Нравы Нижегородской ярмарки (1/3)
В. П. Безобразов. Очерки Нижегородской ярмарки. - М., 1865.
Другие отрывки: «Наш хлопок», Торжище Востока, Нравы Нижегородской ярмарки (1), Нравы Нижегородской ярмарки (2), Нравы Нижегородской ярмарки (3).
Нижний Новгород. Посещение Е. В. герцогом Эдинбургским
железного ряда ярмарки. С фотографии М. Настюкова. 1875
В понятиях массы некоммерческой публики Нижегородская ярмарка нередко представляется единственно как место гулянья и кутежа; по крайней мере, в разговорах публики о Макарье обыкновенно преобладают рассказы о скандалах и куриозах купеческого разгула, как будто в этом разгуле заключается главный умственный и нравственный, или, как ныне выражаются, социальный интерес этого великого сходбища русских людей. Журнальная литература ярмарки, когда не касается известий о коммерческих оборотах ярмарки, - также почти исключительно вращается около увеселительных ее заведений. Немудрено, что в воображении значительной части некоммерческой публики средоточием всего интереса Макарьевского торга сделалось знаменитое село Кунавино. Между тем эта кунавинская точка зрения на ярмарку, даже в самом тесном смысле ярмарочного разгула, оказывается ныне совершению неверною, ибо даже в специальной истории развращения нравов на Нижегородской ярмарке иные ее области далеко опередили Кунавино.
Сложившимся о ярмарке понятиям более или менее соответствовали и самые отношения о ней государства. Охрана этого важного средоточия народной жизни со стороны государства всегда заключалась главным образом в самом наружном полицейском и даже воинском надзоре. Спешим оговориться, с тем, чтобы наши слова не дали повода к недоразумениям. Полиция, конечно, есть специальнейшее призвание государства, и мы не имеем никакого особенного расположения к развитию деятельности государства по отношению к торговле за пределы этого самого бесспорного его призвания. Прибавим, что усиление внимания на военную сторону полицейского надзора за Нижегородскою ярмаркою, как это было в последнее время (с 1862 года), принесло свою долю пользы, оградив мирных коммерческих людей от того смятения в умах, которое распространялось у нас за пожарами и польским восстанием. В какой степени эти экстренные военные меры необходимы и теперь, это другой вопрос, которого мы не желаем здесь касаться. Но как бы ни была важна полиция для народной жизни, и как бы в некоторых отношениях ни были полезны даже самые наружные ее принадлежности, все-таки существенная роль полиции не заключается в одних только полицейских декорациях и вооружениях, способных охранять публику разве только от людей, пугающихся видом холодного и огнестрельного оружия. Очевидно, что задача полиции не может еще быть призвана окончательно разрешенною, когда, например, как мы видели на Нижегородской ярмарке, у порогов всех увеселительных заведений и гульбищ расставлены, в полном комплекте, представители полицейского надзора: регулярная или гражданская полиция, жандармы, казаки и, наконец, даже самые экстренные полицейские сикурсы - строевые воинские чины. Даже если бы стражи порядка были расставлены не только у входов на танцовальные вечера, но и в самых танцовальных залах, к каждому райку (панорамщику) на площади приставлен был казак, и казаки ни на минуту не переставали бы разъезжать по мосту, махая ногайками и крича безустанно: «Тише ехать!», даже когда на мосту нет ни одного экипажа, - и тогда цель полиции нельзя было бы признать окончательно достигнутою. Усиление полицейской стражи в разных увеселительных заведениях приводит нередко к одному только верному результату - к усилению состава служителей этих заведений (так, жандармы отбирают и считают билеты на танцовальных вечерах), и превращается некоторым образом в правительственную субсидию. Такая субсидия заключается уже в том увеличении числа потребителей увеселительных ярмарочных товаров, которое естественно сопровождает усиление численности полицейских деятелей: полиция, как и вся сфера административных лиц, производит даже самый оживленный спрос на эти товары [Как ни странною может показаться эта мысль о превращении при известных условиях полицейского надзора и вообще государственной охраны в прямую субсидию увеселительным промышленным предприятиям, но она между тем справедлива. Весь личный состав государственной администрации и составляет в государстве класс потребителей по преимуществу и даже в особенности предметов роскоши и рассеяния.]. Нередко даже такое правительственное содействие увеселительным ярмарочным промыслам выходит за пределы свободного содействия и обращается в насильственное покровительство тому или другому потреблению: так, казак, приставленный к панорамщику, заставляет его насильно, по требованию окружающей толпы, показывать самые секретные картинки [Изображения на этих картинках достигают самых крайних пределов бесстыдства и несомненно служат к самому наглядному и общепонятному распространению в малолетном поколении простого народа, тысячами окружающего райки на площадях, сведений о вещах, которые ему и присниться не могут в его сельском захолустье.], которые даже панорамщик, отчаянный, забубенный гуляка, замялся показывать, приметив у стеклышка своей панорамы несовершеннолетнюю крестьянскую девушку. Наконец, нельзя сказать, чтобы новейшими мерами полицейского надзора были окончательно устранены на Нижегородской ярмарке самые грубые нарушения порядка, хотя, может статься, и достигнуты некоторые улучшения сравнительно с давно прошедшим временем. Мы сами были еще свидетелями печальных кровопролитий на улицах среди белого дня, - однажды чуть-чуть не дошедших до убийства, - несмотря на многочисленных казаков, мчавшихся один за другим мимо побоища для исполнения спешных приказаний начальства; были и открытые грабежи посреди улицы, наполненной народом; были и покушения на тайные убийства, остановленные случайно проходившими мирными гражданами; было ежедневное, сопряженное с большою опасностию столпление судов на окской переправе ночью (когда разводится мост).
