По русским селениям Сыр-Дарьинской области (3)
И. И. Гейер. По русским селениям Сыр-Дарьинской области. (Письма с дороги). Т. I. Чимкентский уезд. - Ташкент, 1893. Другие части: [1], [2], [3], [4], [5], [6], [7], [8], [9], [10].
Письмо III
Умудренное горьким опытом прошлых лет и ознакомившееся за последнее время с более легким способом заготовки сена косою, кочевое население хорошо воспользовалось благоприятною весною текущего года и, по-видимому, обеспечило на зиму свой скот кормовыми средствами. По дороге из Ташкента в Чимкент буквально каждое зимовое стойбище киргизов завалено сеном. Даже диву даешься, как не раздавят своею тяжестью эти громадные стоги убогих киргизских хибарок, на крышах которых они сложены. Однако пессимисты говорят, что киргиз по-прежнему беспечен, и подобные запасы сена произведены лишь в зимовьях, расположенных по оживленному почтовому, а вместе с тем и грузовому тракту, и специально предназначены для продажи извозчикам, а киргизский скот даже и не понюхает заготовленного сена. Однако судя по тому, что скирды его видны и вдалеке от дороги, подобное объяснение нельзя не признать чересчур мрачным. Впрочем, если бы было и так, то, во всяком случае, предстоящая зима не страшна кочевнику: в степи такая масса сухой травы, что ее, без сомнения, хватит на прокормление громадного количества скота. Необозримые пространства степи, тянущейся по обеим сторонам дороги, выжжены летним солнцем, и сухие стебли густой травы, при каждом дуновении ветра, разливаются золотистыми волнами. Кое-где на горизонте мелькает остроконечная шапка киргиза, стерегущего стада овец или рогатого скота, а по дороге, непрерывною нитью, тянутся скрипучие повозки русских крестьян, занимающихся извозом. Тысячи пудов кожи, кошем и хлеба передвигаются ими из Семиречья в Ташкент и к Самаркандской ж. д. В обратный путь везется рис и сушеные фрукты, и так без конца суетится по дороге русский мужик, уже обжившийся на чужой стороне, ставшей ему второю родиной. Местами у дороги встречаются таборы тех же возчиков, остановившихся для отдыха. Крепкая, надежная снасть и хороший, кормленый скот как нельзя лучше свидетельствуют о зажиточности хозяев, и только изредка картина довольства сменяется полною нищетою: то идет переселенец, измотавший свою душу в бесконечном путешествии из России в Туркестан. Изнуренная лошаденка еле тащит подбитую телегу, на которой в общую кучу свалены и разная рвань, именуемая одеждою, и хозяйственные предметы, Бог весть зачем захваченные из дому, и, наконец, дети. Но это еще идет переселенческая аристократия, составляющая предмет зависти переселенческого плебса. Последний двигается пешком. Рваный зипунишка едва покрывает грязную, заплатанную рубаху. На ногах у него нет сапог; об этой части туалета у переселенца сохранились самые лучшие воспоминания, которые болезненно бередят его память каждый раз, когда нога его или обжигается раскаленной дорожной пылью, или до крови режется острым щебнем полотна дороги. Более для успокоения совести, чем для защиты тела, напялил он на ноги шерстяные чулки, подшив под подошву кусок войлока, и не теряет надежды дойти, наконец, до того Эльдорадо, о котором писали ему земляки его, точно таким же образом переселившиеся на «тепли воды».
- Откуда Бог несет, старина?
- А из Воронежской губернии, - отвечает спрошенный, видимо, обрадовавшийся случаю перевести дух и разъяснить хоть кое-что в тех вопросах, что беспрерывно роятся в его голове, то склоняя ее, усталую, к придорожному камню вместо подушки, то подталкивая на дальнейшее странствование в погоню за счастьем.
- Три года подряд недороды были; совсем подвело животы. А тут еще теснота одолела: некуда податься. Вот и пошел искать вольной жизни. Мужики баяли - в Ташкентской губернии безземельных на землю сажают, а правда ли, Бог его знает, может, и зря народ болтает… Вышел я из дому еще весною на двух лошадях. Одну, пока дошли до Перовского города, проели, а другая издохла. Такое горе пришло, хоть помирай. Бросил сына со снохой в Перовском, а сам вот иду землю глядеть. Скажи ты, соколик, по истинной правде, дают ли в Ташкенте землю, али нет?..
