-Западный Китай). Том I. - СПб., 1880.
Другие отрывки: По Монголии. Урга, Встреча с хутухтой, Хами, Возвращение в Россию. Зайсанский пост.
Ж. Легра. Кяхта. Гостиный двор. 1890-е (humus)
Настоящее путешествие совершено мною в качестве официального члена экспедиции, отправленной в Китай нашим правительством в начале 1874 года.
Через год и девять месяцев я вернулся в Петербург и немедленно приступил к разработке привезенного материала (записок, зоологической, ботанической, минералогической и этнографической коллекций и большого числа рисунков с натуры); но участие в войне, в течение всей кампании 1877-78 гг., и последствия перенесенного в Болгарии тифа могут служить мне оправданием в несколько позднем появлении в свет настоящей книги. <…>
Экспедиция 1874-75 гг. состояла, кроме меня, еще из двух членов: начальника, капитана генерального штаба Ю. А. Сосновского, и офицера-топографа 3. Л. Матусовского, присоединившегося в Омске. В конвой нам были даны три казака Западно-Сибирского войска: Николай Смокотнин, Аксентий Павлов (урядники) и Иван Степанов. Они присоединились к экспедиции в г. Семипалатинске. Частным образом были приглашены фотограф М., который по нездоровью был заменен в Омске А. Э. Боярским, и переводчики: И. С. Андреевский, отправившийся с нами из Иркутска, и китаец Сюй из Пекина. <…>
____________
Проведя несколько недель в сборах к дальнему пути, проведя несколько бессонных ночей в бесполезном старании воображения представить себе эту дальнюю страну, в которую судьба открывала мне путь, я наконец выехал из Петербурга 14 марта 1874 года и остановился в Москве, чтоб проститься с родными, которых покидал, по «человеческому предположению», на два года. Здесь меня догнали два других спутника, начальник Сосновский и фотограф М., чтоб ехать дальше вместе. Я встретился с ними лишь незадолго перед тем, в первый раз в жизни, но тот до известной степени подвиг, на который мы шли, определил и связал наши отношения, ставшие сразу дружескими. В самом деле, мы ехали в почти неведомые страны - ибо Китай теперь хорошо известен лишь на восточных окраинах - к не совсем дружелюбному народу, которым был убит не один европеец; нам нечего было делить, кроме радостей и горя в пути, и мы друзьями отправились из Москвы в долгий и далекий путь.
Приехали в Нижний Новгород, откуда нам предстояло проехать около 6000 верст на почтовых, через Сибирь до Кяхты. Давно не случалось мне отъезжать зимою в сторону от железных дорог, и я даже стал забывать ту поэзию и прозу зимней езды на почтовых, которые теперь опять воскресли перед моими глазами. Эта проза - покупка саней, запасных топора, гвоздей и веревок на случай разных поломок в дороге, укладка вещей, тяжелые зимние одежды, в которых едва можешь дышать, плата прогонов на каждой станции и много еще других непредвиденных неприятных случайностей… A поэзия - чистый воздух просторных полей, картины зимней природы, лунные ночи да лихая езда с колокольчиком, самовар и чай на станциях, а главное, природа и движение. В этом движении вперед через новые места с их новыми впечатлениями, по-моему, - одно из самых высоких наслаждений, доступных человеку на земле. Вот мы и в дороге. В знакомых мне благодатных странах теперь уж зеленеют луга и деревья цветут, а тут природа еще спит зимним сном под своим покровом. Минуем Волгу, Казань, Пермь, переезжаем через Урал и начинаем сильно страдать от наступающей весенней распутицы. В воздухе потеплело, днем уж не нужны шарфы, полушубки и рукавицы. Мало-помалу исчезает снег, бегут с журчаньем вешние воды и показывается земля; дорога испортилась так, что ни в санях, ни на колесах нельзя ехать, и много мучений испытали мы за это время. Теплые ветры несутся навстречу и первые голоса воздушных певцов приветствуют идущую весну. Ухо чутко прислушивается к уже начавшемуся весеннему шуму, и загадочное сердце наполняется сладкими, но вместе с тем какими-то тоскливыми ощущениями. За Уралом снегу уже не было; сани брошены и застучали колеса; но не тем раздражающим городским дребезжанием, а мягким, не тревожащим уха стуком по довольно просохшей естественной дороге. Вот мы и в границах Сибири; вот ее первый город на этом тракте - Тюмень, в котором мы пробыли целых девять дней. <…>
Из Тюмени путь лежит на Омск - центр управления Западной Сибири. На этом пути мы миновали несколько небольших городов, переехали на пароме через несколько рек и наконец через Иртыш, у слияния которого с Омью стоит Омск. Здесь мы провели неделю, хотя, как мне казалось, могли бы управиться со всеми делами в два-три дня. В этом городе жил, как я сказал, офицер-топограф Матусовский, наш новый товарищ на весь остальной путь. И с ним мы сразу стали в товарищеские отношения, и теперь вчетвером, в сопровождении порядочного багажа, который везли на двух телегах, отправились в г. Семипалатинск, главный город области того же названия. Он, собственно, не лежал на нашем пути, но здесь, говорил Сосновский, должны были завершиться окончательные приготовления к путешествию; сюда же были вызваны и казаки. По гладкой степи и прекрасной естественной дороге, идущей почти все время параллельно Иртышу, скоро докатили мы до Семипалатинска и расположились в приготовленном для нас доме.