Указывая на эти факты, мы чужды всякого желания давать практические наставления, и нам делается даже страшно, чтобы наши слова не внушили мысли о необходимости еще большего расширения ярмарочной полицейской деятельности и еще большего, чем ныне, вторжения администрации в частную жизнь. Зная, как трудно разрешается задача полиции за пределами наружного полицейского надзора, и как плодом самого благородного усердия администраторов на этой почве является обыкновенно только стеснение народной жизни, без всяких благ полицейской охраны, - зная все это, мы, конечно, готовы предпочесть нынешнее положение вещей на Нижегородской ярмарке всякому дальнейшему развитию на ней полицейского дела. Грубые, так сказать, механические приемы полицейской системы, которая господствовала там до сих пор, имели, по крайней мере, своим несомненно-полезным последствием свободное и естественное развитие ярмарки. С усилением полицейской деятельности мы можем потерять и это благо, не приобретя никакого нового. Задача полиции, за пределами наружной полиции, как бы такая задача ни казалась необходимою и в известной степени удобоисполнимою, неизмеримо труднее задачи наружного и военного полицейского надзора. Охрана народной жизни и народного воспитания, совершающегося на улицах и гульбищах более, чем в школе, охрана от нравственного насилия и соблазна, целесообразная и не стеснительная для частных лиц, - такая охрана требует предварительного, тщательного изучения народной жизни; сверх того, она обусловливается в своем исполнении способами и орудиями действий, которые не всегда находятся в распоряжении власти. Такие орудия полиции сами являются плодом успехов народного воспитания и не могут быть созданы по желанию власти. Не вдаваясь в рассмотрение затронутой нами государственной задачи, мы позволим себе только сообщить несколько наблюдений и размышлений, почерпнутых нами на Нижегородской ярмарке и возбужденных фактами, обнаруживающими господствующее здесь, по нашему мнению, ошибочное или, лучше, весьма узкое понимание целей как ярмарочной, так и всякой полиции.
Рассказы о разгуле на Макарьевской ярмарке положительно преувеличены, по крайней мере в отношении к настоящему времени; они основаны на фактах давно минувшей старины. Во всяком случае, то, что действительно есть в увеселительной сфере Нижегородской ярмарки самого оскорбительного для нравственного чувства и самого опасного для народной нравственности, заключается не столько в цинических проявлениях грубого разврата, сколько в иных, гораздо менее уловимых явлениях.
Прежде всего должно заметить, что молодое поколение торгового класса, если не обманывают нас все наши наблюдения, почерпнутые, однако, из продолжительных и тесных сношений с представителями всех слоев этого класса, - молодое поколение (собственно, возмужалое, а не самое юное, еще стоящее в стороне от дела) значительно остепенилось в сравнении с старым поколением. В поколении среднего возраста заметны решительные успехи семейной жизни и отвращение от кочевой, составляющей сущность нашего ярмарочного быта; усовершенствование путей сообщения позволило женам сопровождать своих мужей на Нижегородскую ярмарку, и можно уже заметить некоторые признаки столь желанного вступления нашей купеческой женщины в свои естественные права. Начинается превращение ее из хозяйки и затворницы в подругу и участницу жизни мужа. Конечно, на этом пути еще многого остается пожелать, и может быть, в особенности того, чтоб и наша так называемая купчиха, добиваясь как можно скорее прогресса, не шагнула, подобно некоторым своим соотечественницам, в столь соблазнительные закоулки эмансипации… Как бы то ни было, заповедный кочевой разгул принадлежит, кажется ныне по преимуществу старому поколению торговых людей; молодые люди положительно не поспевают за стариками. В настоящее время оказывается слабою не столько нравственная, сколько умственная сторона нашего купеческого люда; между тем успехи образования, и именно школьного, составляют один из первостепенных вопросов нашей отечественной торговли, которая несомненно находится, и внутри России, и на всемирных рынках, в унизительном положении, подчиненном господству иностранцев и иностранных капиталов. Сколько бы ни кричали о таможенном тарифе, это иностранное господство главным образом происходит от превосходства умственного образования иностранных торговых людей над русскими; а такое превосходство не может измениться ни от каких тарифов. Поистине надо удивляться, - как и удивляются иностранцы, - природной даровитости русской натуры, и именно исторической даровитости к коммерческому делу, когда видишь, как самородные наши торговцы, едва умеющие разобрать купеческий счет и подписать вексель, справляются с этими иностранцами, большею частию прошедшими, до конторы, полный курс наук в средних и даже высших учебных заведениях. Спешим заметить, что успехам школьного образования нашего купечества ныне препятствует не их добрая воля, а то плачевное направление, которое приняли у нас школы в последнее время: мы можем положительно засвидетельствовать, и в особенности после всего того, что слышали среди купечества, торгующего на Нижегородской ярмарке, как сильно озабочивает этот класс вопрос о необходимости образования детей. Но виновато ли купечество в том, что школьное образование представляется ему с некоторых пор единственно в виде отрицания всего, что составляет, даже по бессознательному инстинкту самого необразованного человека, нравственную основу, достоинство и лучшую красу человека? Виновато ли купечество, когда его сыновья возвращаются к домашнему очагу с единственным вновь приобретенным убеждением, что вся наука, до сих пор существовавшая у образованных народов, и все придуманные ими для человеческого общежития порядки - совершеннейший вздор, долженствующий в один прекрасный день быть