По Монголии. Встреча с хутухтой (Учено-торговая экспедиция в Китай 1874-1875 гг.)
П. Я. Пясецкий. Путешествие по Китаю в 1874-1875 гг. (через Сибирь, Монголию, Восточный, Средний и Северо-Западный Китай). Том I. - СПб., 1880.
Другие отрывки: Кяхта и Маймичен, Урга, Встреча с хутухтой, Хами, Возвращение в Россию. Зайсанский пост.
Станция в монгольской степи (с рисунка П. Я. Пясецкого)
Совершив еще переезд в 28 верст под знойным солнцем все по той же безотрадной выжженной степи, мы приехали на пикет Толи. Солнце уже садилось, тем не менее отдавалось распоряжение ехать дальше, и только величина предстоявшей станции заставила остановиться здесь ночевать, чему я был искренно рад, потому что всякое селение представляет какой-нибудь свой интерес. Я тотчас пошел бродить по селу. Однако при слове «селение», «село» читатель не должен представлять себе что-нибудь похожее даже на нашу деревню, в которой все-таки есть улица, где-нибудь торчит ракита, куст, зеленеет трава… Ничего подобного здесь не встречается глазу. Путник увидит здесь вот что. По чистой, несколько волнующейся степи просто разбросаны в беспорядке до тридцати или более юрт - то близко, то далеко одна от другой, - вот это и есть селение. Ни одного домика, ни двора, обнесенного оградой, ни огорода здесь вы не встретите; между юртами, в них и вокруг них, толчется население и бродит принадлежащей ему скот. Земля выбита, утоптана ногами и усыпана всяким сором. Зелени нигде ни пятнышка. Но тут, в Толи, несколько в стороне от юрт, стоит ламский монастырь. Однако что за странность! Селение довольно велико, людей должно бы быть много, а мы приехали и толпы любопытных нет - куда же девались обитатели? Это необыкновенное явление скоро объяснилось: мы узнали, что вчера приехал сюда из Тибета новый гыгэн или хутукта, и ламы, составляющее большинство населения Толи, находились при нем или по обязанности, или из благоговения, а пожалуй, просто из любопытства, как перед всякой новинкой.
Вечер был тихий, на западе догорала заря, и часто мысли невольно уносились туда, к этому западу… В ожидании прихода нашего транспорта приготовили чай, и мы, собравшись в юрте, разлеглись на войлоках вокруг низенькой скамейки, служившей нам столом, пили чай и беседовали. На столике стояли чашки с налитым в них чаем, сахарница, бутылка с вином, - остаток даров любезной Кяхты, и стеариновая свеча в низеньком подсвечнике. Вдруг налетел неожиданный порыв ветра, мгновенно сорвал войлоки с половины юрты, задул свечу, и так затряс и закачал наш непрочный дом, что, не ухватись за него руками монголы, его бы наверно сломало в одну секунду и натворило бы нам бед, перебив посуду, просыпав сахар и пролив вино. Вместе с ветром западали крупные капли дождя; но буря так же быстро прекратилась, как быстро налетела: буквально через минуту воздух опять был совершенно неподвижен, так что свеча могла, не колеблясь, гореть на дворе; дождь перестал, но от надвинувшихся туч небо стало черно как земля. Ветер больше не повторился.
Мы опять собрались в юрту и продолжали беседу. Разговор шел, между прочим, о хутукте, находившемся близко от нас, и нам бы очень хотелось увидать его; но, вероятно, это невозможно, думали мы, потому что мы видели в Урге, как недоступно они себя держат. Однако решили попытать счастье и отправили к нему посла, приказав сказать, что русские, едущие в Пекин, приветствуют его и желают-де получить от него благословение, - так не может ли он принять их. Сидим и ждем ответа. Посланный ушел, и, к нашему не малому удивлению, от таинственного человека, олицетворяющего на земле божество, пришло приглашение: хутукта приказал сказать, что ожидает нас, только просит поскорее придти, потому что скоро ляжет спать.
