Нравы Нижегородской ярмарки (3/3)
В. П. Безобразов. Очерки Нижегородской ярмарки. - М., 1865.
Предыдущие отрывки: «Наш хлопок», Торжище Востока, Нравы Нижегородской ярмарки (1), Нравы Нижегородской ярмарки (2).
А. Дюран. Нижний Новгород. Вид на ярмарку и Благовещенский монастырь. 1839
Еще одно, и последнее замечание относительно полиции, с которою нам давно пора покончить. Одна особенная черта свойственна у нас всем видам администрации и всем сортам административных деятелей: они чрезвычайно любят заниматься чужим делом. От этой наклонности происходят, в лучшем случае, рассеяние сил администрации и отвлечение их от исполнения прямых обязанностей к косвенным и даже большею частию к совершенно посторонним. Так, представители полицейской власти нередко сосредоточивают у нас гораздо более усилий и любви на покровительстве промышленности, торговле, даже художествам и наукам, нежели на полицейском порядке. В полицейской сфере Нижегородской ярмарки нам случалось не раз быть свидетелями высших соображений о споспешествовании торговле и промышленности, о разных финансовых мерах, о таможенной политике государства, о статистическом исследовании ярмарки, об устройстве ее художественных увеселений, о театре и музыке и т. д., и всего менее приходилось слышать предположений об улучшении полицейского надзора, и вообще даже разговоров о таких вещах, как охрана собственности и личности, необходимость которой представляется некоторым из наших полицейских деятелей какою-то мечтательною теорией праздных мыслителей.
Невольно припоминаем при этом, как один из полицейских деятелей, показывавший по наружности, вследствие необходимостей новейшего прогрессивного времени, свое пренебрежение к полиции, был чрезвычайно удивлен и в то же время восхищен, когда узнал от нас, что не только мы, по нашему слабому разумению, но и знаменитейшие политические мыслители Западной Европы не признают возможным упразднить полицию в государстве. Впечатление, какое произвела в этом случае наша беседа, мы можем сравнить с изумлением и восторгом, какие ощутил один молодой раскольник, - которого рьяные прогрессисты успели убедить, что все его понятия - грубейшее невежество, и что ныне нет ни одного образованного человека, верующего в Бога, - когда узнал от нас, что не все образованные и ученые люди держатся такого мнения. Надо сознаться, что у нас вошло в обычай между полицейскими служителями всех категорий как будто стыдиться своих полицейских обязанностей; они всячески заботятся о том, чтобы публика позабыла, что на них лежат эти обязанности, и особенно любят внушать всем и каждому, а тем более людям, которых уважают, убеждение, что они занимаются полицией нехотя, кое-как, скрепя сердце, спустя рукава, что в сущности они заняты совсем другим, более благородным дедом. Как все это должно действовать успокоительно и на публику, и на нарушителей общественного порядка!
Более благородное дело полицейских властей заключается, например, в регулировании торговли, о которой мы так много слыхали и у Макария, и в других местах. Это регулирование, то есть «направление торговли, вопреки своекорыстным интересам торгующих, к высшим государственным целям», занимало, между прочим, умы на Нижегородской ярмарке 1864 г., когда купечество выразило желание приобрести в свою собственность казенные лавки. Как ни очевидно выгодна была бы эта операция для казны, которая освободилась бы от весьма дорогого ремонта, от разваливающегося ярмарочного гостиного двора и также от горьких жалоб на него со стороны купечества; как ни значительна была бы помощь, которую правительство могло бы посредством этой прибыльной для себя операции оказать ярмарочной торговле, страдающей от плохих помещений, - несмотря на все это, мы слышали, однако, (и не на одной Нижегородской ярмарке) глубокомысленные рассуждения о необходимости удержания гостиного двора в руках казны для «регулирования» производящейся в нем торговли. К счастию, это регулирование остается мечтой, и в действительности ограничивается только зависимостию торгующих от ярмарочной конторы при ежегодной раздаче лавок. Нельзя не пожелать, чтоб и эта зависимость прекратилась, чтобы с отчуждением лавок из казны настал более правильный и более свободный экономический порядок в пользовании этою собственностию, и чтобы, наконец, она не утратила с удержанием ее в распоряжении казны всякую ценность. Но, к несчастию, подобное содействие успехам торговли и сбережению народного богатства мало пользуется у нас сочувствием, и не только в бюрократических, но даже в коммерческих сферах. Наши коммерсанты, сами того не понимая, готовы усердно помогать тому утеснению торговли, которое так характеристически называется некоторыми ее регулированием. Вместо того чтобы настойчиво стремиться к столь полезной мере, как продажа им казенного гостиного двора [Продажа гостиного двора может быть произведена в разных видах, и не в пользу одного только ярмарочного купечества, а, например, его может приобрести город. К кому бы ни перешло это имущество, всякое в нем хозяйство будет лучше казенного.], коммерсанты уже позабыли о своем столь недавнем и столь горячем желании, и предпочитают вести на Нижегородской ярмарке агитацию в пользу усиления таможенных тарифов.
Мы слишком бы удалились от нашего предмета, если бы стали говорить здесь подробно о протекционистском движении, которое никак не покидает некоторых слоев нашего коммерческого класса и, может быть, заслуживает особое внимание как единственное пока в этой среде движение, соприкасающееся с государственными вопросами и с политическою нашею жизнию. Купечество не раз, и довольно шумно [см. между прочим «Ярмарочный листок» за 1864 и 1865 годы], заявляло себя на Нижегородской ярмарке в пользу усиления таможенного покровительства, и потому для нравственной характеристики ярмарочного мира необходимо, хотя вскользь, выставить здесь самые крупные черты этого движения. Движение это, как и все на Нижегородской ярмарке, - московское, но надо признаться, что ему недостает того, что, в глазах русского человека, придает столько почтенного и столько политически существенного всем московским движениям: ему недостает почвы в жизненности, этого полновесного элемента общественных движений нашей первопрестольной столицы. Это движение можно назвать до некоторой степени даже опасным для купечества, и вот почему. Во-первых, оно способно ввести смущение в умы как в коммерческих сферах, так и в правительственных. Смущение умов неизбежно, потому что все это движение на ярмарке, - в значительной степени напускное, а не натуральное, - не чистый и ясный голос действительных и практических потребностей торговли, а голос идей, искусственно ей навязываемых. Вся эта агитация напущена на торговый люд деятельностию лиц, стремящихся удовлетворить посредством ее гораздо более своим литературным, умственным и всяким иным потребностям, нежели потребностям промышленным и коммерческим, которых они или вовсе чужды, или которые сказываются в них весьма слабо. Между тем понятно, что подобные домогательства со стороны промышленных классов могут иметь цену и значение только в том случае, если они действительно суть голос самой жизни, самих промышленных интересов; в таком голосе, как бы он ни был подчас односторонен и своекорыстен, действительно нуждается наша бюрократия, не приобыкшая и не долюбливающая справляться в своих смелых мероприятиях с интересами жизни. Такой голос был бы для всех нас истинною благодатью, хотя бы он и исходил из сферы весьма односторонних интересов. Но в таможенной агитации преобладали на ярмарке голоса литературствующих коммерсантов, проповедующих о нуждах русского народного хозяйства по книжкам Листа и Кери, и столь же мало представляющих собою интересы науки, как и интересы торгового мира. Нет надобности прибавлять, что и эти книжки изучены ими самым поверхностным образом, на досуге, между делом. Но такими голосами мы преизобилуем и без макарьевских таможенных агитаций; ими переполнен наш журнальный мир, и они имеют единственным верным своим результатом - смущение общественного мнения. Таков результат и всех бывших на Нижегородской ярмарке движений в пользу усиления таможенной запретительной и покровительственной системы [чтобы поверить справедливость наших слов о таможенной агитации на Нижегородской ярмарке, мы предлагаем просмотреть «Ярмарочный листок» за 1864 и 1865 гг., и, между прочим, в особенности циркуляры, речи и статьи председателя ярмарочного биржевого комитета, преимущественно отличающиеся своим непрактическим и некоммерческим характером]: по ним, конечно, невозможно судить, чего желает и к чему стремится наш торговый и фабричный мир, но точно также по нам невозможно судить и чего желают общественные интересы, чуждые таможням. Купечеству, между прочим, и потому неудобно признать ярмарочные таможенные демонстрации за выражение своих мнений и чувств, что к этим демонстрациям примешиваются элементы, не совместимые с достоинством и независимостию, подобающими как всему купеческому сословию, так и в особенности столь обширной его отрасли, каково купечество, торгующее на Нижегородской ярмарке. Язык [в виде примера укажем на завтрак 25-го июля 1865 года («Ярмарочный листок», № 10)] глашатаев этих движений преисполнен лести и подобострастия перед официальным миром: это как бы условные фразы, которые, по общепринятым у нас понятиям, ничего собою не выражают и ни к чему не обязывают. Если б он был скромен, то пришлось бы признать представителей целой почтенной корпорации лишенными способности произносить независимое суждение как о публичных делах и деятелях, так и о собственных своих интересах. Тень официальной лести, не вынужденной к тому же никакими исключительными обстоятельствами, не может не уничтожать, и перед общественным мнением, и перед правительством, силу заявлений со стороны каких бы то ни было интересов. Но пока довольно об этом.
