Серебряный век. Осип Мандельштам в воспоминаниях Сергея Маковского
Пррролог. Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5. Часть 6. Часть 7. Часть 8. Часть 9. Часть 10. Часть 11. Часть 12. Часть 13. Часть 14. Часть 15. Часть 16. Часть 17. Часть 18. Часть 19. Часть 20. Часть 21. Часть 22. Часть 23. Часть 24. Часть 25. Часть 26. Часть 27. Часть 28. Часть 29. Часть 30. Часть 31. Часть 32. Часть 33.
Осип Мандельштам
«Конец 1909 года. Петербург. «Аполлон», - редакция помещалась тогда на Мойке, около Певческого моста, в том доме, что и ресторан «Донон». Журнал только начинался, работы было много, целые дни просиживал я над рукописями и корректурами.
Как-то утром, - отчетливо запомнился этот не совсем обычный эпизод, - входит ко мне секретарь редакции Е. А. Зноско-Боровский, заявляет: некая особа по фамилии Мандельштам настойчиво требует редактора, ни с кем другим говорить не согласна...
Через минуту появилась дама, немолодая, довольно полная, бледное взволнованное лицо. Ее сопровождал невзрачный юноша лет семнадцати, - видимо конфузился и льнул к ней вплотную, как маленький, чуть не держался «за ручку». Голова у юноши крупная, откинутая назад, на очень тонкой шее; мелко-мелко вьются пушистые рыжеватые волосы. В остром лице, во всей фигуре и в подпрыгивающей походке что-то птичье...
Вошедшая представила мне юношу:
- Мой сын. Из-за него и к вам. Надо же знать наконец, как быть с ним. У нас торговое дело, кожей торгуем. А он всё стихи да стихи! В его лета пора помогать родителям. Вырастили, воспитали, сколько на учение расходу! Ну что ж, если талант - пусть талант. Тогда и университет, и прочее. Но если одни выдумки и глупость - ни я, ни отец не позволим. Работай, как все, не марай зря бумаги... Так вот, господин редактор, - мы люди простые, небогатые, - сделайте одолжение - скажите, скажите прямо: талант,
или нет! Как скажете, так и будет...
Она вынула из сумочки несколько исписанных листков почтовой бумаги в линейку и вручила мне:
- Вот!
- Хорошо, оставьте... на несколько дней. Прочту.
Но энергичная мамаша ни о какой отсрочке и слышать не хотела. Требовала: тут же прочесть и приговор вынести.
Я запротестовал:
- Нет, сейчас никак не могу... Стихам нужно внимание, вчитаться нужно...
Против новичков-поэтов в те дни я был достаточно предубежден, - сколько любительских виршей каждый день летело в редакционную корзину! Но меньше всего хотелось мне огорчить конфузливого юношу... Уж очень выжидательно-печальны были его глаза. От волнения он то закатывал их, то прикрывал воспаленными веками, то опять смотрел на меня с просящей покорностью.
Мамаша настаивала: прочти да прочти, и резолюцию - немедленно!
Нехотя раскрыл я листки и стал разбирать бисерные строчки. Буквы паутинными петельками давались с трудом; кажется - ни одного стихотворения толком и не прочел я тогда. Помню, эти юношеские стихи Осипа Эмильевича (которым он сам не придавал значения впоследствии) ничем не пленили меня, и уж я готов был отделаться от мамаши и сынка неопределенно-поощрительной формулой редакторской вежливости, когда - взглянув опять на юношу - я прочел в его взоре такую напряженную, упорно-страдальческую мольбу, что сразу как-то сдался и перешел на его сторону: за поэзию, против торговли кожей. Я сказал с убеждением, даже несколько торжественно:
- Да, сударыня, ваш сын - талант.
Юноша вспыхнул, просиял, вскочил с места и начал бормотать что-то, потом вдруг засмеялся громким, задыхающимся смехом и опять сел. Мамаша удивленно примолкла; видимо, она не ждала такого «приговора» с моей стороны. Но быстро нашлась:
- Отлично, я согласна. Значит - печатайте!
Дело оборачивалось не в мою пользу: новичок-то теперь не отстанет... Но делать было нечего, - прощаясь с ним, я попросил «приносить еще».
Новичек стал заходить в «Аполлон» чуть не ежедневно, всегда со стихами, которые теперь он читал вслух с одному ему свойственными подвываниями и придыханиями, - почти что пел их, раскачиваясь в ритм всем своим щуплым телом. Так же читал он и чужие стихи. Если понравится - закроет глаза и зальется, повторяя строчку по несколько раз.
И сочинял он - вслух, словно выпевал словесную удачу. Никогда не встречал я стихотворца, для которого тембр слов, буквенное их качество, имело бы большее значение. Отсюда восторженная любовь Мандельштама к латыни и особенно к древнегреческому.
