По Монголии. Урга (Учено-торговая экспедиция в Китай 1874-1875 гг.)
П. Я. Пясецкий. Путешествие по Китаю в 1874-1875 гг. (через Сибирь, Монголию, Восточный, Средний и Северо-Западный Китай). Том I. - СПб., 1880.
Другие отрывки: Кяхта и Маймичен, Урга, Встреча с хутухтой, Хами, Возвращение в Россию. Зайсанский пост.
Город Урга, 1874 г. (с рисунка П. Я. Пясецкого)
15 июля
Еду верхом; рядом со мной переводчик А., который долго жил среди монгол, и я стал расспрашивать его, как очевидца, об образе их жизни. Он сообщил, что монголы умываются не каждый день, а женщины будто бы никогда не моются; рубашку меняют приблизительно раз в месяц, и то только летом, а зимой не меняют вовсе. Главную пищу их составляет чай с молоком, айрик (род кумыса), приготовляемый из коровьего молока, хурут - высушенный и поджаренный творог или сыр; он бывает кислый или пресный, жирный или вовсе не содержащий масла; урюм, или пенки с молока. Из растений - сарана - луковичное растение, дикий лук и другие. Если есть мука, которую они покупают у китайцев, они пекут из нее пресные лепешки; иногда варят кашу из проса с молоком. Мясо, по преимуществу баранье, едят только люди зажиточные; a бедные совсем его не едят, кроме тех случаев, когда у них падет корова, баран, верблюд или лошадь; в таком случае монгол ни за что не допустит, чтоб такое добро пропало, и съест дохлую скотину. Монголы, как известно, ведут жизнь кочевую, переходя с своими стадами с одного места на другое по мере того, как на данном месте истребляется корм. Разбирание юрты, перевозка ее на новое место и постановка здесь составляют, кажется, единственные занятия всякого монгола. Но как только юрта опять поставлена, монгол снова свободен с утра до вечера, и так нынче, завтра, послезавтра; свободен всегда, пока снова не явится необходимость перекочевать на новое место. Бараны и лошади - его деньги, за которые он может получить платье, седло, нож, трубку, шляпу, сапоги и некоторые предметы роскоши вроде украшений, словом, все, что ему нужно лично для себя или его семьи, и все это ему продадут китайцы. У них же приобретает он и домашнюю утварь, а именно медную и чугунную посуду, деревянный сундук, скамейку, ложку и чашку. Жена заведует всем домашним хозяйством: она приготовит кумыс, урюм и хурут, сварит кашу, a главе семейства остается есть, ходить праздно вокруг своей юрты, лежать на солнце или сидеть задумчиво на корточках, напевая или, лучше сказать, завывая свою безобразную, пискливую песню с невероятными переходами от низких нот к самым высочайшим тонам, на какие, я думал, способны только женские или детские гортани. Но зато как нежны и чисты выходят у него эти ноты! Надоест монголу сидеть дома, устанет он от ничегонеделания, тогда оседлает лошадь и поедет или так просто в степь, в надежде встретить кого-нибудь, или отправится навестить соседа, верст за двадцать - за тридцать. Встретившись, приятели поздороваются, сойдут с лошадей, которых бросят просто или привязав повод к ноге, сядут на корточки, закурят трубки и, обменявшись впечатлениями и новостями, главным образом насчет состояния своих стад или события, подобного нашему проезду, и затем разъедутся по домам.
Мы миновали станцию Хара-Гол, где переправились вброд через речку этого названия; проехали еще две станции, на одной из которых была выставлена хорошенькая юрта, обтянутая внизу английским ситцем. Видели в стороне одно соленое озеро, на котором находилось много уток разных пород, лебедей и куликов.
Ночевать остановились на станции Куй, где, кроме двух юрт, выставленных для нас, стояли рядом еще другие, в которых жили кочевавшие здесь монголы; поэтому двери наших юрт постоянно были закрыты снизу доверху мозаикой из физиономий любопытных зрителей, пока ночь не разогнала их по домам. <…>
16 июля
С этой станции мы приезжали в Ургу, или Курен, как его называют монголы, или Да-Курен, что значит монастырь. Сначала дорога шла по глубокой долине, покрытой вдали хвойным, осиновым и березовым лесом; с левой стороны ее окаймляли горы, также одетые хвойным лесом; луга здесь покрыты богатой травой, пестреющей множеством цветов. Вскоре потом начался подъем на вершину гряды гор по довольно отлогой покатости, так что мы добрались до высшей точки без особенных трудностей и остановились отдохнуть. Картина, открывающаяся с этой возвышенной точки, походит на взволнованное море с гигантскими валами, и над пустынною землею царила такая же тишина, как над поверхностью моря, когда смотришь на него с вершины высокой горы, куда не достигает шум его валов. На перевале, как почти на всех возвышенных местах в Монголии, находятся так называемые обо́ - малоинтересные кучи, состоящие из камней, палок, веток, костей, разных лоскутков, иногда платков с отпечатанными на них религиозными изображениями и молитвами. Эти обо́ заключают что-то религиозное в своем основании и создаются таким образом. Кто-нибудь сложит на холме или на горе близ дороги группу камней, и потом каждый монгол, проезжая мимо, непременно вспомнит о божестве, по их мнению, обитающем здесь, и бросит в кучу несколько новых камней, или какой-нибудь другой предмет, имеющийся под руками, или что-либо из своих вещей. Так с годами воздвигаются целые пирамиды набросанных камней и других предметов, иногда сажень до трех и более вышины.
Пока я осматривал местность, бывшие со мною монголы, бормоча про себя молитвы, бросали камни в каждое из восьми стоящих здесь обо, и, уходя, каждый из них протягивал по направлению к ним руку. Монголы убеждены, что принесение подобной жертвы божеству сохраняет путников в дороге от несчастий… Везде человек один и тот же; везде он, в своем несчастном положении на земле, чувствует потребность задобрить неведомое божество, олицетворяемое каждым народом по-своему, и умилостивить его теми или другими жертвами.
Проехав от этого места верст пятнадцать, мы наконец увидали перед собою город, расположенный на обширной плоской долине, окруженной горами. Навстречу стали попадаться монголы и монголки, ехавшие верхом, или в телегах, запряженных волами, или пешеходы - все бедный, оборванный люд, с загорелыми лицами, блестевшими от выжатого горячим солнцем жира. Несмотря на палящий зной, многие ехали совсем без шапок; на других же был смешной головной убор, сделанный из длинношерстого бараньего меха, выкрашенного в оранжево-желтый цвет и представляющий нечто вроде сияния. Встречавшиеся относились ко мне равнодушно, из чего я заключил, что для них человек в европейском платье - вещь обыкновенная.
Затем я вступил на площадь, застроенную маленькими одноцветными глиняными домиками или, лучше сказать, мазанками. Это и есть город Урга, в котором только в одном месте возвышались блестящие золотые крыши причудливых форм, окруженные странными фигурами символического значения; неподалеку находилась другая, куполообразная крыша, по-видимому - храма, да еще верхушка как бы огромной юрты; множество маленьких флагов и воткнутых сосновых ветвей, еще зеленых или уже покрасневших, украшали эти здания. Последние были: дворец Хутукты, - духовного лица, в котором олицетворяется божество; кумирня бога Ма́йдар и монгольское ламское училище… Так вот какова Урга! Как ни мало я ожидал от нее, все-таки ожидал большего, более представительного и интересного.
