По русским селениям Сыр-Дарьинской области (2)
И. И. Гейер. По русским селениям Сыр-Дарьинской области. (Письма с дороги). Т. I. Чимкентский уезд. - Ташкент, 1893. Другие части: [1], [2], [3], [4], [5], [6], [7], [8], [9], [10].
Письмо II
От Гиш-Купрюка, около которого расположено селение Черняевское, дорога идет по холмистой местности, пересекая несколько балок, отчасти культивируемых под хлопок и пшеницу, отчасти пустынных вследствие недостатка поливной воды. Последняя балка, в трех-четырех верстах от станции Ак-джар, носит название Дербисека. Она обращена широким раструбом к реке Келесу, и в долине ее расположены два селения: Константиновское на 97 дворов и Кауфманское дворов на 50. В первом живут немцы, выходцы из Самарской губернии, а во втором - русские. Предсказать теперь, насколько могут развиться оба селения, довольно трудно: это будет зависеть от оросительной способности Ханым-арыка; но во всяком случае можно быть уверенным, что с. Кауфманское имеет все данные для того, чтобы со временем увеличиться вдвое.
Со стороны г. Ташкента Дербисекская балка ограничена более высокой складкой холмов, и сюда-то, у самой почтовой дороги, выходит Ханым-арык. Выделив рукав, идущий в селение Константиновское, Ханым-арык несет свои грязно-желтые воды в селене Кауфманское, а затем, удовлетворив нужды этого последнего, впадает в р. Келес.
Ханым-арык - первое, после Искандер-арыка, серьезное ирригационное сооружение, предпринятое по инициативе и на средства русских. Оно еще не совсем окончено, т. е. арык еще не разработан настолько, насколько это требуется, но, тем не менее, он уже и теперь орошает весьма почтенную площадь земли, годной для культуры хлопка, пшеницы и других, кроме риса, растений, свойственных климату и почве области.
Судя по разбегающимся по всей этой местности следам старых арыков, надо полагать, что настоящая реставрация Ханым-арыка есть лишь частичное восстановление древней ирригационной системы, кормившей некогда целые тысячи людей, и это же самое дает полное основание для веры в светлую будущность обоих описываемых селений.
Константиновское заселилось гораздо позднее Кауфманского. Распланированное в мае месяце текущего года, оно поджидало своих будущих обывателей, зазимовавших в Казалинске и с большими трудностями добравшихся, наконец, до места. Двинувшись из Самарской губернии после ряда неурожаев и прошлогоднего голода, переселенцы-немцы с грехом пополам достигли Казалинска, в чаянии немедленно же проследовать в южные уезды; но зима задержала их, и, вот, в Казалинске они снова переживают ту нужду, страха ради которой они покинули родину: экономические условия всего Казалинского уезда в то время, как известно, были крайне тяжелы, а маленький городишко не мог обеспечить работой 97 семейств; между тем большинство их единственным жизненным ресурсом имело руки… Началось проживание убогого имущества, и в результате всего этого получилась совершенная невозможность для большинства из них самостоятельно двинуться с места [правда, многие из переселенцев имели фургоны, но проели лошадей]. Администрации пришлось придти на помощь переселенцам и облегчить им, насколько возможно, трудный переезд по пустынной степи. Наконец, измученные физически и нравственно, в начале июля они добрались-таки до «обетованной земли»; но тут их ожидало новое горе: грозный холерный микроб, носившийся в это время над Ташкентским уездом, нашел себе подходящую среду в изнуренных организмах переселенцев, и 28 могил были первым сооружением, которое воздвигли на чужбине эти несчастные скитальцы. Тяжело смотреть на эти 28 крестов, связанных из щепок и обломков дерева, найденных на дороге! Но еще тяжелее становится, когда заметишь на них заботливо сделанные бумажные цветы. Чьи-то дрожащие руки вырезывали эти клочки бумаги, чтобы украсить дорогую могилу, быть может, безжалостно скрывшую в себе единственное близкое существо. Сколько любви и горя вложено в это незатейливое украшение, сколько пролито над ним горячих слез - про то знает молчаливая степь, да вольный дербисекский ветер, да еще оставшиеся вдовы и сироты…
- Ну да, конечно, мы сами виноваты: было жарко, люди тосковали о хорошей воде. На Беклярбек встретили хороший quelle и вот наказаны за unmässigkeit, - спешит оправдаться немец-староста, заметивший тяжелое впечатление, производимое унылым ландшафтом. Он, как и все его соотечественники, немножко Бисмарк и прекрасно проводит свою политическую программу, в сущность которой нелегко проникнуть постороннему наблюдателю. Немец-переселенец ни за что в миpе не покажет чужому человеку язв домашней неурядицы: он справится с нею сам, а потому он всегда всем доволен, ни на что не жалуется и на хорошем счету у начальства, которого не беспокоит мелкими просьбами. Если ему нужно что-нибудь получить, на что он имеет право, он всю операцию проделает с чисто немецкою аккуратностью: явится, к кому следует, терпеливо дождется удобной минуты и начнет приблизительно такой разговор:
- Извините нас, hochgeehrter Herr, за беспокойство, но мы чужие здесь люди, порядков не знаем и пришли к вам за советом - nur einen Rath wollen wir bekommen, und mehr nichts! Люди болтают, будто бы переселенцам выдают пособия, - точно ли это так?