уничтоженным? В каком бы отчуждении от западноевропейского образования ни жило наше купечество, но оно никак не может примириться с таким последним результатом современного нашего школьного образования, и никак не может поверить, чтобы молодые люди, воротившиеся из школы с подобным последним словом, были действительно образованнее старых. Как ни свято хранил наш купеческий класс обряды и старину народного быта, посреди всеобщей ломки, но он вовсе не имеет тех китайских понятий о западноевропейском образовании и западноевропейских общественных порядках, как некоторые наши мыслители и писатели. Самое последнее, или самое прогрессивное купеческое поколение, только что сошедшее с школьной скамейки, отпугивает купечество от школы, практическим результатом которой являются презрение к занятию отцов и отчуждение от своего ремесла. В старые годы купеческая молодежь лезла в чиновничество и дворянство, теперь лезет в социальные реформаторы и прогрессисты. Впрочем, так называемая у нас прогрессивная или, лучше, недозрелая современная литература входит в соприкосновение с купеческою средой и не на одной только школьной скамье; на Нижегородской ярмарке мы видали скороспелые русские издания Бокля, Дарвина, Фогта в руках уже весьма возмужалых людей. Понятно, какое смущение в умах, чуждых доселе всякой книги и всякой школы, способна производить эта литература, в особенности благодаря нелепым устным ее истолкованиям, которые носятся в воздухе и с каждым переходом от одного необразованного человека к другому постепенно превращаются в понятия едва вероятные по своему крайнему невежеству и безобразию. Что могут, например, вынести из книг Бокля - о ходе всемирной цивилизации - и Дарвина - о превращении видов - люди, никогда не читавшие ни одной книги исторического или естественно-исторического содержания, не имеющие никаких, самых даже элементарных, понятий о том, что такое цивилизация и что такое вид? Какой туман должен возникнуть в их головах из подобного чтения? Но чтение в действительности происходит весьма редко, в чем мы положительно убедились [Нам известно, например, что около 2.000 подписчиков на одно из русских изданий Бокля, заплативших сполна деньги за два тома, не явились за получением второго тома, когда он вышел.]. Дело ограничивается тем, что Бокль, с разрезанными страницами, выкладывается напоказ, подле купеческих счетов, и обладатель этого сокровища объявляет каждому встречному, то торжественно, то с сокрушением сердца (смотря по личному характеру), что вот, дескать, явился на свет Бокль, разрушивший в конец все старые системы философии и все религиозные верования своим великим открытием, - открытым в человеке фосфора вместо души! Эти невероятные слова приводятся нами с буквальною точностию; мы их слышали от людей, произносивших их не на ветер, а с глубоким душевным содроганием; эти люди бывали счастливы, когда нам удавалось убедить их очевидными доказательствами, что Бокль не только никогда не делал подобного открытия, но что в его трудах нет даже ничего сколько-нибудь подходящего к анализу химического состава человеческих мозгов. Нелегка бывала для нас задача в таких беседах с читателями Бокля (или, лучше, с адептами его толкователей), - беседах, принимавших иногда весьма драматический характер, уничтожавший для нас всякий комизм положения; но не было недостатка и в комизме, особенно когда какой-нибудь обучающийся юноша прибегал на помощь к провравшемуся, по его мнению, дядиньке со словами: «Не фасфор, а фасфорные соединения, дядинька!» Бокль, открывающий фосфор в человеческом мозге - вот самый характеристический, взятый нами прямо из жизни, образчик результатов того новейшего распространения света науки в темных массах русского народа, которым заняты и наивные, и не наивные служители отечественного просвещения. Хорош также и другой из оставшихся у нас в памяти образчиков прогрессивных купеческих воззрений, возбуждающих негодование старого поколения: «Нет добра и зла; нет честного и бесчестного занятия: всякий промысел хорош, который только выгоден. Чем наш купеческий промысел лучше промысла женщины, торгующей своею честью? Если она умеет заработать деньги, то она полезнее для государства, чем купец и фабрикант, не умеющий нажиться». И такие речи не раз случалось нам слышать в купеческих кругах, умеющих отлично примирять у нас теорию Фогта и Молешотта с теорией азиатских нравов. Когда толкуешь о таких результатах современного образования с разумными стариками, с так называемыми бородачами старого покроя, приходящими в ужас от науки сынов и готовых произнести ей анафему на всех соборах, когда стараешься всячески вразумить им, что единственное спасение от этого умственного разврата, производимого литературой в их неучившихся сынах, есть школа, а не бегство от науки, - они победоносно указывают вам на внуков, на этих молодцов, уже произошедших в разных коммерческих академиях и университетах все без изъятия науки. Когда их в таком случае убеждаешь воздержаться только от высших школ, сбивающих с толку их молодежь, и ограничиться пока низшими школами, в которых все-таки не преподается такое великое количество знаний, способствующих умственному расстройству учеников, тогда эти напуганные нашею наукой люди напоминают вам, что делается в наших уездных училищах, как и там набиваются головы всяким хламом, решительно ни для кого не нужным, ни для мелкого уездного торгаша, ни для первостепенного европейского коммерсанта; напоминают, как, например, в уездных училищах учители истории (чему мы и сами лично были свидетелями) читают 9-12-летним мальчикам, еле-еле умеющим читать по складам, лекции об истории Древней Индии, объясняют значение санскритского языка для сравнительной филологии, догматы буддизма и т. д. После всего этого поневоле станешь в тупик перед купечеством, не желающим обучать своих детей.
