Цукиока Ко:гё и его театральные гравюры (26)

[umbloo]

(Предыдущие очерки - по тэгу « Но»)

16. Про знаменитых монахов

Как мы могли заметить, монахи появляются в действах Но: очень часто - больше чем в половине случаев. Обычно это - безымянные, но любознательные паломники, становящиеся свидетелями того чуда, которое составляет главное содержание пьесы. Иногда они более деятельны, как в «Сандаловом ветре» или других историях про потерянных родичей. А порою речь идёт о каком-нибудь вполне определённом, поименованном и знаменитом монахе - таков учёный чудотворец Гэнно: в « Скале-убийце» или храбрый воин Бэнкэй в историях о Ёсицунэ. Сегодня речь пойдёт про нескольких таких именитых монахах.



1
Некоторые из них общаются с драконами. Таков, например, Ку:я (Х век), один из первых проповедников учения о Чистой Земле, подвижник и чудотворец, проповедовавший не знати, а простому народу. В действе «Ку:я на горе Атаго» (愛宕空也, «Атаго Ку:я») он взбирается на эту самую гору Атаго в земле Ямасиро, дабы предаться там со товарищи молитвенному обряду. Навстречу ему - старик: «Помоги мне - я стражду от трёх напастей!» - «Каких?» - «Тех, что преследуют всё наше племя. Первая - раскалённая песчаная буря, она палит нас жаром, так что кожа слезает; вторая - студёные вихри, хлещущие обнажённую плоть; третья - грозные птицы Гаруды, они рвут нас на части и пожирают наших детей». Ку:я понимает, о каком племени идёт речь: такие страдания терпят в своём мире змии-драконы (индийские Наги), о чём писал досточтимый Гэнсин (когда жил Ку:я, трактат Гэнсина ещё не был написан - но вскоре будет). «Как же я могу тебе помочь?» - «Ничто не может защитить от трёх напастей, кроме мощей Будды!» - «Где ж я их возьму здесь, на горе Атаго?» - «А ты разверни свиток сутр, который несёшь с собою. Ведь это - один из восьми свитков, пожалованных тебе праведным государем Дайго; каждый намотан на штырь и уложен в чехол, вот до самого этого штыря и разматывай!» Ку:я снимает чехол, разматывает свиток - и в самом деле, обнаруживает, что к штырю приделан маленький хрустальный сосуд, а в нём светом сияет частица голубой кости Будды. Ку:я, не колеблясь, преподносит мощи старику - к изумлению и возмущению своих спутников-монахов, считающих, что такой драгоценный государев дар отдавать первому встречному не подобает. Старик радостно благодарит: «Теперь я избавлюсь от трёх напастей! Проси у меня чего хочешь - выполю любое твоё желание!» Ку:я, однако же, понимает, что дракон отнюдь не всемогущ - зато он повелевает водами, и по этой части может многое. «Сюда, на гору, крестьяне вынуждены вёдрами таскать воду из речной долины, чтобы орошать свои поля на склонах; сделай так, чтобы у них всегда было вволю воды!» - «Дай мне три дня!» - говорит старик и исчезает.

А через три дня, во втором действии, является уже в своём настоящем драконьем обличье, пляшет величавый и буйный танец, одним ударом рассекает скалу - и оттуда начинает бить неиссякаемый источник на радость крестьянам. А Ку:я, поблагодарив в свою очередь дракона, продолжает свой путь к вершине.

В действе «Бог-Дракон Касуга» (春日龍神, «Касуга рю:дзин») главный герой - Мё:э (XII-XIII вв.), монах-безумец - это он входил в сосредоточение, сидя на дереве, писал письмо острову, отрезал себе ухо… А главным его стремлением было возродить общину такой, какой она была при Будде в Индии, а для этого, считал он, было необходимо посетить собственно Индию. Об этом своём намерении он и объявляет в самом начале действа - но перед отбытием за море Мё:э напоследок пришёл поклониться божеству святилища Касуга. Старик-служитель святилища, однако, начинает объяснять ему: «Если ты ищешь Будду, нужно ли для этого плыть в Индию? Ведь явись он сегодня, наша гора Касуга стала бы Орлиной горою, на которой он проповедовал. И у всех святынь, что ты нашёл бы в Индии, есть точное отражение у нас, в Японии - и у места рождения Будды, и у места, где он обрёл просветление, и у места его ухода в нирвану… Я послан богом, чтобы тебе стало это ясно». С этими словами старик исчезает, а Мё:э понимает, что и впрямь за Буддою не надо отправляться за моря. Между первой и второй частью является младшее божество святилища и на удобопонятном языке пересказывает всю предыдущую беседу с дополнительными подробностями - в частности, описывая долгий и трудный путь из Японии через Китай в Индию, которого счастливо избежал Мё:э, поняв, что Будда на самом деле - не в Индии, а присутствует здесь и сейчас.


