По русским селениям Сыр-Дарьинской области (1)
И. И. Гейер. По русским селениям Сыр-Дарьинской области. (Письма с дороги). Т. I. Чимкентский уезд. - Ташкент, 1893.
Другие части: [2], [3], [4], [5], [6], [7], [8], [9], [10].
Перепечатано из «Туркестанских ведомостей».
Посвящается Александру Дмитриевичу Маслову, радетелю русского дела в Чимкентском уезде.
Предлагаемые вниманию публики письма обнимают период времени с декабря месяца 1891 года по октябрь 1893 г. В первых двух письмах описано два селения Ташкентского уезда, как лежащие на пути в Чимкент.
Письмо I
Не успели еще как следует устроиться вновь основанные селения, Черняевское и Кауфманское, как уже обычные впечатления путника, проезжающего чимкентским трактом, изменили свой строго однообразный туземный колорит, и глаз наблюдателя всюду чувствует недалекое присутствие русского элемента. Полновластная до сего времени арба катит свои скрипучие колеса рядом с русской телегой, бритая голова туземца, прикрытая войлочным колпаком или тюбетейкой, и его яркий, цветастый халат перемешиваются, как в калейдоскопе, с богатой шевелюрой русых волос, затиснутых в рваный картуз, и пестрядинной или кумачовой рубахой русского крестьянина.
Устроившийся раньше черняевец, успевший сделать озимый посев, уже проторил себе дорогу на ташкентский базар, и, обзаведшись лошаденкой, таскает пока скромный избыток сельскохозяйственных продуктов, чтобы обменять их на заслонки, стекла, рамы и другие предметы, необходимые при постройке изб, сооружение которых идет с лихорадочною быстротой.
Дождливая весна текущего года благоприятнейшим образом повлияла на урожай трав, и черняевцы, увлеченные возможностью хорошего заработка, нарочно приостановили постройку изб, чтобы зашибить копейку. Быстрая, а, главное, чистая уборка травы косою рекламировала сама собою работу русского мужика, и косарей-переселенцев брали нарасхват не только русские, но даже и туземцы; последние, впрочем, нанимали косарей лишь для уборки хлеба и, несмотря на свою обычную прижимистость, догнали цену уборки одной десятины пшеницы до семи рублей, уплачивая за съем десятины батман пшеницы. Однако, несмотря на заманчивость хорошего заработка, черняевец не забыл и себя и запасся значительным количеством сена, о чем свидетельствуют круглые шапки стогов, издали маячащих за околицей деревни.
Осенью прошлого года, когда, гонимые малоземельем, нуждою и голодом, повалили к нам крестьяне коренных русских губерний и, переполнив незначительный зимний ташкентский рынок, ходили без работы и испытывали нужду, настойчиво взывавшую к нашим гуманным чувствам, зоилы наших переселенцев, нивелируя все сложнейшие экономические явления, заявляли с апломбом и с прямолинейностью пресловутого помпадура Угрюм-Бурчеева, что эта оборванная, полуголодная армия терпит нужду из-за собственной своей лености. Не мешало бы им посмотреть на переселенца весною, когда поспела трава и коса-литовка без устали заблистала над девственной среднеазиатской равниной, превратившейся в сенокос, и «раззудившееся плечо» косаря не могло успокоиться даже и тогда, когда время сенокоса давно прошло, трава переспела и мужик косил ее лишь потому, «что жалко смотреть на щедроты Господни. Смиловался он, Царь Небесный, над нашим сиротством, - вишь, какую благодать вырастил, - не пропадать же ей даром! Не станет скотина есть - в печи сжечь можно: дрова-то тут дороги!».