- Да, выдают.
- Слышишь, Людвиг, пособия выдают, - значит, слухи были верные. И всем выдают, или только русским?
- Всем русским подданным крестьянского звания.
- Так. Значит, и нам выдадут. Надо только подождать. Или, быть может, вы посоветуете обратиться с просьбой?
И так ведя разговор в изысканно-вежливой и почтительной форме, он повыспросит все, что ему нужно, но, заметив на вашем лице малейшие следы усталости или нетерпения, сейчас же сократится и явится опять через несколько дней с тою же почтительной физиономией и с таким же вежливым разговором. Говорит всегда один, остальные слушают и приходят только для обстановки.
Получив пособие, немцы распоряжаются им в высшей степени целесообразно. Так, константиновцы сейчас же отделили часть из выданных им денег и купили 20 общественных лошадей; остальную часть разделили пополам и положили одну половину в банк впредь до закупки семян для осеннего посева, а другую разобрали по дворам для постройки изб. Нет сомнения, что при этом не была забыта традиционная кружка пива и не один Людвиг поссорился с Генрихом, но все это происходило у себя, в тесном семейном кругу, и никогда не дойдет до уха начальства.
Ну как же при таких условиях не похвалить немца? И его хвалят - не только мы, интеллигенция, но и сосед по селению, кауфманец.
- Та й бидовый оцей бисив нимець! Все вин артилью робе. Бельмоче щось не по-нашему, може и лается, хто ёго розбере! До чуба дило николы не доходе!
И надо отдать нам полную справедливость: в похвалах наших мы часто переходим всякие границы…
Проезжая как-то через менонитские селения [в Аулие-атинском уезде], мне пришлось выслушать горячий дифирамб уютности, чистоте и сравнительной красоте немецких изб. Белые занавески на окнах и горшки зеленой герани приводили в восторг моего спутника. Эти скромные аксессуары домашнего достатка вызвали целое повествование из истории цивилизации вообще и немецкой культуры в частности. Но вот, верст через 60, мы въехали в русское селение. Заметив в одном из окон белую занавеску и тот же горшок герани, я приготовился вторично выслушать восторги товарища, но каково же было мое удивление, когда он обрушился на голову хозяина белых занавесок такой филиппикой, что со стороны можно было подумать, уж не личный ли враг его этот несчастный мужик, осмелившийся выставить на своем окне скромную герань?
- Нет, вы поглядите на этого прохвоста! Мужик, земледелец, - и на окнах цветы, занавески! И еще осмеливаются говорить, что они крестьяне! Это черт знает, что такое! Разве можно так распускать народ? Эдак они у себя в избах скоро бархатную мебель заведут?..
Извольте-ка найти логическую связь в этих суждениях! Почему это в одном случае белая занавеска является эмблемою культурной высоты, а в другом признаком растления нравов?.. Почему, признавая превосходство немецкого мужика над русским, мы тычем в нос последнему высот качества первого и рядом с этим кричим городового, чтобы он привел к порядку заедающего нас немца?
Причины тут две: слабое развитие в нас чувства национального самоуважения и слишком глубоко въевшиеся в плоть нашу традиции времен полновластия Вральмана, от которых мы не можем отделаться и теперь, невзирая на то, что давным-давно уже сдали в архив сатиры покойного Фон-Визина.