А затем является и сам бог Касуга - уже не под личиною старика, а в истинном обличье (и в огромном красном парике), с соответствующей свитой из других главных драконов, небесных музыкантов и так далее. Он пляшет и поёт, славя святилище Касуга и Закон Будды, а потом оборачивается змием в тысячу сажен длиною и ныряет в пруд Сарусава (это, конечно, описывает хор, а актёр всё это изображает танцем).

2
Действо «Храм Сэйгандзи» (誓願寺, «Сэйгандзи») пересекается с уже знакомым нам « Северо-восточным храмом» за счёт главной героини, зато герой здесь - не безымянный паломник, а сам Иппэн (XIII в.), странствующий амидаистский проповедник. Он учил о том, что все уже спасены силою Амиды, и раздавал встречным листки с прославлением Амиды как свидетельство: этот человек спасён! Известно, что к этим листкам многие относились как к чудотворным оберегам, полезным и в земной жизни. Ещё Иппэна называют основателем традиции одори-нэмбуцу - плясового прославления Амиды, - которая, в свою очередь, считается одним из истоков японского театра. Трактатов Иппэн не оставил, но был известен как буддийский поэт.
Действо начинается как раз со «свидетельств о спасении»: Иппэн приходит помолиться в святилище Кумано и там в вещем сне получает вещание: писать и раздавать обереги со словами «Воспевание славы будде Амиде предопределяет благую смерть для шестисот тысяч». Так он и делает; раздавая листки, приходит в Столицу, в посвящённый Амиде древний храм Сэйгандзи, и там встречает незнакомку. Та читает надпись на обереге и спрашивает: «Шестьсот тысяч так шестьсот тысяч - но разве может смерть быть благом?»


Иппэн разъясняет, что под «благой смертью» разумеется такая, после которой умерший возрождается в Чистой Земле. Женщина благодарит и добавляет: «Начертай на своей руке “Слава будде Амиде!” и ступай в главный храмовый зал - там узришь чудесное знамение». - «Но кто ты такая?» - спрашивает Иппэн. «Одна из здешних обитательниц», - отвечает женщина и, скользнув к старой могиле близ храма, исчезает. Подойдя ближе, монах видит, что это - могила хэйанской поэтессы Идзуми-сикибу, некогда принявшей здесь постриг. (Храм Сэйгандзи вообще был любим женщинами - некоторые говорят, что здесь стала монахиней и Сэй-сёнагон, не говоря о многих благочестивых женщинах в последующие столетия).
Написав на руке знаки, Иппэн направляется в главный зал - и там слышит дивную музыку, чует чудесный аромат, сверху проливается цветочный дождь, и из пурпурных облаков к нему нисходит сам будда Амида в сопровождении двадцати пяти бодхисаттв - и все они поют и играют. (Такое сошествие Амиды - обычно к умирающему праведнику - любили изображать на свитках, и теперь эти картины очень ценят историки музыки: бодхисаттвы на них держат в руках полный набор инструментов древнекитайского и древнеяпонского придворного оркестра, некоторые из которых известны только по этим изображениям - настоящих не сохранилось, а позднее они вышли из употребления, и новых таких уже не делали.) И в одной из этих двадцати пяти Иппэн узнаёт свою недавнюю собеседницу. Она рассказывает ему историю храма Сэйгандзи. Храм этот - один из самых древних; ещё государь Тэнти шестьсот лет назад заказал двоим мастерам изготовить изваяние будды Амиды в четыре с лишним человеческих роста, а потом вокруг этой статуи за три года воздвигли храм - не здесь, а близ будущего города Нара. Когда Столицей стал Киото, храм вместе со статуей перебрался сюда. (А потом его и в Киото перенёсёт с одного места на другое Тоётоми Хидэёси, но ни Иппэн, ни авторы Но: об этом ещё не знали). А потом она (и другие бодхисаттвы) знакомят Иппэна с танцами и музыкой Чистой Земли и исчезают, чтобы вскоре встретить его уже там.