Жарко жжет туркестанское солнышко!.. На небе - ни тучки. Кругом безбрежная голая степь - ни деревца, ни кустика… Расстегнул косарь ворот рубахи, обнажил горячую грудь и просит хоть каплю прохлады… Но в воздухе не шелохнет, а небо и земля так и пышут жаром… Рубаху хоть выжми. Некому смотреть на эту работу, некому оценить этот неимоверно тяжелый труд в пятидесятиградусной атмосфере сухого воздуха, да и не для показа он производится…
Черняевка уже совсем приняла вид селения: постройка изб с каждым днем подвигается вперед и обе стороны улицы постепенно застраиваются. Пока голытьба старательно выводит стены своих незамысловатых хором, мужик-богатей развернул мошну и воздвиг две лавки. Он уже осмотрелся на новом месте и всю зиму снабжал ташкентского обывателя чиназским сазаном, а теперь думает послужить «обчеству».
- Вы, миленькие, будьте без сумления, я все предоставлю… Ежели, к примеру, сахар нужен - получай в своем селе, нечего попусту ноги бить, в город шататься. И насчет сала то же. Косовица - время трудное, на одном хлебе не проживешь, а сала у меня довольно - у знакомого мужика в Никольском купил. Насчет платежа тоже прижимки не будет: есть наличные, тащи, примем, не побрезгуем, а нет - так на нет, известно, и суда нет. Осень придет, хлебом уплатите, а не то работою. Ведь мы тоже хрещеные, и своему брату - мужичку оказать доверие на всяком месте готовы. Хорошему человеку отчего и не поверить, да и то сказать, уйти вам некуда, все тут будете, и опаски нет, потому, коли ежели кто махлевать начнет, начальство дело в лучшем виде разберет…»
Эти наивные сладкопевческие мотивы давно знакомы переселенцу. Он привык к ним еще на родине и знает их силу, а потому почтительно выслушивает речи почтенного «обчественного» радетеля и, хотя последний не совсем еще присосался к миру, мужик уже теперь при обращении к радетелю величает его по отчеству.
Нельзя не остановиться на этом типе.
К счастью, подобный радетель среди приходящих переселенцев - явление исключительное. Сюда действительно приходят иногда богатые крестьяне, но не оторвавшиеся еще от земли. Последняя для них продолжает быть единственным источником жизни, и скорейшее устройство хозяйства - их главная и единственная мечта. В большинстве случаев богатство их заключается в скоте и предметах домашнего обихода, которые они заботливо тащили тысячи верст в видах экономии и расчетливости. Они не прочь получить пособие, «как следует по закону», но при первом намеке на их состоятельность стыдливо потупляют очи и, раз устроившись на новом месте, тихонько копошатся в своей усадьбе, не надоедая никому ни просьбами о пособии, ни жалобами на всевозможного рода трудности.
Черняевский богатей - единственный в своем роде. Уже на родине он искусился в торговых предприятиях. Судя по его словам, не было ни одного предмета сельскохозяйственного обихода, которым бы он не торговал на родине: он скупал хлеб, перепродавал кожи, развозил по деревням рыбу и, скопив несколько сотен рублей, открыл постоялый двор, а при нем - «заведение» с лавочкой. Землю обрабатывали меньшие братья и работники. Но вот братья подросли, отец умер, и всем им захотелось иметь свое «заведение». Пошла неурядица, домашние ссоры и, как следствие их, раздел. Набивший руку в торгашестве, старший брат, получив свою часть, ушел искать счастья на сторону. Шел он долго, приставая то к одной, то к другой партии переселенцев.
Имея душу «хрещеную», он не мог равнодушно относиться к нуждам своих собратьев и, побуждаемый сочувствием к «миленьким», тащил за обозом разную рвань, которую приобретал в попутных городах: ржавые селедки, слежавшуюся крупу с резким мышиным запахом, и на привалах говорил:
- Идите, миленькие, берите кому чего надо. Рубашку надо - получай; порты тоже имеем, а насчет разного продукта - не сумлевайся, все есть. У кого деньги звенят - тащи наличные, у кого нету - возьми на телегу кое-что из моего товара и волоки себе с Богом одну-две станции, ан, смотришь, фунт крупы детишкам и заработаешь. Душа-то у меня хрещеная - нужду да слезы ваши понимать хорошо умею.