Судьбу константиновцев можно считать вполне обеcпеченною. Кроме того, что они получили казенное пособие, на которое теперь и приготовляются к сооружению изб, им еще оказало помощь ташкентское немецкое общество. Благотворительная деятельность последнего проявилась главным образом в приискании занятий свободным членам переселенческих семейств и в доставлении предохраняющих от заразы средств во время эпидемии, - это было особенно важно, так как среди прибывших немцев оказалось много истощенных и больных цингою, и транспорты хорошей пищи, вина, уксуса и т. п., посылаемые им ташкентскими земляками, являлись в высшей степени драгоценной помощью. И все это проделывалось с описанною выше скромностью и совершалось не как подвиг, а как обыкновенная обязанность помочь своему ближнему во время нужды в новой для него стране. Мужской персонал ташкентской немецкой интеллигенции не резонировал на тему о лености и испорченности прибывших крестьян, несмотря на то, что среди сотни Карлов, Генрихов и Эдуардов, конечно, были лица с недостатками, свойственными вообще человеку. Женская половина того же общества не восставала, с пеною у рта, против неповоротливости, грубости и незнания всех тонкостей в обязанностях кухарки или горничной со стороны какой-нибудь Лизхен, Амальхен и Гретхен: они прекрасно понимали, что от людей, явившихся из деревни, ничего подобного требовать нельзя, - поэтому разумно протянутая рука помощи не оскудевает и теперь и, конечно, никогда не оскудеет. В этом осмысленном понимании общечеловеческих обязанностей и в отсутствии дикой страстности и поголовного осуждения лиц, стоящих ниже нас, и заключается та сила, которую немцы приобретают на чужбине и от которой нашему брату-русскому с плохо развитым чувством солидарности нередко приходится терпеть много горя [cм. корреспонденции и статьи в Неделе о немецких колонистах в Южной России].
Старый Ташкент. Перед немецким магазином
Проехав по направлению к Ак-Джару еще с полверсты, вы сворачиваете влево и не далее как через версту въезжаете на широкую улицу селения Кауфманского. Здесь уже замечаются устойчивые признаки оседлости. По обеим сторонам улицы стоять готовые, полуоконченные или только что начатые избы. Тут же виднеются шалаши, в которых летовали крестьяне. В маленьких уличных арыках полощутся утки и детвора; по неогороженным пока дворам бродят куры; за селом пасутся лошади; на некоторых огородах успели вырасти подсолнухи и гордо поднимают свои желтые головы среди других, более мелких растений, - словом, здесь уже путник получает впечатления русской деревни. Не успели вы остановиться, как вас в одну минуту окружила толпа русоголовых ребятишек; они, по-видимому, нисколько не смущены горячим туркестанским солнышком и, по обыкновению, бегают без шапок. Неприглядные костюмы, худенькие личики ясно свидетельствуют, что нужда здесь еще сильна, а тощие редкие колосья на прилегающих к селу нивах с не меньшей убедительностью говорят, что эту назойливую гостью не прогнать и до будущего года…
Дело в том, что, вследствие разных неустранимых препятствий, крестьянам удалось поселиться здесь только позднею весною. Хотя они сделали посевы и, на счастье их, весна выдалась дождливая, хлеб все-таки не удался, и теперь все свои надежды кауфманцы возлагают на просо, которое они сеяли в доле с киргизами, - оно действительно вышло очень хорошее.
Кауфманцы, как и черняевцы, запаслись сеном в количестве, далеко превышающем их собственные нужды. Скота у них пока очень мало. Лошадей, купленных, как и плуги, на средства, которые выдала администрация в виде пособия, потихоньку да полегоньку крадут киргизы, а рогатым скотом жители Кауфманского еще не успели обзавестись, - если не считать нескольких лядащих коровенок да телки, пожертвованной одним из ташкентских обывателей.
Большинство новоселов Кауфманского - бедняки, и потому конокрадство со стороны киргиз является здесь страшным злом; но это - вопрос слишком серьезный и я остановлюсь на нем в одном из следующих писем, а пока обратимся к кауфманцам. Это чисто русское село, со всеми русскими характерными особенностями. Здесь уж нет никакой политики, здесь все начистоту. Обыватели, как настоящие славяне, свято хранят прадедовские предания и при первом затруднении готовы звать на помощь варягов, которых видят в лице начальства. Это и немудрено. Их старшие братья, ташкентская интеллигенция, не похожа на немецкое общество, и не только относится с полным равнодушием к их судьбе, но при всяком удобном случае открещивается от них, как от чего-то вполне чуждого и даже ненавистного [понятно, что и это общее правило, как и всякое другое, не без исключения]. И мужику некуда идти за советом, да он и не пробует, так как наперед твердо знает, что в чью бы дверь он не постучался, ему всюду придется выслушивать скучнейшие нотации, давно ему надоевшие. А между тем новые соседи, новая обстановка, все вообще особенности жизни в чужой стороне его ошеломляют.