3
В нескольких действах Но: участвует Нитирэн (XIII век), монах-бунтарь, неистовый приверженец Лотосовой сутры, призывавший своих последователей умереть за неё, а пока не умерли - быть беспощадными к врагам сутры, поскольку те губят Японию. В отличие от Иппэна или Мё:э, Нитирэна обычно не признавали в тех старых храмах, при которых развивался театр Но:. Действа про него (кроме одного) в основном поздние, уже начала эпохи Токугава, и выступает он в них не как смутьян или мученик, а как великий чудотворец довольно кроткого, хотя и бесстрашного нрава.
Два из этих поздних представлений, «Наглядное действо о Ситимэн» (現在七面, «Гэндзай Ситимэн») и «Гора Минобу» (身延, «Минобу») восходят к легендам о тех временах, когда уже пожилой Нитирэн, успевший приобрести множество сподвижников, обосновался на горе Минобу и проповедовал в храме Куондзи (а Ситимэн - это соседняя гора). Без драконов и тут не обошлось.

В «Наглядном действе…» Нитирэн читал и толковал Лотосовую сутру в храме и обратил внимание на одну постоянную прихожанку - молодую красавицу, о которой никто ничего не знал. Однажды Нитирэн всё-таки спросил, кто она такая. Девушка отвечает, что она - божество, обитающее в озерце близ горы Ситимэн и ищет в сутре спасения от тяготеющих над нею грехов и от нынешних и грядущих мучений. Проницательный Нитирэн понимает, что она сказала не всю правду, подаёт ей чашу с водою - и видит, что в чаше отражается не красавица, а красный дракон.


Обычно превращения и смены обличья в Но: происходят за сценой - персонаж, уйдя, вновь является в новом облике, наряде и маске. Это действо - одно из немногих исключений, где преображение происходит на глазах у зрителя: вот так.

«Так вот ты какова! - говорит он. - Что ж, возвращайся в озеро и будь отныне защитницей нашего храма и Лотосовой сутры! Так обретёшь спасение!» И с тех пор драконица с горы Ситимэн хранит храм Куондзи. Это преображение и показано в действе. В «Горе Минобу», читая Лотосовую сутру, Нитирэн помогает обрести спасение другой (а может, и той же самой?) женщине, одержимой духом дракона.

В старинном же действе «Рыбак с бакланами» (鵜飼, «Укаи») показана одна из известных легенд о Нитирэне, хотя сам он по имени там не называется - просто «монах из Киёсуми». Вместе с товарищем-монахом он путешествует близ реки Исава; как водится, в пути их застаёт ночь, и они находят приют в заброшенном святилище, о котором ходит недобрая слава - всё примерно как в истории про чудовище Нуэ. И так же, как там, на реке среди ночи появляется лодка, на лодке - старый рыбак с факелом и ловчими птицами-бакланами: рыбы сплываются на свет, бакланы ныряют и хватают их, а рыбак собирает у них добычу, это довольно распространённый способ ночной рыбалки. (Нитирэн любил поминать, что его собственный отец сам был рыбаком - и действительно, этому опальному воину доводилось добывать семье пропитание рыбной ловлей.)


Нитирэн обращается к рыбаку с проповедью о том, что грешно убивать живых существ - даже рыб, и лучше бы тому бросить своё занятие. «Слишком поздно!» - замогильным голосом откликается старик. Спутник Нитирэна припоминает, что он, похоже, уже встречал похожего рыбака несколько лет назад, странствуя в этих же краях - тот тогда накормил и напоил его. «Плохо кончил тот твой гостеприимец, - говорит ему старик. - Он после расставания с тобою ловил рыбу близ святилища, где это запрещено обычаем, местные крестьяне поймали браконьера, забили до смерти, тело закатали в циновку и бросили в реку. И за грехи свои, о которых только что поминал твой товарищ, бедняга был осуждён так и оставаться на грани этого мира и ада: призрак его каждую ночь выплывает на реку, вынужденный снова и снова повторять свой грех - хотя ничего поймать уже не может. Нет для него - для меня - больше ни зимы, ни лета, ни утра, ни полудня - только безлунная осенняя ночь, лучшее время для лова с бакланами!» И призрак рыбака (а это, конечно, он сам и есть) танцует, изображая в пляске весь ход рыбной ловли с факелом и птицами (возможно, от подобного древнего танца, сулящего удачную рыбалку, и произошло всё действо). А потом он вместе с лодкой исчезает в ночной тьме.