Возвращаемся к вопросу о развращении нравов на Нижегородской ярмарке. Понятие о нем еще в том отношении неверно, что самая опасная для нравов сторона макарьевской гульбы вовсе не та, которую видит большинство публики, а с нею и высшая полиция; эта опасность, так же, как и самые оскорбительные для нравственного чувства элементы увеселений Макария, заключаются вовсе не в их диких и безобразных проявлениях, принадлежащих отживающей старине, а напротив, в их утончениях и облагораживании, принадлежащих новейшему времени. Увеселительная часть Макарьевской ярмарки есть настоящая энциклопедия увеселений всех времен и народов; сюда съезжаются показывать свое искусство или свои редкости художники из всех концов России и Европы. Здесь есть, как выражаются простые люди, решительно все, что надобно для «русского расположения и веселия». Нет нужды говорить, что весь этот увеселительный товар самого плохого качества, кроме, однако, балета, отлично поставленного, в недавнее время, петербургскими балетмейстерами и пользующегося просвещенным покровительством местных властей. Очевидно, что целые народонаселения России почерпают в развлечениях Нижегородской ярмарки свои понятия об изящном и прекрасном и разносят их по России. С этой точки зрения, русский театр мог бы получить здесь громадное значение; но такое значение, без сомнения, не может принадлежать балету, менее всего способному в народном воображении явиться школою изящного. «Пляска Иродиады!» - говорили старообрядцы, когда один особенно покровительствуемый балет был с особенным торжеством поставлен в день усекновения главы Иоанна Крестителя.
Как ни разнообразна энциклопедия увеселений и развлечений Нижегородской ярмарки, но в их развитии можно, кажется, заметить две струи, текущие с двух противуположных сторон: из нашей северной столицы и чрез нее из-за моря, и из Москвы и чрез нее из коренной внутренней России. Петербург насаждает утончения макарьевского веселья и высылает к Нижегородской ярмарке всех просветителей этого рода, в том числе и передовых двигателей балета и мабилей, прозванных здесь мушкарадами; последние не могли бы устроиться без ватаги обоего пола, выплываемой из Питера. Между тем эти утончения разврата, совершенно недоступные грубым понятиям коренных русских людей, удивительным образом стушевывают ту резкую черту, которая отделяла в старое время область разврата и область увеселения, заведения первого и второго порядка, посетителей тех и других. По общему и нашему личному замечанию, в прежние и даже весьма недавние годы разврат был гораздо более сосредоточен на Нижегородской ярмарке; он был даже географически (в слободе Кунавине) разграничен с обыкновенною гульбой. Ныне он разлился, хотя и в более приличных формах, по всей ярмарке. Солидные люди, даже из среды весьма приобыкших к трактирной жизни великороссийских купцов [На малороссийских ярмарках вовсе нет трактирной жизни.], должны были употребить большие усилия, чтобы замкнуть двери некоторых трактиров от этой всепроникающей струи утонченных увеселений: по строгому уговору обычных посетителей с хозяевами некоторых (весьма немногих) трактиров, именуемых вследствие этого коммерческими, в них безусловно не впускают женский пол, под каким бы то ни было титулом: арфисток, певиц и проч. Известно, что географическое сосредоточение разврата заведено во многих столицах и многолюдных городах Европы, и именно тех, которые отличаются наименьшею порчей нравов, как, например, в Лондоне; это сосредоточение составляет, кажется, весьма важный вопрос благоустройства и благочиния, и несомненно чрезвычайно облегчает полицейский надзор, как бы с первого взгляда ни сгущались от этого наружные проявления безнравственности.
Надо признаться, что русский человек никак не умеет облагораживать разврат, как его этому ни обучают в Париже и Петербурге; эта черта, нисколько, впрочем, не огорчительная для нашего национального самолюбия, как полагают многие, происходит, может быть, действительно от нашей отсталости на пути современной цивилизации, а может быть, и от некоторых племенных, нисколько не плачевных, наших свойств [Азиатцы, например, китайцы и турки, умеют же утончать и рафинировать разврат, несмотря на свое невежество и грубость нравов.]. Эта черта в особенности ярка на Нижегородской ярмарке. Все эти танцовальные вечера, затеваемые с самыми благими намерениями и долженствующие ознакомить русского человека с неведомыми ему утончениями новейшей европейской вакханалии, быстро превращаются под его рукой в самые отвратительные питейные и иные публичные заведения. Замечательно, что кроме выписных и наемных танцоров, в танцах принимают участие исключительно только иностранцы (французы и немцы) и только мертвецки пьяные русские, а между тем русский народ отличается особенным дарованием и любовью к танцовальному искусству. Все эти мабили на берегах Оки гибнут от господствующего на них пьянства и от так называемых каморок, привлекающих туда публику гораздо более, чем танцы. Можно сказать без всякого преувеличения, что весь сколько-нибудь солидный ярмарочный люд (в том числе и самый юный) посещает эти зрелища лишь изредка, и ради куриоза, «ради безобразия».