И тащили «миленькие» свои последние гроши, пока, наконец, «хрещеная душа» не обзавелась семью повозками на железных ходах, на которых она торжественно въехала в Ташкент. Тут она немедленно реализовала часть своего собственного обоза в деньги, выручая от продажи каждого железного хода по 80-ти руб. Пришел радетель поздней осенью. Он живо познакомился с кем следует и всю зиму занимался продажею рыбы, которую скупал у чиназских уральцев.
Но прежде чем удариться в предприятие, он озаботился прописаться к устраивавшемуся в это время Черняевскому поселку. Как человеку грамотному и бывалому, это было ему не трудно сделать. Документы были у него налицо, все ходы к начальству он обстоятельно разузнал дорогою, и теперь, обеспечив себя наделом, с умилением рассказывал, за парой чая, своим новым местным знакомым, таким же радетелям, как и он:
- Хорошая у вас сторонушка! Пристроиться только трудно, а то ничаво: тепло и не дует.
Прослышав, что крестьянам, приписанным к Черняевке, выдают семена для посева, он также явился за получением своей порции.
- Прикажите, ваше благородие, получить семенков для посева.
- И не стыдно тебе просить семян, ведь ты же имеешь деньги.
- Ничаво не стыдно - прикажите получить, потому всем крестьянам полагается.
- Полагается только бедным, а ты богатый. Уходи вон!
- Уйти недолго. Мы уйдем, только по закону всем полагается - как бы беды не вышло!
- Ну ступай и жалуйся на меня, а семян ты не получишь.
- Зачем жаловаться - прикажите получить. Маленького человека обидеть недолго, только грех это большой - хрещеную душу обижать. За семена все единственно деньги заплачены. Отдадите другому - видит Бог - в убытке будете. Потому мы не рвань какая-нибудь, а, прямо можно сказать, хозяева обстоятельные, и скотинку имеем, и все прочее. Получим семена - сейчас их в землю, а мужик чем сеять будет? Он заместо посева семена слопает и казну надует. Прикажите получить!
Тут терпение «переселенного чиновника» лопнуло, и он прогнал «хрещеную душу», которая ушла без сопротивления, но затаила в себе обиду и при каждом удобном случае жалуется на то, что теперь правды на земле нет - ее Бог к себе на небо позвал, а назад отпустить позабыл.
Выезжая из Черняевки, уносишь с собой твердую уверенность в том, что село это скоро оправится, а «хрещеной душе», если и удастся приспособиться к миру, то во всяком случае ненадолго, а лишь до того времени, пока крестьяне на станут на ноги. Независимость в земельном отношении и постоянство урожаев при ирригационном хозяйстве не позволяет радетелю создать здесь ту кабалу, которая обусловливала успех быстрого роста его «заведения» на родине и создала ему те средства, с которыми он приступил к опеке «миленьких».
Выехав из Черняевки по дороге на Акджар, я стал встречаться с русскими бабами. Ярко-красные сарафаны и синяя покромка вокруг ворота рубахи выдавали в них великороссок. Думая, что это передовые ходоки переселенческого обоза, я ехал далее в надежде встретить самих хозяев. Однако телеграфные столбы мелькали, мелькали и новые группы баб, а обоза все не было. Наконец я решил остановить первого мужика и спросить его, что значит это странствование. Как бы нарочно, на горизонте показалась рослая фигура малоросса. Широкие выбойчатые штаны прятали в себе белую пеньковую рубаху с прямым воротом и неизбежною «стежкою» вместо пуговицы и, в свою очередь, прятались в черных холявах неуклюжих смазных сапог. С ним шли три бабы.
- Здравствуйте, добрые люди, - обращаюсь я к ним, остановив ямщика.
- Здоровы булы, - отвечают они хором.
- Вы что за люди?
- Спасеныки [говельщики].
- Откуда же вы идете?
- Из Чимкентского уiзду.
- А куда Бог несет?
- А в Ташкент говiты.