Ж. Легра. Урга. Дворец Богдо-гэгэна. 1890-е (humus)
Отстав далеко от своих спутников, я один с своими вожаками въехал в город. Монголы, монголки и китайцы встречались нам все чаще и чаще; совершенно голые дети изображали разные сцены амуров, только бескрылых, загорелых и грязных. Еду дальше, глухими переулками, через площадь, заставленную множеством лавок в виде войлочных будок или шалашей, усеянную людьми во всевозможных одеждах и шапках, лошадьми, верблюдами, телегами, всадниками, баранами и собаками и усыпанную сором и костями, между которыми попадались и человеческие. Солнце жжет этих людей и животных, движущихся и кричащих каждый свое и по-своему, и, кажется, никому дела нет до палящего зноя; его, кажется, и не замечает никто, потому что людям некогда: они так заняты своими будничными интересами и заботами, преимущественно по части купли и продажи; а животные рады, что им дали отдохнуть. Над площадью стон стоит от множества голосов, сливающихся в общий базарный гам… Когда я шагом проезжал через площадь, лишь немногие удостоили меня своим взглядом, в котором выражалось изумление и как будто насмешка.
Панорама Урги, 1888 г. (с фотографии Н. А. Чарушина)
Вот и кончился город, и мы опять в степи. «Где же дом русского консульства?» - хотелось мне спросить, но я не умел и следовал молча за провожатыми; - я заключил, что он стоит вне города, и действительно увидал его вдали. Дом совершенно русской постройки, двухэтажный с флигелями, молодым садом перед ним и оградой вокруг всего участка, принадлежащего консульству. Я галопом прискакал во двор и тут был встречен секретарем Е. В. Падериным, русскими переводчиками монгольского языка и живущими здесь казаками. Вошли в дом, и вид чистой светлой комнаты, хотя я еще и недавно расстался с нею, доставил мне огромное наслаждение. Мне приятно было войти в нее, а не влезать, как в юрту, приятно, что в ней можно стоять и ходить, не согнувшись, как в юрте.
Побеседовав за чаем с любезным хозяином и приведя себя в порядок, мы отправились с визитом к консулу, Я. П. Шишмареву, весьма любезно принявшему нас и пригласившему к себе обедать каждый день. Он советовал нам сделать визиты местным китайским властям, и мы на следующий день послали к амбаню [нечто вроде губернатора] узнать, когда он может принять нас, а в ожидании ответа поехали осматривать город; посетили дворец Хутукты, кумирню Майдар; но внутрь первого состоящие при нем духовные - ламы ни за что не хотели впустить нас, так что нам удалось лишь взглянуть на первый круглый двор, который показался мне заброшенным, бедненьким цирком, - так все в нем было старо, грязно и ветхо, - да полюбоваться снаружи вызлащенными крышами дворца. Кумирня, посвященная богу Майдар, в известные часы дня открыта для всех. При входе в нее находятся четыре колонны с навесом, сделанные из дерева и разрисованные пестрым оригинальным узором, представляющим сочетания самых ярких красок; а внутри помещается бронзовая статуя главного бога, имеющая, как мне казалось, сажень до восьми вышины и драпированная желтым атласом [Она отлита в Тибете, привезена сюда по частям и здесь уже составлена. Здание было выстроено над нею уже после того, как она была готова.]. Перед сидящим идолом, у его огромных ног, стоит жертвенник, на котором находятся подсвечники, чашечки с разными яствами и напитками, и стоят в два ряда шестнадцать каких-то символических знаков в виде кружков, напоминающих мишени, но раскрашенных розовой и голубой красками. По сторонам, у жертвенника, стоят две большие человеческие фигуры из бронзы. В боковых отделениях, между жертвенником и стенами, расположены низенькие диваны с грязнейшими засаленными подушками и столиками перед ними; здесь заседают обыкновенные ламы, бубнят и поют свои молитвы, а также помещается кресло Хутукты, покрытое чехлом. Лама, провожавший нас, считал нас недостойными видеть эту святыню и не хотел снять чехла, но, получив серебряный рубль, позволил даже посидеть в кресле.
В кумирне вверху устроены хоры, обходящие кругом всего здания. Отсюда лучше можно видеть верхнюю часть идола, голова которого находится все-таки выше зрителя, стоящего на этой галерее. Вдоль стен расставлены также изображения различных богов, больших и малых, сидящих в креслах или на подушках, по-турецки. Есть, между прочим, один бог, изображающий Белого Царя, - Цаган-Дархи́. В промежутках между большими статуями помещаются витрины с покатыми днами, и в них хранятся, я думаю, целые тысячи маленьких бронзовых идолов, разложенных рядами; на стенах развешены рисунки, представляющие каких-то страшных уродов; это, говорят, их святые. Вот вся обстановка кумирни Майдар. Во всех священных зданиях толпятся духовные особы, откормленные, блестящие от жира, с гладко выбритыми головами, оплывшими лицами и сонными глазами. Разодетые в красные и желтые хламиды, они важно расхаживают без всякого дела, сонно или надменно поглядывая на всех как на нечто низшее себя, механически бормоча про себя молитвы и перебирая четки [Они придумали любопытный облегченный способ молиться богу: в разных местах в городе, под навесами или в часовеньках на дорогах, устраиваются деревянные цилиндры, вращающиеся на вертикальных осях. Цилиндры оклеены бумагой, на которой напечатаны молитвы, и достаточно привести этот цилиндр во вращательное движение, чтоб считалось, что все написанные молитвы прочитаны.]. Какое-то смутное, но чрезвычайно тяжелое впечатление производили на меня обстановка буддийских храмов и их служители - ламы.
Когда мы, осмотрев кумирню, собрались уходить, в нее вошел какой-то простой монгол, или «черный» (хара́), как их называют в отличие от духовных (лама́); но, должно быть, он явился несвоевременно или не имел на то права, потому что в ту же минуту получил от провожавшего нас ламы звонкий подзатыльник и поспешно удалился без всяких возражений и, по-видимому, без всякого неудовольствия, как будто бы он только за этим и являлся, словно за благословением. Это вышло чрезвычайно комично; тем комичнее, что все совершилось самым серьёзным манером и без всяких разговоров. Вслед за тем в кумирню ввалилась целая толпа лам, по преимуществу мальчишек; они рассыпались по всем направлениям и пошли прикладываться лбом к своим идолам, выбирая тех, которые были покрупнее, и эта процедура совершалась ими без всякого сознания, даже без малейшего внешнего благоговения; мальчишки, заглядевшись на нас, часто даже не попадали в цель и мотали головой в пустом месте.
А. Э. Боярский. Дворец верховной духовной власти (Хутухта). 1874
Отсюда мы отправились в лагерь, где помещается китайский гарнизон, начальник которого, по знакомству с нашим консулом, обещал произвести перед нами учение солдатами Сопровождавший нас переводчик консульства отправился вперед, чтоб предупредить его о нашем приезде.
Приезжаем. У ворот, ведущих в лагерь, стояли, рассыпавшись в беспорядке, китайские солдаты в новеньких широких куртках черного цвета, с красными или белыми кругами на груди, на которых выбиты синие или черные буквы, обозначающие подразделения на отряды и роты; другие части их костюма состояли из черных широких шаровар и башмаков, обутых по белым холщевым чулкам; головы были повязаны черными платками наподобие турецкой чалмы небольшого размера. Они встретили нас с добродушными улыбками и, пропустив в ворота, последовали за нами. Через несколько шагов мы подъехали к другим боковым воротам, за которыми открылся большой чистый двор, и в глубине его стоял маленький и низенький домик начальника, а по бокам двора расположены солдатские казармы. Начальник лагеря с своим помощником вышли на крытое крылечко своего дома и стояли в ожидании нас, пока мы шагом проезжали довольно длинный двор. Не доезжая нескольких шагов, мы сошли с лошадей и подошли к ним пешком, поздоровались по европейскому обычаю за руку и вошли в комнату, где тотчас явились чай и лакомства, состоявшие из русского мармелада. Разговор был труден, потому что переводчик наш чистосердечно признавался, что ему по-китайски говорить трудно, и все уверял, что зато он отлично знает монгольский язык; но это «зато» весьма мало утешало меня. Кой-как обменявшись немногими словами о направлении и дальности нашего путешествия, о медленности движении в Китае в сравнении с быстрою ездою по железным дорогам, о которых мандарин знал по слухам, и о небезопасности предстоящего пути, мы уже почувствовали себя в затруднительном положении.