М. Настюков. Нижегородская ярмарка
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Другие отрывки: «Наш хлопок», Торжище Востока, Нравы Нижегородской ярмарки (1), Нравы Нижегородской ярмарки (2), Нравы Нижегородской ярмарки (3).
Нижний Новгород. Посещение Е. В. герцогом Эдинбургским
железного ряда ярмарки. С фотографии М. Настюкова. 1875
В понятиях массы некоммерческой публики Нижегородская ярмарка нередко представляется единственно как место гулянья и кутежа; по крайней мере, в разговорах публики о Макарье обыкновенно преобладают рассказы о скандалах и куриозах купеческого разгула, как будто в этом разгуле заключается главный умственный и нравственный, или, как ныне выражаются, социальный интерес этого великого сходбища русских людей. Журнальная литература ярмарки, когда не касается известий о коммерческих оборотах ярмарки, - также почти исключительно вращается около увеселительных ее заведений. Немудрено, что в воображении значительной части некоммерческой публики средоточием всего интереса Макарьевского торга сделалось знаменитое село Кунавино. Между тем эта кунавинская точка зрения на ярмарку, даже в самом тесном смысле ярмарочного разгула, оказывается ныне совершению неверною, ибо даже в специальной истории развращения нравов на Нижегородской ярмарке иные ее области далеко опередили Кунавино.
Сложившимся о ярмарке понятиям более или менее соответствовали и самые отношения о ней государства. Охрана этого важного средоточия народной жизни со стороны государства всегда заключалась главным образом в самом наружном полицейском и даже воинском надзоре. Спешим оговориться, с тем, чтобы наши слова не дали повода к недоразумениям. Полиция, конечно, есть специальнейшее призвание государства, и мы не имеем никакого особенного расположения к развитию деятельности государства по отношению к торговле за пределы этого самого бесспорного его призвания. Прибавим, что усиление внимания на военную сторону полицейского надзора за Нижегородскою ярмаркою, как это было в последнее время (с 1862 года), принесло свою долю пользы, оградив мирных коммерческих людей от того смятения в умах, которое распространялось у нас за пожарами и польским восстанием. В какой степени эти экстренные военные меры необходимы и теперь, это другой вопрос, которого мы не желаем здесь касаться. Но как бы ни была важна полиция для народной жизни, и как бы в некоторых отношениях ни были полезны даже самые наружные ее принадлежности, все-таки существенная роль полиции не заключается в одних только полицейских декорациях и вооружениях, способных охранять публику разве только от людей, пугающихся видом холодного и огнестрельного оружия. Очевидно, что задача полиции не может еще быть призвана окончательно разрешенною, когда, например, как мы видели на Нижегородской ярмарке, у порогов всех увеселительных заведений и гульбищ расставлены, в полном комплекте, представители полицейского надзора: регулярная или гражданская полиция, жандармы, казаки и, наконец, даже самые экстренные полицейские сикурсы - строевые воинские чины. Даже если бы стражи порядка были расставлены не только у входов на танцовальные вечера, но и в самых танцовальных залах, к каждому райку (панорамщику) на площади приставлен был казак, и казаки ни на минуту не переставали бы разъезжать по мосту, махая ногайками и крича безустанно: «Тише ехать!», даже когда на мосту нет ни одного экипажа, - и тогда цель полиции нельзя было бы признать окончательно достигнутою. Усиление полицейской стражи в разных увеселительных заведениях приводит нередко к одному только верному результату - к усилению состава служителей этих заведений (так, жандармы отбирают и считают билеты на танцовальных вечерах), и превращается некоторым образом в правительственную субсидию. Такая субсидия заключается уже в том увеличении числа потребителей увеселительных ярмарочных товаров, которое естественно сопровождает усиление численности полицейских деятелей: полиция, как и вся сфера административных лиц, производит даже самый оживленный спрос на эти товары [Как ни странною может показаться эта мысль о превращении при известных условиях полицейского надзора и вообще государственной охраны в прямую субсидию увеселительным промышленным предприятиям, но она между тем справедлива. Весь личный состав государственной администрации и составляет в государстве класс потребителей по преимуществу и даже в особенности предметов роскоши и рассеяния.]. Нередко даже такое правительственное содействие увеселительным ярмарочным промыслам выходит за пределы свободного содействия и обращается в насильственное покровительство тому или другому потреблению: так, казак, приставленный к панорамщику, заставляет его насильно, по требованию окружающей толпы, показывать самые секретные картинки [Изображения на этих картинках достигают самых крайних пределов бесстыдства и несомненно служат к самому наглядному и общепонятному распространению в малолетном поколении простого народа, тысячами окружающего райки на площадях, сведений о вещах, которые ему и присниться не могут в его сельском захолустье.], которые даже панорамщик, отчаянный, забубенный гуляка, замялся показывать, приметив у стеклышка своей панорамы несовершеннолетнюю крестьянскую девушку. Наконец, нельзя сказать, чтобы новейшими мерами полицейского надзора были окончательно устранены на Нижегородской ярмарке самые грубые нарушения порядка, хотя, может статься, и достигнуты некоторые улучшения сравнительно с давно прошедшим временем. Мы сами были еще свидетелями печальных кровопролитий на улицах среди белого дня, - однажды чуть-чуть не дошедших до убийства, - несмотря на многочисленных казаков, мчавшихся один за другим мимо побоища для исполнения спешных приказаний начальства; были и открытые грабежи посреди улицы, наполненной народом; были и покушения на тайные убийства, остановленные случайно проходившими мирными гражданами; было ежедневное, сопряженное с большою опасностию столпление судов на окской переправе ночью (когда разводится мост).