Не медля ни минуты мы отправились. Ночь, как я сказал, была страшно темная. Лама, явившийся к нам с ответом хутукты, шел впереди с фонарем; за него держался один, за другого третий; так и шли все расстояние до монастыря…
Когда ожидаешь увидать что-нибудь занимательное, например, почему-нибудь особенно интересного человека, мысль и воображение всегда обгоняют действительность; так было со мною и на этот раз: пока мы шли к монастырю и потом проходили его двор, передо мною уже создался образ того, кого я должен был сейчас увидеть; только я ужасно боялся, чтобы какая-нибудь случайность не помешала нашему визиту. Среди окружавшей нас темноты только в дверях боковых отделов храма сквозил тусклый свет, и там совершалось богослужение, сопровождаемое, по обыкновению, дикими завываниями труб, лязгом медных тарелок в такт с барабанным боем, и теперь в этом непроглядном мраке, в глубине пустыни, оно только увеличивало интерес и придавало таинственную торжественность предстоящему свиданию. В моем воображении уже создалась обстановка, среди которой я должен буду увидать хутукту: мне чудилась большая юрта или одна из таких комнат, какие я видел в Урге в летнем дворце; в глубине ее на возвышении нечто вроде трона с навесом над ним; на троне сидит важная, молчаливая и непременно толстая фигура в роскошных одеждах, с руками, как бы осеняющими все, что находится ниже его; по сторонам мне представлялись ряды стоящих лам, с опущенными головами в тихом благоговении; я видел и самих себя, подходящих к этому святому, и не мог только представить себе, что мы предпримем, войдя; не знал, как должны будем держать себя, говорить ли, и что именно, или молчать, предоставляя ему первое слово.
Мы перешли двор, и в левой стороне его мелькнул свет, как будто в низенькой и маленькой двери, и в темноте ночи я не мог рассмотреть, в какое здание она вела; шедший впереди лама направился именно к ней и, остановившись, пригласил нас войти. Эта дверь была так низка и мала, что мы должны были сильно согнуться, чтоб пройти или, лучше сказать, пролезть в нее по одному, так как войти зараз двоим было невозможно. Вошел и я, и каково же было мое изумление, когда я очутился в маленькой, плохо освещенной юрте, лицом к лицу с хутухтой, который сидел на низеньком диване или постели не более как в двух шагах от входной двери. Созданная воображением картина с ее величием, таинственностью и важностию, оказалось, никуда не годилась и исчезла, уступив место совершенно простой и даже убогой действительности.
Как только мы вошли, хутукта (или гыгэн) привстал, поздоровался с нами мило, просто и любезно; с необыкновенной живостью и веселым выражением лица он тотчас пригласил нас сесть на стоявшие маленькие скамеечки, не больше четверти аршина вышины, и велел подать чаю, который в одну минуту был принесен двумя ламами в чашках. Остальные несколько лам сидели возле постели на корточках.
Начался разговор через переводчика, но содержание его можно без всякой потери выпустить, хотя он и мог быть весьма интересным. Я тем временем рассматривал хутукту и его обстановку. Он был человек среднего роста, лет сорока, худощавый, с желтовато-смуглой кожей. Вся голова его была гладко выбрита; черты лица довольно правильны и гораздо более подходили к кавказскому типу, чем к монгольскому; глаза черные, быстрые и умные; выражение лица любезное, внимательное и приветливое. Одет он был в плащ темно-желтого цвета, перекинутый через левое плечо и окутывающий все тело, кроме правых плеча и руки, которые оставались обнаженными; а под плащом был халат или юбка коричнево-красного цвета. На диване, стоявшем под навесом и служившем ему, как видно, постелью, лежала подушка в виде валика; у изголовья, под занавесом, стоял столик, на котором помещались футляры с стеклянными дверками и бронзовыми идолами внутри и перед ними горела маленькая лампада; на другом столике, возле дивана, лежала пачка бумаги, исписанной молитвами; стоял ночник, освещавший юрту, и лежала табакерка, из которой он часто нюхал табак; на него же поставили и наши чашки с чаем.