Условия местного рабочего рынка ничего общего не имеют с теми, к которым он привык на родине, и так как горький опыт прошлой жизни, погнавший крестьянина в чужую сторону, научил его, что homo homini lupus est, он не хочет верить в естественность охватившей его жизни и начинает сомневаться: так ли это, не хотят ли его надуть? И в памяти натерпевшегося всяких бед и видевшего разные «виды» переселенца живо воскресает образ деревенского кулака с железной лапой и тощая фигура жида-кабатчика, которые друг перед другом старались обойти и обмануть его. Что же ему делать? Если бы с ним вместе пришло все его родное село, они бы миром как-нибудь разобрались в этом хаосе, жили же они сотни лет, не уповая ни на чью помощь, и решали сложнейшие экономические задачи общими силами села, а тут это невозможно. Мира нет, да и долго еще его не будет: в одном селении группируются люди не только из разных уездов, но и разных губерний. Более скрытный по натуре хохол косится на великоросса, а последний с некоторого рода снисхождением посматривает на хохла. Они сейчас же разбиваются как бы на отдельные партии и об общем деле хлопочут в розницу, а потом свои промахи начинают валить друг на друга.
- Это все хохлы виноваты, - с сожалением заявляют, положим, тамбовцы, - одно слово, мазепы.
- С цiми москалями нiякого сладу нема, - черт их батька зна, що за народ.
Нечего и удивляться, что при таких условиях они осаждают администрацию разными, по-видимому, и пустыми, но для них весьма важными просьбами.
- Мы к вашему благородию, - люди болтают, будто от казны способие вышло насчет хлебопашества. Будьте отцом, купите сами, что полагается, а то хохлы все на счет плугов хлопочут… - заявляет великоросс, и не успел он еще выйти из комнаты, как на смену ему является сам хохол. Он всю жизнь пахал землю своим неуклюжим тяжелым плугом; других орудий он не признает и боится, что его заставят изменить привычку.
- Здравствуйте! - говорит новый посетитель, - ночували-днювали собi як?
- Спасибо. - А что скажешь?
- Прiйшли доложиться - що сiли на землю. Де якi уже и хаты почалы робиты.
Очевидно, дело не в этом. Но хохол не может высказаться прямо, - ему надо схитрить.
- Ну, слава Богу!
- Тож-то. И мы кажем: слава Богу! В осени думка орать пiд пшеницу. Москали привезли з собою сохи. Кажуть, сохами орать будуть…
- Ну так что же, вам какое дело? Пусть себе пашут, чем хотят!
- Та нехай! Нам що, нехай сохами орют; тiлки не буде их дiла. Хiба цю землю сохою возьмешь? Сюды треба добрый плуг.
- Так вы и пашите плугами.
- Та мы плугами. Це москалi сохами. Воны кажуть, що як способiе выйде, так воны на всi гроши сохи куплють. Та мабудь брешуть! Такого и законы нема, щоб на всi гроши сохи купуваты.
И в таком роде ведется разговор, пока, наконец, не добираемся до сути дела, из которой явствует, что хохлы желают того же, чего и великороссы, т. е. чтобы «способие» не попало в этот на живую нитку сшитый мир, а чтобы им распорядилось само начальство по своему усмотрению. Начальство в этом случае представляет собою нейтрального посредника, на которого нельзя сердиться и решение которого не будет торжеством ни той, ни другой заинтересованной стороны.
В наших глазах подобная причина для раздора смешна, но лишь потому, что мы давно уже из книжек вычитали, что для первого шага в сельском хозяйстве в Туркестанском крае необходим омач [туземное земледельческое орудие], а не плуг и не соха; казалось бы, наша святая обязанность была бы поделиться всеми этими сведениями с невежественным крестьянским людом, который своим появлением здесь усиливает наше значение и наше гражданское могущество; но мы предпочитаем злословить его всячески, а потом, в доказательство нашей правоты, ссылаемся на немцев, которые сразу устраиваются по приходе на отведенные им места. При этом забывается, что, во-первых, немцы приходят вполне сорганизованными обществами, во вторых, - с гораздо большим достатком [одни их фургоны с хорошими дубовыми колесами и толстыми шинами составляют уже солидную ценность], чем русские крестьяне и, в-третьих, - здесь их встречает горсть немецкой интеллигенции, так, как встречают в чужой стороне дорогого земляка, а не брюзжанием старого барина.