Указывая на эти факты, мы чужды всякого желания давать практические наставления, и нам делается даже страшно, чтобы наши слова не внушили мысли о необходимости еще большего расширения ярмарочной полицейской деятельности и еще большего, чем ныне, вторжения администрации в частную жизнь. Зная, как трудно разрешается задача полиции за пределами наружного полицейского надзора, и как плодом самого благородного усердия администраторов на этой почве является обыкновенно только стеснение народной жизни, без всяких благ полицейской охраны, - зная все это, мы, конечно, готовы предпочесть нынешнее положение вещей на Нижегородской ярмарке всякому дальнейшему развитию на ней полицейского дела. Грубые, так сказать, механические приемы полицейской системы, которая господствовала там до сих пор, имели, по крайней мере, своим несомненно-полезным последствием свободное и естественное развитие ярмарки. С усилением полицейской деятельности мы можем потерять и это благо, не приобретя никакого нового. Задача полиции, за пределами наружной полиции, как бы такая задача ни казалась необходимою и в известной степени удобоисполнимою, неизмеримо труднее задачи наружного и военного полицейского надзора. Охрана народной жизни и народного воспитания, совершающегося на улицах и гульбищах более, чем в школе, охрана от нравственного насилия и соблазна, целесообразная и не стеснительная для частных лиц, - такая охрана требует предварительного, тщательного изучения народной жизни; сверх того, она обусловливается в своем исполнении способами и орудиями действий, которые не всегда находятся в распоряжении власти. Такие орудия полиции сами являются плодом успехов народного воспитания и не могут быть созданы по желанию власти. Не вдаваясь в рассмотрение затронутой нами государственной задачи, мы позволим себе только сообщить несколько наблюдений и размышлений, почерпнутых нами на Нижегородской ярмарке и возбужденных фактами, обнаруживающими господствующее здесь, по нашему мнению, ошибочное или, лучше, весьма узкое понимание целей как ярмарочной, так и всякой полиции.
Рассказы о разгуле на Макарьевской ярмарке положительно преувеличены, по крайней мере в отношении к настоящему времени; они основаны на фактах давно минувшей старины. Во всяком случае, то, что действительно есть в увеселительной сфере Нижегородской ярмарки самого оскорбительного для нравственного чувства и самого опасного для народной нравственности, заключается не столько в цинических проявлениях грубого разврата, сколько в иных, гораздо менее уловимых явлениях.
Прежде всего должно заметить, что молодое поколение торгового класса, если не обманывают нас все наши наблюдения, почерпнутые, однако, из продолжительных и тесных сношений с представителями всех слоев этого класса, - молодое поколение (собственно, возмужалое, а не самое юное, еще стоящее в стороне от дела) значительно остепенилось в сравнении с старым поколением. В поколении среднего возраста заметны решительные успехи семейной жизни и отвращение от кочевой, составляющей сущность нашего ярмарочного быта; усовершенствование путей сообщения позволило женам сопровождать своих мужей на Нижегородскую ярмарку, и можно уже заметить некоторые признаки столь желанного вступления нашей купеческой женщины в свои естественные права. Начинается превращение ее из хозяйки и затворницы в подругу и участницу жизни мужа. Конечно, на этом пути еще многого остается пожелать, и может быть, в особенности того, чтоб и наша так называемая купчиха, добиваясь как можно скорее прогресса, не шагнула, подобно некоторым своим соотечественницам, в столь соблазнительные закоулки эмансипации… Как бы то ни было, заповедный кочевой разгул принадлежит, кажется ныне по преимуществу старому поколению торговых людей; молодые люди положительно не поспевают за стариками. В настоящее время оказывается слабою не столько нравственная, сколько умственная сторона нашего купеческого люда; между тем успехи образования, и именно школьного, составляют один из первостепенных вопросов нашей отечественной торговли, которая несомненно находится, и внутри России, и на всемирных рынках, в унизительном положении, подчиненном господству иностранцев и иностранных капиталов. Сколько бы ни кричали о таможенном тарифе, это иностранное господство главным образом происходит от превосходства умственного образования иностранных торговых людей над русскими; а такое превосходство не может измениться ни от каких тарифов. Поистине надо удивляться, - как и удивляются иностранцы, - природной даровитости русской натуры, и именно исторической даровитости к коммерческому делу, когда видишь, как самородные наши торговцы, едва умеющие разобрать купеческий счет и подписать вексель, справляются с этими иностранцами, большею частию прошедшими, до конторы, полный курс наук в средних и даже высших учебных заведениях. Спешим заметить, что успехам школьного образования нашего купечества ныне препятствует не их добрая воля, а то плачевное направление, которое приняли у нас школы в последнее время: мы можем положительно засвидетельствовать, и в особенности после всего того, что слышали среди купечества, торгующего на Нижегородской ярмарке, как сильно озабочивает этот класс вопрос о необходимости образования детей. Но виновато ли купечество в том, что школьное образование представляется ему с некоторых пор единственно в виде отрицания всего, что составляет, даже по бессознательному инстинкту самого необразованного человека, нравственную основу, достоинство и лучшую красу человека? Виновато ли купечество, когда его сыновья возвращаются к домашнему очагу с единственным вновь приобретенным убеждением, что вся наука, до сих пор существовавшая у образованных народов, и все придуманные ими для человеческого общежития порядки - совершеннейший вздор, долженствующий в один прекрасный день быть