Местные поселяне подтверждают рассказ призрака, Нитирэн с товарищем молятся за его душу и на прибрежных камнях пишут чудотворные строки из Лотосовой сутры. И их старания не остаются втуне: является сам грозный Государь Эмма, судия загробного мира, чтобы сообщить: ввергнутый в ад за убиение бесчисленных живых существ рыбак ныне обрёл прощение - силою Лотосовой сутры и с учётом того, что когда-то накормил голодного монаха. Да послужит это уроком всем грешникам!

Не всем так повезло, как этому рыбаку. На схожую тему - «Нехорошо убивать живое!» есть ещё несколько действ с более мрачным исходом. Самое известное из них - «Птицы уто:» (善知鳥, «Уто:»). Морская птица уто: по-русски называется «тупик-носорог», а японское название - звукоподражательное. Именно издавая такой птичий крик, охотники приманивали и убивали молодых уто:, считалось, что взрослые птицы при этом кружили над их головами и проливали кровавые слёзы.
Действие происходит ранним летом, в горах Татэяма в краю Эттю. Входит измученный монах-паломник - он дал обет странствий по горам и направляется на север, в край Митиноку, но путь оказался слишком труден, едва ли в аду грешникам приходится легче, чем горным странникам! Монах, усталый и разбитый, садится передохнуть - и тут к нему подходит незнакомый старик и просит: «Раз уж ты идёшь в Митиноку, не выполнишь ли ты одно моё поручение? Я - охотник, минувшей осенью меня настигла гибель; далеко на севере, в деревне такой-то, у меня остались жена и сынок. Не отнесёшь ли ты им мой соломенный плащ и плетёную из осоки шляпу - на память?»



- «А как они узнают, что это именно твои плащ и шляпа?» - «Верно. Тогда я оторву ещё рукав от своей куртки в подтверждение - своё шитьё жена признает». Монах соглашается и расстаётся с призраком. После нелёгкого пути ему удаётся добраться до названной прибрежной деревни, разыскать вдову и сына охотника в их бедной хижине и выполнить их поручение. Семья оплакивает умершего, монах молится за него - и призрак охотника является вновь.


По этой и предыдущей гравюрам хорошо видно, как сильно менялся стиль Ко:гё. Первая - из позднего цикла, вторая - из раннего, под куда большим влиянием Огата Гэкко:.

При виде его мать обнимает мальчика, и оба разражаются слезами, а призрак поёт: «Вот так же жалобно кричат птенцы уто:, попавшиеся на приманку, и их родители, бессильные им помочь. Теперь я сам на их месте - за убийства птиц я попал в ад и ничем не могу помочь моему дитяти! И он мне - тоже. Страшной была моя кара - когда я в очередной раз охотился, и взрослые уто: кружили надо мною и плакали кровавыми слезами, пока я сворачивал шеи птенцам, слёзы их упали на меня, не защитили меня ни эта шляпа, ни плащ. Едва птичья кровь попала мне в глаза, я ослеп, а вновь прозрел уже в аду, и все убитые мною птицы последовали туда за мною. Но теперь это уже не кроткие уто:, они обернулись в свирепых хищников с железными клювами и когтями, рвут мою плоть, льют мою кровь, а адские псы рвут меня зубами. И такая участь - справедливая кара за мои грехи, и длиться ей веками! Молитесь за меня!» Но на этот раз чудо не свершается - призрак возвращается в ад, на муки в духе Хичкока.

Тоже поздняя гравюра. Фактура деревянной доски работает как горный пейзаж

Похожий сюжет и в действе «Акоги» (阿漕), где рыбак зарекается продолжать свой грешный промысел, но с голоду нарушает обет, попадает в ад и впоследствии является призраком и плачется на свою участь.


Эту историю потом переделали для Кабуки, значительно дополнив и приукрасив - там рыбаков-соперников двое, и оба на самом деле - не рыбаки, а переодетые самураи, в запретном заливе Акоги близ Исэ один из них во время своих браконьерских вылазок выуживает не что-либо, а утонувший государев меч - тот самый, который когда-то бог Сусаноо добыл из хвоста восьмиглавого змия, - и вокруг этого развёртывается увлекательная интрига.

Но это всё отступление. В следующий раз - про ещё одного монаха на сцене Но: - поэта Сайгё:.