Был уже май месяц, и здесь наступила знойная пора. Мы прожили тут двадцать три дня, тоже, по-моему, вдвое более, чем было нужно для приведения всего в порядок. Может быть, тот радушный прием, какой был нам оказан в семье В. А. Полторацкого, бывшего тогда губернатором области, был виною тому, что мы пробыли в Семипалатинске слишком долго и успели привыкнуть к нему. С грустью покидали мы этот неважный городок, когда-то окруженный лесами, а теперь лежащий посреди сухих песчаных степей; добрые люди провожали нас, желали успехов в нашем предприятии и обещали с нетерпением ожидать нашего возвращения, года через два, с богатыми результатами, честью и славой…
<…>
Теперь лежал этот путь через роскошные, благоухающие степи, через дремучие леса, через громадные реки, как Обь, Томь, Енисей, в котором местами едва можно видеть берега; переправлялись через них на паромах, обыкновенных или так называемых самолетах, весьма остроумно придуманных, удобных и быстро переносящих с одного берега на другой большие количества людей с экипажами и лошадьми. Мы видели или, вернее, перед нашими глазами промелькнуло много деревень и городов, как хорошенький Барнаул, живописный Томск <…>; бедненький Мариинск, с гостиницею «Париж»; во всех отношениях обыкновенный Ачинск; постоянно проветриваемый и заносимый пылью Красноярск; маленький Канск с единственною церковью и единственным каменным домом; почти такой же маленький Нижнеудинск, и приехали в столицу Восточной Сибири - Иркутск. <…>
От Иркутска наша компания увеличилась еще одним членом, переводчиком Андреевским, которого пригласили за глаза, и он вскоре признался, что очень плохо говорит по-китайски. «Но ведь и жалованья всего 600 руб.», - прибавлял он как бы в оправдание себе…
Переехали мы на пароходе через «Море», как местные жители называют озеро Байкал; миновали какой-то бесприютный, точно заброшенный в пустыне, городок Селенгинск, переплыли реку Селенгу, услыхали в последний раз воскресный благовест русских колоколов в последнем русском городе Троицкосавске, и ясным июльским утром приехали в пограничную с Китаем слободу Кяхту.
Государственные границы всегда имеют для нашего воображения что-то особенное; к ним подъезжаешь с особенным чувством, и теперь это чувство волновало меня сильнее обыкновенного.
Наши пять экипажей въехали на просторный двор и остановились у крыльца дома кяхтинского купца Н. К. Соколова, который любезно предложил его к нашим услугам на время остановки в Кяхте. - Дом двухэтажный, просторный и благоустроенный. Тотчас разместились мы с нашими вещами по разным комнатам и намеревались приступить к одному из больших наслаждений в дороге - умыванию и переодеванию, чтоб потом идти скорее, за китайскую границу, знакомиться с май-май-чэнскими сынами Поднебесной империи; но не успели снять сюртуков, как в комнату, в которой я поместился с Матусовским, они сами вошли к нам в числе четырех. Подойдя к нам и приветствуя нас по-русски, они подали по очереди руку так обыкновенно и просто, как будто мы были их старыми приятелями и как будто они являлись к нам уже в сотый раз. Тотчас мы почувствовали сильный запах чесноку и опийного дыма; тем не менее, я очень обрадовался их посещению, потому что мне хотелось скорее увидать этих представителей интересного народа, и я принялся рассматривать их самих, их платье и обувь, даже с большею бесцеремонностью, чем они поступали с нами, потому что для них русские люди уже не были диковиной.
Началась беседа на русском языке, который здешние китайцы знают почти все, но этот язык до такой степени не похож на наш, что ему справедливо дали особое название «кяхтинского языка»: как только разговор перешел за пределы приветствий и самых обыкновенных фраз, так продолжение его оказалось невозможным, - требовался посредник, переводчик, чтоб продолжать беседу. Таким переводчиком служит обыкновенно кто-нибудь из русских, кяхтинских жителей. Вот для примера несколько образцов этого неприятного наречия, которым, к сожалению, говорят с китайцами все кяхтинцы.
Сытала́сту, пелея́теле!Здравствуй, приятель!
Када пэлее́халэ?Когда приехал?
Куда пошо́ла буду?Куда едешь?
Тывая́ и́мэн кака?Как твое имя?
Па́тюшекэ и́мэн кака?Батюшкино имя как?
Фами́р* кака?Фамилия как?
Тибэ годо́фу сыко́лика?Сколько лет?
Молодой ишо́, ни сытала.Молодой еще, не старый (комплимент
европейский, а не китайский).
Чи́нофэника?Чиновник?
Сыта́цкэ али вое́н?Штатский или военный?
Вама побольша́нкэ кому?Кто из вас старший?
И фы Бэ-Цзин пошола буду?И в Пекин поедешь?
Фы пе́лвы ла́сэ? Пеле́жеде ни бы́ла?В первый раз? Прежде не был?
Тывая́ котолна голда?Ты из какого города?
Питилабу́лахы хыло́са?Петербург хорош?
Толыгово́й какой буду?Торговать чем будешь?
Ну, саматали́, бала́та, поду́ма
отопали́цзы ниту.Ну смотри, брат, потом не отпирайся.
Никанскэ мане́р пакавали́ ни сына́ша?По-китайски говорить не умеешь?
* Нашего р китайцы совсем произнести не могут и или заменяют его звуком л, или чем-то средним между р, г и л.
Дальше этих вопросов разговор не клеился, или, по выражению китайцев, «не сопёта» (буквально говорится о засорившейся трубке - не сопит, а в переносном значении - вообще не ладится) потому, что пошли такие слова, которых без словаря или переводчика ни за что не угадать. Например, поигро́ - театр, цяктинскэ кубицкэ - кяхтинский купец, оку ту явор - ах ты дьявол, андали - все равно, поделицза - война, сандацза - солдат, ярово - скоро, на лошаке верхан - верхом на лошади, делевеника - столяр и т. п.
Нам хотелось поскорее совершить туалет и призвать кого-нибудь на помощь. Но гости не уходили. Мы делаем намеки, говорим, что с дороги нужно умыться, нужно платье переменить.
«Тывая пэла́вда, фу доло́ге пыли мыного» (твоя правда, в дороге пыли много), - соглашаются они, но с места не трогаются. Ничего не оставалось, как прямо попросить их уйти; приходилось переменять европейские обычаи на азиатские. Так и сделали, и они, нисколько не обидевшись, собрались уходить и, прощаясь, опять каждый подал свою руку. Уходя, один из них говорит мне, по-видимому спрашивая что-то.
- Не понимаю, скажи по-русски, - отвечаю я, думая, что он, забывшись, заговорил по-своему.
- Инотэнки, - повторяет он одно слово из своей фразы и показывает рукою наверх.
- Что такое инотэнки? Не понимаю, покажи, посмотри, нет ли этого здесь, в комнате, и укажи, что это такое; я не могу понять.
Но он повторял одно слово инотэнки, начиная досадовать, и наконец закончил такими словами: «Ты сываю сыло́фа нисына́ша, наша сыло́фа нисынаша, кака сы тапо́й кавали́ мо́шана! Сы тапой кавали́ нилися́» и ушел.