Он говорил чрезвычайно развязно, держал себя совершенно просто, без малейшей важности, но с достоинством; во всех его манерах, вежливом обращении и любезном выражении лица проглядывал скорее европеец, да еще светский человек; на полудикого же сына азиатских степей он не походил нисколько. Хутукта просто изумил меня, и мне захотелось непременно нарисовать его с натуры. Я попросил переводчика передать ему о моем желании сохранить себе на память его портрет и просьбу дозволить сиять его. Гыгэн согласился без малейшего возражения… «Какая разница, - подумал я, - между этой простотой, сговорчивостью и любезной готовностью на все, о чем его просили, и той напускной важностью и неприступной таинственностью, какими окружали себя и дворец главного хутукты старшие ламы в Урге». Впрочем, это и естественно: лакеи в большинстве случаев бывают важнее и надменнее своих господ. Так как мы знали, что он уже собирался лечь спать, то мы поторопились уйти. На прощанье он подал каждому из нас руку, совершенно по-европейски, и, простившись самым любезным манером, приказал ламам проводить нас с фонарем до нашей юрты. Сосновский послал ему с провожатыми одну из коробочек конфект, подаренных нам в Кяхте, а ламам - по складному ножу, к сожалению, самой плохой работы, так как лучшими же он не запасся. Я говорю «к сожалению», потому что по подобным образцам монголы и китайцы должны составить себе весьма невыгодное понятие о русских изделиях.
Дома мы долго говорили о нашем новом знакомом, оставившем у всех хорошее воспоминание и всех удивившим своим утонченно вежливым обращением и простотою. Мне же он просто показался загадочным. Не монгол он, думалось мне…
3 августа
Я проснулся с восходом солнца и, совершив наскоро туалет и выпив чашку чаю, один отправился с альбомом и красками в монастырь - рисовать портрета гыгэна. В Азии это - визит вовсе не ранний, так как там еще не научились превращать дня в ночь и ночи в день. Проходя через первый двор, я увидал высокую и довольно красивую монгольскую девушку, полную здоровья и сил, которая стояла на ступенях каменной лестницы перед входом главного храма и молилась; щеки ее рдели румянцем, глаза были опущены вниз, сложенные руки подняты кверху и приложены ко лбу; по временам она набожно склонялась на колени и, вставая, опять поднимала над головой свои руки. Не трудно видеть, молится ли человек от души или совершает процесс молитвы… Она от души молилась, и мне, по свойственному туристам любопытству, ужасно захотелось узнать, о чем просила небо эта молодая монголка. Готовилась ли она к чему-нибудь важному в жизни или это важное уже совершилось и она благодарила богов? Но узнать не было средств, да и попытка эта, может быть, была бы слишком большою нескромностью. Войдя в юрту, я нашел хутукту совсем готовым к сеансу; он был одет в парадную одежду, т. е. желтый атласный халат с широкими рукавами и высокий желтый клобук, остроконечный с отворотами. Поздоровавшись с ним, я руками объяснил ему, что не умею говорить; показал ему свой альбом с рисунками, сделанными раньше в дороге; он и находившиеся в юрте ламы рассматривали их с детским любопытством и неподдельным интересом. Потом, также пантомимами, я дал знать, что намерен начать рисование портрета, и он принял покойное положение. Портрет акварелью, с не особенно тщательной отделкой, делается очень скоро, и когда он был готов, все стали рассматривать его, удивлялись сходству, узнавали нарисованные вещи, и не могли удержаться, чтоб не хохотать от удовольствия, причем каждый из них объяснял другому, что узнавал сам.