- Да ведь вам ближе идти в Чимкент, ведь там есть церковь.
- Та воно правда - церква есть, - та це дуже близько, и тридцати верстов не буде.
Я окончательно недоумеваю. У людей в 25 верстах имеется церковь, а они идут говеть за 120!
- У Ташкентi, кажут, дзвин бильший и попы старийши, - с улыбкой заявляет мой собеседник, угадав мою мысль. Бачите, чого це мы идемо. Всю зиму мы колотылись, iсты було ничого - тилько-тилько що перезимували. Ну, а весною, начиться, посiяли хлибця, Бог уродив, та й траву таку послав, що йi и косою не провернешь! Оце як мы обкосились - та й кажемо: ну, хлопцi, треба й Богу поусердствовати, на Спаса шкода у Чикментi говiти, треба у Ташкент идти. Що то за говиння, що за двадцать верстов, - треба потрудитися Господовi як слiд - бачь, яке Вiн нам щастя послав. Дома було як схочешь - потрудитися Господовi, то в Святi Гори пiдешь, аб у Киев, ну а тут у Ташкент, - воно хочь и не дуже далеко, та всеж не 20 верстов. А позвольте вас спросити, будьте ласкови, ти в Ташкентi свiчки восковi есть? А то нам казали, що тут бжолы не водються и усi свiчки стералиновi.
Успокоив их насчет свечей, я поехал далее и невольно вспомнил г. Иванова, не так давно сообщавшего на страницах «Русского вестника» [см. «Русский вестник», 1890 г., кн. 10] о падении веры среди водворяющихся в Сыр-Дарьинской области переселенцев. Это ли не доказательство того легкомыслия, с которым приступают к писанию самых обидных и возмутительных наветов поверхностные наблюдатели, мнящие себя великими знатоками народной души, раз им удалось на почтовой тройке, метеором, пролететь по нашим русским деревням!..
На горизонте показался с правой стороны дороги ряд возов, установленных как бы для привала, а с левой блестели на солнце чиевые стенки бараков: это новое селение Константиновка и Дербисекский холерный обсервационный пункт.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Другие части: [2], [3], [4], [5], [6], [7], [8], [9], [10].
Перепечатано из «Туркестанских ведомостей».
Посвящается Александру Дмитриевичу Маслову, радетелю русского дела в Чимкентском уезде.
Предлагаемые вниманию публики письма обнимают период времени с декабря месяца 1891 года по октябрь 1893 г. В первых двух письмах описано два селения Ташкентского уезда, как лежащие на пути в Чимкент.
Письмо I
Не успели еще как следует устроиться вновь основанные селения, Черняевское и Кауфманское, как уже обычные впечатления путника, проезжающего чимкентским трактом, изменили свой строго однообразный туземный колорит, и глаз наблюдателя всюду чувствует недалекое присутствие русского элемента. Полновластная до сего времени арба катит свои скрипучие колеса рядом с русской телегой, бритая голова туземца, прикрытая войлочным колпаком или тюбетейкой, и его яркий, цветастый халат перемешиваются, как в калейдоскопе, с богатой шевелюрой русых волос, затиснутых в рваный картуз, и пестрядинной или кумачовой рубахой русского крестьянина.
Устроившийся раньше черняевец, успевший сделать озимый посев, уже проторил себе дорогу на ташкентский базар, и, обзаведшись лошаденкой, таскает пока скромный избыток сельскохозяйственных продуктов, чтобы обменять их на заслонки, стекла, рамы и другие предметы, необходимые при постройке изб, сооружение которых идет с лихорадочною быстротой.
Дождливая весна текущего года благоприятнейшим образом повлияла на урожай трав, и черняевцы, увлеченные возможностью хорошего заработка, нарочно приостановили постройку изб, чтобы зашибить копейку. Быстрая, а, главное, чистая уборка травы косою рекламировала сама собою работу русского мужика, и косарей-переселенцев брали нарасхват не только русские, но даже и туземцы; последние, впрочем, нанимали косарей лишь для уборки хлеба и, несмотря на свою обычную прижимистость, догнали цену уборки одной десятины пшеницы до семи рублей, уплачивая за съем десятины батман пшеницы. Однако, несмотря на заманчивость хорошего заработка, черняевец не забыл и себя и запасся значительным количеством сена, о чем свидетельствуют круглые шапки стогов, издали маячащих за околицей деревни.