Начальник имел, по-видимому, веселый общительный характер; его лицо, голос и манеры были весьма симпатичны; держал он себя просто и говорил, что людям военным не к лицу излишние церемонии. Так как разговор не пошел на лад, то он стал показывать нам разные европейские вещи, интересные для него, но вовсе не занимательные для нас, например, револьвер, полученный в подарок от кого-то из русских, часы, бинокль и т. п. Затем хотели приступить к маневрам, но оказалось, что от губернатора не было получено на это разрешения, и начальник лагеря предложил нам посмотреть упражнение солдата в действии холодным оружием и приказал дать сигнал. Мы вышли на крыльцо. Два трубача взошли на стену и положили на ее парапет свои длинные трубы, обратив их к полю, сыграли сигнал, состоявший только из двух протяжных, несколько дрожащих нот, и повторили его три раза. Солдаты зашевелились, как муравьи потревоженной кочки; они бежали со всех сторон из дверей и закоулков и собирались на главном дворе; каждый держал в руке длинную гибкую пику, украшенную маленьким флагом какого-нибудь яркого цвета, или ружье; другие ружья бо́льших размеров несли на плечах два человека каждое. - Почти в одно мгновение весь двор был наполнен людьми, и над ними возвышался целый лес пик с флагами, среди которых развевались три огромных шелковых знамени, каждое из семи полос самых ярких цветов. Двор представлял весьма живописное зрелище.
Трубачи сыграли новый сигнал; и в войске произошло движение, построение изменилось и солдаты пошли из ворот лагеря в поле. Описав полукруг, солдаты вернулись и выстроились на дворе шпалерами по обеим его сторонам и полукругом перед нами. Смутные чувства и мысли шевелились во мне при виде этого чужого народа, теперь, здесь радушно принимающего нас, дружелюбно показывающего, как он мог бы нас уничтожить, и с которым, может быть, придется встретиться как с врагом, идти против этих самых алебард, ножей и ружей, так как никто не мог знать, как примут нас внутри Китая… Но вот забил барабан и зазвучал пронзительно медный таз [Его путешественники совершенно неверно называют гонгом или гоном, вероятно, приняв слово гэн, что значить стучать в таз ночью для указания часов, за название самого инструмента. Он называется по-китайски ло.]; по этому сигналу из рядов вышел один солдат с алебардой в руке, сделал перед нами реверанс, очень напомнивший мне наездников в цирках, когда они появляются перед публикой, и тотчас начал свои упражнения, представляя то наступательные, то оборонительные действия своим страшным оружием. Последнее представляло большой широкий нож, имеющий три зубца на одной и два на другой стороне и насаженный на длинное древко. Солдат бегал, прыгал, оборачивался назад, вертел и махал оружием, нападал, отступал, и все движения его были так легки и ловки, словно он играл им или как будто перед нами действительно был акробат. Звуки барабана и таза смолки; солдат опять сделал реверанс и возвратился на свое место. Вслед за ним на сцену явился другой - косой с безобразными торчащими вперед зубами. Он держал в каждой руке по длинному ножу. Снова начался частый барабанный бой и зазвучал медный таз; солдат начал упражнения, действуя разом обоими ножами, которыми он размахивал около себя, а сам в то же время выделывал всевозможные повороты и иногда подносил ножи так близко к своему туловищу или быстро обводил ими вокруг своей шеи, что на него страшно было смотреть; я не раз подумал, что он решился зарезаться перед нами или сделает это нечаянно; но он оставался цел и невредим, и мои мысли принимали другое направление: ну не желал бы я повстречаться один на один с этим или ему подобным оператором, не имея в руках хорошего револьвера. За этим являлись новые солдаты по два человека вместе; один наступал, держа в руках пику, другой только оборонялся при помощи двух длинных палок, связанных на концах третьей, короткой. Всего нам показали до десяти различных упражнений, и все солдаты были ловки. Видно, что они немало времени тратят на подобные упражнения, и мне стало искренно жаль их, бедных. Ну к чему все это в наше время, когда существуют такие адские изобретения, как дальнобойные орудия, митральезы и скорострельные оружья. На что пригодно это знание, особенно при неумении стрелять, а стрелять их, надо думать, не учат. Да и кто будет учить, когда военачальники сами этому не обучены. На казаках, приехавших с нами, были заряженные бердановские штуцера, и начальник лагеря, как видно, большой охотник до оружия, выразил желание посмотреть их; ему показали устройство, дальность полета пули и ее действие; он пришел в восторг, причем, кажется, понял, что против десятка таких ружей с хорошим запасом патронов бесполезны всякие ухищрения с страшными ножами, алебардами и длинными пиками. Но как я был удивлен тем, что он - военный чиновник, и, по-видимому, любитель оружия - ружья в руки взять не умел; о способе наведения его в цель он как будто и не слыхивал никогда.
Все вошли в комнату, а я отправился осмотреть казармы, кухни и другие подробности лагеря. Все постройки в нем сделаны из сырца, с окнами, заклеенными бумагой, следовательно, холодные, имеющие только лежанки, отапливаемые в зимнее время. В каждом отделении барака помещается по шести человек; жилища содержатся довольно чисто, и так как они постоянно открыты, то воздух в них совершенно свежий.
Наконец мы простились с начальником, и на обратном пути из лагеря домой заехали осмотреть летний дворец Хутукты. Он стоит совсем отдельно, недалеко от реки Улясутая, обнесен каменной оградой, имеющей восемь ворот, с навесами над ними в китайском стиле.
На дворе растут несколько тополей; под тенью их устроена купальня земного бога - Хутукты, состоящая из деревянного чана, врытого в землю. Он был пуст.
Вошли во дворец, представляющий небольшой дом в три этажа. Все комнаты большею частью - маленькие клетки, и совершенно пустые, как бывает в доме, из которого люди выехали совсем; - остались только нарядные стены, разрисованные мелкой кропотливой работой, с изображениями всевозможных богов и сцен из их жизни, иногда самого нескромного содержания, но провожавший нас лама к ним-то по преимуществу и прикладывался лбом. Нигде во всем дворце ни одного стула, ни скамьи, ни столика.
- Да как же Хутукта живет здесь, ведь должен же он сидеть на чем-нибудь, есть, пить, спать? - спросил я.
Лама ответил, что он, когда переезжает сюда, живет не здесь, а на дворе, в юрте, которую тогда выставляют там, а во дворец он ходит только молиться.
«Ну, скромно здесь живут земные боги!» - подумал я. Впрочем, тут все покрыто завесой таинственности, и никогда не узнать иностранцу-туристу, что совершается внутри этих стен; про то знают только ламы, которые глубоко хранят тайну, потому что, может быть, от нее зависит все их благосостояние, ибо известно, что чем в большем неведении находится масса, тем лучше живется этим паразитам.
И здесь, в этом так называемом летнем дворце, похожем скорее на могильный склеп, отвсюду веет запустением и смертью, и при беглом обзоре он представляет мало занимательного.
Мы поехали домой. Небо быстро нахмурилось; горы затянуло полосами дождя, который подвигался к нам и уже начал накрапывать. Мы пустили лошадей в карьер и, не разбирая дороги, прискакали домой, как тотчас разразилась сильнейшая гроза с проливным дождем, который шел во весь остальной день и всю ночь.