Во взгляде, сопровождающем этот вопрос, светится столько душевной муки и вместе с тем надежды, что у вас буквально не поворачивается язык сказать убийственную правду, и вы отделываетесь успокоительными фразами, хорошо зная, что ни в Ташкентском, ни в Чимкентском, ни в Аулие-Атинском уездах готовых к поселению земель нет ни аршина. Хлынувшая после прошлогоднего неурожая волна переселенцев захватила все имевшееся в запасе количество земель и, образовав 20 новых селений в течение одной лишь осени 1891 г., плотно осела на отведенных наделах. А между тем гонимые самыми разнообразными причинами переселенцы продолжают двигаться в Туркестан, и нет возможности остановить этот поток, не признающий никаких препятствий и руководящийся только инстинктом самосохранения, да стремлением получить и свою долю материального довольства на жизненном пире человечества. Эти свободные, жаждущие работы руки с завистью поглядывают на необозримые пространства редконаселенных туркестанских степей и недоумевают, почему им не позволяют занять их, не подозревая, что эта действительно могущая прокормить сотни тысяч ртов земля, не имея воды, не имеет жизни и для того, чтобы приютить на ней несчастных скитальцев, необходимо предварительно затратить десятки тысяч рублей на орошение девственной почвы. В настоящее время в руках местной администрации таких средств не имеется. Серьезнейшая государственная задача - колонизация края - пока совершалась как бы между делом. Но нет сомнения, что переселенческое дело в области - самый назревший вопрос и, при наличности наиблагоприятнейших условий земледельческой культуры, избытке годных к обработке земель и богатых запасах ирригационной влаги, отпуск средств на орошение предопределен самою сущностью современного положения и только лишь является вопросом времени. В самом деле, нигде так прочно и так справедливо не может быть поставлено дело водворения крестьян густонаселенных русских губерний, как в Туркестане. В настоящее время количество культурной, ergo орошенной, земли, имеющейся в пользовании туземцев, вполне обеспечивает их экономический быт, тем более что ежегодно, уже действующими каналами, теми же туземцами отвоевываются у природы новые участки почвы, годной к обработке. Всякое же новое, самостоятельное большое ирригационное сооружение оживит громадную площадь земли, на которой без малейшего стеснения аборигенов края могут быть водворены русские люди. Утилизацией вод одной Сырдарьи, в разных местностях возможно призвать к жизни до 500.000 десятин плодороднейшей почвы, годной для всех родов культуры, начиная с ценных растений вроде хлопка, сорго и т. п., и кончая пшеницей, ячменем и овсом. Правда, такой способ колонизации вызывает значительную затрату средств государственного казначейства, но не надо забывать, что водворенные на таких землях крестьяне явятся надежнейшей податной единицей, которая в самом непродолжительном времени окупит произведенные для нее затраты, так как при культуре с искусственным орошением земледелец выходит из-под зависимости слепого случая и не знает тех колебаний урожая, которые вызывают бедствия вроде прошлогоднего голода. Кроме того, все эти пустующие земли, составляя громадное государственное имущество, являются в настоящее время мертвым капиталом, сохраняющим в недрах своих без всякой пользы неисчерпаемый источник потенциальной силы, освобождение которой увеличит народное богатство целой страны, с одной стороны, возвышением цифры состоятельных землепашцев, а с другой - накоплением на собственных рынках таких ценностей, какими в настоящее время снабжает нас заграница.
Чем ближе приближаешься к г. Чимкенту, тем больше проникаешься сознанием, что путешествуешь по русской стране. Зипун и косоворотая рубаха энергично борятся за право преобладания в народной толпе, и так как крестьянский извозный промысел более чем на половину сократил грузовое движение на туземных арбах, то русское лицо попадается на пути гораздо чаще бритой сартовской головы. Чимкентский базар совсем утратил своеобразный, строго туземный характер, и на нем по всем направлениям шныряет смазной сапог русского крестьянина. На каждом шагу попадаются оригинальные сцены из русско-туземной жизни. У лавки с кожевенным товаром курносый курянин, за неимением словесных средств объяснения, старательно выворачивает пальцы, убеждая сарта-хозяина взять за кожу именно ту цену, которая ему кажется наиболее сходною. Для большей убедительности и ласковости, мужик свою непонятную для сарта речь пересыпает заученными туземными словами.