Какие бы любопытные нравственные и государственные вопросы ни связывалась с купеческим весельем и разгулом, с полицией, таможенными движениями и проч. на Нижегородской ярмарке, - во всем этом еще не главный ее интерес. Он даже не в ее торговых оборотах, как ни громадно их влияние на народное хозяйство всего государства. Всеобъемлющее значение этой ярмарки, зачавшейся в доисторические времена нашего государства и развивавшейся рука об руку со всеми историческими судьбами нашего народа, - определяется именно тем выражением, которое уже не раз было прилагаемо к ярмарке: здесь встреча людей и народов.
На Макарьевской ярмарке с давних пор встречаются, как нигде на Русской земле, люди и понятия, племена, верования и цивилизации, как вошедшие в состав нашей народности, нашей государственно-этнографической единицы, так и обусловливавшие собою наше историческое развитие. Здесь, на макарьевском сходбище, один из самых горячих моментов того трения племенных и бытовых стихий, из которых слагается историческое развитие народной жизни. Чем многочисленнее и разнообразнее стихии племен и цивилизаций, вошедших в состав исторического быта народа, тем, кажется, могущественнее его исторический рост, а тем благороднее его национальный тип, переработавший в себе и претворивший в себя всю разнородную смесь племенных элементов. Поэтому так и важны сходбища, подобные Макарьевскому торгу; в особенности же они важны для народа, который должен был воспринять и объединить столько племенных элементов и претворить их в народный тип, изумляющий своею однородностью, на государственной территории, не имеющей, к тому же, по своей величине, ничего себе подобного. Для такого колоссального исторического и этнографического процесса слияния народностей были, может статься, особенно необходимы временные и местные толчки, ускоряющие его движение.
Повод, по которому происходит макарьевское сходбище, - торг, коммерческая сделка, - обладает свойствами по преимуществу соединяющими и примиряющими различия и противоположности племен и обычаев; этот повод примиряет быстрее и понудительнее всякого иного случая встречи: нужно во что бы то ни стало продать и купить. Здесь поневоле, за стаканом чая, за бутылкою вина, под шум трактирного веселья, приравниваются друг к другу высокомерный московский первостатейный купец и не менее высокомерный у себя дома и неизменный здесь бухарец; по целым часам тягаются они между собою, выдвигая каждый все батареи своих коммерческих хитростей, запугивая один другого крайними последствиями несовершения сделки: с одной стороны - обратное шествие по среднеазиатским степям, с грузом ни на что не годного для соплеменников хлопка и без наличных денег, без которых не сделаешь ни плату в части света, еще на познавшей кредита и банков; в заключение, может статься, палочное наказание на площади в награду от начальства за плохую торговлю, а с другой стороны - обратный путь по рельсам, хотя и несравненно более краткий и усовершенствованный, но также с не совсем приятными ощущениями, при мысли о фабрике без сырого материала и с запасами сработанного товара, годного лишь для чужой части света, и о кармане без наличной денежной поживы, не совсем излишней как подспорье к массам процентных бумаг, не идущих с рук, и к коммерческим оборотам, замявшимся внутри отечества. С обеих сторон мелькают в торгующихся головах свои неудобства и стеснения от несостоявшейся сделки, борются между собою, прилаживаются, и наконец обе стороны что-нибудь уступают друг другу; одна сторона обыкновенно уступает больше: ее обратный путь несравненно длиннее, и коммерческие обстоятельства гораздо круче; Европа осиливает Азию. Как ни стоек бухарец, москвич сможет выдержать борьбу долее, и обе стороны все-таки сходятся, и по русскому обычаю бьют по рукам, хотя бухарцу и придется заехать еще раз на поклон и за деньгами в Москву [мы были свидетелями таких переговоров, продолжавшихся в течение нескольких дней].
Самая крупная противоположность этнографических элементов, властвовавшая доселе на Макарьевской ярмарке, проявляется, разумеется, между Азией и Европой, из встречи коих и образовался этот торг; борьба этих двух элементов составляла, конечно, важнейшее историческое содержание макарьевского сходбища. Который из двух элементов одолел, это слишком ясно по всем даже наружным признакам исторического и географического развития ярмарки. Хотя ныне значение Нижегородской ярмарки для внутренней торговли России далеко преобладает, как мы говорили, над ее ролью в нашей азиатской торговле, встреча народов Азии и Европы все-таки здесь продолжается. Вместе с тем, вследствие полного господства здесь русской, европейской стихии, нигде, может статься, не обнаруживается сильнее, чем здесь, нравственное и умственное влияние России на азиатцев. На всех других окраинах и пограничных пунктах, куда распространилась торговля наша с Азией, русские элементы еще пришлые и слишком слабые.