На следующий день мы обменялись визитами с китайским амбанем, или губернатором, - маленьким толстым генералом, с хитрым и несколько насмешливым лицом. У него в доме я увидал первых китайских дам, так как в Май-май-чэн по закону китайцы не имеют права привозить своих жен. Их было две, старуха и молоденькая; они гуляли в саду и, по-видимому, вовсе не смутились, увидав нас, и не подумали бежать или прятаться, как я ожидал. Они даже вышли в сад, очевидно, для того, чтоб посмотреть на приезжих иностранцев. Это были, вероятно, жена и дочь амбаня, а может быть, старая и молодая жены. Старая была толста и некрасива, а молодая очень набелена, но с довольно приятным лицом, с задумчивыми глазами, не очень узкими и не особенно искривленными. О бессодержательном визите и рассказывать не стоит.
Время шло быстро, a дела делалось в Урге мало; - не многое и наблюдать доводилось, по незнанию языка. Мне хотелось посмотреть на ночную жизнь города, и я предложил Матусовскому и переводчику предпринять со мной прогулку в город сегодня ночью. Они согласились, и мы отправились втроем в тележке, или, как там называют по-сибирски, в сидейке.
Нас в консульстве предупредили, чтоб мы были осторожнее, что караульные, объезжающие город ночью, иногда забирают всех, кто ходит или ездит после известного часа, а иногда даже стреляют по таким охотникам до ночных прогулок, но так как нас серьезно не удерживали и не очень отговаривали, то я принял сказанные слова за шутку, и мы отправились. Было полнолуние, а ночь стояла, как день, ясная. Едем степью, отделяющею дом консульства от города; кругом мертвая тишина и ни одного живого существа. Вдруг точно из земли вырос всадник, подскакал к нам сбоку и что-то отрывисто заговорил на непонятном для меня языке. Переводчик понял и ответил. Всадник был китайский караульный солдат, спрашивал кто мы и куда едем, и, посмотрев несколько времени нам вслед, что-то проворчал и отправился своей дорогой, потом еще раз остановился и еще как будто подозрительно посмотрел на нас, но больше не показывался. Мы въехали в город; - нигде ни души; вот мы в средине его, переезжаем площадь - та же мертвая тишина и нигде никаких признаков жизни, кроме двух собак, тихо перебежавших улицу. Какая разница с большими европейскими городами!
- Ну что ж, нечего смотреть, поедем домой, - сказал я, когда мы были недалеко от китайского лагеря; но только что я выговорил эти слова… бац! раздается выстрел… Мы оглянулись - никого нигде не видать, через секунду бац! - другой.
«Неужели это по нас стреляют, - подумали мы. - Ведь, пожалуй, и попадут». Впрочем, после двух выстрелов мы не слыхали свиста ни одной пули, и близко ни одна не пролегла.
- Окликните, Иннокентий Степанович, - обратился я к переводчику, - спросите, что надо. А окликать было некого, потому что нигде никого не видно.
Он крикнул по-монгольски: «Кто и зачем стреляет?» Но ниоткуда ответа не последовало; мы ждали еще выстрелов, но они больше не повторились. В недоумении, кто и зачем стрелял и в нас или не в нас, вернулись мы домой и только на другой день узнали, что в Урге стреляют для острастки холостыми зарядами караульные на русских дворах, где находятся склады чая и других товаров.
Дни проходили; я делал прогулки в город, бродил по его улицам, заходил к своим землякам, которые живут здесь уже по нескольку лет, занимаясь торговлей чаем, мукой и зерном разного рода, а также мехами и разными мелкими предметами по части домашней утвари или украшений, входящих в несложный потребности монголов. Я познакомился с одним русским купцом, урожденцем города Бийска. Он прожил девять лет в монгольском городе Улясутае, откуда приехал сюда по какому-то делу. С ним была его жена, женщина лет тридцати, высокая и здоровая, как большая часть сибирячек. Она простая женщина; скромна, даже несколько застенчива; лицо совершенно обыкновенное; манеры ее угловаты; но поставьте ее рядом с монголкой… И какая будет разница во всем: в росте, цвете кожи, чертах и выражении лица и кажущемся здоровье! Эта простая женщина показалась бы царицей между монголками. В одном разве уступит она им - в посадке на коне и уменье ездить верхом; но и она приехала теперь в Ургу из Бийска верхом на мужском седле, и каждый год ездит из Улясутая в Бийск также верхом, а расстояние между этими городами более тысячи верст. Я расспрашивал ее мужа про его торговлю и как ему живется в Монголии.
- Ничего, дела идут порядочно, - отвечал он, - процентов 50, 60 и 75 получаем барыша; мы больше сурьими кожами торгуем; а жить плохо - своего дома строить не позволяют, нанимаем у китайца, ну а у них известно какие дома: крошечные, без полов, окна бумажные, печей нет; зимой холод и сырость ужасно донимают. Насилу выпросил позволение пол сделать да рамы вставить, а то не смей ничего переделывать, потому, говорит хозяин, мне за это достанется, - незаконный дом будет.
Действительно, в Китае при постройках домов строго соблюдаются предписанные законом правила. Но иностранцы в большинстве случаев не повинуются этим правилам. В Урге некоторые русские купцы имеют свои дома, но такие крошечные, что их едва заметишь между монгольскими мазанками, и то только по окнам со стеклами. Здесь, значит, завоевали у китайцев право вольничать подобным манером. Ведь чудаки китайцы! Живи, говорят, у нас, но непременно по-нашему, а по-своему не смей…
Гуляя по городу и его окрестностям, я все надеялся увидать труп человека, выброшенного на съедение собакам, что монголы всегда делают с своими покойниками. Известно, что они не хоронят мертвых, а обыкновенно выносят за город и просто-напросто кладут тело на землю; вскоре являются собаки, для этого и существующие здесь в большом количестве, и начинают пожирать его, и если они не съедят трупа в три дня, родственники покойного впадают в грусть, заключая из этого, что, значит, умерший чем-нибудь прогневал богов, и начинают молиться об отпущении ему грехов. Молитва бывает обыкновенно услышана, и собаки, отдохнув от предварительного и сытного обеда, кончают свое дело. Мне ни разу не удалось набрести на это любопытное, но, должно быть, неприятное зрелище; я находил часто только разные человеческие кости и целые черепа, валявшиеся не только в окрестностях города, но даже на самых его улицах, и никто не обращал на них ни малейшего внимания. Живущие здесь соотечественники рассказывали мне, что близ Урги живут стаи полуодичавших собак, питающихся исключительно человеческими трупами; они, говорят, очень злы и иногда нападают на живых людей и даже всадников. Они предостерегали меня, чтобы я один не заходил далеко; но, вероятно, подобные случаи весьма редки.
Не удалось мне также познакомиться с одним замечательным ламою, живущим в Урге и занимающимся медицинской практикой по правилам тибетской науки. Имя его Чоиндон, и мне много рассказывали про него в Кяхте и здесь, что он просто чудеса делает. Жаль, но полагаю, что, не видав ламу Чоиндона, я потерял не особенно много, так как все рассказы, самые убедительные для других, только вредили ламе, потому что он являлся в моих глазах самым обыкновенным знахарем. Особенно нехорошо на меня подействовало то, что он лечит чрезвычайно сложными смесями, даже из 70 разных трав; что берется за пророчества и иногда дает такие советы, над которыми можно только смеяться. Так, одной знакомой мне даме (в Кяхте) он советовал от мигрени следующее средство: лечь в постель и, приставив ноги к стене в вертикальном положении, - пролежать 6 или 8 часов и не бояться, если из ушей, рта и носа пойдет кровь. Мигрень ее он приписал простуде от поясницы до ног.