- Отдай за пятиалтынный! вот, накажи меня Бог, якши адам будешь!..
- Йок, не можно! - флегматически отвечает сарт, прихлебывая чай из расписной «пиалы».
- Ты постой, ты не торопись, гляди сюда: вот один пятак - бишь копеек по-вашему, - при этом загибается первый палец, - а вот другой, а вот третий, понимаешь?
- Йок, не можна: бир теньга [20 коп.].
- За этот-то кусок двадцать копеек?! да на тебе хреста нет; да я надысь за 12 коп. брал, а тебе из чести 15 даю, потому ты тамыр [друг]!
К общему удовольствию торг сходится на 18 коп., а как они поняли друг друга, вычисляя эту цифру, известно одному Богу.
В другом месте стоит ряд русских повозок с пшеницею и мукою. Здесь уже торгуется сарт. Его быстрая стрекочущая речь также мало понятна и убедительна для сидящего на возу с мукою хохла, который с не меньшею флегматичностью, как и торговец кожею, категорически заявляет своему покупателю:
- Та ты не стрекочи, як сорока; кажу тобi шисть рублив за батман! хочешь бери, а не хочешь - иди собi к бiсовому батьковi: не затуляй менi свiта, нехай люде дивлются на мою муку!
Под развесистыми ветками густого карагача у самого уличного арыка расположилась целая крестьянская семья и наслаждается едою сочной сладкой дыни. Тут же, около, вертится мальчишка-сарт с полною корзинкою лепешек на голове, видимо, надеющийся сбыть частичку своего малоценного товара своим новым согражданам. А на всю эту суету мирскую с высоты верблюжьего горба меланхолически взирает киргиз-степняк в громадном курчавом малахае на голове и желтом нагольном тулупе на плечах. Какой мысленный процесс совершается в его голове и что высматривают его узкие, косые глазки - трудно понять, - так, по-видимому, ко всему равнодушна и вообще бесстрастна его мощная фигура.
На единственной большой улице русского Чимкента замечается та же смесь «одежд и лиц». По ней едут крестьяне из селений на базар и обратно, а по аулие-атинскому почтовому тракту, все той же беспрерывной нитью, тянутся русские телеги с кладью, направляемой на ташкентский рынок. Здесь идут: и карбалтинские яблоки, и алматинская пшеница, и семиреченская шерсть, и аулие-атинская кожа, и кяхтинский чай, и смешанные грузы частных лиц и транспортных контор. Все это поспешно тащит круторогий астраханский бык, важно выступая за своим хозяином хохлом, идущим впереди обоза с длинным чумацким кнутом, ручка которого покрыта особою хохлацкою резьбою. Фигурные ярма, длинные притыки, измазанная дегтем «важниця» [род домкрата, употребляемого для смазки возов - необходимая принадлежность каждого чумацкого воза], деревянные шпильки, которыми заколоты пеньковые пологи, заключающие в себе пшеницу, характерный запах дегтя, и, наконец, верный пес Бровко, сопровождающий обоз, - все это настолько будит родные воспоминания о широком шляхе Малороссии, что невольно забываешь о том, что все это совершается в глубокой Азии, царстве кочующего киргиза, за 4000 верст от европейской культуры, и проникаешься горделивой уверенностью, что уже:
Здесь русский дух,
Здесь Русью пахнет!