Другой, более органический процесс борьбы и слияния племен происходил с особенною живостью именно в той области и на том пути, по которым шло развитие макарьевского торга. Мы говорим о слиянии племен финских и славянских. Внутреннее развитие ярмарки, конечно, не могло оставаться чуждым и этому этнографическому процессу, столь важному в нашей истории, но отношение его к ярмарке было, по-видимому, косвенное, по крайней мере в ближайшем историческом прошедшем: финские племена, и доселе еще сохранившиеся во всей чистоте на Волге и в близких к ярмарке местах (в Нижегородской, Казанской, Рязанской губ.), уже давно чужды коммерческому и промышленному духу, воодушевившему с особенною силой русскую народность именно в этой области. Ныне участие в ярмарочной торговле всех этих финских обрывков - черемис, чуваш, мордвы - вовсе даже не заметно. Присутствие финских племен в географической области Макарьевской ярмарки скорее важно в том отношении, что взаимодействием и слиянием их с славянскими племенами возрастала здесь мощь русской стихии для ее борьбы с Азией, если только можно вообще допустить ту справедливую, как нам кажется, мысль, что поглощение в русской стихии финских племен славянскими было явлением чрезвычайно благоприятным для развития русской стихии (в так называемой великороссийской ее области). Макарьевская ярмарка, без сомнения, немало содействовала ходу этого этнографического процесса: здесь русский народ изъявил решительное господство своего коммерческого и промышленного духа над всеми первобытными племенами своей территории, в том числе и над финскими, которые, если верить историческим известиям, играли первостепенную роль в первобытном макарьевском торжище, в Прикамской области, в Болгарском царстве. В те времена финские племена представляли собою Запад и Европу насупротив Востока и Азии, а ныне они снизошли перед русско-славянскою стихией до того подчиненного положения, какое занимает в бассейне Волги город Чебоксары, в насмешку именуемый столицею черемис, перед Нижним Новгородом и Москвой.
В среде самой русской народности ярмарка является по преимуществу и даже исключительно средоточием для великороссиян и остается чуждою (теперь, может быть, даже более, чем прежде) Южной (лучше, Юго-Западной) и Западной России. Это обстоятельство, ныне устраняющее встречу на ярмарке малороссийского и белорусского наречий с великороссийским, может измениться с проведением сети железных дорог. Теперь же группа украинских ярмарок, возникших вследствие недостатка путей сообщения, совершенно разъединила малороссийский рынок с великороссийским.
Но не одни только племенные различия и противоположности встречаются на Нижегородской ярмарке; на ней сталкиваются разнообразные нравственные и умственные течения русской жизни, воззрения, нравы и обычаи всех слоев и географических групп русского общества. В этом отношении уже немало было сделано нами указаний: читатели могли достаточно судить по разным разбросанным в наших очерках фактам, какие крайности понятий и вкусов русских людей ищут для себя удовлетворения в ярмарочном мире, какой оживленный обмен чувств и мыслей происходит здесь рядом с обменом товаров. И этот обмен понятий играет здесь не одну только подчиненную роль, по необходимости только сопровождая коммерческое движение: Макарий служит сборным местом для двигателей многих идей, вращающихся в нашем народном быту, и средством пропаганды, для которой прямо и наезжает сюда всякий люд из разных краев России. Между умственными движениями, сосредоточивающимися у Макария, в особенности важна деятельность раскольничьих толков. Как бы ни хотелось нам сообщить здесь некоторые наблюдения по этому предмету, но затрогивать мимоходом такую важную сторону духовной жизни нашего народа было бы легкомысленно. Именно здесь, на Нижегородской ярмарке, раскрылась для нас та важная роль, которую играет раскол в умственных движениях нашего народа.
Тут, посреди искренних бесед и почти уличных прений, сказались нам органические, нравственные и бытовые связи раскола с народною жизнью; тут особенно ощутительным сделалось для нас, посреди пропаганды, производящейся ныне всеми видами наших сектаторов, отсутствие свободной деятельности православного духовенства, непосредственно встречающегося с расколом лишь в качестве представителя государственной и принудительной его власти.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Дворянство принимает самое ничтожное участие в оборотах Нижегородской ярмарки, и даже съезд соседнего дворянства на ярмарку значительно сократился в последнее время. Поэтому это сходбище сотен тысяч людей всего менее имеет значения для умственных движений в высшем и образованном нашем классе. Здесь следует упомянуть об одной характеристической особенности новейшего времени, - о нескольких дворянах, сидящих в разных рядах ярмарки и собственноручно продающих в лавках свои товары. Все эти лица принадлежали не к числу каких-нибудь исхудалых представителей нашего высшего сословия, нередко после разорения бросающихся на разные общественные поприща; напротив, это люди состоятельные и даже с видными родовыми связями. Они затеяли сами торговать просто чтобы делать это лучше, нежели чрез посредство приказчиков; может быть, они это затеяли, сами того не сознавая, отчасти и ради угождения духу времени, в видах слияния сословий. Не беремся сказать, в какой степени эта затея коммерчески удалась, знаем только, что ловкие купцы далеко не прочь торговать с дворянами. Такие хозяева даже приятнее купцам, чем господские приказчики, хотя и с последними торговать удобнее, чем с своим братом купцом. При этом мы вспоминаем подобный случай на ярмарке 1860 года, когда на горизонте показалась первые тучи эманципации, и когда с ними связывались во многих умах ожидания превращения дворян в людей обязанных, по нашим законам, избрать для себя род жизни. Несколько дворян-фабрикантов поспешили тогда упредить угрожавший прогресс и появились с своим товаром в ярмарочных палатках; некоторые из них заболели от стужи (вследствие воспрещения топить ярмарочные строения) и бежали с ярмарки, кинув товар на произвол судьбы. Это случилось именно на той ярмарке, на которой в последний уже раз продавался особенный дворянский товар, в последний раз раздавались звуки оркестра, составленного помещиком из крепостных людей. Желаем, чтобы нынешняя дворянская попытка была удачнее, хотя и знаем, как важна в торговле, особенно русской, известная унаследованная коммерческая рутина.
Чрезвычайное разнообразие понятий, нравов и обычаев было для нас самым любопытным предметом наблюдения на Нижегородской ярмарке. На всяком шагу можно встретить здесь крайние противоположности человеческой цивилизации, изумительным образом умеющие уживаться одна подле другой. Таковы в особенности контрасты понятий христианского мира и мусульманского, имеющего здесь столь многочисленных представителей. «Женщина не человек, женщина не имеет никаких высших человеческих побуждений, а только скотские и плотские инстинкты», - говорил нам образованный татарин и старался доказать свою варварскую тему рассуждениями, изобличавшими некоторое умственное развитие и знакомство с требованиями европейской цивилизации. «Мы не признаем в женщине человеческой души, и потому не допускаем ее в наши храмы», - продолжал он. А в христианской семье, обок живущей с палаткой этого татарина, не раз приходилось нам видеть женщину, уже одним только присутствием своим воздерживающую мужа от ярмарочного разврата; приходилось также не раз видеть в ней единственную хранительницу верований и обрядов отцов, посреди кощунства мужской половины семьи, потрясенной в своих религиозных понятиях пропагандой нигилизма и бросившейся, подобно всем новообращенным, во все крайности нового учения. В то время как мусульмане, покидая всякие дела на ярмарке, с необыкновенным усердием наполняли мечеть в часы, назначенные для общественных молитв, и их женщины могли в эти часы приближаться к мечети лишь на некоторое расстояние, - в это время православный собор посещался по преимуществу женщинами, так как мужчины были отвлекаемы коммерческими делами. Но женщину молящуюся, женщину - хранительницу чистоты семейных нравов всего менее видит татарин на ярмарке, и потому не удивительно весьма характеристическое возражение, сделанное нам тем же образованным мусульманином, когда мы выражали ему наше негодование против его взглядов на женщину. «Не доказывают ли ваши женщины лучше всего справедливость наших понятий, что они не люди и не могут пользоваться свободой людей? Неужели мы не видим здесь на всех этих маскарадах и в разных заведениях, каковы ваши женщины, и неужели, посмотрев на них, нам не убедиться, как хорошо мы делаем, что запираем их и не даем им воли?» Таков был ответ мусульманина, и ответ совершенно искренний. Наши русские татары еще могут получить, если только захотят, иные понятия о нашей женщине и вообще нашем христианском и европейском быте. Но каково же положение среднеазиатцев, знакомящихся с нашею цивилизацией единственно в ярмарочных увеселительных заведениях, в которых они проводят все свои досуги на ярмарке? Представьте себе бухарцев и коканцев, попавших прямо из своих степей на ярмарочные мабили и с них возвращающихся прямо в степи. Каковы должны быть впечатления этих дикарей посреди неведомого им дотоле европейского мира! Немало занимал нас на ярмарке вопрос об этих впечатлениях и их последствиях. Как бы ни были, однако, прискорбны для нашего европейского самолюбия представления о цивилизации, увозимые с ярмарки среднеазиатцами, мы можем утешиться тем, что их поселяет на этот раз в воображении дикарей именно та иноземная струя утонченного макарьевского веселья, которую мы выше отличили от настоящей русской его стихии; русское веселие неспособно, при всех своих грязных разливах, произвести на азиатцев впечатления столь унизительные для европейской цивилизации, как весь этот парижский разврат, переложенный на русские нравы.