Пробыв в Урге вместо трех дней девять, мы уехали оттуда 24 июля, провожаемые нашими соотечественниками.
_____________________________________
Следующий отрывок: Встреча с хутухтой.
Другие отрывки: Кяхта и Маймичен, Урга, Встреча с хутухтой, Хами, Возвращение в Россию. Зайсанский пост.
Город Урга, 1874 г. (с рисунка П. Я. Пясецкого)
15 июля
Еду верхом; рядом со мной переводчик А., который долго жил среди монгол, и я стал расспрашивать его, как очевидца, об образе их жизни. Он сообщил, что монголы умываются не каждый день, а женщины будто бы никогда не моются; рубашку меняют приблизительно раз в месяц, и то только летом, а зимой не меняют вовсе. Главную пищу их составляет чай с молоком, айрик (род кумыса), приготовляемый из коровьего молока, хурут - высушенный и поджаренный творог или сыр; он бывает кислый или пресный, жирный или вовсе не содержащий масла; урюм, или пенки с молока. Из растений - сарана - луковичное растение, дикий лук и другие. Если есть мука, которую они покупают у китайцев, они пекут из нее пресные лепешки; иногда варят кашу из проса с молоком. Мясо, по преимуществу баранье, едят только люди зажиточные; a бедные совсем его не едят, кроме тех случаев, когда у них падет корова, баран, верблюд или лошадь; в таком случае монгол ни за что не допустит, чтоб такое добро пропало, и съест дохлую скотину. Монголы, как известно, ведут жизнь кочевую, переходя с своими стадами с одного места на другое по мере того, как на данном месте истребляется корм. Разбирание юрты, перевозка ее на новое место и постановка здесь составляют, кажется, единственные занятия всякого монгола. Но как только юрта опять поставлена, монгол снова свободен с утра до вечера, и так нынче, завтра, послезавтра; свободен всегда, пока снова не явится необходимость перекочевать на новое место. Бараны и лошади - его деньги, за которые он может получить платье, седло, нож, трубку, шляпу, сапоги и некоторые предметы роскоши вроде украшений, словом, все, что ему нужно лично для себя или его семьи, и все это ему продадут китайцы. У них же приобретает он и домашнюю утварь, а именно медную и чугунную посуду, деревянный сундук, скамейку, ложку и чашку. Жена заведует всем домашним хозяйством: она приготовит кумыс, урюм и хурут, сварит кашу, a главе семейства остается есть, ходить праздно вокруг своей юрты, лежать на солнце или сидеть задумчиво на корточках, напевая или, лучше сказать, завывая свою безобразную, пискливую песню с невероятными переходами от низких нот к самым высочайшим тонам, на какие, я думал, способны только женские или детские гортани. Но зато как нежны и чисты выходят у него эти ноты! Надоест монголу сидеть дома, устанет он от ничегонеделания, тогда оседлает лошадь и поедет или так просто в степь, в надежде встретить кого-нибудь, или отправится навестить соседа, верст за двадцать - за тридцать. Встретившись, приятели поздороваются, сойдут с лошадей, которых бросят просто или привязав повод к ноге, сядут на корточки, закурят трубки и, обменявшись впечатлениями и новостями, главным образом насчет состояния своих стад или события, подобного нашему проезду, и затем разъедутся по домам.
Мы миновали станцию Хара-Гол, где переправились вброд через речку этого названия; проехали еще две станции, на одной из которых была выставлена хорошенькая юрта, обтянутая внизу английским ситцем. Видели в стороне одно соленое озеро, на котором находилось много уток разных пород, лебедей и куликов.
Ночевать остановились на станции Куй, где, кроме двух юрт, выставленных для нас, стояли рядом еще другие, в которых жили кочевавшие здесь монголы; поэтому двери наших юрт постоянно были закрыты снизу доверху мозаикой из физиономий любопытных зрителей, пока ночь не разогнала их по домам. <…>
16 июля
С этой станции мы приезжали в Ургу, или Курен, как его называют монголы, или Да-Курен, что значит монастырь. Сначала дорога шла по глубокой долине, покрытой вдали хвойным, осиновым и березовым лесом; с левой стороны ее окаймляли горы, также одетые хвойным лесом; луга здесь покрыты богатой травой, пестреющей множеством цветов. Вскоре потом начался подъем на вершину гряды гор по довольно отлогой покатости, так что мы добрались до высшей точки без особенных трудностей и остановились отдохнуть. Картина, открывающаяся с этой возвышенной точки, походит на взволнованное море с гигантскими валами, и над пустынною землею царила такая же тишина, как над поверхностью моря, когда смотришь на него с вершины высокой горы, куда не достигает шум его валов. На перевале, как почти на всех возвышенных местах в Монголии, находятся так называемые обо́ - малоинтересные кучи, состоящие из камней, палок, веток, костей, разных лоскутков, иногда платков с отпечатанными на них религиозными изображениями и молитвами. Эти обо́ заключают что-то религиозное в своем основании и создаются таким образом. Кто-нибудь сложит на холме или на горе близ дороги группу камней, и потом каждый монгол, проезжая мимо, непременно вспомнит о божестве, по их мнению, обитающем здесь, и бросит в кучу несколько новых камней, или какой-нибудь другой предмет, имеющийся под руками, или что-либо из своих вещей. Так с годами воздвигаются целые пирамиды набросанных камней и других предметов, иногда сажень до трех и более вышины.
Пока я осматривал местность, бывшие со мною монголы, бормоча про себя молитвы, бросали камни в каждое из восьми стоящих здесь обо, и, уходя, каждый из них протягивал по направлению к ним руку. Монголы убеждены, что принесение подобной жертвы божеству сохраняет путников в дороге от несчастий… Везде человек один и тот же; везде он, в своем несчастном положении на земле, чувствует потребность задобрить неведомое божество, олицетворяемое каждым народом по-своему, и умилостивить его теми или другими жертвами.
Проехав от этого места верст пятнадцать, мы наконец увидали перед собою город, расположенный на обширной плоской долине, окруженной горами. Навстречу стали попадаться монголы и монголки, ехавшие верхом, или в телегах, запряженных волами, или пешеходы - все бедный, оборванный люд, с загорелыми лицами, блестевшими от выжатого горячим солнцем жира. Несмотря на палящий зной, многие ехали совсем без шапок; на других же был смешной головной убор, сделанный из длинношерстого бараньего меха, выкрашенного в оранжево-желтый цвет и представляющий нечто вроде сияния. Встречавшиеся относились ко мне равнодушно, из чего я заключил, что для них человек в европейском платье - вещь обыкновенная.
Затем я вступил на площадь, застроенную маленькими одноцветными глиняными домиками или, лучше сказать, мазанками. Это и есть город Урга, в котором только в одном месте возвышались блестящие золотые крыши причудливых форм, окруженные странными фигурами символического значения; неподалеку находилась другая, куполообразная крыша, по-видимому - храма, да еще верхушка как бы огромной юрты; множество маленьких флагов и воткнутых сосновых ветвей, еще зеленых или уже покрасневших, украшали эти здания. Последние были: дворец Хутукты, - духовного лица, в котором олицетворяется божество; кумирня бога Ма́йдар и монгольское ламское училище… Так вот какова Урга! Как ни мало я ожидал от нее, все-таки ожидал большего, более представительного и интересного.