В силу такого положения вещей, устройство (в самом обширном смысле этого слова) переселенцев всею своею тяжестью ложится на администрацию и только благодаря ее энергии в нашей Сыр-Дарьинской области насчитывается в данное время 47 селений с 16 000 душ русских крестьян. Ознакомлению с бытом последних я и посвящу свои дальнейшие письма.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Церковь в бывшем Кауфманском (Кирово, Южно-Казахстанская область). Автор фото: Peter Seitaridi. По наводке nikola-rus
Письмо II
От Гиш-Купрюка, около которого расположено селение Черняевское, дорога идет по холмистой местности, пересекая несколько балок, отчасти культивируемых под хлопок и пшеницу, отчасти пустынных вследствие недостатка поливной воды. Последняя балка, в трех-четырех верстах от станции Ак-джар, носит название Дербисека. Она обращена широким раструбом к реке Келесу, и в долине ее расположены два селения: Константиновское на 97 дворов и Кауфманское дворов на 50. В первом живут немцы, выходцы из Самарской губернии, а во втором - русские. Предсказать теперь, насколько могут развиться оба селения, довольно трудно: это будет зависеть от оросительной способности Ханым-арыка; но во всяком случае можно быть уверенным, что с. Кауфманское имеет все данные для того, чтобы со временем увеличиться вдвое.
Со стороны г. Ташкента Дербисекская балка ограничена более высокой складкой холмов, и сюда-то, у самой почтовой дороги, выходит Ханым-арык. Выделив рукав, идущий в селение Константиновское, Ханым-арык несет свои грязно-желтые воды в селене Кауфманское, а затем, удовлетворив нужды этого последнего, впадает в р. Келес.
Ханым-арык - первое, после Искандер-арыка, серьезное ирригационное сооружение, предпринятое по инициативе и на средства русских. Оно еще не совсем окончено, т. е. арык еще не разработан настолько, насколько это требуется, но, тем не менее, он уже и теперь орошает весьма почтенную площадь земли, годной для культуры хлопка, пшеницы и других, кроме риса, растений, свойственных климату и почве области.
Судя по разбегающимся по всей этой местности следам старых арыков, надо полагать, что настоящая реставрация Ханым-арыка есть лишь частичное восстановление древней ирригационной системы, кормившей некогда целые тысячи людей, и это же самое дает полное основание для веры в светлую будущность обоих описываемых селений.
Константиновское заселилось гораздо позднее Кауфманского. Распланированное в мае месяце текущего года, оно поджидало своих будущих обывателей, зазимовавших в Казалинске и с большими трудностями добравшихся, наконец, до места. Двинувшись из Самарской губернии после ряда неурожаев и прошлогоднего голода, переселенцы-немцы с грехом пополам достигли Казалинска, в чаянии немедленно же проследовать в южные уезды; но зима задержала их, и, вот, в Казалинске они снова переживают ту нужду, страха ради которой они покинули родину: экономические условия всего Казалинского уезда в то время, как известно, были крайне тяжелы, а маленький городишко не мог обеспечить работой 97 семейств; между тем большинство их единственным жизненным ресурсом имело руки… Началось проживание убогого имущества, и в результате всего этого получилась совершенная невозможность для большинства из них самостоятельно двинуться с места [правда, многие из переселенцев имели фургоны, но проели лошадей]. Администрации пришлось придти на помощь переселенцам и облегчить им, насколько возможно, трудный переезд по пустынной степи. Наконец, измученные физически и нравственно, в начале июля они добрались-таки до «обетованной земли»; но тут их ожидало новое горе: грозный холерный микроб, носившийся в это время над Ташкентским уездом, нашел себе подходящую среду в изнуренных организмах переселенцев, и 28 могил были первым сооружением, которое воздвигли на чужбине эти несчастные скитальцы. Тяжело смотреть на эти 28 крестов, связанных из щепок и обломков дерева, найденных на дороге! Но еще тяжелее становится, когда заметишь на них заботливо сделанные бумажные цветы. Чьи-то дрожащие руки вырезывали эти клочки бумаги, чтобы украсить дорогую могилу, быть может, безжалостно скрывшую в себе единственное близкое существо. Сколько любви и горя вложено в это незатейливое украшение, сколько пролито над ним горячих слез - про то знает молчаливая степь, да вольный дербисекский ветер, да еще оставшиеся вдовы и сироты…
- Ну да, конечно, мы сами виноваты: было жарко, люди тосковали о хорошей воде. На Беклярбек встретили хороший quelle и вот наказаны за unmässigkeit, - спешит оправдаться немец-староста, заметивший тяжелое впечатление, производимое унылым ландшафтом. Он, как и все его соотечественники, немножко Бисмарк и прекрасно проводит свою политическую программу, в сущность которой нелегко проникнуть постороннему наблюдателю. Немец-переселенец ни за что в миpе не покажет чужому человеку язв домашней неурядицы: он справится с нею сам, а потому он всегда всем доволен, ни на что не жалуется и на хорошем счету у начальства, которого не беспокоит мелкими просьбами. Если ему нужно что-нибудь получить, на что он имеет право, он всю операцию проделает с чисто немецкою аккуратностью: явится, к кому следует, терпеливо дождется удобной минуты и начнет приблизительно такой разговор:
- Извините нас, hochgeehrter Herr, за беспокойство, но мы чужие здесь люди, порядков не знаем и пришли к вам за советом - nur einen Rath wollen wir bekommen, und mehr nichts! Люди болтают, будто бы переселенцам выдают пособия, - точно ли это так?