Но не менее противоположностей и неожиданных встреч понятий заключает внутри себя и сама русская цивилизация на ярмарке. С одной стороны, старообрядцы отплевываются от балета и обзывают пляскою Иродиады спектакль, покровительствуемый властями в видах облагораживания русских нравов; с другой стороны, фельетоны местной печати пускаются в сентиментальности по поводу погибших, но милых созданий ярмарки, и возводят их даже, по рецептам, преподанным прогрессивною столичною прессой, в социальный идеал [см. «Ярмарочный листок» 1864 г.]! Трудно представить себе более резкий контраст понятий… А между тем этот контраст не какой-нибудь исключительный факт; напротив того, с каждою его стороной связан ряд воззрений и влечений, носящихся в нравственной атмосфере на огромных пространствах нашего отечества и в целых слоях нашего общества. Так или иначе все будущие наши успехи обусловлены этими воззрениями, из которых одни поднимают в нашем воображении всю картину допетровской и даже дониконовской русской старины, а другие рисуют нам всю современную, мнимо-передовую нашу новизну, все эта наносы, прибитые к нашему берегу. Молодец из Ножевой линии Московского гостиного двора, проникнувшись до глубины сердца сказаниями об эманципации женщины, перешедшими к нему из уст приятеля, знакомого с умными людьми, даже с литераторами, убеждается наконец, что настоящая эманципация осуществляется вполне только на мабиле Нижегородской ярмарки, и с восприимчивостью русского человека красноречиво доказывает вам, что отношения между полами, возникающие на мабиле, самые нормальные и естественные отношения (sic). После таких слышанных нами речей, сближающих прогрессиста с нашим татарином, нам было еще труднее убедить последнего, что ярмарочные увеселительные заведения еще не дают понятия о положении женщины в нашем европейском обществе; до него уже доходили слухи о прогрессистах, именно доказывавших, что подобная женская эманципация есть самое последнее слово прогресса.
Не станем, однако, слишком долго останавливаться на подобных явлениях: отдельный факт, вырванный из всей совокупности, может вести к весьма односторонним заключениям. Чтобы судить об историческом и народном значении великой «встречи» русских людей, какую представляет собою нижегородское сходбище, необходимо стать на некоторое от нее расстояние; необходимо, чтобы на этом расстоянии исчезло в крупных очертаниях общей идеи все безобразие нравственных и умственных явлений, заметное лишь вблизи, и замолкли все дрязги текущего времени, ощутительные лишь для слуха наблюдателя-современника, взволнованного тревогами дня. В общей исторической идее макарьевского сходбища народов бесследно пропадает вое это безобразие и все эти дрязги.
Идея, которая представляется нам здесь господствующею, есть преобладание русской народной стихии на этой встрече народов Востока и Запада. В этой встрече понятий и людей самых противоположных миров и цивилизаций выходит торжествующею над всем и над всеми русская цивилизация, которая и накладывает окончательно на все явления свою печать, свой тип. Под этим русским и вместе с тем европейским типом и все азиатские, пришлые элементы мало-помалу претворяются в русские и европейские. И сам этот тип, находясь, как всякий живой народный тип, в беспрерывном движении, вырабатывается и крепнет в этой встрече и в этом трении бесконечно разнообразных, иноплеменных и областных элементов, мало-помалу слагающихся под русским началом в одну народную стихию. Как некоторое олицетворение этой идеи осталась у нас в памяти одна живая картинка из ярмарочной жизни. В грязной харчевне мальчик-татарин, в своем мусульманском колпачке, бойко наигрывает на скрипке русские плясовые песни, и под эту музыку пляшет по-русски полька; и татарин, и полька всячески стараются своим подпеваньем русских слов и всеми своими ухватками доказать заседающей в харчевне компании, что они вполне прониклись духом русской песни и пляски, что и они, несмотря на свою татарщину и свою польщизну, способны выкинуть настоящее русское коленце. Действительно, это им и удается, и компания, состоящая из торгашей низшего сорта, всяких племен и наречий (в том числе даже немцев и французов), и как всякая компания у Макария, старающаяся во что бы то ни стало быть или казаться русскою, приходит в неописанный восторг. Мы долго любовались этою картиной, в которой, несмотря на всю грязь декораций, пробивался наружу внутренний смысл народных движений, подобных макарьевскому сходбищу.
Позволяем себе думать, что этою сценою, которая выхвачена нами из самого вихря ярмарочного разгула, и из которой каждое действующее лицо, каково бы ни было его племя, религия и язык, вышло с одним и тем же русским припевом на устах, с русским мотивом в душе и с русским настроением чувств и мыслей, - этою сценой мы могли нагляднее всего выразить идею, господствующую в настоящем, последнем нашем очерке Нижегородской ярмарки.
Мы можем сожалеть обо многих мрачных явлениях на наших народных сходбищах, о том, что в качестве представителей просветительных европейских начал являются здесь с одной стороны башкиры-казаки, блюстители полицейского порядка, с другой - создатели мабилей и наивные толкователи Бокля и Дарвина, но не можем отрицать, что русская жизнь движется вперед на этих великих сходбищах и коммерческих перепутьях, и того движения не могут остановить никакие представители наших новшеств. На этих сходбищах вырабатывается единство русского быта и духа, - единство, которое уже само по себе составляет силу, хотя эта сила и могла бы до бесконечности увеличиться от сочетания с другою силой, с европейским просвещением. Пока успехи нашего научного и школьного образования еще так слабы, и пока, с другой стороны, недостаток материальных удобств жизни и усовершенствованных путей сообщения еще не позволяет всем областям России обмениваться между собою товарами и понятиями и поддерживать свое русское единство иначе как посредством подобных встреч, - будем радоваться, что это великое единство, без которого ничто остальное не мыслимо, сохраняется и преуспевает, хотя бы посредством подобных встреч и движений.