Ж. Легра. Урга. Дворец Богдо-гэгэна. 1890-е (humus)
Отстав далеко от своих спутников, я один с своими вожаками въехал в город. Монголы, монголки и китайцы встречались нам все чаще и чаще; совершенно голые дети изображали разные сцены амуров, только бескрылых, загорелых и грязных. Еду дальше, глухими переулками, через площадь, заставленную множеством лавок в виде войлочных будок или шалашей, усеянную людьми во всевозможных одеждах и шапках, лошадьми, верблюдами, телегами, всадниками, баранами и собаками и усыпанную сором и костями, между которыми попадались и человеческие. Солнце жжет этих людей и животных, движущихся и кричащих каждый свое и по-своему, и, кажется, никому дела нет до палящего зноя; его, кажется, и не замечает никто, потому что людям некогда: они так заняты своими будничными интересами и заботами, преимущественно по части купли и продажи; а животные рады, что им дали отдохнуть. Над площадью стон стоит от множества голосов, сливающихся в общий базарный гам… Когда я шагом проезжал через площадь, лишь немногие удостоили меня своим взглядом, в котором выражалось изумление и как будто насмешка.
Панорама Урги, 1888 г. (с фотографии Н. А. Чарушина)
Вот и кончился город, и мы опять в степи. «Где же дом русского консульства?» - хотелось мне спросить, но я не умел и следовал молча за провожатыми; - я заключил, что он стоит вне города, и действительно увидал его вдали. Дом совершенно русской постройки, двухэтажный с флигелями, молодым садом перед ним и оградой вокруг всего участка, принадлежащего консульству. Я галопом прискакал во двор и тут был встречен секретарем Е. В. Падериным, русскими переводчиками монгольского языка и живущими здесь казаками. Вошли в дом, и вид чистой светлой комнаты, хотя я еще и недавно расстался с нею, доставил мне огромное наслаждение. Мне приятно было войти в нее, а не влезать, как в юрту, приятно, что в ней можно стоять и ходить, не согнувшись, как в юрте.
Побеседовав за чаем с любезным хозяином и приведя себя в порядок, мы отправились с визитом к консулу, Я. П. Шишмареву, весьма любезно принявшему нас и пригласившему к себе обедать каждый день. Он советовал нам сделать визиты местным китайским властям, и мы на следующий день послали к амбаню [нечто вроде губернатора] узнать, когда он может принять нас, а в ожидании ответа поехали осматривать город; посетили дворец Хутукты, кумирню Майдар; но внутрь первого состоящие при нем духовные - ламы ни за что не хотели впустить нас, так что нам удалось лишь взглянуть на первый круглый двор, который показался мне заброшенным, бедненьким цирком, - так все в нем было старо, грязно и ветхо, - да полюбоваться снаружи вызлащенными крышами дворца. Кумирня, посвященная богу Майдар, в известные часы дня открыта для всех. При входе в нее находятся четыре колонны с навесом, сделанные из дерева и разрисованные пестрым оригинальным узором, представляющим сочетания самых ярких красок; а внутри помещается бронзовая статуя главного бога, имеющая, как мне казалось, сажень до восьми вышины и драпированная желтым атласом [Она отлита в Тибете, привезена сюда по частям и здесь уже составлена. Здание было выстроено над нею уже после того, как она была готова.]. Перед сидящим идолом, у его огромных ног, стоит жертвенник, на котором находятся подсвечники, чашечки с разными яствами и напитками, и стоят в два ряда шестнадцать каких-то символических знаков в виде кружков, напоминающих мишени, но раскрашенных розовой и голубой красками. По сторонам, у жертвенника, стоят две большие человеческие фигуры из бронзы. В боковых отделениях, между жертвенником и стенами, расположены низенькие диваны с грязнейшими засаленными подушками и столиками перед ними; здесь заседают обыкновенные ламы, бубнят и поют свои молитвы, а также помещается кресло Хутукты, покрытое чехлом. Лама, провожавший нас, считал нас недостойными видеть эту святыню и не хотел снять чехла, но, получив серебряный рубль, позволил даже посидеть в кресле.
В кумирне вверху устроены хоры, обходящие кругом всего здания. Отсюда лучше можно видеть верхнюю часть идола, голова которого находится все-таки выше зрителя, стоящего на этой галерее. Вдоль стен расставлены также изображения различных богов, больших и малых, сидящих в креслах или на подушках, по-турецки. Есть, между прочим, один бог, изображающий Белого Царя, - Цаган-Дархи́. В промежутках между большими статуями помещаются витрины с покатыми днами, и в них хранятся, я думаю, целые тысячи маленьких бронзовых идолов, разложенных рядами; на стенах развешены рисунки, представляющие каких-то страшных уродов; это, говорят, их святые. Вот вся обстановка кумирни Майдар. Во всех священных зданиях толпятся духовные особы, откормленные, блестящие от жира, с гладко выбритыми головами, оплывшими лицами и сонными глазами. Разодетые в красные и желтые хламиды, они важно расхаживают без всякого дела, сонно или надменно поглядывая на всех как на нечто низшее себя, механически бормоча про себя молитвы и перебирая четки [Они придумали любопытный облегченный способ молиться богу: в разных местах в городе, под навесами или в часовеньках на дорогах, устраиваются деревянные цилиндры, вращающиеся на вертикальных осях. Цилиндры оклеены бумагой, на которой напечатаны молитвы, и достаточно привести этот цилиндр во вращательное движение, чтоб считалось, что все написанные молитвы прочитаны.]. Какое-то смутное, но чрезвычайно тяжелое впечатление производили на меня обстановка буддийских храмов и их служители - ламы.
Когда мы, осмотрев кумирню, собрались уходить, в нее вошел какой-то простой монгол, или «черный» (хара́), как их называют в отличие от духовных (лама́); но, должно быть, он явился несвоевременно или не имел на то права, потому что в ту же минуту получил от провожавшего нас ламы звонкий подзатыльник и поспешно удалился без всяких возражений и, по-видимому, без всякого неудовольствия, как будто бы он только за этим и являлся, словно за благословением. Это вышло чрезвычайно комично; тем комичнее, что все совершилось самым серьёзным манером и без всяких разговоров. Вслед за тем в кумирню ввалилась целая толпа лам, по преимуществу мальчишек; они рассыпались по всем направлениям и пошли прикладываться лбом к своим идолам, выбирая тех, которые были покрупнее, и эта процедура совершалась ими без всякого сознания, даже без малейшего внешнего благоговения; мальчишки, заглядевшись на нас, часто даже не попадали в цель и мотали головой в пустом месте.
А. Э. Боярский. Дворец верховной духовной власти (Хутухта). 1874
Отсюда мы отправились в лагерь, где помещается китайский гарнизон, начальник которого, по знакомству с нашим консулом, обещал произвести перед нами учение солдатами Сопровождавший нас переводчик консульства отправился вперед, чтоб предупредить его о нашем приезде.
Приезжаем. У ворот, ведущих в лагерь, стояли, рассыпавшись в беспорядке, китайские солдаты в новеньких широких куртках черного цвета, с красными или белыми кругами на груди, на которых выбиты синие или черные буквы, обозначающие подразделения на отряды и роты; другие части их костюма состояли из черных широких шаровар и башмаков, обутых по белым холщевым чулкам; головы были повязаны черными платками наподобие турецкой чалмы небольшого размера. Они встретили нас с добродушными улыбками и, пропустив в ворота, последовали за нами. Через несколько шагов мы подъехали к другим боковым воротам, за которыми открылся большой чистый двор, и в глубине его стоял маленький и низенький домик начальника, а по бокам двора расположены солдатские казармы. Начальник лагеря с своим помощником вышли на крытое крылечко своего дома и стояли в ожидании нас, пока мы шагом проезжали довольно длинный двор. Не доезжая нескольких шагов, мы сошли с лошадей и подошли к ним пешком, поздоровались по европейскому обычаю за руку и вошли в комнату, где тотчас явились чай и лакомства, состоявшие из русского мармелада. Разговор был труден, потому что переводчик наш чистосердечно признавался, что ему по-китайски говорить трудно, и все уверял, что зато он отлично знает монгольский язык; но это «зато» весьма мало утешало меня. Кой-как обменявшись немногими словами о направлении и дальности нашего путешествия, о медленности движении в Китае в сравнении с быстрою ездою по железным дорогам, о которых мандарин знал по слухам, и о небезопасности предстоящего пути, мы уже почувствовали себя в затруднительном положении.