уничтоженным? В каком бы отчуждении от западноевропейского образования ни жило наше купечество, но оно никак не может примириться с таким последним результатом современного нашего школьного образования, и никак не может поверить, чтобы молодые люди, воротившиеся из школы с подобным последним словом, были действительно образованнее старых. Как ни свято хранил наш купеческий класс обряды и старину народного быта, посреди всеобщей ломки, но он вовсе не имеет тех китайских понятий о западноевропейском образовании и западноевропейских общественных порядках, как некоторые наши мыслители и писатели. Самое последнее, или самое прогрессивное купеческое поколение, только что сошедшее с школьной скамейки, отпугивает купечество от школы, практическим результатом которой являются презрение к занятию отцов и отчуждение от своего ремесла. В старые годы купеческая молодежь лезла в чиновничество и дворянство, теперь лезет в социальные реформаторы и прогрессисты. Впрочем, так называемая у нас прогрессивная или, лучше, недозрелая современная литература входит в соприкосновение с купеческою средой и не на одной только школьной скамье; на Нижегородской ярмарке мы видали скороспелые русские издания Бокля, Дарвина, Фогта в руках уже весьма возмужалых людей. Понятно, какое смущение в умах, чуждых доселе всякой книги и всякой школы, способна производить эта литература, в особенности благодаря нелепым устным ее истолкованиям, которые носятся в воздухе и с каждым переходом от одного необразованного человека к другому постепенно превращаются в понятия едва вероятные по своему крайнему невежеству и безобразию. Что могут, например, вынести из книг Бокля - о ходе всемирной цивилизации - и Дарвина - о превращении видов - люди, никогда не читавшие ни одной книги исторического или естественно-исторического содержания, не имеющие никаких, самых даже элементарных, понятий о том, что такое цивилизация и что такое вид? Какой туман должен возникнуть в их головах из подобного чтения? Но чтение в действительности происходит весьма редко, в чем мы положительно убедились [Нам известно, например, что около 2.000 подписчиков на одно из русских изданий Бокля, заплативших сполна деньги за два тома, не явились за получением второго тома, когда он вышел.]. Дело ограничивается тем, что Бокль, с разрезанными страницами, выкладывается напоказ, подле купеческих счетов, и обладатель этого сокровища объявляет каждому встречному, то торжественно, то с сокрушением сердца (смотря по личному характеру), что вот, дескать, явился на свет Бокль, разрушивший в конец все старые системы философии и все религиозные верования своим великим открытием, - открытым в человеке фосфора вместо души! Эти невероятные слова приводятся нами с буквальною точностию; мы их слышали от людей, произносивших их не на ветер, а с глубоким душевным содроганием; эти люди бывали счастливы, когда нам удавалось убедить их очевидными доказательствами, что Бокль не только никогда не делал подобного открытия, но что в его трудах нет даже ничего сколько-нибудь подходящего к анализу химического состава человеческих мозгов. Нелегка бывала для нас задача в таких беседах с читателями Бокля (или, лучше, с адептами его толкователей), - беседах, принимавших иногда весьма драматический характер, уничтожавший для нас всякий комизм положения; но не было недостатка и в комизме, особенно когда какой-нибудь обучающийся юноша прибегал на помощь к провравшемуся, по его мнению, дядиньке со словами: «Не фасфор, а фасфорные соединения, дядинька!» Бокль, открывающий фосфор в человеческом мозге - вот самый характеристический, взятый нами прямо из жизни, образчик результатов того новейшего распространения света науки в темных массах русского народа, которым заняты и наивные, и не наивные служители отечественного просвещения. Хорош также и другой из оставшихся у нас в памяти образчиков прогрессивных купеческих воззрений, возбуждающих негодование старого поколения: «Нет добра и зла; нет честного и бесчестного занятия: всякий промысел хорош, который только выгоден. Чем наш купеческий промысел лучше промысла женщины, торгующей своею честью? Если она умеет заработать деньги, то она полезнее для государства, чем купец и фабрикант, не умеющий нажиться». И такие речи не раз случалось нам слышать в купеческих кругах, умеющих отлично примирять у нас теорию Фогта и Молешотта с теорией азиатских нравов. Когда толкуешь о таких результатах современного образования с разумными стариками, с так называемыми бородачами старого покроя, приходящими в ужас от науки сынов и готовых произнести ей анафему на всех соборах, когда стараешься всячески вразумить им, что единственное спасение от этого умственного разврата, производимого литературой в их неучившихся сынах, есть школа, а не бегство от науки, - они победоносно указывают вам на внуков, на этих молодцов, уже произошедших в разных коммерческих академиях и университетах все без изъятия науки. Когда их в таком случае убеждаешь воздержаться только от высших школ, сбивающих с толку их молодежь, и ограничиться пока низшими школами, в которых все-таки не преподается такое великое количество знаний, способствующих умственному расстройству учеников, тогда эти напуганные нашею наукой люди напоминают вам, что делается в наших уездных училищах, как и там набиваются головы всяким хламом, решительно ни для кого не нужным, ни для мелкого уездного торгаша, ни для первостепенного европейского коммерсанта; напоминают, как, например, в уездных училищах учители истории (чему мы и сами лично были свидетелями) читают 9-12-летним мальчикам, еле-еле умеющим читать по складам, лекции об истории Древней Индии, объясняют значение санскритского языка для сравнительной филологии, догматы буддизма и т. д. После всего этого поневоле станешь в тупик перед купечеством, не желающим обучать своих детей.