Осенью прошлого года, когда, гонимые малоземельем, нуждою и голодом, повалили к нам крестьяне коренных русских губерний и, переполнив незначительный зимний ташкентский рынок, ходили без работы и испытывали нужду, настойчиво взывавшую к нашим гуманным чувствам, зоилы наших переселенцев, нивелируя все сложнейшие экономические явления, заявляли с апломбом и с прямолинейностью пресловутого помпадура Угрюм-Бурчеева, что эта оборванная, полуголодная армия терпит нужду из-за собственной своей лености. Не мешало бы им посмотреть на переселенца весною, когда поспела трава и коса-литовка без устали заблистала над девственной среднеазиатской равниной, превратившейся в сенокос, и «раззудившееся плечо» косаря не могло успокоиться даже и тогда, когда время сенокоса давно прошло, трава переспела и мужик косил ее лишь потому, «что жалко смотреть на щедроты Господни. Смиловался он, Царь Небесный, над нашим сиротством, - вишь, какую благодать вырастил, - не пропадать же ей даром! Не станет скотина есть - в печи сжечь можно: дрова-то тут дороги!».
Жарко жжет туркестанское солнышко!.. На небе - ни тучки. Кругом безбрежная голая степь - ни деревца, ни кустика… Расстегнул косарь ворот рубахи, обнажил горячую грудь и просит хоть каплю прохлады… Но в воздухе не шелохнет, а небо и земля так и пышут жаром… Рубаху хоть выжми. Некому смотреть на эту работу, некому оценить этот неимоверно тяжелый труд в пятидесятиградусной атмосфере сухого воздуха, да и не для показа он производится…
Черняевка уже совсем приняла вид селения: постройка изб с каждым днем подвигается вперед и обе стороны улицы постепенно застраиваются. Пока голытьба старательно выводит стены своих незамысловатых хором, мужик-богатей развернул мошну и воздвиг две лавки. Он уже осмотрелся на новом месте и всю зиму снабжал ташкентского обывателя чиназским сазаном, а теперь думает послужить «обчеству».
- Вы, миленькие, будьте без сумления, я все предоставлю… Ежели, к примеру, сахар нужен - получай в своем селе, нечего попусту ноги бить, в город шататься. И насчет сала то же. Косовица - время трудное, на одном хлебе не проживешь, а сала у меня довольно - у знакомого мужика в Никольском купил. Насчет платежа тоже прижимки не будет: есть наличные, тащи, примем, не побрезгуем, а нет - так на нет, известно, и суда нет. Осень придет, хлебом уплатите, а не то работою. Ведь мы тоже хрещеные, и своему брату - мужичку оказать доверие на всяком месте готовы. Хорошему человеку отчего и не поверить, да и то сказать, уйти вам некуда, все тут будете, и опаски нет, потому, коли ежели кто махлевать начнет, начальство дело в лучшем виде разберет…»
Эти наивные сладкопевческие мотивы давно знакомы переселенцу. Он привык к ним еще на родине и знает их силу, а потому почтительно выслушивает речи почтенного «обчественного» радетеля и, хотя последний не совсем еще присосался к миру, мужик уже теперь при обращении к радетелю величает его по отчеству.
Нельзя не остановиться на этом типе.