Начальник имел, по-видимому, веселый общительный характер; его лицо, голос и манеры были весьма симпатичны; держал он себя просто и говорил, что людям военным не к лицу излишние церемонии. Так как разговор не пошел на лад, то он стал показывать нам разные европейские вещи, интересные для него, но вовсе не занимательные для нас, например, револьвер, полученный в подарок от кого-то из русских, часы, бинокль и т. п. Затем хотели приступить к маневрам, но оказалось, что от губернатора не было получено на это разрешения, и начальник лагеря предложил нам посмотреть упражнение солдата в действии холодным оружием и приказал дать сигнал. Мы вышли на крыльцо. Два трубача взошли на стену и положили на ее парапет свои длинные трубы, обратив их к полю, сыграли сигнал, состоявший только из двух протяжных, несколько дрожащих нот, и повторили его три раза. Солдаты зашевелились, как муравьи потревоженной кочки; они бежали со всех сторон из дверей и закоулков и собирались на главном дворе; каждый держал в руке длинную гибкую пику, украшенную маленьким флагом какого-нибудь яркого цвета, или ружье; другие ружья бо́льших размеров несли на плечах два человека каждое. - Почти в одно мгновение весь двор был наполнен людьми, и над ними возвышался целый лес пик с флагами, среди которых развевались три огромных шелковых знамени, каждое из семи полос самых ярких цветов. Двор представлял весьма живописное зрелище.
Трубачи сыграли новый сигнал; и в войске произошло движение, построение изменилось и солдаты пошли из ворот лагеря в поле. Описав полукруг, солдаты вернулись и выстроились на дворе шпалерами по обеим его сторонам и полукругом перед нами. Смутные чувства и мысли шевелились во мне при виде этого чужого народа, теперь, здесь радушно принимающего нас, дружелюбно показывающего, как он мог бы нас уничтожить, и с которым, может быть, придется встретиться как с врагом, идти против этих самых алебард, ножей и ружей, так как никто не мог знать, как примут нас внутри Китая… Но вот забил барабан и зазвучал пронзительно медный таз [Его путешественники совершенно неверно называют гонгом или гоном, вероятно, приняв слово гэн, что значить стучать в таз ночью для указания часов, за название самого инструмента. Он называется по-китайски ло.]; по этому сигналу из рядов вышел один солдат с алебардой в руке, сделал перед нами реверанс, очень напомнивший мне наездников в цирках, когда они появляются перед публикой, и тотчас начал свои упражнения, представляя то наступательные, то оборонительные действия своим страшным оружием. Последнее представляло большой широкий нож, имеющий три зубца на одной и два на другой стороне и насаженный на длинное древко. Солдат бегал, прыгал, оборачивался назад, вертел и махал оружием, нападал, отступал, и все движения его были так легки и ловки, словно он играл им или как будто перед нами действительно был акробат. Звуки барабана и таза смолки; солдат опять сделал реверанс и возвратился на свое место. Вслед за ним на сцену явился другой - косой с безобразными торчащими вперед зубами. Он держал в каждой руке по длинному ножу. Снова начался частый барабанный бой и зазвучал медный таз; солдат начал упражнения, действуя разом обоими ножами, которыми он размахивал около себя, а сам в то же время выделывал всевозможные повороты и иногда подносил ножи так близко к своему туловищу или быстро обводил ими вокруг своей шеи, что на него страшно было смотреть; я не раз подумал, что он решился зарезаться перед нами или сделает это нечаянно; но он оставался цел и невредим, и мои мысли принимали другое направление: ну не желал бы я повстречаться один на один с этим или ему подобным оператором, не имея в руках хорошего револьвера. За этим являлись новые солдаты по два человека вместе; один наступал, держа в руках пику, другой только оборонялся при помощи двух длинных палок, связанных на концах третьей, короткой. Всего нам показали до десяти различных упражнений, и все солдаты были ловки. Видно, что они немало времени тратят на подобные упражнения, и мне стало искренно жаль их, бедных. Ну к чему все это в наше время, когда существуют такие адские изобретения, как дальнобойные орудия, митральезы и скорострельные оружья. На что пригодно это знание, особенно при неумении стрелять, а стрелять их, надо думать, не учат. Да и кто будет учить, когда военачальники сами этому не обучены. На казаках, приехавших с нами, были заряженные бердановские штуцера, и начальник лагеря, как видно, большой охотник до оружия, выразил желание посмотреть их; ему показали устройство, дальность полета пули и ее действие; он пришел в восторг, причем, кажется, понял, что против десятка таких ружей с хорошим запасом патронов бесполезны всякие ухищрения с страшными ножами, алебардами и длинными пиками. Но как я был удивлен тем, что он - военный чиновник, и, по-видимому, любитель оружия - ружья в руки взять не умел; о способе наведения его в цель он как будто и не слыхивал никогда.
Все вошли в комнату, а я отправился осмотреть казармы, кухни и другие подробности лагеря. Все постройки в нем сделаны из сырца, с окнами, заклеенными бумагой, следовательно, холодные, имеющие только лежанки, отапливаемые в зимнее время. В каждом отделении барака помещается по шести человек; жилища содержатся довольно чисто, и так как они постоянно открыты, то воздух в них совершенно свежий.
Наконец мы простились с начальником, и на обратном пути из лагеря домой заехали осмотреть летний дворец Хутукты. Он стоит совсем отдельно, недалеко от реки Улясутая, обнесен каменной оградой, имеющей восемь ворот, с навесами над ними в китайском стиле.
На дворе растут несколько тополей; под тенью их устроена купальня земного бога - Хутукты, состоящая из деревянного чана, врытого в землю. Он был пуст.
Вошли во дворец, представляющий небольшой дом в три этажа. Все комнаты большею частью - маленькие клетки, и совершенно пустые, как бывает в доме, из которого люди выехали совсем; - остались только нарядные стены, разрисованные мелкой кропотливой работой, с изображениями всевозможных богов и сцен из их жизни, иногда самого нескромного содержания, но провожавший нас лама к ним-то по преимуществу и прикладывался лбом. Нигде во всем дворце ни одного стула, ни скамьи, ни столика.
- Да как же Хутукта живет здесь, ведь должен же он сидеть на чем-нибудь, есть, пить, спать? - спросил я.
Лама ответил, что он, когда переезжает сюда, живет не здесь, а на дворе, в юрте, которую тогда выставляют там, а во дворец он ходит только молиться.
«Ну, скромно здесь живут земные боги!» - подумал я. Впрочем, тут все покрыто завесой таинственности, и никогда не узнать иностранцу-туристу, что совершается внутри этих стен; про то знают только ламы, которые глубоко хранят тайну, потому что, может быть, от нее зависит все их благосостояние, ибо известно, что чем в большем неведении находится масса, тем лучше живется этим паразитам.
И здесь, в этом так называемом летнем дворце, похожем скорее на могильный склеп, отвсюду веет запустением и смертью, и при беглом обзоре он представляет мало занимательного.
Мы поехали домой. Небо быстро нахмурилось; горы затянуло полосами дождя, который подвигался к нам и уже начал накрапывать. Мы пустили лошадей в карьер и, не разбирая дороги, прискакали домой, как тотчас разразилась сильнейшая гроза с проливным дождем, который шел во весь остальной день и всю ночь.