Это я понял. Ты, значит, своего языка не знаешь, нашего не знаешь, как же с тобою говорить можно. С тобой говорить нельзя. Предыдущее же недоразумение объяснилось тем, что он искал нашего переводчика, которого зовут Иннокентий. Хотя это и близко к инотэнки, тем не менее, трудно было догадаться, - особенно когда он произносил только одно это слово. Но, несмотря на подобные невыгодные для беседы условия, с первого до последнего дня нашего двухнедельного пребывания в Кяхте посещения китайцев не прекращались, и если не повторялись так же часто и в таком числе посетителей, как в первые дни, то только потому, что мы принуждены были отдать приказание не пускать их к нам во всякое время.
Эти дети природы, не связанные приличиями, в своей безграничной наивности и бесцеремонной простоте скоро стали надоедать нам, мешать не только заниматься, но даже обедать и спать. Что бы мы ни делали, в каких бы костюмах ни заставали они нас, они входили в комнату, садились на стулья, на кровати или куда попало, и сидели, кой-что спрашивая или предлагая купить у них что-нибудь, а то и совсем молча; тогда они рассматривали и трогали платье и всякие вещи, не виданные ими прежде. Но, несмотря на эти неприятные манеры, они мне нравились и не переставали интересовать очень сильно. Они были чрезвычайно похожи на любознательных, незастенчивых детей, которые все осматривают, обо всем расспрашивают и обращаются с незнакомым человеком в первый же раз как с старым приятелем. Не нравились они мне и были в тягость также как дети - неблаговоспитанные, не знающие ничему меры, ни приличий, ни скромности, - надоедающие и не способные сами понять это. - Впрочем, считаю нужным теперь же сделать замечание, что подобное бесцеремонное посещение незнакомых вовсе не есть обычная черта китайцев; это только особенность май-май-чэнцев, и виноваты в этом, конечно, сами русские, живущие в Кяхте, тем, что дали им полную волю, a те только воспользовались ею.
Гостеприимные жители Кяхты устроили для нашего приема не только все необходимое, но даже окружили нас всевозможной роскошью. Они обо всем позаботились, и мы приехали как в свой собственный дом, в котором все было готово: чай, обед, и даже экипаж.
В первый день мы познакомились с нашим пограничным комиссаром, Е. В. Пфафиус, и его семейством, полицеймейстером г. Троицкосавска и еще немногими домами, потому что большинство кяхтинских жителей находилось на дачах, верстах в тридцати. Остаток дня провели в приготовлениях к предстоявшей дороге, так как на остановку в Кяхте назначалось дней шесть-семь.
К. П. Мазер. Вид на Маймайчен и Кяхту. 1849-1850
Прогулку за границу, т. е. в китайский город, я отложил до другого дня, чтобы явиться туда с полным вниманием и бодрыми силами. Название Май-ма-чен или, правильнее, Май-май-чэн, т. е. торговый городок, не имеет значения собственного имени, а есть общее; поэтому китайцы в разговоре с русскими часто называют Кяхту «ваша Май-ма́-чэн»; они называют ее и ее собственным именем, только произносят иначе, - Ця́кэту, и предполагая, что это слово, подобно Май-май-чэну, также значит торговый город, называют свой Май-май-чэн «наша Ця́кэту». Итак, я отправился из «наша Май-май-чэн» в китайскую Ця́кэту. Пройдя мимо городского садика, занимающего средину небольшой площади и затем конец малооживленной улицы, единственной в Кяхте, я вышел на пустое, ничем не застроенное пространство, которое и представляет пограничную полосу никому не принадлежащей земли; она имеет в ширину 120 сажень и на ней в одном месте торчат два жалких деревянных столба, старых, грязных, без всяких надписей - это пограничные столбы России и Китая. Хотя, конечно, пограничные знаки и не имеют особенного значения, но все бы следовало, мне кажется, двум «великим государствам» позволить себе в этом отношении некоторую роскошь и позаботиться несколько более о декоративной стороне своих пограничных знаков. Если бы я имел власть, я ставил бы на местах их храмы той и другой наций. Как было бы красиво, например, если б прекрасный Кяхтинский собор стоял напротив не менее прекрасной май-ма-чэнской пагоды. В моем воображении эти храмы действительно стояли друг перед другом, окруженные каждый своим садом и своей оградой, а перед ними, с каждой стороны по обелиску с надписями на русском и китайском языках: Россия, - О-Го, Китай - Чжун-Го… Но как скоро создалась в воображении эта картина, так же скоро она и исчезла, и передо мной была жалкая действительность; грязная черная юрта какого-то нищего, или караульного; около нее кучи сору и рывшиеся в них собаки; на противоположной стороне тянулся ряд домиков или мазанок с глухими стенами, т. е. без окон, и бревенчатым частоколом между ними. В одном месте стоит отдельно глиняный домик китайского караульного и возле него покрытые оригинальной крышей ворота, ведущие в Май-ма-чэн. К ним я и направился в сопровождении одного из китайцев, своих новых знакомых, который встретился со мною дорогой.
А. Э. Боярский. Вид на русскую границу и город Маймичен. 1874
- Наша Май-ма́-чэн пасаматали́ буду? Наша ни хылоша́нки. (Наш Май-ма-чэн хочешь посмотреть? Наш нехорош.)
- A мне люди поговори было, шибко хылошанки, - ломал я свой язык на кяхтинский манер, чтоб спутник мог понимать меня.
- Э! Ниту, ниту! Ваша хыло́са.