В нескольких верстах от Чимкента, по дороге в г. Аулие-Ата, влево от почтового тракта, стоит первое русское селение Каменная Балка. Оно рассчитано на 23 двора и заселено лишь летом текущего года. Крестьяне Каменной Балки, точно также как и немцы, константиновцы, зимовали в Казалинске и пришли в Чимкент в разгар холерной эпидемии. Однако эта грозная болезнь почти не тронула их; усиленная же заболеваемость среди шедших с ними немцев объясняется крестьянами высшею степенью расчетливости, граничащей со скупостью, свойственной германской расе:
- Зиму насилу прокормились; весною, почитай, натощак тронулись, а путь была трудная. Знаемое дело, идешь дорогою - надо себя жалеть, потому придешь на место, работа тяжелая будет. Ну, значит, русские добра-то и не жалеют. Чаво его жалеть: живы будем, новое наживем; ну, и продают - со слезами, да продают, чтобы харчей хороших достать. А немец все экономию загоняет; вместо того, чтобы есть, он все лижет. Того лизнет, другого. С таких харчей жив не будешь. Сами себя извели ни за что; которые так и идти не могли: пластом на повозках лежали. Добро-то сохранили, а себя схоронили; вот и поди-кось с немцем: и человек-то он грамотный, а вышел хуже нашего брата, темного мужика!..
У 23 хозяев Каменной Балки при поселении весь живой инвентарь заключался в двух верблюдах; остальное все было проедено во время зимнего «казалинского сидения» и долгого пути по Голодной степи. Сдав паспорта в уездное управление и получив небольшое денежное пособие, крестьяне сейчас же приобрели скот и разошлись на заработки. Опоздав посеять хлеб, они спешили обеспечить себя на зиму как пищей, так и кровом, а потому не брезгали никакой работой. Косили у киргизов пшеницу, получая за работу натурою, ходили на поденщину в Чимкент, нанимались в работники к крестьянам старых селений и, наконец, проникали на такие отдаленные рабочие рынки, как г. Ташкент. Вместе с этим, крестьяне не забыли воспользоваться выдающимися, для сенокошения, условиями текущего года, и каждый из них запасся громадным количеством сена. Не привыкший думать о черном дне, туземец удивлялся той жадности, с которою крестьяне набросились на косьбу сена, и не без иронии улыбался, указывал администрации на бесполезную, якобы, работу «уруса», но тем не менее мужики «вели свою линию» и накосили столько травы, что некоторые из них, до постройки заборов, обгородили дворы свои высокими стогами сена. С средины августа деревня стала обстраиваться. Крестьяне спешили с заработков, чтобы успеть при хорошей погоде выстроить избы. В настоящее время большая часть хат уже готова и только некоторые избы еще не закончены кладкой, а другие стоят пока без крыш. Однако крестьяне все-таки надеются зимовать в собственных домах, рассчитывая к зиме окончить постройки.
Усиленная постройка изб во всех новых селениях породила небывалый еще в области кустарный промысел. Расторопный столяр-пермяк, видя мужицкую нужду, живо обмыслил дело и, сложив на повозку незатейливый инструмент свой, да прихватив ящик-другой стекла, отправился по новым селениям делать оконные рамы. Пермяку выгодно сбывать за 1 рубль небольшую крестьянскую раму, а мужику удобно приобретать ее у себя в деревне, и они оба довольны друг другом. Все изготовленные таким образом рамы сделаны по одному типу, и это дает возможность составить приблизительное понятие о значительных размерах заработка путешествующего столяра.
Разговоры с крестьянами с. Каменной Балки дают основание к весьма утешительному заключению, что приходящий из России в последнее время мужик является к нам уже с сильно укоренившеюся привычкою к сельской школе. Несмотря на свое бивуачное положение и убогую пока домашнюю обстановку, крестьяне настойчиво ходатайствуют о помещении детей в Чимкентское городское училище из боязни, чтобы дети за зиму не забыли грамоты, которой обучались на родине. Менее состоятельные, а, значит, не располагающие средствами содержать детей в городе, договаривают своего односельца, довольно грамотного крестьянина, чтобы тот позанялся с детворою в течение предстоящей зимы. Вместе с этим, все они очень озабочены вопросом, будет ли у них казенная школа, и боятся, чтобы малочисленность дворов не повлияла бы отрицательно на учреждение у них сельского училища.
В заключение необходимо прибавить, что Каменная Балка, особенно вечером, когда по ее улице возвращается с пастьбы скромное пока по численности стадо коров и лошадей, выглядит, несмотря на свою молодость, настоящей русской деревушкой. Сопоставляя ценность созданного уже благосостояния с мизерным размером полученного от казны пособия, надо быть слепым, чтобы не видеть, сколько должны были крестьяне затратить труда, продавая его в чужие руки, чтобы так скоро оправиться и стать на ноги после ряда невзгод прошлой зимы и весеннего странствования.