- Да, выдают.
- Слышишь, Людвиг, пособия выдают, - значит, слухи были верные. И всем выдают, или только русским?
- Всем русским подданным крестьянского звания.
- Так. Значит, и нам выдадут. Надо только подождать. Или, быть может, вы посоветуете обратиться с просьбой?
И так ведя разговор в изысканно-вежливой и почтительной форме, он повыспросит все, что ему нужно, но, заметив на вашем лице малейшие следы усталости или нетерпения, сейчас же сократится и явится опять через несколько дней с тою же почтительной физиономией и с таким же вежливым разговором. Говорит всегда один, остальные слушают и приходят только для обстановки.
Получив пособие, немцы распоряжаются им в высшей степени целесообразно. Так, константиновцы сейчас же отделили часть из выданных им денег и купили 20 общественных лошадей; остальную часть разделили пополам и положили одну половину в банк впредь до закупки семян для осеннего посева, а другую разобрали по дворам для постройки изб. Нет сомнения, что при этом не была забыта традиционная кружка пива и не один Людвиг поссорился с Генрихом, но все это происходило у себя, в тесном семейном кругу, и никогда не дойдет до уха начальства.
Ну как же при таких условиях не похвалить немца? И его хвалят - не только мы, интеллигенция, но и сосед по селению, кауфманец.
- Та й бидовый оцей бисив нимець! Все вин артилью робе. Бельмоче щось не по-нашему, може и лается, хто ёго розбере! До чуба дило николы не доходе!
И надо отдать нам полную справедливость: в похвалах наших мы часто переходим всякие границы…
Проезжая как-то через менонитские селения [в Аулие-атинском уезде], мне пришлось выслушать горячий дифирамб уютности, чистоте и сравнительной красоте немецких изб. Белые занавески на окнах и горшки зеленой герани приводили в восторг моего спутника. Эти скромные аксессуары домашнего достатка вызвали целое повествование из истории цивилизации вообще и немецкой культуры в частности. Но вот, верст через 60, мы въехали в русское селение. Заметив в одном из окон белую занавеску и тот же горшок герани, я приготовился вторично выслушать восторги товарища, но каково же было мое удивление, когда он обрушился на голову хозяина белых занавесок такой филиппикой, что со стороны можно было подумать, уж не личный ли враг его этот несчастный мужик, осмелившийся выставить на своем окне скромную герань?
- Нет, вы поглядите на этого прохвоста! Мужик, земледелец, - и на окнах цветы, занавески! И еще осмеливаются говорить, что они крестьяне! Это черт знает, что такое! Разве можно так распускать народ? Эдак они у себя в избах скоро бархатную мебель заведут?..
Извольте-ка найти логическую связь в этих суждениях! Почему это в одном случае белая занавеска является эмблемою культурной высоты, а в другом признаком растления нравов?.. Почему, признавая превосходство немецкого мужика над русским, мы тычем в нос последнему высот качества первого и рядом с этим кричим городового, чтобы он привел к порядку заедающего нас немца?
Причины тут две: слабое развитие в нас чувства национального самоуважения и слишком глубоко въевшиеся в плоть нашу традиции времен полновластия Вральмана, от которых мы не можем отделаться и теперь, невзирая на то, что давным-давно уже сдали в архив сатиры покойного Фон-Визина.