Увидав у меня резинку, которой я стирал карандаш, хутукта пожелал посмотреть ее, и, вероятно, подумав, что это что-нибудь вроде краски, которой можно рисовать, попробовал провести черту; но как только почувствовал, что она гнется, он вдруг с испугом бросил ее в сторону и затряс рукою, как делают, когда схватят что-нибудь отвратительное. На лице его выразился страх. Я невольно громко рассмеялся, а ламы в испуге вскочили с своих мест и закричали, спрашивая: «Га́ла? Га́ла?» (огонь? горячее?) Но гыгэн сам тотчас расхохотался и успокоил свою свиту. Резинка пошла по рукам, и ее свойству - стирать карандаш, сгибаться и опять выпрямляться - не могли достаточно надивиться. Когда мы въехали в Монголию, я постоянно носил в кармане гуттаперчевый стакан для питья, как монголы носят за пазухой деревянные чашки для той же цели; я показал его гыгэну, который теперь хотя без страха, но все-таки с некоторым отвращением взял его в руки и много удивлялся его способности складываться, выворачиваться и опять принимать прежнюю форму. Они, очевидно, совсем не были знакомы с гуттаперчей.
Я стал прощаться; но он попросил еще раз показать ему мой альбом; потом я обратился к нему с просьбой подписать под портретом свое имя, что он тотчас исполнил. Для фотографа он позировал с такою же готовностью.
За обедом переводчик рассказывал, что между ламами начинался разговор о том, хорошо ли они сделали, что позволили снимать портреты с такого святого человека, нет ли в этом греха; и, кроме того, их немало смущали вопросы, зачем мы это делали, не вышло бы из всего какой беды. Но гыгэн успокоил их совершенно, объяснив, что изображение его снято для тех их единоверцев, которые живут в России, - для бурят, и так как они не могут приехать сюда, чтоб поклониться ему, то им приятно будет по крайней мере иметь его изображение… Опять, какова находчивость и какой такт! Но дозволить сделать фотографический снимок с лам в храме, во время богослужения, хутукта не решился, объяснив, что он лично не видит в этом никакого греха и понимает, насколько это для нас интересно, но суеверие лам так велико, что он опасается заслужить их нарекания и неудовольствие, чего он бы не желал…
Вот какого по-своему замечательного человека довелось встретить на далеком суеверном Востоке!
Хутукта
Другие отрывки: Кяхта и Маймичен, Урга, Встреча с хутухтой, Хами, Возвращение в Россию. Зайсанский пост.
Станция в монгольской степи (с рисунка П. Я. Пясецкого)
Совершив еще переезд в 28 верст под знойным солнцем все по той же безотрадной выжженной степи, мы приехали на пикет Толи. Солнце уже садилось, тем не менее отдавалось распоряжение ехать дальше, и только величина предстоявшей станции заставила остановиться здесь ночевать, чему я был искренно рад, потому что всякое селение представляет какой-нибудь свой интерес. Я тотчас пошел бродить по селу. Однако при слове «селение», «село» читатель не должен представлять себе что-нибудь похожее даже на нашу деревню, в которой все-таки есть улица, где-нибудь торчит ракита, куст, зеленеет трава… Ничего подобного здесь не встречается глазу. Путник увидит здесь вот что. По чистой, несколько волнующейся степи просто разбросаны в беспорядке до тридцати или более юрт - то близко, то далеко одна от другой, - вот это и есть селение. Ни одного домика, ни двора, обнесенного оградой, ни огорода здесь вы не встретите; между юртами, в них и вокруг них, толчется население и бродит принадлежащей ему скот. Земля выбита, утоптана ногами и усыпана всяким сором. Зелени нигде ни пятнышка. Но тут, в Толи, несколько в стороне от юрт, стоит ламский монастырь. Однако что за странность! Селение довольно велико, людей должно бы быть много, а мы приехали и толпы любопытных нет - куда же девались обитатели? Это необыкновенное явление скоро объяснилось: мы узнали, что вчера приехал сюда из Тибета новый гыгэн или хутукта, и ламы, составляющее большинство населения Толи, находились при нем или по обязанности, или из благоговения, а пожалуй, просто из любопытства, как перед всякой новинкой.