Можно сказать, что античный мир он почувствовал до какого-то ясновидения через языковую стихию эллинства. Но и к России, к русской сути, к царской Москве и императорскому Петербургу, он прикоснулся тоже, возлюбив превыше всего - русскую речь, богатство ее словесных красот, полнозвучие ударных гласных, ритмическое дыхание строки».
Сергей Маковский "Портреты современников"
Пррродолжение следует.
Осип Мандельштам
«Конец 1909 года. Петербург. «Аполлон», - редакция помещалась тогда на Мойке, около Певческого моста, в том доме, что и ресторан «Донон». Журнал только начинался, работы было много, целые дни просиживал я над рукописями и корректурами.
Как-то утром, - отчетливо запомнился этот не совсем обычный эпизод, - входит ко мне секретарь редакции Е. А. Зноско-Боровский, заявляет: некая особа по фамилии Мандельштам настойчиво требует редактора, ни с кем другим говорить не согласна...
Через минуту появилась дама, немолодая, довольно полная, бледное взволнованное лицо. Ее сопровождал невзрачный юноша лет семнадцати, - видимо конфузился и льнул к ней вплотную, как маленький, чуть не держался «за ручку». Голова у юноши крупная, откинутая назад, на очень тонкой шее; мелко-мелко вьются пушистые рыжеватые волосы. В остром лице, во всей фигуре и в подпрыгивающей походке что-то птичье...
Вошедшая представила мне юношу:
- Мой сын. Из-за него и к вам. Надо же знать наконец, как быть с ним. У нас торговое дело, кожей торгуем. А он всё стихи да стихи! В его лета пора помогать родителям. Вырастили, воспитали, сколько на учение расходу! Ну что ж, если талант - пусть талант. Тогда и университет, и прочее. Но если одни выдумки и глупость - ни я, ни отец не позволим. Работай, как все, не марай зря бумаги... Так вот, господин редактор, - мы люди простые, небогатые, - сделайте одолжение - скажите, скажите прямо: талант,
или нет! Как скажете, так и будет...
Она вынула из сумочки несколько исписанных листков почтовой бумаги в линейку и вручила мне:
- Вот!
- Хорошо, оставьте... на несколько дней. Прочту.
Но энергичная мамаша ни о какой отсрочке и слышать не хотела. Требовала: тут же прочесть и приговор вынести.
Я запротестовал:
- Нет, сейчас никак не могу... Стихам нужно внимание, вчитаться нужно...
Против новичков-поэтов в те дни я был достаточно предубежден, - сколько любительских виршей каждый день летело в редакционную корзину! Но меньше всего хотелось мне огорчить конфузливого юношу... Уж очень выжидательно-печальны были его глаза. От волнения он то закатывал их, то прикрывал воспаленными веками, то опять смотрел на меня с просящей покорностью.
Мамаша настаивала: прочти да прочти, и резолюцию - немедленно!
Нехотя раскрыл я листки и стал разбирать бисерные строчки. Буквы паутинными петельками давались с трудом; кажется - ни одного стихотворения толком и не прочел я тогда. Помню, эти юношеские стихи Осипа Эмильевича (которым он сам не придавал значения впоследствии) ничем не пленили меня, и уж я готов был отделаться от мамаши и сынка неопределенно-поощрительной формулой редакторской вежливости, когда - взглянув опять на юношу - я прочел в его взоре такую напряженную, упорно-страдальческую мольбу, что сразу как-то сдался и перешел на его сторону: за поэзию, против торговли кожей. Я сказал с убеждением, даже несколько торжественно:
- Да, сударыня, ваш сын - талант.
Юноша вспыхнул, просиял, вскочил с места и начал бормотать что-то, потом вдруг засмеялся громким, задыхающимся смехом и опять сел. Мамаша удивленно примолкла; видимо, она не ждала такого «приговора» с моей стороны. Но быстро нашлась:
- Отлично, я согласна. Значит - печатайте!
Дело оборачивалось не в мою пользу: новичок-то теперь не отстанет... Но делать было нечего, - прощаясь с ним, я попросил «приносить еще».
Новичек стал заходить в «Аполлон» чуть не ежедневно, всегда со стихами, которые теперь он читал вслух с одному ему свойственными подвываниями и придыханиями, - почти что пел их, раскачиваясь в ритм всем своим щуплым телом. Так же читал он и чужие стихи. Если понравится - закроет глаза и зальется, повторяя строчку по несколько раз.
И сочинял он - вслух, словно выпевал словесную удачу. Никогда не встречал я стихотворца, для которого тембр слов, буквенное их качество, имело бы большее значение. Отсюда восторженная любовь Мандельштама к латыни и особенно к древнегреческому.
Можно сказать, что античный мир он почувствовал до какого-то ясновидения через языковую стихию эллинства. Но и к России, к русской сути, к царской Москве и императорскому Петербургу, он прикоснулся тоже, возлюбив превыше всего - русскую речь, богатство ее словесных красот, полнозвучие ударных гласных, ритмическое дыхание строки».
Сергей Маковский "Портреты современников"
Пррродолжение следует.