Судьбу константиновцев можно считать вполне обеcпеченною. Кроме того, что они получили казенное пособие, на которое теперь и приготовляются к сооружению изб, им еще оказало помощь ташкентское немецкое общество. Благотворительная деятельность последнего проявилась главным образом в приискании занятий свободным членам переселенческих семейств и в доставлении предохраняющих от заразы средств во время эпидемии, - это было особенно важно, так как среди прибывших немцев оказалось много истощенных и больных цингою, и транспорты хорошей пищи, вина, уксуса и т. п., посылаемые им ташкентскими земляками, являлись в высшей степени драгоценной помощью. И все это проделывалось с описанною выше скромностью и совершалось не как подвиг, а как обыкновенная обязанность помочь своему ближнему во время нужды в новой для него стране. Мужской персонал ташкентской немецкой интеллигенции не резонировал на тему о лености и испорченности прибывших крестьян, несмотря на то, что среди сотни Карлов, Генрихов и Эдуардов, конечно, были лица с недостатками, свойственными вообще человеку. Женская половина того же общества не восставала, с пеною у рта, против неповоротливости, грубости и незнания всех тонкостей в обязанностях кухарки или горничной со стороны какой-нибудь Лизхен, Амальхен и Гретхен: они прекрасно понимали, что от людей, явившихся из деревни, ничего подобного требовать нельзя, - поэтому разумно протянутая рука помощи не оскудевает и теперь и, конечно, никогда не оскудеет. В этом осмысленном понимании общечеловеческих обязанностей и в отсутствии дикой страстности и поголовного осуждения лиц, стоящих ниже нас, и заключается та сила, которую немцы приобретают на чужбине и от которой нашему брату-русскому с плохо развитым чувством солидарности нередко приходится терпеть много горя [cм. корреспонденции и статьи в Неделе о немецких колонистах в Южной России].
Старый Ташкент. Перед немецким магазином
Проехав по направлению к Ак-Джару еще с полверсты, вы сворачиваете влево и не далее как через версту въезжаете на широкую улицу селения Кауфманского. Здесь уже замечаются устойчивые признаки оседлости. По обеим сторонам улицы стоять готовые, полуоконченные или только что начатые избы. Тут же виднеются шалаши, в которых летовали крестьяне. В маленьких уличных арыках полощутся утки и детвора; по неогороженным пока дворам бродят куры; за селом пасутся лошади; на некоторых огородах успели вырасти подсолнухи и гордо поднимают свои желтые головы среди других, более мелких растений, - словом, здесь уже путник получает впечатления русской деревни. Не успели вы остановиться, как вас в одну минуту окружила толпа русоголовых ребятишек; они, по-видимому, нисколько не смущены горячим туркестанским солнышком и, по обыкновению, бегают без шапок. Неприглядные костюмы, худенькие личики ясно свидетельствуют, что нужда здесь еще сильна, а тощие редкие колосья на прилегающих к селу нивах с не меньшей убедительностью говорят, что эту назойливую гостью не прогнать и до будущего года…
Дело в том, что, вследствие разных неустранимых препятствий, крестьянам удалось поселиться здесь только позднею весною. Хотя они сделали посевы и, на счастье их, весна выдалась дождливая, хлеб все-таки не удался, и теперь все свои надежды кауфманцы возлагают на просо, которое они сеяли в доле с киргизами, - оно действительно вышло очень хорошее.
Кауфманцы, как и черняевцы, запаслись сеном в количестве, далеко превышающем их собственные нужды. Скота у них пока очень мало. Лошадей, купленных, как и плуги, на средства, которые выдала администрация в виде пособия, потихоньку да полегоньку крадут киргизы, а рогатым скотом жители Кауфманского еще не успели обзавестись, - если не считать нескольких лядащих коровенок да телки, пожертвованной одним из ташкентских обывателей.
Большинство новоселов Кауфманского - бедняки, и потому конокрадство со стороны киргиз является здесь страшным злом; но это - вопрос слишком серьезный и я остановлюсь на нем в одном из следующих писем, а пока обратимся к кауфманцам. Это чисто русское село, со всеми русскими характерными особенностями. Здесь уж нет никакой политики, здесь все начистоту. Обыватели, как настоящие славяне, свято хранят прадедовские предания и при первом затруднении готовы звать на помощь варягов, которых видят в лице начальства. Это и немудрено. Их старшие братья, ташкентская интеллигенция, не похожа на немецкое общество, и не только относится с полным равнодушием к их судьбе, но при всяком удобном случае открещивается от них, как от чего-то вполне чуждого и даже ненавистного [понятно, что и это общее правило, как и всякое другое, не без исключения]. И мужику некуда идти за советом, да он и не пробует, так как наперед твердо знает, что в чью бы дверь он не постучался, ему всюду придется выслушивать скучнейшие нотации, давно ему надоевшие. А между тем новые соседи, новая обстановка, все вообще особенности жизни в чужой стороне его ошеломляют.