Вечер был тихий, на западе догорала заря, и часто мысли невольно уносились туда, к этому западу… В ожидании прихода нашего транспорта приготовили чай, и мы, собравшись в юрте, разлеглись на войлоках вокруг низенькой скамейки, служившей нам столом, пили чай и беседовали. На столике стояли чашки с налитым в них чаем, сахарница, бутылка с вином, - остаток даров любезной Кяхты, и стеариновая свеча в низеньком подсвечнике. Вдруг налетел неожиданный порыв ветра, мгновенно сорвал войлоки с половины юрты, задул свечу, и так затряс и закачал наш непрочный дом, что, не ухватись за него руками монголы, его бы наверно сломало в одну секунду и натворило бы нам бед, перебив посуду, просыпав сахар и пролив вино. Вместе с ветром западали крупные капли дождя; но буря так же быстро прекратилась, как быстро налетела: буквально через минуту воздух опять был совершенно неподвижен, так что свеча могла, не колеблясь, гореть на дворе; дождь перестал, но от надвинувшихся туч небо стало черно как земля. Ветер больше не повторился.
Мы опять собрались в юрту и продолжали беседу. Разговор шел, между прочим, о хутукте, находившемся близко от нас, и нам бы очень хотелось увидать его; но, вероятно, это невозможно, думали мы, потому что мы видели в Урге, как недоступно они себя держат. Однако решили попытать счастье и отправили к нему посла, приказав сказать, что русские, едущие в Пекин, приветствуют его и желают-де получить от него благословение, - так не может ли он принять их. Сидим и ждем ответа. Посланный ушел, и, к нашему не малому удивлению, от таинственного человека, олицетворяющего на земле божество, пришло приглашение: хутукта приказал сказать, что ожидает нас, только просит поскорее придти, потому что скоро ляжет спать.
Не медля ни минуты мы отправились. Ночь, как я сказал, была страшно темная. Лама, явившийся к нам с ответом хутукты, шел впереди с фонарем; за него держался один, за другого третий; так и шли все расстояние до монастыря…
Когда ожидаешь увидать что-нибудь занимательное, например, почему-нибудь особенно интересного человека, мысль и воображение всегда обгоняют действительность; так было со мною и на этот раз: пока мы шли к монастырю и потом проходили его двор, передо мною уже создался образ того, кого я должен был сейчас увидеть; только я ужасно боялся, чтобы какая-нибудь случайность не помешала нашему визиту. Среди окружавшей нас темноты только в дверях боковых отделов храма сквозил тусклый свет, и там совершалось богослужение, сопровождаемое, по обыкновению, дикими завываниями труб, лязгом медных тарелок в такт с барабанным боем, и теперь в этом непроглядном мраке, в глубине пустыни, оно только увеличивало интерес и придавало таинственную торжественность предстоящему свиданию. В моем воображении уже создалась обстановка, среди которой я должен буду увидать хутукту: мне чудилась большая юрта или одна из таких комнат, какие я видел в Урге в летнем дворце; в глубине ее на возвышении нечто вроде трона с навесом над ним; на троне сидит важная, молчаливая и непременно толстая фигура в роскошных одеждах, с руками, как бы осеняющими все, что находится ниже его; по сторонам мне представлялись ряды стоящих лам, с опущенными головами в тихом благоговении; я видел и самих себя, подходящих к этому святому, и не мог только представить себе, что мы предпримем, войдя; не знал, как должны будем держать себя, говорить ли, и что именно, или молчать, предоставляя ему первое слово.