Предыдущие отрывки: «Наш хлопок», Торжище Востока, Нравы Нижегородской ярмарки (1), Нравы Нижегородской ярмарки (2).
А. Дюран. Нижний Новгород. Вид на ярмарку и Благовещенский монастырь. 1839
Еще одно, и последнее замечание относительно полиции, с которою нам давно пора покончить. Одна особенная черта свойственна у нас всем видам администрации и всем сортам административных деятелей: они чрезвычайно любят заниматься чужим делом. От этой наклонности происходят, в лучшем случае, рассеяние сил администрации и отвлечение их от исполнения прямых обязанностей к косвенным и даже большею частию к совершенно посторонним. Так, представители полицейской власти нередко сосредоточивают у нас гораздо более усилий и любви на покровительстве промышленности, торговле, даже художествам и наукам, нежели на полицейском порядке. В полицейской сфере Нижегородской ярмарки нам случалось не раз быть свидетелями высших соображений о споспешествовании торговле и промышленности, о разных финансовых мерах, о таможенной политике государства, о статистическом исследовании ярмарки, об устройстве ее художественных увеселений, о театре и музыке и т. д., и всего менее приходилось слышать предположений об улучшении полицейского надзора, и вообще даже разговоров о таких вещах, как охрана собственности и личности, необходимость которой представляется некоторым из наших полицейских деятелей какою-то мечтательною теорией праздных мыслителей.
Невольно припоминаем при этом, как один из полицейских деятелей, показывавший по наружности, вследствие необходимостей новейшего прогрессивного времени, свое пренебрежение к полиции, был чрезвычайно удивлен и в то же время восхищен, когда узнал от нас, что не только мы, по нашему слабому разумению, но и знаменитейшие политические мыслители Западной Европы не признают возможным упразднить полицию в государстве. Впечатление, какое произвела в этом случае наша беседа, мы можем сравнить с изумлением и восторгом, какие ощутил один молодой раскольник, - которого рьяные прогрессисты успели убедить, что все его понятия - грубейшее невежество, и что ныне нет ни одного образованного человека, верующего в Бога, - когда узнал от нас, что не все образованные и ученые люди держатся такого мнения. Надо сознаться, что у нас вошло в обычай между полицейскими служителями всех категорий как будто стыдиться своих полицейских обязанностей; они всячески заботятся о том, чтобы публика позабыла, что на них лежат эти обязанности, и особенно любят внушать всем и каждому, а тем более людям, которых уважают, убеждение, что они занимаются полицией нехотя, кое-как, скрепя сердце, спустя рукава, что в сущности они заняты совсем другим, более благородным дедом. Как все это должно действовать успокоительно и на публику, и на нарушителей общественного порядка!
Более благородное дело полицейских властей заключается, например, в регулировании торговли, о которой мы так много слыхали и у Макария, и в других местах. Это регулирование, то есть «направление торговли, вопреки своекорыстным интересам торгующих, к высшим государственным целям», занимало, между прочим, умы на Нижегородской ярмарке 1864 г., когда купечество выразило желание приобрести в свою собственность казенные лавки. Как ни очевидно выгодна была бы эта операция для казны, которая освободилась бы от весьма дорогого ремонта, от разваливающегося ярмарочного гостиного двора и также от горьких жалоб на него со стороны купечества; как ни значительна была бы помощь, которую правительство могло бы посредством этой прибыльной для себя операции оказать ярмарочной торговле, страдающей от плохих помещений, - несмотря на все это, мы слышали, однако, (и не на одной Нижегородской ярмарке) глубокомысленные рассуждения о необходимости удержания гостиного двора в руках казны для «регулирования» производящейся в нем торговли. К счастию, это регулирование остается мечтой, и в действительности ограничивается только зависимостию торгующих от ярмарочной конторы при ежегодной раздаче лавок. Нельзя не пожелать, чтоб и эта зависимость прекратилась, чтобы с отчуждением лавок из казны настал более правильный и более свободный экономический порядок в пользовании этою собственностию, и чтобы, наконец, она не утратила с удержанием ее в распоряжении казны всякую ценность. Но, к несчастию, подобное содействие успехам торговли и сбережению народного богатства мало пользуется у нас сочувствием, и не только в бюрократических, но даже в коммерческих сферах. Наши коммерсанты, сами того не понимая, готовы усердно помогать тому утеснению торговли, которое так характеристически называется некоторыми ее регулированием. Вместо того чтобы настойчиво стремиться к столь полезной мере, как продажа им казенного гостиного двора [Продажа гостиного двора может быть произведена в разных видах, и не в пользу одного только ярмарочного купечества, а, например, его может приобрести город. К кому бы ни перешло это имущество, всякое в нем хозяйство будет лучше казенного.], коммерсанты уже позабыли о своем столь недавнем и столь горячем желании, и предпочитают вести на Нижегородской ярмарке агитацию в пользу усиления таможенных тарифов.
Мы слишком бы удалились от нашего предмета, если бы стали говорить здесь подробно о протекционистском движении, которое никак не покидает некоторых слоев нашего коммерческого класса и, может быть, заслуживает особое внимание как единственное пока в этой среде движение, соприкасающееся с государственными вопросами и с политическою нашею жизнию. Купечество не раз, и довольно шумно [см. между прочим «Ярмарочный листок» за 1864 и 1865 годы], заявляло себя на Нижегородской ярмарке в пользу усиления таможенного покровительства, и потому для нравственной характеристики ярмарочного мира необходимо, хотя вскользь, выставить здесь самые крупные черты этого движения. Движение это, как и все на Нижегородской ярмарке, - московское, но надо признаться, что ему недостает того, что, в глазах русского человека, придает столько почтенного и столько политически существенного всем московским движениям: ему недостает почвы в жизненности, этого полновесного элемента общественных движений нашей первопрестольной столицы. Это движение можно назвать до некоторой степени даже опасным для купечества, и вот почему. Во-первых, оно способно ввести смущение в умы как в коммерческих сферах, так и в правительственных. Смущение умов неизбежно, потому что все это движение на ярмарке, - в значительной степени напускное, а не натуральное, - не чистый и ясный голос действительных и практических потребностей торговли, а голос идей, искусственно ей навязываемых. Вся эта агитация напущена на торговый люд деятельностию лиц, стремящихся удовлетворить посредством ее гораздо более своим литературным, умственным и всяким иным потребностям, нежели потребностям промышленным и коммерческим, которых они или вовсе чужды, или которые сказываются в них весьма слабо. Между тем понятно, что подобные домогательства со стороны промышленных классов могут иметь цену и значение только в том случае, если они действительно суть голос самой жизни, самих промышленных интересов; в таком голосе, как бы он ни был подчас односторонен и своекорыстен, действительно нуждается наша бюрократия, не приобыкшая и не долюбливающая справляться в своих смелых мероприятиях с интересами жизни. Такой голос был бы для всех нас истинною благодатью, хотя бы он и исходил из сферы весьма односторонних интересов. Но в таможенной агитации преобладали на ярмарке голоса литературствующих коммерсантов, проповедующих о нуждах русского народного хозяйства по книжкам Листа и Кери, и столь же мало представляющих собою интересы науки, как и интересы торгового мира. Нет надобности прибавлять, что и эти книжки изучены ими самым поверхностным образом, на досуге, между делом. Но такими голосами мы преизобилуем и без макарьевских таможенных агитаций; ими переполнен наш журнальный мир, и они имеют единственным верным своим результатом - смущение общественного мнения. Таков результат и всех бывших на Нижегородской ярмарке движений в пользу усиления таможенной запретительной и покровительственной системы [чтобы поверить справедливость наших слов о таможенной агитации на Нижегородской ярмарке, мы предлагаем просмотреть «Ярмарочный листок» за 1864 и 1865 гг., и, между прочим, в особенности циркуляры, речи и статьи председателя ярмарочного биржевого комитета, преимущественно отличающиеся своим непрактическим и некоммерческим характером]: по ним, конечно, невозможно судить, чего желает и к чему стремится наш торговый и фабричный мир, но точно также по нам невозможно судить и чего желают общественные интересы, чуждые таможням. Купечеству, между прочим, и потому неудобно признать ярмарочные таможенные демонстрации за выражение своих мнений и чувств, что к этим демонстрациям примешиваются элементы, не совместимые с достоинством и независимостию, подобающими как всему купеческому сословию, так и в особенности столь обширной его отрасли, каково купечество, торгующее на Нижегородской ярмарке. Язык [в виде примера укажем на завтрак 25-го июля 1865 года («Ярмарочный листок», № 10)] глашатаев этих движений преисполнен лести и подобострастия перед официальным миром: это как бы условные фразы, которые, по общепринятым у нас понятиям, ничего собою не выражают и ни к чему не обязывают. Если б он был скромен, то пришлось бы признать представителей целой почтенной корпорации лишенными способности произносить независимое суждение как о публичных делах и деятелях, так и о собственных своих интересах. Тень официальной лести, не вынужденной к тому же никакими исключительными обстоятельствами, не может не уничтожать, и перед общественным мнением, и перед правительством, силу заявлений со стороны каких бы то ни было интересов. Но пока довольно об этом.