Я вошел в ворота, из них повернул в улицу и остановился, пораженный неожиданностью и новизною обстановки… Мне показалось, что в эту минуту я был перенесен в какой-то совершенно другой мир: - в такой степени все в нем было не похоже на то, что я видел до сих пор в Европе. Каждый предмет был своеобразен и нов для меня: узенькая улица и в глубине ее башня с крестообразными воротами в ее основании, крыши и фасады домов, открытые двери, чрез которые видны дворы, с цветами, птицами в клетках и висячими у входов красивыми надписями, - все здесь новое, самобытное, невиданное. И сами люди тут только, среди своей обстановки, явились для меня настоящими китайцами… Очарованный иду дальше; провожатый мой объясняет мне, и я кой-что понимаю из его объяснений. Он указал на дом местного начальника (цзаргуци), или цзаргучея, как его называют там русские. Это был собственно вход в его дом, а последний совершенно скрыт в глубине дворов; у ворот его стояли солдаты в форме. Потом мы прошли к храму, и когда вступили на его двор, у меня просто голова закружилась от массы новых впечатлений; я растерялся посреди тысяч своеобразных форм, предметов и красок. Вошли внутрь храма - и его обстановка поразила меня еще более своей оригинальностью, своими страшилищами - идолами, вычурными фонарями, запахом тлевших жертвенных свечей и царствовавшим в глубине мраком, где помещалась главная статуя Кун-Фу-Цзы, окруженного маленькими идолами. Я чувствовал все бессилие языка перед этим хаосом невиданных предметов и форм. Нужны бумага и краски, сказал я себе; - только рисунок может живо передать то, что видит здесь глаз; слово может только пояснить его, добавить то, что не видно глазу, как, например, этот тихий мелодичный звон колокольчиков, висящих под углами крыш и колеблемых ветром. <…>
К. П. Мазер. Улица в Маймайчене с кумирней на заднем плане. 1849-1850
Кяхтинцы старались познакомить нас со всеми сторонами китайского быта, и так как они сами большие охотники обедать у китайцев, то они устроили для нас обед у одного купца, который явился приглашать нас. Так как я еще буду иметь случай говорить о китайском обеде, то теперь не стану описывать его, а скажу только, что я не только не нашел китайских кушаний такими отвратительными, как о них привыкли думать по неверным рассказам некоторых путешественников, a многие, напротив, показались мне очень вкусными, и вообще я совершенно успокоился насчет своего пропитания в Китае. Вот любителю крепких напитков и вин здесь совсем плохо: и страшная бедность в выборе, и все плохого качества. Еще недурен подогретый спирт с запахом роз, подаваемый за обедом в крошечных чашечках.
Принимавшие нас китайцы были чрезвычайно любезны, милы и просто до нежности внимательны; хозяин ни за что не хотел сесть за стол и все время хлопотал и угощал, как и все его приказчики, прислуживавшие за столом. Они ни давали ни минуты отдыха, все упрашивая попробовать то того, то другого. Один особенно ухаживавший за мной, хорошенький мальчик лет семнадцати, все уговаривал меня, чтоб я «поку́шалэ по́леф палю́ха» - т. е. брюха борова, уверяя, что это кушанье «ши́пака хыло́са».
После обеда, обильного и многосложного, я, как и все другие, не чувствовал ни малейшей тяжести в желудке, хотя перепробовал положительно все кушанья, а их было несколько десятков.
К. П. Мазер. Внутренний двор китайского дома. 1849-1850
Приглашения то того, то другого из любезных кяхтинцев сильно мешали предаться какому-нибудь занятию, и как ни хорошо и привольно жилось нам в Кяхте, я стал скучать от праздности и мне хотелось скорее уехать. Дела в Кяхте по разным торговым вопросам было, конечно, очень много и интересного, и важного, но оно все равно не делалось. То вечер здесь, то прогулка в городском саду, то обед там, и дни проходили незаметно, не принося никакого результата. Я едва успел сделать два небольших рисунка - май-май-чэнской кумирни и пограничной полосы земли с частью Кяхты с одной стороны и Май-ма-чэна - с другой.
Ж. Легра. Кяхта и Маймачен. 1890-е (humus)
Отправившись в Май-май-чэн на работу, я, помня о нелюбви китайцев показывать свою жизнь иностранцам, шел несмело, часто спрашивал, можно ли пройти в эти ворота, через этот проход, и был весьма удивлен, что «ту́та висде ходи́ мо́шана», как объявляли мне китайцы. Отчего же, думалось мне, китайцев считают такими скрытными? Должно быть, это здесь только они стали такими, вследствие знакомства с русскими и доверия к ним, а там, у себя, дальше они, верно, не будут такими, - пожалуй, никуда не пустят, ничего не покажут, не только что не дозволят срисовывать. Но тут мне никто не мешал; нигде не останавливали; не спрашивали, что и зачем я делаю. Около меня собиралось до десятка и больше человек; они рассматривали мой складной стул, о котором довели до сведения цзаргучея, и тот прислал ко мне своего мастера снять копию; они весьма интересовались работой и наперерыв расхваливали ее и даже меня самого: «Ши́пака ма́стелана! Пелыфа солта! Тута бис ума подела нилися́; тибе у́ма мыного. Така люди, кака ту, мало, така люди ледаки» (очень мастерски, первый сорт; этого без ума сделать нельзя, у тебя ума много; такие люди, как ты, редки).
Насколько они были фальшивы или искренны в своих похвалах, кто их знает; но меня радовало то, что я подметил в них неподдельную любовь к рисованию и надеялся, что оно окажет мне большие услуги для сближения с людьми всех слоев общества. <…>
Мы наконец стали собираться уезжать из Кяхты: запасы, между которыми главное место занимали сухари из черного хлеба, были сделаны; экипажи готовы, вещи уложены, и только на двенадцатый день мы собрались в путь. Нас приехали проводить некоторые из знакомых; пообедав вместе, мы заехали в дом комиссара, который с семейством также отправлялся с нами на первую монгольскую станцию Гилан-Нор.
Наконец мы уезжали за русскую границу. Разнородные мысли и чувства наполняют душу человека, когда он отправляется надолго в чужую страну. Каждый человек тогда, каждый предмет родины получает особенный, как будто новый вид и значение, каких они прежде не имели. Что особенного, например, в обыкновенных почтовых повозках, на которые в последний раз уложили наш багаж, чтоб отвезти его уже не на русскую землю и передать не русским ямщикам; а я долго и задумчиво смотрел им вслед, когда они уезжали вперед, вдаль, к тем синим горам, за которыми лежали неизвестные нам чужие земли; долго и чутко прислушивался я к знакомым звукам русских колокольчиков, к крикам и свисту ямщиков, на которых я тоже смотрел теперь не так, как всегда. Прежде он был просто ямщик, теперь он был русский ямщик, с русской посадкой и ухваткой, на нем была шляпа с русским гербом, по-русски он кричал и посвистывал на лошадей; а я сам как будто стал иностранцем и смотрел на него и как будто изучал его особенности.
Уехали все повозки с транспортом, три китайских телеги, а за ними и мы, разместившись по разным экипажам провожавших нас соотечественников.
Скоро Кяхта и Май-май-чэн остались позади, а перед нами протянулась просторная монгольская степь, вся зеленая, лишь с разбегавшимися по ней в разных направлениях красноватыми песчаными дорожками; на горизонте, в юго-восточной части, поднимались синие зубчатые горы, а над ними нависли тяжелые тучи, почти такие же синие, как и оттененные ими горы.
_____________________________________
Следующий отрывок: По Монголии. Урга.