Мы перешли двор, и в левой стороне его мелькнул свет, как будто в низенькой и маленькой двери, и в темноте ночи я не мог рассмотреть, в какое здание она вела; шедший впереди лама направился именно к ней и, остановившись, пригласил нас войти. Эта дверь была так низка и мала, что мы должны были сильно согнуться, чтоб пройти или, лучше сказать, пролезть в нее по одному, так как войти зараз двоим было невозможно. Вошел и я, и каково же было мое изумление, когда я очутился в маленькой, плохо освещенной юрте, лицом к лицу с хутухтой, который сидел на низеньком диване или постели не более как в двух шагах от входной двери. Созданная воображением картина с ее величием, таинственностью и важностию, оказалось, никуда не годилась и исчезла, уступив место совершенно простой и даже убогой действительности.
Как только мы вошли, хутукта (или гыгэн) привстал, поздоровался с нами мило, просто и любезно; с необыкновенной живостью и веселым выражением лица он тотчас пригласил нас сесть на стоявшие маленькие скамеечки, не больше четверти аршина вышины, и велел подать чаю, который в одну минуту был принесен двумя ламами в чашках. Остальные несколько лам сидели возле постели на корточках.
Начался разговор через переводчика, но содержание его можно без всякой потери выпустить, хотя он и мог быть весьма интересным. Я тем временем рассматривал хутукту и его обстановку. Он был человек среднего роста, лет сорока, худощавый, с желтовато-смуглой кожей. Вся голова его была гладко выбрита; черты лица довольно правильны и гораздо более подходили к кавказскому типу, чем к монгольскому; глаза черные, быстрые и умные; выражение лица любезное, внимательное и приветливое. Одет он был в плащ темно-желтого цвета, перекинутый через левое плечо и окутывающий все тело, кроме правых плеча и руки, которые оставались обнаженными; а под плащом был халат или юбка коричнево-красного цвета. На диване, стоявшем под навесом и служившем ему, как видно, постелью, лежала подушка в виде валика; у изголовья, под занавесом, стоял столик, на котором помещались футляры с стеклянными дверками и бронзовыми идолами внутри и перед ними горела маленькая лампада; на другом столике, возле дивана, лежала пачка бумаги, исписанной молитвами; стоял ночник, освещавший юрту, и лежала табакерка, из которой он часто нюхал табак; на него же поставили и наши чашки с чаем.
Он говорил чрезвычайно развязно, держал себя совершенно просто, без малейшей важности, но с достоинством; во всех его манерах, вежливом обращении и любезном выражении лица проглядывал скорее европеец, да еще светский человек; на полудикого же сына азиатских степей он не походил нисколько. Хутукта просто изумил меня, и мне захотелось непременно нарисовать его с натуры. Я попросил переводчика передать ему о моем желании сохранить себе на память его портрет и просьбу дозволить сиять его. Гыгэн согласился без малейшего возражения… «Какая разница, - подумал я, - между этой простотой, сговорчивостью и любезной готовностью на все, о чем его просили, и той напускной важностью и неприступной таинственностью, какими окружали себя и дворец главного хутукты старшие ламы в Урге». Впрочем, это и естественно: лакеи в большинстве случаев бывают важнее и надменнее своих господ. Так как мы знали, что он уже собирался лечь спать, то мы поторопились уйти. На прощанье он подал каждому из нас руку, совершенно по-европейски, и, простившись самым любезным манером, приказал ламам проводить нас с фонарем до нашей юрты. Сосновский послал ему с провожатыми одну из коробочек конфект, подаренных нам в Кяхте, а ламам - по складному ножу, к сожалению, самой плохой работы, так как лучшими же он не запасся. Я говорю «к сожалению», потому что по подобным образцам монголы и китайцы должны составить себе весьма невыгодное понятие о русских изделиях.