К счастью, подобный радетель среди приходящих переселенцев - явление исключительное. Сюда действительно приходят иногда богатые крестьяне, но не оторвавшиеся еще от земли. Последняя для них продолжает быть единственным источником жизни, и скорейшее устройство хозяйства - их главная и единственная мечта. В большинстве случаев богатство их заключается в скоте и предметах домашнего обихода, которые они заботливо тащили тысячи верст в видах экономии и расчетливости. Они не прочь получить пособие, «как следует по закону», но при первом намеке на их состоятельность стыдливо потупляют очи и, раз устроившись на новом месте, тихонько копошатся в своей усадьбе, не надоедая никому ни просьбами о пособии, ни жалобами на всевозможного рода трудности.
Черняевский богатей - единственный в своем роде. Уже на родине он искусился в торговых предприятиях. Судя по его словам, не было ни одного предмета сельскохозяйственного обихода, которым бы он не торговал на родине: он скупал хлеб, перепродавал кожи, развозил по деревням рыбу и, скопив несколько сотен рублей, открыл постоялый двор, а при нем - «заведение» с лавочкой. Землю обрабатывали меньшие братья и работники. Но вот братья подросли, отец умер, и всем им захотелось иметь свое «заведение». Пошла неурядица, домашние ссоры и, как следствие их, раздел. Набивший руку в торгашестве, старший брат, получив свою часть, ушел искать счастья на сторону. Шел он долго, приставая то к одной, то к другой партии переселенцев.
Имея душу «хрещеную», он не мог равнодушно относиться к нуждам своих собратьев и, побуждаемый сочувствием к «миленьким», тащил за обозом разную рвань, которую приобретал в попутных городах: ржавые селедки, слежавшуюся крупу с резким мышиным запахом, и на привалах говорил:
- Идите, миленькие, берите кому чего надо. Рубашку надо - получай; порты тоже имеем, а насчет разного продукта - не сумлевайся, все есть. У кого деньги звенят - тащи наличные, у кого нету - возьми на телегу кое-что из моего товара и волоки себе с Богом одну-две станции, ан, смотришь, фунт крупы детишкам и заработаешь. Душа-то у меня хрещеная - нужду да слезы ваши понимать хорошо умею.
И тащили «миленькие» свои последние гроши, пока, наконец, «хрещеная душа» не обзавелась семью повозками на железных ходах, на которых она торжественно въехала в Ташкент. Тут она немедленно реализовала часть своего собственного обоза в деньги, выручая от продажи каждого железного хода по 80-ти руб. Пришел радетель поздней осенью. Он живо познакомился с кем следует и всю зиму занимался продажею рыбы, которую скупал у чиназских уральцев.
Но прежде чем удариться в предприятие, он озаботился прописаться к устраивавшемуся в это время Черняевскому поселку. Как человеку грамотному и бывалому, это было ему не трудно сделать. Документы были у него налицо, все ходы к начальству он обстоятельно разузнал дорогою, и теперь, обеспечив себя наделом, с умилением рассказывал, за парой чая, своим новым местным знакомым, таким же радетелям, как и он:
- Хорошая у вас сторонушка! Пристроиться только трудно, а то ничаво: тепло и не дует.
Прослышав, что крестьянам, приписанным к Черняевке, выдают семена для посева, он также явился за получением своей порции.
- Прикажите, ваше благородие, получить семенков для посева.
- И не стыдно тебе просить семян, ведь ты же имеешь деньги.
- Ничаво не стыдно - прикажите получить, потому всем крестьянам полагается.
- Полагается только бедным, а ты богатый. Уходи вон!
- Уйти недолго. Мы уйдем, только по закону всем полагается - как бы беды не вышло!
- Ну ступай и жалуйся на меня, а семян ты не получишь.
- Зачем жаловаться - прикажите получить. Маленького человека обидеть недолго, только грех это большой - хрещеную душу обижать. За семена все единственно деньги заплачены. Отдадите другому - видит Бог - в убытке будете. Потому мы не рвань какая-нибудь, а, прямо можно сказать, хозяева обстоятельные, и скотинку имеем, и все прочее. Получим семена - сейчас их в землю, а мужик чем сеять будет? Он заместо посева семена слопает и казну надует. Прикажите получить!