С. В. Иванов. Переселенцы. Холст, масло. 1888
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Письмо III
Умудренное горьким опытом прошлых лет и ознакомившееся за последнее время с более легким способом заготовки сена косою, кочевое население хорошо воспользовалось благоприятною весною текущего года и, по-видимому, обеспечило на зиму свой скот кормовыми средствами. По дороге из Ташкента в Чимкент буквально каждое зимовое стойбище киргизов завалено сеном. Даже диву даешься, как не раздавят своею тяжестью эти громадные стоги убогих киргизских хибарок, на крышах которых они сложены. Однако пессимисты говорят, что киргиз по-прежнему беспечен, и подобные запасы сена произведены лишь в зимовьях, расположенных по оживленному почтовому, а вместе с тем и грузовому тракту, и специально предназначены для продажи извозчикам, а киргизский скот даже и не понюхает заготовленного сена. Однако судя по тому, что скирды его видны и вдалеке от дороги, подобное объяснение нельзя не признать чересчур мрачным. Впрочем, если бы было и так, то, во всяком случае, предстоящая зима не страшна кочевнику: в степи такая масса сухой травы, что ее, без сомнения, хватит на прокормление громадного количества скота. Необозримые пространства степи, тянущейся по обеим сторонам дороги, выжжены летним солнцем, и сухие стебли густой травы, при каждом дуновении ветра, разливаются золотистыми волнами. Кое-где на горизонте мелькает остроконечная шапка киргиза, стерегущего стада овец или рогатого скота, а по дороге, непрерывною нитью, тянутся скрипучие повозки русских крестьян, занимающихся извозом. Тысячи пудов кожи, кошем и хлеба передвигаются ими из Семиречья в Ташкент и к Самаркандской ж. д. В обратный путь везется рис и сушеные фрукты, и так без конца суетится по дороге русский мужик, уже обжившийся на чужой стороне, ставшей ему второю родиной. Местами у дороги встречаются таборы тех же возчиков, остановившихся для отдыха. Крепкая, надежная снасть и хороший, кормленый скот как нельзя лучше свидетельствуют о зажиточности хозяев, и только изредка картина довольства сменяется полною нищетою: то идет переселенец, измотавший свою душу в бесконечном путешествии из России в Туркестан. Изнуренная лошаденка еле тащит подбитую телегу, на которой в общую кучу свалены и разная рвань, именуемая одеждою, и хозяйственные предметы, Бог весть зачем захваченные из дому, и, наконец, дети. Но это еще идет переселенческая аристократия, составляющая предмет зависти переселенческого плебса. Последний двигается пешком. Рваный зипунишка едва покрывает грязную, заплатанную рубаху. На ногах у него нет сапог; об этой части туалета у переселенца сохранились самые лучшие воспоминания, которые болезненно бередят его память каждый раз, когда нога его или обжигается раскаленной дорожной пылью, или до крови режется острым щебнем полотна дороги. Более для успокоения совести, чем для защиты тела, напялил он на ноги шерстяные чулки, подшив под подошву кусок войлока, и не теряет надежды дойти, наконец, до того Эльдорадо, о котором писали ему земляки его, точно таким же образом переселившиеся на «тепли воды».
- Откуда Бог несет, старина?
- А из Воронежской губернии, - отвечает спрошенный, видимо, обрадовавшийся случаю перевести дух и разъяснить хоть кое-что в тех вопросах, что беспрерывно роятся в его голове, то склоняя ее, усталую, к придорожному камню вместо подушки, то подталкивая на дальнейшее странствование в погоню за счастьем.
- Три года подряд недороды были; совсем подвело животы. А тут еще теснота одолела: некуда податься. Вот и пошел искать вольной жизни. Мужики баяли - в Ташкентской губернии безземельных на землю сажают, а правда ли, Бог его знает, может, и зря народ болтает… Вышел я из дому еще весною на двух лошадях. Одну, пока дошли до Перовского города, проели, а другая издохла. Такое горе пришло, хоть помирай. Бросил сына со снохой в Перовском, а сам вот иду землю глядеть. Скажи ты, соколик, по истинной правде, дают ли в Ташкенте землю, али нет?..