На следующий день мы обменялись визитами с китайским амбанем, или губернатором, - маленьким толстым генералом, с хитрым и несколько насмешливым лицом. У него в доме я увидал первых китайских дам, так как в Май-май-чэн по закону китайцы не имеют права привозить своих жен. Их было две, старуха и молоденькая; они гуляли в саду и, по-видимому, вовсе не смутились, увидав нас, и не подумали бежать или прятаться, как я ожидал. Они даже вышли в сад, очевидно, для того, чтоб посмотреть на приезжих иностранцев. Это были, вероятно, жена и дочь амбаня, а может быть, старая и молодая жены. Старая была толста и некрасива, а молодая очень набелена, но с довольно приятным лицом, с задумчивыми глазами, не очень узкими и не особенно искривленными. О бессодержательном визите и рассказывать не стоит.
Время шло быстро, a дела делалось в Урге мало; - не многое и наблюдать доводилось, по незнанию языка. Мне хотелось посмотреть на ночную жизнь города, и я предложил Матусовскому и переводчику предпринять со мной прогулку в город сегодня ночью. Они согласились, и мы отправились втроем в тележке, или, как там называют по-сибирски, в сидейке.
Нас в консульстве предупредили, чтоб мы были осторожнее, что караульные, объезжающие город ночью, иногда забирают всех, кто ходит или ездит после известного часа, а иногда даже стреляют по таким охотникам до ночных прогулок, но так как нас серьезно не удерживали и не очень отговаривали, то я принял сказанные слова за шутку, и мы отправились. Было полнолуние, а ночь стояла, как день, ясная. Едем степью, отделяющею дом консульства от города; кругом мертвая тишина и ни одного живого существа. Вдруг точно из земли вырос всадник, подскакал к нам сбоку и что-то отрывисто заговорил на непонятном для меня языке. Переводчик понял и ответил. Всадник был китайский караульный солдат, спрашивал кто мы и куда едем, и, посмотрев несколько времени нам вслед, что-то проворчал и отправился своей дорогой, потом еще раз остановился и еще как будто подозрительно посмотрел на нас, но больше не показывался. Мы въехали в город; - нигде ни души; вот мы в средине его, переезжаем площадь - та же мертвая тишина и нигде никаких признаков жизни, кроме двух собак, тихо перебежавших улицу. Какая разница с большими европейскими городами!
- Ну что ж, нечего смотреть, поедем домой, - сказал я, когда мы были недалеко от китайского лагеря; но только что я выговорил эти слова… бац! раздается выстрел… Мы оглянулись - никого нигде не видать, через секунду бац! - другой.
«Неужели это по нас стреляют, - подумали мы. - Ведь, пожалуй, и попадут». Впрочем, после двух выстрелов мы не слыхали свиста ни одной пули, и близко ни одна не пролегла.
- Окликните, Иннокентий Степанович, - обратился я к переводчику, - спросите, что надо. А окликать было некого, потому что нигде никого не видно.
Он крикнул по-монгольски: «Кто и зачем стреляет?» Но ниоткуда ответа не последовало; мы ждали еще выстрелов, но они больше не повторились. В недоумении, кто и зачем стрелял и в нас или не в нас, вернулись мы домой и только на другой день узнали, что в Урге стреляют для острастки холостыми зарядами караульные на русских дворах, где находятся склады чая и других товаров.
Дни проходили; я делал прогулки в город, бродил по его улицам, заходил к своим землякам, которые живут здесь уже по нескольку лет, занимаясь торговлей чаем, мукой и зерном разного рода, а также мехами и разными мелкими предметами по части домашней утвари или украшений, входящих в несложный потребности монголов. Я познакомился с одним русским купцом, урожденцем города Бийска. Он прожил девять лет в монгольском городе Улясутае, откуда приехал сюда по какому-то делу. С ним была его жена, женщина лет тридцати, высокая и здоровая, как большая часть сибирячек. Она простая женщина; скромна, даже несколько застенчива; лицо совершенно обыкновенное; манеры ее угловаты; но поставьте ее рядом с монголкой… И какая будет разница во всем: в росте, цвете кожи, чертах и выражении лица и кажущемся здоровье! Эта простая женщина показалась бы царицей между монголками. В одном разве уступит она им - в посадке на коне и уменье ездить верхом; но и она приехала теперь в Ургу из Бийска верхом на мужском седле, и каждый год ездит из Улясутая в Бийск также верхом, а расстояние между этими городами более тысячи верст. Я расспрашивал ее мужа про его торговлю и как ему живется в Монголии.
- Ничего, дела идут порядочно, - отвечал он, - процентов 50, 60 и 75 получаем барыша; мы больше сурьими кожами торгуем; а жить плохо - своего дома строить не позволяют, нанимаем у китайца, ну а у них известно какие дома: крошечные, без полов, окна бумажные, печей нет; зимой холод и сырость ужасно донимают. Насилу выпросил позволение пол сделать да рамы вставить, а то не смей ничего переделывать, потому, говорит хозяин, мне за это достанется, - незаконный дом будет.
Действительно, в Китае при постройках домов строго соблюдаются предписанные законом правила. Но иностранцы в большинстве случаев не повинуются этим правилам. В Урге некоторые русские купцы имеют свои дома, но такие крошечные, что их едва заметишь между монгольскими мазанками, и то только по окнам со стеклами. Здесь, значит, завоевали у китайцев право вольничать подобным манером. Ведь чудаки китайцы! Живи, говорят, у нас, но непременно по-нашему, а по-своему не смей…
Гуляя по городу и его окрестностям, я все надеялся увидать труп человека, выброшенного на съедение собакам, что монголы всегда делают с своими покойниками. Известно, что они не хоронят мертвых, а обыкновенно выносят за город и просто-напросто кладут тело на землю; вскоре являются собаки, для этого и существующие здесь в большом количестве, и начинают пожирать его, и если они не съедят трупа в три дня, родственники покойного впадают в грусть, заключая из этого, что, значит, умерший чем-нибудь прогневал богов, и начинают молиться об отпущении ему грехов. Молитва бывает обыкновенно услышана, и собаки, отдохнув от предварительного и сытного обеда, кончают свое дело. Мне ни разу не удалось набрести на это любопытное, но, должно быть, неприятное зрелище; я находил часто только разные человеческие кости и целые черепа, валявшиеся не только в окрестностях города, но даже на самых его улицах, и никто не обращал на них ни малейшего внимания. Живущие здесь соотечественники рассказывали мне, что близ Урги живут стаи полуодичавших собак, питающихся исключительно человеческими трупами; они, говорят, очень злы и иногда нападают на живых людей и даже всадников. Они предостерегали меня, чтобы я один не заходил далеко; но, вероятно, подобные случаи весьма редки.
Не удалось мне также познакомиться с одним замечательным ламою, живущим в Урге и занимающимся медицинской практикой по правилам тибетской науки. Имя его Чоиндон, и мне много рассказывали про него в Кяхте и здесь, что он просто чудеса делает. Жаль, но полагаю, что, не видав ламу Чоиндона, я потерял не особенно много, так как все рассказы, самые убедительные для других, только вредили ламе, потому что он являлся в моих глазах самым обыкновенным знахарем. Особенно нехорошо на меня подействовало то, что он лечит чрезвычайно сложными смесями, даже из 70 разных трав; что берется за пророчества и иногда дает такие советы, над которыми можно только смеяться. Так, одной знакомой мне даме (в Кяхте) он советовал от мигрени следующее средство: лечь в постель и, приставив ноги к стене в вертикальном положении, - пролежать 6 или 8 часов и не бояться, если из ушей, рта и носа пойдет кровь. Мигрень ее он приписал простуде от поясницы до ног.
Пробыв в Урге вместо трех дней девять, мы уехали оттуда 24 июля, провожаемые нашими соотечественниками.
_____________________________________
Следующий отрывок: Встреча с хутухтой.