Дома мы долго говорили о нашем новом знакомом, оставившем у всех хорошее воспоминание и всех удивившим своим утонченно вежливым обращением и простотою. Мне же он просто показался загадочным. Не монгол он, думалось мне…
3 августа
Я проснулся с восходом солнца и, совершив наскоро туалет и выпив чашку чаю, один отправился с альбомом и красками в монастырь - рисовать портрета гыгэна. В Азии это - визит вовсе не ранний, так как там еще не научились превращать дня в ночь и ночи в день. Проходя через первый двор, я увидал высокую и довольно красивую монгольскую девушку, полную здоровья и сил, которая стояла на ступенях каменной лестницы перед входом главного храма и молилась; щеки ее рдели румянцем, глаза были опущены вниз, сложенные руки подняты кверху и приложены ко лбу; по временам она набожно склонялась на колени и, вставая, опять поднимала над головой свои руки. Не трудно видеть, молится ли человек от души или совершает процесс молитвы… Она от души молилась, и мне, по свойственному туристам любопытству, ужасно захотелось узнать, о чем просила небо эта молодая монголка. Готовилась ли она к чему-нибудь важному в жизни или это важное уже совершилось и она благодарила богов? Но узнать не было средств, да и попытка эта, может быть, была бы слишком большою нескромностью. Войдя в юрту, я нашел хутукту совсем готовым к сеансу; он был одет в парадную одежду, т. е. желтый атласный халат с широкими рукавами и высокий желтый клобук, остроконечный с отворотами. Поздоровавшись с ним, я руками объяснил ему, что не умею говорить; показал ему свой альбом с рисунками, сделанными раньше в дороге; он и находившиеся в юрте ламы рассматривали их с детским любопытством и неподдельным интересом. Потом, также пантомимами, я дал знать, что намерен начать рисование портрета, и он принял покойное положение. Портрет акварелью, с не особенно тщательной отделкой, делается очень скоро, и когда он был готов, все стали рассматривать его, удивлялись сходству, узнавали нарисованные вещи, и не могли удержаться, чтоб не хохотать от удовольствия, причем каждый из них объяснял другому, что узнавал сам.
Увидав у меня резинку, которой я стирал карандаш, хутукта пожелал посмотреть ее, и, вероятно, подумав, что это что-нибудь вроде краски, которой можно рисовать, попробовал провести черту; но как только почувствовал, что она гнется, он вдруг с испугом бросил ее в сторону и затряс рукою, как делают, когда схватят что-нибудь отвратительное. На лице его выразился страх. Я невольно громко рассмеялся, а ламы в испуге вскочили с своих мест и закричали, спрашивая: «Га́ла? Га́ла?» (огонь? горячее?) Но гыгэн сам тотчас расхохотался и успокоил свою свиту. Резинка пошла по рукам, и ее свойству - стирать карандаш, сгибаться и опять выпрямляться - не могли достаточно надивиться. Когда мы въехали в Монголию, я постоянно носил в кармане гуттаперчевый стакан для питья, как монголы носят за пазухой деревянные чашки для той же цели; я показал его гыгэну, который теперь хотя без страха, но все-таки с некоторым отвращением взял его в руки и много удивлялся его способности складываться, выворачиваться и опять принимать прежнюю форму. Они, очевидно, совсем не были знакомы с гуттаперчей.
Я стал прощаться; но он попросил еще раз показать ему мой альбом; потом я обратился к нему с просьбой подписать под портретом свое имя, что он тотчас исполнил. Для фотографа он позировал с такою же готовностью.
За обедом переводчик рассказывал, что между ламами начинался разговор о том, хорошо ли они сделали, что позволили снимать портреты с такого святого человека, нет ли в этом греха; и, кроме того, их немало смущали вопросы, зачем мы это делали, не вышло бы из всего какой беды. Но гыгэн успокоил их совершенно, объяснив, что изображение его снято для тех их единоверцев, которые живут в России, - для бурят, и так как они не могут приехать сюда, чтоб поклониться ему, то им приятно будет по крайней мере иметь его изображение… Опять, какова находчивость и какой такт! Но дозволить сделать фотографический снимок с лам в храме, во время богослужения, хутукта не решился, объяснив, что он лично не видит в этом никакого греха и понимает, насколько это для нас интересно, но суеверие лам так велико, что он опасается заслужить их нарекания и неудовольствие, чего он бы не желал…
Вот какого по-своему замечательного человека довелось встретить на далеком суеверном Востоке!
Хутукта