Во взгляде, сопровождающем этот вопрос, светится столько душевной муки и вместе с тем надежды, что у вас буквально не поворачивается язык сказать убийственную правду, и вы отделываетесь успокоительными фразами, хорошо зная, что ни в Ташкентском, ни в Чимкентском, ни в Аулие-Атинском уездах готовых к поселению земель нет ни аршина. Хлынувшая после прошлогоднего неурожая волна переселенцев захватила все имевшееся в запасе количество земель и, образовав 20 новых селений в течение одной лишь осени 1891 г., плотно осела на отведенных наделах. А между тем гонимые самыми разнообразными причинами переселенцы продолжают двигаться в Туркестан, и нет возможности остановить этот поток, не признающий никаких препятствий и руководящийся только инстинктом самосохранения, да стремлением получить и свою долю материального довольства на жизненном пире человечества. Эти свободные, жаждущие работы руки с завистью поглядывают на необозримые пространства редконаселенных туркестанских степей и недоумевают, почему им не позволяют занять их, не подозревая, что эта действительно могущая прокормить сотни тысяч ртов земля, не имея воды, не имеет жизни и для того, чтобы приютить на ней несчастных скитальцев, необходимо предварительно затратить десятки тысяч рублей на орошение девственной почвы. В настоящее время в руках местной администрации таких средств не имеется. Серьезнейшая государственная задача - колонизация края - пока совершалась как бы между делом. Но нет сомнения, что переселенческое дело в области - самый назревший вопрос и, при наличности наиблагоприятнейших условий земледельческой культуры, избытке годных к обработке земель и богатых запасах ирригационной влаги, отпуск средств на орошение предопределен самою сущностью современного положения и только лишь является вопросом времени. В самом деле, нигде так прочно и так справедливо не может быть поставлено дело водворения крестьян густонаселенных русских губерний, как в Туркестане. В настоящее время количество культурной, ergo орошенной, земли, имеющейся в пользовании туземцев, вполне обеспечивает их экономический быт, тем более что ежегодно, уже действующими каналами, теми же туземцами отвоевываются у природы новые участки почвы, годной к обработке. Всякое же новое, самостоятельное большое ирригационное сооружение оживит громадную площадь земли, на которой без малейшего стеснения аборигенов края могут быть водворены русские люди. Утилизацией вод одной Сырдарьи, в разных местностях возможно призвать к жизни до 500.000 десятин плодороднейшей почвы, годной для всех родов культуры, начиная с ценных растений вроде хлопка, сорго и т. п., и кончая пшеницей, ячменем и овсом. Правда, такой способ колонизации вызывает значительную затрату средств государственного казначейства, но не надо забывать, что водворенные на таких землях крестьяне явятся надежнейшей податной единицей, которая в самом непродолжительном времени окупит произведенные для нее затраты, так как при культуре с искусственным орошением земледелец выходит из-под зависимости слепого случая и не знает тех колебаний урожая, которые вызывают бедствия вроде прошлогоднего голода. Кроме того, все эти пустующие земли, составляя громадное государственное имущество, являются в настоящее время мертвым капиталом, сохраняющим в недрах своих без всякой пользы неисчерпаемый источник потенциальной силы, освобождение которой увеличит народное богатство целой страны, с одной стороны, возвышением цифры состоятельных землепашцев, а с другой - накоплением на собственных рынках таких ценностей, какими в настоящее время снабжает нас заграница.
Чем ближе приближаешься к г. Чимкенту, тем больше проникаешься сознанием, что путешествуешь по русской стране. Зипун и косоворотая рубаха энергично борятся за право преобладания в народной толпе, и так как крестьянский извозный промысел более чем на половину сократил грузовое движение на туземных арбах, то русское лицо попадается на пути гораздо чаще бритой сартовской головы. Чимкентский базар совсем утратил своеобразный, строго туземный характер, и на нем по всем направлениям шныряет смазной сапог русского крестьянина. На каждом шагу попадаются оригинальные сцены из русско-туземной жизни. У лавки с кожевенным товаром курносый курянин, за неимением словесных средств объяснения, старательно выворачивает пальцы, убеждая сарта-хозяина взять за кожу именно ту цену, которая ему кажется наиболее сходною. Для большей убедительности и ласковости, мужик свою непонятную для сарта речь пересыпает заученными туземными словами.