Условия местного рабочего рынка ничего общего не имеют с теми, к которым он привык на родине, и так как горький опыт прошлой жизни, погнавший крестьянина в чужую сторону, научил его, что homo homini lupus est, он не хочет верить в естественность охватившей его жизни и начинает сомневаться: так ли это, не хотят ли его надуть? И в памяти натерпевшегося всяких бед и видевшего разные «виды» переселенца живо воскресает образ деревенского кулака с железной лапой и тощая фигура жида-кабатчика, которые друг перед другом старались обойти и обмануть его. Что же ему делать? Если бы с ним вместе пришло все его родное село, они бы миром как-нибудь разобрались в этом хаосе, жили же они сотни лет, не уповая ни на чью помощь, и решали сложнейшие экономические задачи общими силами села, а тут это невозможно. Мира нет, да и долго еще его не будет: в одном селении группируются люди не только из разных уездов, но и разных губерний. Более скрытный по натуре хохол косится на великоросса, а последний с некоторого рода снисхождением посматривает на хохла. Они сейчас же разбиваются как бы на отдельные партии и об общем деле хлопочут в розницу, а потом свои промахи начинают валить друг на друга.
- Это все хохлы виноваты, - с сожалением заявляют, положим, тамбовцы, - одно слово, мазепы.
- С цiми москалями нiякого сладу нема, - черт их батька зна, що за народ.
Нечего и удивляться, что при таких условиях они осаждают администрацию разными, по-видимому, и пустыми, но для них весьма важными просьбами.
- Мы к вашему благородию, - люди болтают, будто от казны способие вышло насчет хлебопашества. Будьте отцом, купите сами, что полагается, а то хохлы все на счет плугов хлопочут… - заявляет великоросс, и не успел он еще выйти из комнаты, как на смену ему является сам хохол. Он всю жизнь пахал землю своим неуклюжим тяжелым плугом; других орудий он не признает и боится, что его заставят изменить привычку.
- Здравствуйте! - говорит новый посетитель, - ночували-днювали собi як?
- Спасибо. - А что скажешь?
- Прiйшли доложиться - що сiли на землю. Де якi уже и хаты почалы робиты.
Очевидно, дело не в этом. Но хохол не может высказаться прямо, - ему надо схитрить.
- Ну, слава Богу!
- Тож-то. И мы кажем: слава Богу! В осени думка орать пiд пшеницу. Москали привезли з собою сохи. Кажуть, сохами орать будуть…
- Ну так что же, вам какое дело? Пусть себе пашут, чем хотят!
- Та нехай! Нам що, нехай сохами орют; тiлки не буде их дiла. Хiба цю землю сохою возьмешь? Сюды треба добрый плуг.
- Так вы и пашите плугами.
- Та мы плугами. Це москалi сохами. Воны кажуть, що як способiе выйде, так воны на всi гроши сохи куплють. Та мабудь брешуть! Такого и законы нема, щоб на всi гроши сохи купуваты.
И в таком роде ведется разговор, пока, наконец, не добираемся до сути дела, из которой явствует, что хохлы желают того же, чего и великороссы, т. е. чтобы «способие» не попало в этот на живую нитку сшитый мир, а чтобы им распорядилось само начальство по своему усмотрению. Начальство в этом случае представляет собою нейтрального посредника, на которого нельзя сердиться и решение которого не будет торжеством ни той, ни другой заинтересованной стороны.
В наших глазах подобная причина для раздора смешна, но лишь потому, что мы давно уже из книжек вычитали, что для первого шага в сельском хозяйстве в Туркестанском крае необходим омач [туземное земледельческое орудие], а не плуг и не соха; казалось бы, наша святая обязанность была бы поделиться всеми этими сведениями с невежественным крестьянским людом, который своим появлением здесь усиливает наше значение и наше гражданское могущество; но мы предпочитаем злословить его всячески, а потом, в доказательство нашей правоты, ссылаемся на немцев, которые сразу устраиваются по приходе на отведенные им места. При этом забывается, что, во-первых, немцы приходят вполне сорганизованными обществами, во вторых, - с гораздо большим достатком [одни их фургоны с хорошими дубовыми колесами и толстыми шинами составляют уже солидную ценность], чем русские крестьяне и, в-третьих, - здесь их встречает горсть немецкой интеллигенции, так, как встречают в чужой стороне дорогого земляка, а не брюзжанием старого барина.
В силу такого положения вещей, устройство (в самом обширном смысле этого слова) переселенцев всею своею тяжестью ложится на администрацию и только благодаря ее энергии в нашей Сыр-Дарьинской области насчитывается в данное время 47 селений с 16 000 душ русских крестьян. Ознакомлению с бытом последних я и посвящу свои дальнейшие письма.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Церковь в бывшем Кауфманском (Кирово, Южно-Казахстанская область). Автор фото: Peter Seitaridi. По наводке nikola-rus