Другие отрывки: По Монголии. Урга, Встреча с хутухтой, Хами, Возвращение в Россию. Зайсанский пост.
Ж. Легра. Кяхта. Гостиный двор. 1890-е (humus)
Настоящее путешествие совершено мною в качестве официального члена экспедиции, отправленной в Китай нашим правительством в начале 1874 года.
Через год и девять месяцев я вернулся в Петербург и немедленно приступил к разработке привезенного материала (записок, зоологической, ботанической, минералогической и этнографической коллекций и большого числа рисунков с натуры); но участие в войне, в течение всей кампании 1877-78 гг., и последствия перенесенного в Болгарии тифа могут служить мне оправданием в несколько позднем появлении в свет настоящей книги. <…>
Экспедиция 1874-75 гг. состояла, кроме меня, еще из двух членов: начальника, капитана генерального штаба Ю. А. Сосновского, и офицера-топографа 3. Л. Матусовского, присоединившегося в Омске. В конвой нам были даны три казака Западно-Сибирского войска: Николай Смокотнин, Аксентий Павлов (урядники) и Иван Степанов. Они присоединились к экспедиции в г. Семипалатинске. Частным образом были приглашены фотограф М., который по нездоровью был заменен в Омске А. Э. Боярским, и переводчики: И. С. Андреевский, отправившийся с нами из Иркутска, и китаец Сюй из Пекина. <…>
____________
Проведя несколько недель в сборах к дальнему пути, проведя несколько бессонных ночей в бесполезном старании воображения представить себе эту дальнюю страну, в которую судьба открывала мне путь, я наконец выехал из Петербурга 14 марта 1874 года и остановился в Москве, чтоб проститься с родными, которых покидал, по «человеческому предположению», на два года. Здесь меня догнали два других спутника, начальник Сосновский и фотограф М., чтоб ехать дальше вместе. Я встретился с ними лишь незадолго перед тем, в первый раз в жизни, но тот до известной степени подвиг, на который мы шли, определил и связал наши отношения, ставшие сразу дружескими. В самом деле, мы ехали в почти неведомые страны - ибо Китай теперь хорошо известен лишь на восточных окраинах - к не совсем дружелюбному народу, которым был убит не один европеец; нам нечего было делить, кроме радостей и горя в пути, и мы друзьями отправились из Москвы в долгий и далекий путь.
Приехали в Нижний Новгород, откуда нам предстояло проехать около 6000 верст на почтовых, через Сибирь до Кяхты. Давно не случалось мне отъезжать зимою в сторону от железных дорог, и я даже стал забывать ту поэзию и прозу зимней езды на почтовых, которые теперь опять воскресли перед моими глазами. Эта проза - покупка саней, запасных топора, гвоздей и веревок на случай разных поломок в дороге, укладка вещей, тяжелые зимние одежды, в которых едва можешь дышать, плата прогонов на каждой станции и много еще других непредвиденных неприятных случайностей… A поэзия - чистый воздух просторных полей, картины зимней природы, лунные ночи да лихая езда с колокольчиком, самовар и чай на станциях, а главное, природа и движение. В этом движении вперед через новые места с их новыми впечатлениями, по-моему, - одно из самых высоких наслаждений, доступных человеку на земле. Вот мы и в дороге. В знакомых мне благодатных странах теперь уж зеленеют луга и деревья цветут, а тут природа еще спит зимним сном под своим покровом. Минуем Волгу, Казань, Пермь, переезжаем через Урал и начинаем сильно страдать от наступающей весенней распутицы. В воздухе потеплело, днем уж не нужны шарфы, полушубки и рукавицы. Мало-помалу исчезает снег, бегут с журчаньем вешние воды и показывается земля; дорога испортилась так, что ни в санях, ни на колесах нельзя ехать, и много мучений испытали мы за это время. Теплые ветры несутся навстречу и первые голоса воздушных певцов приветствуют идущую весну. Ухо чутко прислушивается к уже начавшемуся весеннему шуму, и загадочное сердце наполняется сладкими, но вместе с тем какими-то тоскливыми ощущениями. За Уралом снегу уже не было; сани брошены и застучали колеса; но не тем раздражающим городским дребезжанием, а мягким, не тревожащим уха стуком по довольно просохшей естественной дороге. Вот мы и в границах Сибири; вот ее первый город на этом тракте - Тюмень, в котором мы пробыли целых девять дней. <…>
Из Тюмени путь лежит на Омск - центр управления Западной Сибири. На этом пути мы миновали несколько небольших городов, переехали на пароме через несколько рек и наконец через Иртыш, у слияния которого с Омью стоит Омск. Здесь мы провели неделю, хотя, как мне казалось, могли бы управиться со всеми делами в два-три дня. В этом городе жил, как я сказал, офицер-топограф Матусовский, наш новый товарищ на весь остальной путь. И с ним мы сразу стали в товарищеские отношения, и теперь вчетвером, в сопровождении порядочного багажа, который везли на двух телегах, отправились в г. Семипалатинск, главный город области того же названия. Он, собственно, не лежал на нашем пути, но здесь, говорил Сосновский, должны были завершиться окончательные приготовления к путешествию; сюда же были вызваны и казаки. По гладкой степи и прекрасной естественной дороге, идущей почти все время параллельно Иртышу, скоро докатили мы до Семипалатинска и расположились в приготовленном для нас доме.