- Отдай за пятиалтынный! вот, накажи меня Бог, якши адам будешь!..
- Йок, не можно! - флегматически отвечает сарт, прихлебывая чай из расписной «пиалы».
- Ты постой, ты не торопись, гляди сюда: вот один пятак - бишь копеек по-вашему, - при этом загибается первый палец, - а вот другой, а вот третий, понимаешь?
- Йок, не можна: бир теньга [20 коп.].
- За этот-то кусок двадцать копеек?! да на тебе хреста нет; да я надысь за 12 коп. брал, а тебе из чести 15 даю, потому ты тамыр [друг]!
К общему удовольствию торг сходится на 18 коп., а как они поняли друг друга, вычисляя эту цифру, известно одному Богу.
В другом месте стоит ряд русских повозок с пшеницею и мукою. Здесь уже торгуется сарт. Его быстрая стрекочущая речь также мало понятна и убедительна для сидящего на возу с мукою хохла, который с не меньшею флегматичностью, как и торговец кожею, категорически заявляет своему покупателю:
- Та ты не стрекочи, як сорока; кажу тобi шисть рублив за батман! хочешь бери, а не хочешь - иди собi к бiсовому батьковi: не затуляй менi свiта, нехай люде дивлются на мою муку!
Под развесистыми ветками густого карагача у самого уличного арыка расположилась целая крестьянская семья и наслаждается едою сочной сладкой дыни. Тут же, около, вертится мальчишка-сарт с полною корзинкою лепешек на голове, видимо, надеющийся сбыть частичку своего малоценного товара своим новым согражданам. А на всю эту суету мирскую с высоты верблюжьего горба меланхолически взирает киргиз-степняк в громадном курчавом малахае на голове и желтом нагольном тулупе на плечах. Какой мысленный процесс совершается в его голове и что высматривают его узкие, косые глазки - трудно понять, - так, по-видимому, ко всему равнодушна и вообще бесстрастна его мощная фигура.
На единственной большой улице русского Чимкента замечается та же смесь «одежд и лиц». По ней едут крестьяне из селений на базар и обратно, а по аулие-атинскому почтовому тракту, все той же беспрерывной нитью, тянутся русские телеги с кладью, направляемой на ташкентский рынок. Здесь идут: и карбалтинские яблоки, и алматинская пшеница, и семиреченская шерсть, и аулие-атинская кожа, и кяхтинский чай, и смешанные грузы частных лиц и транспортных контор. Все это поспешно тащит круторогий астраханский бык, важно выступая за своим хозяином хохлом, идущим впереди обоза с длинным чумацким кнутом, ручка которого покрыта особою хохлацкою резьбою. Фигурные ярма, длинные притыки, измазанная дегтем «важниця» [род домкрата, употребляемого для смазки возов - необходимая принадлежность каждого чумацкого воза], деревянные шпильки, которыми заколоты пеньковые пологи, заключающие в себе пшеницу, характерный запах дегтя, и, наконец, верный пес Бровко, сопровождающий обоз, - все это настолько будит родные воспоминания о широком шляхе Малороссии, что невольно забываешь о том, что все это совершается в глубокой Азии, царстве кочующего киргиза, за 4000 верст от европейской культуры, и проникаешься горделивой уверенностью, что уже:
Здесь русский дух,
Здесь Русью пахнет!
В нескольких верстах от Чимкента, по дороге в г. Аулие-Ата, влево от почтового тракта, стоит первое русское селение Каменная Балка. Оно рассчитано на 23 двора и заселено лишь летом текущего года. Крестьяне Каменной Балки, точно также как и немцы, константиновцы, зимовали в Казалинске и пришли в Чимкент в разгар холерной эпидемии. Однако эта грозная болезнь почти не тронула их; усиленная же заболеваемость среди шедших с ними немцев объясняется крестьянами высшею степенью расчетливости, граничащей со скупостью, свойственной германской расе:
- Зиму насилу прокормились; весною, почитай, натощак тронулись, а путь была трудная. Знаемое дело, идешь дорогою - надо себя жалеть, потому придешь на место, работа тяжелая будет. Ну, значит, русские добра-то и не жалеют. Чаво его жалеть: живы будем, новое наживем; ну, и продают - со слезами, да продают, чтобы харчей хороших достать. А немец все экономию загоняет; вместо того, чтобы есть, он все лижет. Того лизнет, другого. С таких харчей жив не будешь. Сами себя извели ни за что; которые так и идти не могли: пластом на повозках лежали. Добро-то сохранили, а себя схоронили; вот и поди-кось с немцем: и человек-то он грамотный, а вышел хуже нашего брата, темного мужика!..