Тут терпение «переселенного чиновника» лопнуло, и он прогнал «хрещеную душу», которая ушла без сопротивления, но затаила в себе обиду и при каждом удобном случае жалуется на то, что теперь правды на земле нет - ее Бог к себе на небо позвал, а назад отпустить позабыл.
Выезжая из Черняевки, уносишь с собой твердую уверенность в том, что село это скоро оправится, а «хрещеной душе», если и удастся приспособиться к миру, то во всяком случае ненадолго, а лишь до того времени, пока крестьяне на станут на ноги. Независимость в земельном отношении и постоянство урожаев при ирригационном хозяйстве не позволяет радетелю создать здесь ту кабалу, которая обусловливала успех быстрого роста его «заведения» на родине и создала ему те средства, с которыми он приступил к опеке «миленьких».
Выехав из Черняевки по дороге на Акджар, я стал встречаться с русскими бабами. Ярко-красные сарафаны и синяя покромка вокруг ворота рубахи выдавали в них великороссок. Думая, что это передовые ходоки переселенческого обоза, я ехал далее в надежде встретить самих хозяев. Однако телеграфные столбы мелькали, мелькали и новые группы баб, а обоза все не было. Наконец я решил остановить первого мужика и спросить его, что значит это странствование. Как бы нарочно, на горизонте показалась рослая фигура малоросса. Широкие выбойчатые штаны прятали в себе белую пеньковую рубаху с прямым воротом и неизбежною «стежкою» вместо пуговицы и, в свою очередь, прятались в черных холявах неуклюжих смазных сапог. С ним шли три бабы.
- Здравствуйте, добрые люди, - обращаюсь я к ним, остановив ямщика.
- Здоровы булы, - отвечают они хором.
- Вы что за люди?
- Спасеныки [говельщики].
- Откуда же вы идете?
- Из Чимкентского уiзду.
- А куда Бог несет?
- А в Ташкент говiты.
- Да ведь вам ближе идти в Чимкент, ведь там есть церковь.
- Та воно правда - церква есть, - та це дуже близько, и тридцати верстов не буде.
Я окончательно недоумеваю. У людей в 25 верстах имеется церковь, а они идут говеть за 120!
- У Ташкентi, кажут, дзвин бильший и попы старийши, - с улыбкой заявляет мой собеседник, угадав мою мысль. Бачите, чого це мы идемо. Всю зиму мы колотылись, iсты було ничого - тилько-тилько що перезимували. Ну, а весною, начиться, посiяли хлибця, Бог уродив, та й траву таку послав, що йi и косою не провернешь! Оце як мы обкосились - та й кажемо: ну, хлопцi, треба й Богу поусердствовати, на Спаса шкода у Чикментi говiти, треба у Ташкент идти. Що то за говиння, що за двадцать верстов, - треба потрудитися Господовi як слiд - бачь, яке Вiн нам щастя послав. Дома було як схочешь - потрудитися Господовi, то в Святi Гори пiдешь, аб у Киев, ну а тут у Ташкент, - воно хочь и не дуже далеко, та всеж не 20 верстов. А позвольте вас спросити, будьте ласкови, ти в Ташкентi свiчки восковi есть? А то нам казали, що тут бжолы не водються и усi свiчки стералиновi.
Успокоив их насчет свечей, я поехал далее и невольно вспомнил г. Иванова, не так давно сообщавшего на страницах «Русского вестника» [см. «Русский вестник», 1890 г., кн. 10] о падении веры среди водворяющихся в Сыр-Дарьинской области переселенцев. Это ли не доказательство того легкомыслия, с которым приступают к писанию самых обидных и возмутительных наветов поверхностные наблюдатели, мнящие себя великими знатоками народной души, раз им удалось на почтовой тройке, метеором, пролететь по нашим русским деревням!..
На горизонте показался с правой стороны дороги ряд возов, установленных как бы для привала, а с левой блестели на солнце чиевые стенки бараков: это новое селение Константиновка и Дербисекский холерный обсервационный пункт.
ПРОДОЛЖЕНИЕ