Был уже май месяц, и здесь наступила знойная пора. Мы прожили тут двадцать три дня, тоже, по-моему, вдвое более, чем было нужно для приведения всего в порядок. Может быть, тот радушный прием, какой был нам оказан в семье В. А. Полторацкого, бывшего тогда губернатором области, был виною тому, что мы пробыли в Семипалатинске слишком долго и успели привыкнуть к нему. С грустью покидали мы этот неважный городок, когда-то окруженный лесами, а теперь лежащий посреди сухих песчаных степей; добрые люди провожали нас, желали успехов в нашем предприятии и обещали с нетерпением ожидать нашего возвращения, года через два, с богатыми результатами, честью и славой…
<…>
Теперь лежал этот путь через роскошные, благоухающие степи, через дремучие леса, через громадные реки, как Обь, Томь, Енисей, в котором местами едва можно видеть берега; переправлялись через них на паромах, обыкновенных или так называемых самолетах, весьма остроумно придуманных, удобных и быстро переносящих с одного берега на другой большие количества людей с экипажами и лошадьми. Мы видели или, вернее, перед нашими глазами промелькнуло много деревень и городов, как хорошенький Барнаул, живописный Томск <…>; бедненький Мариинск, с гостиницею «Париж»; во всех отношениях обыкновенный Ачинск; постоянно проветриваемый и заносимый пылью Красноярск; маленький Канск с единственною церковью и единственным каменным домом; почти такой же маленький Нижнеудинск, и приехали в столицу Восточной Сибири - Иркутск. <…>
От Иркутска наша компания увеличилась еще одним членом, переводчиком Андреевским, которого пригласили за глаза, и он вскоре признался, что очень плохо говорит по-китайски. «Но ведь и жалованья всего 600 руб.», - прибавлял он как бы в оправдание себе…
Переехали мы на пароходе через «Море», как местные жители называют озеро Байкал; миновали какой-то бесприютный, точно заброшенный в пустыне, городок Селенгинск, переплыли реку Селенгу, услыхали в последний раз воскресный благовест русских колоколов в последнем русском городе Троицкосавске, и ясным июльским утром приехали в пограничную с Китаем слободу Кяхту.
Государственные границы всегда имеют для нашего воображения что-то особенное; к ним подъезжаешь с особенным чувством, и теперь это чувство волновало меня сильнее обыкновенного.
Наши пять экипажей въехали на просторный двор и остановились у крыльца дома кяхтинского купца Н. К. Соколова, который любезно предложил его к нашим услугам на время остановки в Кяхте. - Дом двухэтажный, просторный и благоустроенный. Тотчас разместились мы с нашими вещами по разным комнатам и намеревались приступить к одному из больших наслаждений в дороге - умыванию и переодеванию, чтоб потом идти скорее, за китайскую границу, знакомиться с май-май-чэнскими сынами Поднебесной империи; но не успели снять сюртуков, как в комнату, в которой я поместился с Матусовским, они сами вошли к нам в числе четырех. Подойдя к нам и приветствуя нас по-русски, они подали по очереди руку так обыкновенно и просто, как будто мы были их старыми приятелями и как будто они являлись к нам уже в сотый раз. Тотчас мы почувствовали сильный запах чесноку и опийного дыма; тем не менее, я очень обрадовался их посещению, потому что мне хотелось скорее увидать этих представителей интересного народа, и я принялся рассматривать их самих, их платье и обувь, даже с большею бесцеремонностью, чем они поступали с нами, потому что для них русские люди уже не были диковиной.
Началась беседа на русском языке, который здешние китайцы знают почти все, но этот язык до такой степени не похож на наш, что ему справедливо дали особое название «кяхтинского языка»: как только разговор перешел за пределы приветствий и самых обыкновенных фраз, так продолжение его оказалось невозможным, - требовался посредник, переводчик, чтоб продолжать беседу. Таким переводчиком служит обыкновенно кто-нибудь из русских, кяхтинских жителей. Вот для примера несколько образцов этого неприятного наречия, которым, к сожалению, говорят с китайцами все кяхтинцы.
Сытала́сту, пелея́теле!Здравствуй, приятель!
Када пэлее́халэ?Когда приехал?
Куда пошо́ла буду?Куда едешь?
Тывая́ и́мэн кака?Как твое имя?
Па́тюшекэ и́мэн кака?Батюшкино имя как?
Фами́р* кака?Фамилия как?
Тибэ годо́фу сыко́лика?Сколько лет?
Молодой ишо́, ни сытала.Молодой еще, не старый (комплимент
европейский, а не китайский).
Чи́нофэника?Чиновник?
Сыта́цкэ али вое́н?Штатский или военный?
Вама побольша́нкэ кому?Кто из вас старший?
И фы Бэ-Цзин пошола буду?И в Пекин поедешь?
Фы пе́лвы ла́сэ? Пеле́жеде ни бы́ла?В первый раз? Прежде не был?
Тывая́ котолна голда?Ты из какого города?
Питилабу́лахы хыло́са?Петербург хорош?
Толыгово́й какой буду?Торговать чем будешь?
Ну, саматали́, бала́та, поду́ма
отопали́цзы ниту.Ну смотри, брат, потом не отпирайся.
Никанскэ мане́р пакавали́ ни сына́ша?По-китайски говорить не умеешь?
* Нашего р китайцы совсем произнести не могут и или заменяют его звуком л, или чем-то средним между р, г и л.
Дальше этих вопросов разговор не клеился, или, по выражению китайцев, «не сопёта» (буквально говорится о засорившейся трубке - не сопит, а в переносном значении - вообще не ладится) потому, что пошли такие слова, которых без словаря или переводчика ни за что не угадать. Например, поигро́ - театр, цяктинскэ кубицкэ - кяхтинский купец, оку ту явор - ах ты дьявол, андали - все равно, поделицза - война, сандацза - солдат, ярово - скоро, на лошаке верхан - верхом на лошади, делевеника - столяр и т. п.
Нам хотелось поскорее совершить туалет и призвать кого-нибудь на помощь. Но гости не уходили. Мы делаем намеки, говорим, что с дороги нужно умыться, нужно платье переменить.
«Тывая пэла́вда, фу доло́ге пыли мыного» (твоя правда, в дороге пыли много), - соглашаются они, но с места не трогаются. Ничего не оставалось, как прямо попросить их уйти; приходилось переменять европейские обычаи на азиатские. Так и сделали, и они, нисколько не обидевшись, собрались уходить и, прощаясь, опять каждый подал свою руку. Уходя, один из них говорит мне, по-видимому спрашивая что-то.
- Не понимаю, скажи по-русски, - отвечаю я, думая, что он, забывшись, заговорил по-своему.
- Инотэнки, - повторяет он одно слово из своей фразы и показывает рукою наверх.
- Что такое инотэнки? Не понимаю, покажи, посмотри, нет ли этого здесь, в комнате, и укажи, что это такое; я не могу понять.
Но он повторял одно слово инотэнки, начиная досадовать, и наконец закончил такими словами: «Ты сываю сыло́фа нисына́ша, наша сыло́фа нисынаша, кака сы тапо́й кавали́ мо́шана! Сы тапой кавали́ нилися́» и ушел.