Какие бы любопытные нравственные и государственные вопросы ни связывалась с купеческим весельем и разгулом, с полицией, таможенными движениями и проч. на Нижегородской ярмарке, - во всем этом еще не главный ее интерес. Он даже не в ее торговых оборотах, как ни громадно их влияние на народное хозяйство всего государства. Всеобъемлющее значение этой ярмарки, зачавшейся в доисторические времена нашего государства и развивавшейся рука об руку со всеми историческими судьбами нашего народа, - определяется именно тем выражением, которое уже не раз было прилагаемо к ярмарке: здесь встреча людей и народов.
На Макарьевской ярмарке с давних пор встречаются, как нигде на Русской земле, люди и понятия, племена, верования и цивилизации, как вошедшие в состав нашей народности, нашей государственно-этнографической единицы, так и обусловливавшие собою наше историческое развитие. Здесь, на макарьевском сходбище, один из самых горячих моментов того трения племенных и бытовых стихий, из которых слагается историческое развитие народной жизни. Чем многочисленнее и разнообразнее стихии племен и цивилизаций, вошедших в состав исторического быта народа, тем, кажется, могущественнее его исторический рост, а тем благороднее его национальный тип, переработавший в себе и претворивший в себя всю разнородную смесь племенных элементов. Поэтому так и важны сходбища, подобные Макарьевскому торгу; в особенности же они важны для народа, который должен был воспринять и объединить столько племенных элементов и претворить их в народный тип, изумляющий своею однородностью, на государственной территории, не имеющей, к тому же, по своей величине, ничего себе подобного. Для такого колоссального исторического и этнографического процесса слияния народностей были, может статься, особенно необходимы временные и местные толчки, ускоряющие его движение.
Повод, по которому происходит макарьевское сходбище, - торг, коммерческая сделка, - обладает свойствами по преимуществу соединяющими и примиряющими различия и противоположности племен и обычаев; этот повод примиряет быстрее и понудительнее всякого иного случая встречи: нужно во что бы то ни стало продать и купить. Здесь поневоле, за стаканом чая, за бутылкою вина, под шум трактирного веселья, приравниваются друг к другу высокомерный московский первостатейный купец и не менее высокомерный у себя дома и неизменный здесь бухарец; по целым часам тягаются они между собою, выдвигая каждый все батареи своих коммерческих хитростей, запугивая один другого крайними последствиями несовершения сделки: с одной стороны - обратное шествие по среднеазиатским степям, с грузом ни на что не годного для соплеменников хлопка и без наличных денег, без которых не сделаешь ни плату в части света, еще на познавшей кредита и банков; в заключение, может статься, палочное наказание на площади в награду от начальства за плохую торговлю, а с другой стороны - обратный путь по рельсам, хотя и несравненно более краткий и усовершенствованный, но также с не совсем приятными ощущениями, при мысли о фабрике без сырого материала и с запасами сработанного товара, годного лишь для чужой части света, и о кармане без наличной денежной поживы, не совсем излишней как подспорье к массам процентных бумаг, не идущих с рук, и к коммерческим оборотам, замявшимся внутри отечества. С обеих сторон мелькают в торгующихся головах свои неудобства и стеснения от несостоявшейся сделки, борются между собою, прилаживаются, и наконец обе стороны что-нибудь уступают друг другу; одна сторона обыкновенно уступает больше: ее обратный путь несравненно длиннее, и коммерческие обстоятельства гораздо круче; Европа осиливает Азию. Как ни стоек бухарец, москвич сможет выдержать борьбу долее, и обе стороны все-таки сходятся, и по русскому обычаю бьют по рукам, хотя бухарцу и придется заехать еще раз на поклон и за деньгами в Москву [мы были свидетелями таких переговоров, продолжавшихся в течение нескольких дней].
Самая крупная противоположность этнографических элементов, властвовавшая доселе на Макарьевской ярмарке, проявляется, разумеется, между Азией и Европой, из встречи коих и образовался этот торг; борьба этих двух элементов составляла, конечно, важнейшее историческое содержание макарьевского сходбища. Который из двух элементов одолел, это слишком ясно по всем даже наружным признакам исторического и географического развития ярмарки. Хотя ныне значение Нижегородской ярмарки для внутренней торговли России далеко преобладает, как мы говорили, над ее ролью в нашей азиатской торговле, встреча народов Азии и Европы все-таки здесь продолжается. Вместе с тем, вследствие полного господства здесь русской, европейской стихии, нигде, может статься, не обнаруживается сильнее, чем здесь, нравственное и умственное влияние России на азиатцев. На всех других окраинах и пограничных пунктах, куда распространилась торговля наша с Азией, русские элементы еще пришлые и слишком слабые.