Возвращаемся к вопросу о развращении нравов на Нижегородской ярмарке. Понятие о нем еще в том отношении неверно, что самая опасная для нравов сторона макарьевской гульбы вовсе не та, которую видит большинство публики, а с нею и высшая полиция; эта опасность, так же, как и самые оскорбительные для нравственного чувства элементы увеселений Макария, заключаются вовсе не в их диких и безобразных проявлениях, принадлежащих отживающей старине, а напротив, в их утончениях и облагораживании, принадлежащих новейшему времени. Увеселительная часть Макарьевской ярмарки есть настоящая энциклопедия увеселений всех времен и народов; сюда съезжаются показывать свое искусство или свои редкости художники из всех концов России и Европы. Здесь есть, как выражаются простые люди, решительно все, что надобно для «русского расположения и веселия». Нет нужды говорить, что весь этот увеселительный товар самого плохого качества, кроме, однако, балета, отлично поставленного, в недавнее время, петербургскими балетмейстерами и пользующегося просвещенным покровительством местных властей. Очевидно, что целые народонаселения России почерпают в развлечениях Нижегородской ярмарки свои понятия об изящном и прекрасном и разносят их по России. С этой точки зрения, русский театр мог бы получить здесь громадное значение; но такое значение, без сомнения, не может принадлежать балету, менее всего способному в народном воображении явиться школою изящного. «Пляска Иродиады!» - говорили старообрядцы, когда один особенно покровительствуемый балет был с особенным торжеством поставлен в день усекновения главы Иоанна Крестителя.
Как ни разнообразна энциклопедия увеселений и развлечений Нижегородской ярмарки, но в их развитии можно, кажется, заметить две струи, текущие с двух противуположных сторон: из нашей северной столицы и чрез нее из-за моря, и из Москвы и чрез нее из коренной внутренней России. Петербург насаждает утончения макарьевского веселья и высылает к Нижегородской ярмарке всех просветителей этого рода, в том числе и передовых двигателей балета и мабилей, прозванных здесь мушкарадами; последние не могли бы устроиться без ватаги обоего пола, выплываемой из Питера. Между тем эти утончения разврата, совершенно недоступные грубым понятиям коренных русских людей, удивительным образом стушевывают ту резкую черту, которая отделяла в старое время область разврата и область увеселения, заведения первого и второго порядка, посетителей тех и других. По общему и нашему личному замечанию, в прежние и даже весьма недавние годы разврат был гораздо более сосредоточен на Нижегородской ярмарке; он был даже географически (в слободе Кунавине) разграничен с обыкновенною гульбой. Ныне он разлился, хотя и в более приличных формах, по всей ярмарке. Солидные люди, даже из среды весьма приобыкших к трактирной жизни великороссийских купцов [На малороссийских ярмарках вовсе нет трактирной жизни.], должны были употребить большие усилия, чтобы замкнуть двери некоторых трактиров от этой всепроникающей струи утонченных увеселений: по строгому уговору обычных посетителей с хозяевами некоторых (весьма немногих) трактиров, именуемых вследствие этого коммерческими, в них безусловно не впускают женский пол, под каким бы то ни было титулом: арфисток, певиц и проч. Известно, что географическое сосредоточение разврата заведено во многих столицах и многолюдных городах Европы, и именно тех, которые отличаются наименьшею порчей нравов, как, например, в Лондоне; это сосредоточение составляет, кажется, весьма важный вопрос благоустройства и благочиния, и несомненно чрезвычайно облегчает полицейский надзор, как бы с первого взгляда ни сгущались от этого наружные проявления безнравственности.
Надо признаться, что русский человек никак не умеет облагораживать разврат, как его этому ни обучают в Париже и Петербурге; эта черта, нисколько, впрочем, не огорчительная для нашего национального самолюбия, как полагают многие, происходит, может быть, действительно от нашей отсталости на пути современной цивилизации, а может быть, и от некоторых племенных, нисколько не плачевных, наших свойств [Азиатцы, например, китайцы и турки, умеют же утончать и рафинировать разврат, несмотря на свое невежество и грубость нравов.]. Эта черта в особенности ярка на Нижегородской ярмарке. Все эти танцовальные вечера, затеваемые с самыми благими намерениями и долженствующие ознакомить русского человека с неведомыми ему утончениями новейшей европейской вакханалии, быстро превращаются под его рукой в самые отвратительные питейные и иные публичные заведения. Замечательно, что кроме выписных и наемных танцоров, в танцах принимают участие исключительно только иностранцы (французы и немцы) и только мертвецки пьяные русские, а между тем русский народ отличается особенным дарованием и любовью к танцовальному искусству. Все эти мабили на берегах Оки гибнут от господствующего на них пьянства и от так называемых каморок, привлекающих туда публику гораздо более, чем танцы. Можно сказать без всякого преувеличения, что весь сколько-нибудь солидный ярмарочный люд (в том числе и самый юный) посещает эти зрелища лишь изредка, и ради куриоза, «ради безобразия».
М. Настюков. Нижегородская ярмарка
ПРОДОЛЖЕНИЕ