Это я понял. Ты, значит, своего языка не знаешь, нашего не знаешь, как же с тобою говорить можно. С тобой говорить нельзя. Предыдущее же недоразумение объяснилось тем, что он искал нашего переводчика, которого зовут Иннокентий. Хотя это и близко к инотэнки, тем не менее, трудно было догадаться, - особенно когда он произносил только одно это слово. Но, несмотря на подобные невыгодные для беседы условия, с первого до последнего дня нашего двухнедельного пребывания в Кяхте посещения китайцев не прекращались, и если не повторялись так же часто и в таком числе посетителей, как в первые дни, то только потому, что мы принуждены были отдать приказание не пускать их к нам во всякое время.
Эти дети природы, не связанные приличиями, в своей безграничной наивности и бесцеремонной простоте скоро стали надоедать нам, мешать не только заниматься, но даже обедать и спать. Что бы мы ни делали, в каких бы костюмах ни заставали они нас, они входили в комнату, садились на стулья, на кровати или куда попало, и сидели, кой-что спрашивая или предлагая купить у них что-нибудь, а то и совсем молча; тогда они рассматривали и трогали платье и всякие вещи, не виданные ими прежде. Но, несмотря на эти неприятные манеры, они мне нравились и не переставали интересовать очень сильно. Они были чрезвычайно похожи на любознательных, незастенчивых детей, которые все осматривают, обо всем расспрашивают и обращаются с незнакомым человеком в первый же раз как с старым приятелем. Не нравились они мне и были в тягость также как дети - неблаговоспитанные, не знающие ничему меры, ни приличий, ни скромности, - надоедающие и не способные сами понять это. - Впрочем, считаю нужным теперь же сделать замечание, что подобное бесцеремонное посещение незнакомых вовсе не есть обычная черта китайцев; это только особенность май-май-чэнцев, и виноваты в этом, конечно, сами русские, живущие в Кяхте, тем, что дали им полную волю, a те только воспользовались ею.
Гостеприимные жители Кяхты устроили для нашего приема не только все необходимое, но даже окружили нас всевозможной роскошью. Они обо всем позаботились, и мы приехали как в свой собственный дом, в котором все было готово: чай, обед, и даже экипаж.
В первый день мы познакомились с нашим пограничным комиссаром, Е. В. Пфафиус, и его семейством, полицеймейстером г. Троицкосавска и еще немногими домами, потому что большинство кяхтинских жителей находилось на дачах, верстах в тридцати. Остаток дня провели в приготовлениях к предстоявшей дороге, так как на остановку в Кяхте назначалось дней шесть-семь.
К. П. Мазер. Вид на Маймайчен и Кяхту. 1849-1850
Прогулку за границу, т. е. в китайский город, я отложил до другого дня, чтобы явиться туда с полным вниманием и бодрыми силами. Название Май-ма-чен или, правильнее, Май-май-чэн, т. е. торговый городок, не имеет значения собственного имени, а есть общее; поэтому китайцы в разговоре с русскими часто называют Кяхту «ваша Май-ма́-чэн»; они называют ее и ее собственным именем, только произносят иначе, - Ця́кэту, и предполагая, что это слово, подобно Май-май-чэну, также значит торговый город, называют свой Май-май-чэн «наша Ця́кэту». Итак, я отправился из «наша Май-май-чэн» в китайскую Ця́кэту. Пройдя мимо городского садика, занимающего средину небольшой площади и затем конец малооживленной улицы, единственной в Кяхте, я вышел на пустое, ничем не застроенное пространство, которое и представляет пограничную полосу никому не принадлежащей земли; она имеет в ширину 120 сажень и на ней в одном месте торчат два жалких деревянных столба, старых, грязных, без всяких надписей - это пограничные столбы России и Китая. Хотя, конечно, пограничные знаки и не имеют особенного значения, но все бы следовало, мне кажется, двум «великим государствам» позволить себе в этом отношении некоторую роскошь и позаботиться несколько более о декоративной стороне своих пограничных знаков. Если бы я имел власть, я ставил бы на местах их храмы той и другой наций. Как было бы красиво, например, если б прекрасный Кяхтинский собор стоял напротив не менее прекрасной май-ма-чэнской пагоды. В моем воображении эти храмы действительно стояли друг перед другом, окруженные каждый своим садом и своей оградой, а перед ними, с каждой стороны по обелиску с надписями на русском и китайском языках: Россия, - О-Го, Китай - Чжун-Го… Но как скоро создалась в воображении эта картина, так же скоро она и исчезла, и передо мной была жалкая действительность; грязная черная юрта какого-то нищего, или караульного; около нее кучи сору и рывшиеся в них собаки; на противоположной стороне тянулся ряд домиков или мазанок с глухими стенами, т. е. без окон, и бревенчатым частоколом между ними. В одном месте стоит отдельно глиняный домик китайского караульного и возле него покрытые оригинальной крышей ворота, ведущие в Май-ма-чэн. К ним я и направился в сопровождении одного из китайцев, своих новых знакомых, который встретился со мною дорогой.
А. Э. Боярский. Вид на русскую границу и город Маймичен. 1874
- Наша Май-ма́-чэн пасаматали́ буду? Наша ни хылоша́нки. (Наш Май-ма-чэн хочешь посмотреть? Наш нехорош.)
- A мне люди поговори было, шибко хылошанки, - ломал я свой язык на кяхтинский манер, чтоб спутник мог понимать меня.
- Э! Ниту, ниту! Ваша хыло́са.