Другой, более органический процесс борьбы и слияния племен происходил с особенною живостью именно в той области и на том пути, по которым шло развитие макарьевского торга. Мы говорим о слиянии племен финских и славянских. Внутреннее развитие ярмарки, конечно, не могло оставаться чуждым и этому этнографическому процессу, столь важному в нашей истории, но отношение его к ярмарке было, по-видимому, косвенное, по крайней мере в ближайшем историческом прошедшем: финские племена, и доселе еще сохранившиеся во всей чистоте на Волге и в близких к ярмарке местах (в Нижегородской, Казанской, Рязанской губ.), уже давно чужды коммерческому и промышленному духу, воодушевившему с особенною силой русскую народность именно в этой области. Ныне участие в ярмарочной торговле всех этих финских обрывков - черемис, чуваш, мордвы - вовсе даже не заметно. Присутствие финских племен в географической области Макарьевской ярмарки скорее важно в том отношении, что взаимодействием и слиянием их с славянскими племенами возрастала здесь мощь русской стихии для ее борьбы с Азией, если только можно вообще допустить ту справедливую, как нам кажется, мысль, что поглощение в русской стихии финских племен славянскими было явлением чрезвычайно благоприятным для развития русской стихии (в так называемой великороссийской ее области). Макарьевская ярмарка, без сомнения, немало содействовала ходу этого этнографического процесса: здесь русский народ изъявил решительное господство своего коммерческого и промышленного духа над всеми первобытными племенами своей территории, в том числе и над финскими, которые, если верить историческим известиям, играли первостепенную роль в первобытном макарьевском торжище, в Прикамской области, в Болгарском царстве. В те времена финские племена представляли собою Запад и Европу насупротив Востока и Азии, а ныне они снизошли перед русско-славянскою стихией до того подчиненного положения, какое занимает в бассейне Волги город Чебоксары, в насмешку именуемый столицею черемис, перед Нижним Новгородом и Москвой.
В среде самой русской народности ярмарка является по преимуществу и даже исключительно средоточием для великороссиян и остается чуждою (теперь, может быть, даже более, чем прежде) Южной (лучше, Юго-Западной) и Западной России. Это обстоятельство, ныне устраняющее встречу на ярмарке малороссийского и белорусского наречий с великороссийским, может измениться с проведением сети железных дорог. Теперь же группа украинских ярмарок, возникших вследствие недостатка путей сообщения, совершенно разъединила малороссийский рынок с великороссийским.
Но не одни только племенные различия и противоположности встречаются на Нижегородской ярмарке; на ней сталкиваются разнообразные нравственные и умственные течения русской жизни, воззрения, нравы и обычаи всех слоев и географических групп русского общества. В этом отношении уже немало было сделано нами указаний: читатели могли достаточно судить по разным разбросанным в наших очерках фактам, какие крайности понятий и вкусов русских людей ищут для себя удовлетворения в ярмарочном мире, какой оживленный обмен чувств и мыслей происходит здесь рядом с обменом товаров. И этот обмен понятий играет здесь не одну только подчиненную роль, по необходимости только сопровождая коммерческое движение: Макарий служит сборным местом для двигателей многих идей, вращающихся в нашем народном быту, и средством пропаганды, для которой прямо и наезжает сюда всякий люд из разных краев России. Между умственными движениями, сосредоточивающимися у Макария, в особенности важна деятельность раскольничьих толков. Как бы ни хотелось нам сообщить здесь некоторые наблюдения по этому предмету, но затрогивать мимоходом такую важную сторону духовной жизни нашего народа было бы легкомысленно. Именно здесь, на Нижегородской ярмарке, раскрылась для нас та важная роль, которую играет раскол в умственных движениях нашего народа.
Тут, посреди искренних бесед и почти уличных прений, сказались нам органические, нравственные и бытовые связи раскола с народною жизнью; тут особенно ощутительным сделалось для нас, посреди пропаганды, производящейся ныне всеми видами наших сектаторов, отсутствие свободной деятельности православного духовенства, непосредственно встречающегося с расколом лишь в качестве представителя государственной и принудительной его власти.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Дворянство принимает самое ничтожное участие в оборотах Нижегородской ярмарки, и даже съезд соседнего дворянства на ярмарку значительно сократился в последнее время. Поэтому это сходбище сотен тысяч людей всего менее имеет значения для умственных движений в высшем и образованном нашем классе. Здесь следует упомянуть об одной характеристической особенности новейшего времени, - о нескольких дворянах, сидящих в разных рядах ярмарки и собственноручно продающих в лавках свои товары. Все эти лица принадлежали не к числу каких-нибудь исхудалых представителей нашего высшего сословия, нередко после разорения бросающихся на разные общественные поприща; напротив, это люди состоятельные и даже с видными родовыми связями. Они затеяли сами торговать просто чтобы делать это лучше, нежели чрез посредство приказчиков; может быть, они это затеяли, сами того не сознавая, отчасти и ради угождения духу времени, в видах слияния сословий. Не беремся сказать, в какой степени эта затея коммерчески удалась, знаем только, что ловкие купцы далеко не прочь торговать с дворянами. Такие хозяева даже приятнее купцам, чем господские приказчики, хотя и с последними торговать удобнее, чем с своим братом купцом. При этом мы вспоминаем подобный случай на ярмарке 1860 года, когда на горизонте показалась первые тучи эманципации, и когда с ними связывались во многих умах ожидания превращения дворян в людей обязанных, по нашим законам, избрать для себя род жизни. Несколько дворян-фабрикантов поспешили тогда упредить угрожавший прогресс и появились с своим товаром в ярмарочных палатках; некоторые из них заболели от стужи (вследствие воспрещения топить ярмарочные строения) и бежали с ярмарки, кинув товар на произвол судьбы. Это случилось именно на той ярмарке, на которой в последний уже раз продавался особенный дворянский товар, в последний раз раздавались звуки оркестра, составленного помещиком из крепостных людей. Желаем, чтобы нынешняя дворянская попытка была удачнее, хотя и знаем, как важна в торговле, особенно русской, известная унаследованная коммерческая рутина.
Чрезвычайное разнообразие понятий, нравов и обычаев было для нас самым любопытным предметом наблюдения на Нижегородской ярмарке. На всяком шагу можно встретить здесь крайние противоположности человеческой цивилизации, изумительным образом умеющие уживаться одна подле другой. Таковы в особенности контрасты понятий христианского мира и мусульманского, имеющего здесь столь многочисленных представителей. «Женщина не человек, женщина не имеет никаких высших человеческих побуждений, а только скотские и плотские инстинкты», - говорил нам образованный татарин и старался доказать свою варварскую тему рассуждениями, изобличавшими некоторое умственное развитие и знакомство с требованиями европейской цивилизации. «Мы не признаем в женщине человеческой души, и потому не допускаем ее в наши храмы», - продолжал он. А в христианской семье, обок живущей с палаткой этого татарина, не раз приходилось нам видеть женщину, уже одним только присутствием своим воздерживающую мужа от ярмарочного разврата; приходилось также не раз видеть в ней единственную хранительницу верований и обрядов отцов, посреди кощунства мужской половины семьи, потрясенной в своих религиозных понятиях пропагандой нигилизма и бросившейся, подобно всем новообращенным, во все крайности нового учения. В то время как мусульмане, покидая всякие дела на ярмарке, с необыкновенным усердием наполняли мечеть в часы, назначенные для общественных молитв, и их женщины могли в эти часы приближаться к мечети лишь на некоторое расстояние, - в это время православный собор посещался по преимуществу женщинами, так как мужчины были отвлекаемы коммерческими делами. Но женщину молящуюся, женщину - хранительницу чистоты семейных нравов всего менее видит татарин на ярмарке, и потому не удивительно весьма характеристическое возражение, сделанное нам тем же образованным мусульманином, когда мы выражали ему наше негодование против его взглядов на женщину. «Не доказывают ли ваши женщины лучше всего справедливость наших понятий, что они не люди и не могут пользоваться свободой людей? Неужели мы не видим здесь на всех этих маскарадах и в разных заведениях, каковы ваши женщины, и неужели, посмотрев на них, нам не убедиться, как хорошо мы делаем, что запираем их и не даем им воли?» Таков был ответ мусульманина, и ответ совершенно искренний. Наши русские татары еще могут получить, если только захотят, иные понятия о нашей женщине и вообще нашем христианском и европейском быте. Но каково же положение среднеазиатцев, знакомящихся с нашею цивилизацией единственно в ярмарочных увеселительных заведениях, в которых они проводят все свои досуги на ярмарке? Представьте себе бухарцев и коканцев, попавших прямо из своих степей на ярмарочные мабили и с них возвращающихся прямо в степи. Каковы должны быть впечатления этих дикарей посреди неведомого им дотоле европейского мира! Немало занимал нас на ярмарке вопрос об этих впечатлениях и их последствиях. Как бы ни были, однако, прискорбны для нашего европейского самолюбия представления о цивилизации, увозимые с ярмарки среднеазиатцами, мы можем утешиться тем, что их поселяет на этот раз в воображении дикарей именно та иноземная струя утонченного макарьевского веселья, которую мы выше отличили от настоящей русской его стихии; русское веселие неспособно, при всех своих грязных разливах, произвести на азиатцев впечатления столь унизительные для европейской цивилизации, как весь этот парижский разврат, переложенный на русские нравы.