У 23 хозяев Каменной Балки при поселении весь живой инвентарь заключался в двух верблюдах; остальное все было проедено во время зимнего «казалинского сидения» и долгого пути по Голодной степи. Сдав паспорта в уездное управление и получив небольшое денежное пособие, крестьяне сейчас же приобрели скот и разошлись на заработки. Опоздав посеять хлеб, они спешили обеспечить себя на зиму как пищей, так и кровом, а потому не брезгали никакой работой. Косили у киргизов пшеницу, получая за работу натурою, ходили на поденщину в Чимкент, нанимались в работники к крестьянам старых селений и, наконец, проникали на такие отдаленные рабочие рынки, как г. Ташкент. Вместе с этим, крестьяне не забыли воспользоваться выдающимися, для сенокошения, условиями текущего года, и каждый из них запасся громадным количеством сена. Не привыкший думать о черном дне, туземец удивлялся той жадности, с которою крестьяне набросились на косьбу сена, и не без иронии улыбался, указывал администрации на бесполезную, якобы, работу «уруса», но тем не менее мужики «вели свою линию» и накосили столько травы, что некоторые из них, до постройки заборов, обгородили дворы свои высокими стогами сена. С средины августа деревня стала обстраиваться. Крестьяне спешили с заработков, чтобы успеть при хорошей погоде выстроить избы. В настоящее время большая часть хат уже готова и только некоторые избы еще не закончены кладкой, а другие стоят пока без крыш. Однако крестьяне все-таки надеются зимовать в собственных домах, рассчитывая к зиме окончить постройки.
Усиленная постройка изб во всех новых селениях породила небывалый еще в области кустарный промысел. Расторопный столяр-пермяк, видя мужицкую нужду, живо обмыслил дело и, сложив на повозку незатейливый инструмент свой, да прихватив ящик-другой стекла, отправился по новым селениям делать оконные рамы. Пермяку выгодно сбывать за 1 рубль небольшую крестьянскую раму, а мужику удобно приобретать ее у себя в деревне, и они оба довольны друг другом. Все изготовленные таким образом рамы сделаны по одному типу, и это дает возможность составить приблизительное понятие о значительных размерах заработка путешествующего столяра.
Разговоры с крестьянами с. Каменной Балки дают основание к весьма утешительному заключению, что приходящий из России в последнее время мужик является к нам уже с сильно укоренившеюся привычкою к сельской школе. Несмотря на свое бивуачное положение и убогую пока домашнюю обстановку, крестьяне настойчиво ходатайствуют о помещении детей в Чимкентское городское училище из боязни, чтобы дети за зиму не забыли грамоты, которой обучались на родине. Менее состоятельные, а, значит, не располагающие средствами содержать детей в городе, договаривают своего односельца, довольно грамотного крестьянина, чтобы тот позанялся с детворою в течение предстоящей зимы. Вместе с этим, все они очень озабочены вопросом, будет ли у них казенная школа, и боятся, чтобы малочисленность дворов не повлияла бы отрицательно на учреждение у них сельского училища.
В заключение необходимо прибавить, что Каменная Балка, особенно вечером, когда по ее улице возвращается с пастьбы скромное пока по численности стадо коров и лошадей, выглядит, несмотря на свою молодость, настоящей русской деревушкой. Сопоставляя ценность созданного уже благосостояния с мизерным размером полученного от казны пособия, надо быть слепым, чтобы не видеть, сколько должны были крестьяне затратить труда, продавая его в чужие руки, чтобы так скоро оправиться и стать на ноги после ряда невзгод прошлой зимы и весеннего странствования.
С. В. Иванов. Переселенцы. Холст, масло. 1888
ПРОДОЛЖЕНИЕ