Я вошел в ворота, из них повернул в улицу и остановился, пораженный неожиданностью и новизною обстановки… Мне показалось, что в эту минуту я был перенесен в какой-то совершенно другой мир: - в такой степени все в нем было не похоже на то, что я видел до сих пор в Европе. Каждый предмет был своеобразен и нов для меня: узенькая улица и в глубине ее башня с крестообразными воротами в ее основании, крыши и фасады домов, открытые двери, чрез которые видны дворы, с цветами, птицами в клетках и висячими у входов красивыми надписями, - все здесь новое, самобытное, невиданное. И сами люди тут только, среди своей обстановки, явились для меня настоящими китайцами… Очарованный иду дальше; провожатый мой объясняет мне, и я кой-что понимаю из его объяснений. Он указал на дом местного начальника (цзаргуци), или цзаргучея, как его называют там русские. Это был собственно вход в его дом, а последний совершенно скрыт в глубине дворов; у ворот его стояли солдаты в форме. Потом мы прошли к храму, и когда вступили на его двор, у меня просто голова закружилась от массы новых впечатлений; я растерялся посреди тысяч своеобразных форм, предметов и красок. Вошли внутрь храма - и его обстановка поразила меня еще более своей оригинальностью, своими страшилищами - идолами, вычурными фонарями, запахом тлевших жертвенных свечей и царствовавшим в глубине мраком, где помещалась главная статуя Кун-Фу-Цзы, окруженного маленькими идолами. Я чувствовал все бессилие языка перед этим хаосом невиданных предметов и форм. Нужны бумага и краски, сказал я себе; - только рисунок может живо передать то, что видит здесь глаз; слово может только пояснить его, добавить то, что не видно глазу, как, например, этот тихий мелодичный звон колокольчиков, висящих под углами крыш и колеблемых ветром. <…>
К. П. Мазер. Улица в Маймайчене с кумирней на заднем плане. 1849-1850
Кяхтинцы старались познакомить нас со всеми сторонами китайского быта, и так как они сами большие охотники обедать у китайцев, то они устроили для нас обед у одного купца, который явился приглашать нас. Так как я еще буду иметь случай говорить о китайском обеде, то теперь не стану описывать его, а скажу только, что я не только не нашел китайских кушаний такими отвратительными, как о них привыкли думать по неверным рассказам некоторых путешественников, a многие, напротив, показались мне очень вкусными, и вообще я совершенно успокоился насчет своего пропитания в Китае. Вот любителю крепких напитков и вин здесь совсем плохо: и страшная бедность в выборе, и все плохого качества. Еще недурен подогретый спирт с запахом роз, подаваемый за обедом в крошечных чашечках.
Принимавшие нас китайцы были чрезвычайно любезны, милы и просто до нежности внимательны; хозяин ни за что не хотел сесть за стол и все время хлопотал и угощал, как и все его приказчики, прислуживавшие за столом. Они ни давали ни минуты отдыха, все упрашивая попробовать то того, то другого. Один особенно ухаживавший за мной, хорошенький мальчик лет семнадцати, все уговаривал меня, чтоб я «поку́шалэ по́леф палю́ха» - т. е. брюха борова, уверяя, что это кушанье «ши́пака хыло́са».
После обеда, обильного и многосложного, я, как и все другие, не чувствовал ни малейшей тяжести в желудке, хотя перепробовал положительно все кушанья, а их было несколько десятков.
К. П. Мазер. Внутренний двор китайского дома. 1849-1850
Приглашения то того, то другого из любезных кяхтинцев сильно мешали предаться какому-нибудь занятию, и как ни хорошо и привольно жилось нам в Кяхте, я стал скучать от праздности и мне хотелось скорее уехать. Дела в Кяхте по разным торговым вопросам было, конечно, очень много и интересного, и важного, но оно все равно не делалось. То вечер здесь, то прогулка в городском саду, то обед там, и дни проходили незаметно, не принося никакого результата. Я едва успел сделать два небольших рисунка - май-май-чэнской кумирни и пограничной полосы земли с частью Кяхты с одной стороны и Май-ма-чэна - с другой.
Ж. Легра. Кяхта и Маймачен. 1890-е (humus)
Отправившись в Май-май-чэн на работу, я, помня о нелюбви китайцев показывать свою жизнь иностранцам, шел несмело, часто спрашивал, можно ли пройти в эти ворота, через этот проход, и был весьма удивлен, что «ту́та висде ходи́ мо́шана», как объявляли мне китайцы. Отчего же, думалось мне, китайцев считают такими скрытными? Должно быть, это здесь только они стали такими, вследствие знакомства с русскими и доверия к ним, а там, у себя, дальше они, верно, не будут такими, - пожалуй, никуда не пустят, ничего не покажут, не только что не дозволят срисовывать. Но тут мне никто не мешал; нигде не останавливали; не спрашивали, что и зачем я делаю. Около меня собиралось до десятка и больше человек; они рассматривали мой складной стул, о котором довели до сведения цзаргучея, и тот прислал ко мне своего мастера снять копию; они весьма интересовались работой и наперерыв расхваливали ее и даже меня самого: «Ши́пака ма́стелана! Пелыфа солта! Тута бис ума подела нилися́; тибе у́ма мыного. Така люди, кака ту, мало, така люди ледаки» (очень мастерски, первый сорт; этого без ума сделать нельзя, у тебя ума много; такие люди, как ты, редки).
Насколько они были фальшивы или искренны в своих похвалах, кто их знает; но меня радовало то, что я подметил в них неподдельную любовь к рисованию и надеялся, что оно окажет мне большие услуги для сближения с людьми всех слоев общества. <…>
Мы наконец стали собираться уезжать из Кяхты: запасы, между которыми главное место занимали сухари из черного хлеба, были сделаны; экипажи готовы, вещи уложены, и только на двенадцатый день мы собрались в путь. Нас приехали проводить некоторые из знакомых; пообедав вместе, мы заехали в дом комиссара, который с семейством также отправлялся с нами на первую монгольскую станцию Гилан-Нор.
Наконец мы уезжали за русскую границу. Разнородные мысли и чувства наполняют душу человека, когда он отправляется надолго в чужую страну. Каждый человек тогда, каждый предмет родины получает особенный, как будто новый вид и значение, каких они прежде не имели. Что особенного, например, в обыкновенных почтовых повозках, на которые в последний раз уложили наш багаж, чтоб отвезти его уже не на русскую землю и передать не русским ямщикам; а я долго и задумчиво смотрел им вслед, когда они уезжали вперед, вдаль, к тем синим горам, за которыми лежали неизвестные нам чужие земли; долго и чутко прислушивался я к знакомым звукам русских колокольчиков, к крикам и свисту ямщиков, на которых я тоже смотрел теперь не так, как всегда. Прежде он был просто ямщик, теперь он был русский ямщик, с русской посадкой и ухваткой, на нем была шляпа с русским гербом, по-русски он кричал и посвистывал на лошадей; а я сам как будто стал иностранцем и смотрел на него и как будто изучал его особенности.
Уехали все повозки с транспортом, три китайских телеги, а за ними и мы, разместившись по разным экипажам провожавших нас соотечественников.
Скоро Кяхта и Май-май-чэн остались позади, а перед нами протянулась просторная монгольская степь, вся зеленая, лишь с разбегавшимися по ней в разных направлениях красноватыми песчаными дорожками; на горизонте, в юго-восточной части, поднимались синие зубчатые горы, а над ними нависли тяжелые тучи, почти такие же синие, как и оттененные ими горы.
_____________________________________
Следующий отрывок: По Монголии. Урга.