Но не менее противоположностей и неожиданных встреч понятий заключает внутри себя и сама русская цивилизация на ярмарке. С одной стороны, старообрядцы отплевываются от балета и обзывают пляскою Иродиады спектакль, покровительствуемый властями в видах облагораживания русских нравов; с другой стороны, фельетоны местной печати пускаются в сентиментальности по поводу погибших, но милых созданий ярмарки, и возводят их даже, по рецептам, преподанным прогрессивною столичною прессой, в социальный идеал [см. «Ярмарочный листок» 1864 г.]! Трудно представить себе более резкий контраст понятий… А между тем этот контраст не какой-нибудь исключительный факт; напротив того, с каждою его стороной связан ряд воззрений и влечений, носящихся в нравственной атмосфере на огромных пространствах нашего отечества и в целых слоях нашего общества. Так или иначе все будущие наши успехи обусловлены этими воззрениями, из которых одни поднимают в нашем воображении всю картину допетровской и даже дониконовской русской старины, а другие рисуют нам всю современную, мнимо-передовую нашу новизну, все эта наносы, прибитые к нашему берегу. Молодец из Ножевой линии Московского гостиного двора, проникнувшись до глубины сердца сказаниями об эманципации женщины, перешедшими к нему из уст приятеля, знакомого с умными людьми, даже с литераторами, убеждается наконец, что настоящая эманципация осуществляется вполне только на мабиле Нижегородской ярмарки, и с восприимчивостью русского человека красноречиво доказывает вам, что отношения между полами, возникающие на мабиле, самые нормальные и естественные отношения (sic). После таких слышанных нами речей, сближающих прогрессиста с нашим татарином, нам было еще труднее убедить последнего, что ярмарочные увеселительные заведения еще не дают понятия о положении женщины в нашем европейском обществе; до него уже доходили слухи о прогрессистах, именно доказывавших, что подобная женская эманципация есть самое последнее слово прогресса.
Не станем, однако, слишком долго останавливаться на подобных явлениях: отдельный факт, вырванный из всей совокупности, может вести к весьма односторонним заключениям. Чтобы судить об историческом и народном значении великой «встречи» русских людей, какую представляет собою нижегородское сходбище, необходимо стать на некоторое от нее расстояние; необходимо, чтобы на этом расстоянии исчезло в крупных очертаниях общей идеи все безобразие нравственных и умственных явлений, заметное лишь вблизи, и замолкли все дрязги текущего времени, ощутительные лишь для слуха наблюдателя-современника, взволнованного тревогами дня. В общей исторической идее макарьевского сходбища народов бесследно пропадает вое это безобразие и все эти дрязги.
Идея, которая представляется нам здесь господствующею, есть преобладание русской народной стихии на этой встрече народов Востока и Запада. В этой встрече понятий и людей самых противоположных миров и цивилизаций выходит торжествующею над всем и над всеми русская цивилизация, которая и накладывает окончательно на все явления свою печать, свой тип. Под этим русским и вместе с тем европейским типом и все азиатские, пришлые элементы мало-помалу претворяются в русские и европейские. И сам этот тип, находясь, как всякий живой народный тип, в беспрерывном движении, вырабатывается и крепнет в этой встрече и в этом трении бесконечно разнообразных, иноплеменных и областных элементов, мало-помалу слагающихся под русским началом в одну народную стихию. Как некоторое олицетворение этой идеи осталась у нас в памяти одна живая картинка из ярмарочной жизни. В грязной харчевне мальчик-татарин, в своем мусульманском колпачке, бойко наигрывает на скрипке русские плясовые песни, и под эту музыку пляшет по-русски полька; и татарин, и полька всячески стараются своим подпеваньем русских слов и всеми своими ухватками доказать заседающей в харчевне компании, что они вполне прониклись духом русской песни и пляски, что и они, несмотря на свою татарщину и свою польщизну, способны выкинуть настоящее русское коленце. Действительно, это им и удается, и компания, состоящая из торгашей низшего сорта, всяких племен и наречий (в том числе даже немцев и французов), и как всякая компания у Макария, старающаяся во что бы то ни стало быть или казаться русскою, приходит в неописанный восторг. Мы долго любовались этою картиной, в которой, несмотря на всю грязь декораций, пробивался наружу внутренний смысл народных движений, подобных макарьевскому сходбищу.
Позволяем себе думать, что этою сценою, которая выхвачена нами из самого вихря ярмарочного разгула, и из которой каждое действующее лицо, каково бы ни было его племя, религия и язык, вышло с одним и тем же русским припевом на устах, с русским мотивом в душе и с русским настроением чувств и мыслей, - этою сценой мы могли нагляднее всего выразить идею, господствующую в настоящем, последнем нашем очерке Нижегородской ярмарки.
Мы можем сожалеть обо многих мрачных явлениях на наших народных сходбищах, о том, что в качестве представителей просветительных европейских начал являются здесь с одной стороны башкиры-казаки, блюстители полицейского порядка, с другой - создатели мабилей и наивные толкователи Бокля и Дарвина, но не можем отрицать, что русская жизнь движется вперед на этих великих сходбищах и коммерческих перепутьях, и того движения не могут остановить никакие представители наших новшеств. На этих сходбищах вырабатывается единство русского быта и духа, - единство, которое уже само по себе составляет силу, хотя эта сила и могла бы до бесконечности увеличиться от сочетания с другою силой, с европейским просвещением. Пока успехи нашего научного и школьного образования еще так слабы, и пока, с другой стороны, недостаток материальных удобств жизни и усовершенствованных путей сообщения еще не позволяет всем областям России обмениваться между собою товарами и понятиями и поддерживать свое русское единство иначе как посредством подобных встреч, - будем радоваться, что это великое единство, без которого ничто остальное не мыслимо, сохраняется и преуспевает, хотя бы посредством подобных встреч и движений.