Воспоминания раскаявшегося отступника от православия в мусульманство (9)
С. Казанцев. Воспоминания раскаявшегося отступника от православия в мусульманство. - Екатеринбург, 1911.
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5. Часть 6. Часть 7. Часть 8. Часть 9. Часть 10.
Челябинск
XXXIV. Видение
Я предполагал еще больше усовершенствовать «гимнастику» во имя Аллаха и предаться Богу… Но вот что это такое?! Мне послышался звон в большой колокол… такой звонкий и приятный, вот еще и еще мерно раздается он с северо-восточной стороны. Мне стало страшно, так что я боялся оборотиться в ту сторону, откуда раздавался звон. Я стал читать молитву от шайтана, сразу прекращающую действия его. Но я уже несколько раз прочитал: «Агузю билляги!..», а звон все продолжается. Хотя с большим страхом, но я не утерпел и взглянул в ту сторону, откуда слышался звон. И вот, высоко в воздухе мне представилась церковь, которой все очертания я различал отлично. Я так и присел на том месте, где стоял. Я и сейчас вижу перед собою это прекрасное зрелище - церковь среди сильного тумана. Она и сама-то как будто из тумана, только из светлого, блестящего от солнца ли или сама по себе. Хотя я этого явления и не принимал за чудо, однако же душа моя на некоторое время как бы умилилась. Но спустя почти момент я снова омрачился и даже озлобился, ибо звон продолжался, и никакие мои молитвы не могли остановить его. Я готов был провалиться сквозь землю, лишь бы не слышать звона. Но вот слышу, кто-то едет мне навстречу… виду киргиза, на вид доброго. Мы поздоровались, и я спросил его:
- Ты не слышишь ли какого-нибудь звона?
Тот не понял меня либо принял меня за ненормального.
Я повторил вопрос, а он отвечал:
- Нет, я ничего не вижу и не слыхал.
- А не видал ли что-нибудь там? - я указал ему на начинающую уже пропадать церковь.
- Нет, ведь сильный туман! Алла сактасын (спаси Бог).
Он ударил лошадь и уехал. Я еще раз взглянул в сторону видения, но церкви уже не было и звон прекратился. Мне хотелось хотя еще раз взглянуть на церковь… В душе моей явилась тоска… Я сбился с дороги и пришел не в Юнус-аул, а в Жакяй. Один киргиз пустил меня ночевать и накормил досыта бараниной. Он рад был мне, ибо давно желал видеть меня, как хаджия. От меня ожидали наставлений, но я говорить не мог, ибо голова моя была наполнена мыслями о видении. Я не мог подумать, кто это представил взору моему церковь… В соседнюю комнату собрался народ, и я слышал разговор о мне как чудотворце и прозорливце… Один заверял, будто я предсказал ему, что у него найдутся пропавшие лошади, и нашлись; другой врал с клятвою, «чтобы в соседнем соленом озере никогда не было рыбы и его белая борода никогда не почернела бы», - что он все говорил правду о Муртазе… Все шептали молитву и верили… Утром я узнал, что оба вруны - очень истые мусульмане… и за усердную молитву носят наименование муллою. Правда, чудес-то я еще не творил, но собирался уже заняться этим, и сумел бы творить не хуже Зайнуллы… Утром я пошел дальше, до Аупай-аула, а на пути зашел в новый аул и остановился у одной старушки, имеющей двух дочерей и сына, которого не было дома. Старуха угостила меня и рассказала мне же о моих будто чудесах, чем поставила меня в выгодное положение.
- Вылечи-ка ты сына моего… не забыла бы я твоей милости, - говорила старуха.
Я совсем не знал, что сказать ей. Но она сама выручила меня:
- Ты вылечил женщину в месяц рамазан, т. е. в пост.
Я воспользовался случаем и сказал:
- Ну, вот в пост я приду к вам и займусь лечением…
Она согласилась ждать ночью. Я улегся спать, и только было задремал, как почувствовал, что кто-то лег ко мне… Оказалась тут дочь старухи… просившая меня и за нее помолиться… Я обещал исполнить просьбу ее… Утром эта дочь весело ставила самовар, а старуха-мать была очень довольною… И я ушел от старухи со спокойною совестию, потому что исполнял все «для Аллаха»…
Русские девушки у киргиз
В Аупае в тот день была киргизская свадьба, как раз в том доме, где жила русская семья, из которой одна девушка уходила за киргиза замуж, да родители возвратили ее и строго охраняли; я увидел эту девку, но говорить с нею не мог; она показалась мне страшно отвратительною, хотя была недурна…
Спустя несколько дней явился ко мне молодой киргиз и просил моего совета, как бы возвратить ему отнятую у него русскую девушку. Я попросил его рассказать мне без утайки о той девушке все, что он знает, и о ее родителях.
Он начал рассказывать:
- Три года назад тому я приехал в Аупай-аул на наш праздник и узнал, что тут есть русское семейство, в котором есть красивая, молодая девушка; они занимались хозяйством и жили богато. И я, из-за хорошего житья, в работниках не живал. Но тут подумал попроситься к ним в работники, и они приняли меня; я задумал овладеть девушкою, ибо она очень полюбилась мне. Я прожил у них три месяца и поглянулся Татьяне. Я начал уговаривать ее убежать со мною, но она не соглашалась. Мы как-то остались дома одни надолго, и я, под угрозою зарезать ее, изнасиловал ее; я еще пригрозил, что если она скажет кому-нибудь об этом, то я зарежу ее. Затем она забеременила, родители все узнали и прогнали меня, а ее много били. Я нередко бывал у нее, хотя и караулили ее, а затем она убежала со мною. Мы обжились с нею и завели хорошую киргизскую одежду; недоставало только перехода ее в нашу веру. Наконец и это мы устроили, случай помог нам: нас стали искать родители Татьяны, и вот мы пошли к Исмагилу Яманчалову и он скрыл нас; мы прожили у него 28 дней. В это время мы уговорили Татьяну принять нашу веру. Яманчалов поехал в Троицк и там, в комитете, устроил наше дело: от имени Татьяны они подали прошение губернатору, и тот разрешил ей перейти в нашу веру. Потом мы и сами поехали в Троицк к хазрету Зайнулле. Татьяна верила в святость Зайнуллы. Ты ведь и сам, Муртаза, знаешь, что он святой. Он сразу узнал в Татьяне новую мусульманку, а равно и то, зачем она приехала. Хазрет похвалил Татьяну… а Татьяна плакала. Хазрет дал ей 5 рублей в подарок, и другие татары давали деньги. Хазрет не велел ей возвращаться в христианство, застращивая ее большим несчастием, потому что «ты родилась мусульманкою». Он предсказал нам, что мы всю жизнь проживем вместе; но вот разлучили нас. Бежать со мною от родителей Татьяне помогала сестра, жившая с татарином. Но вот теперь ушла Татьяна и отказалась от нашей веры; видно, родители ее помрачили ее ум наговорами… А я все думаю, что она придет ко мне, - ведь хазрет предсказал нашу совместную жизнь, - а он всегда правду говорит… Когда я сказал хазрету, что Татьяна ушла от меня, он стал бранить меня, почему я не сумел караулить ее… теперь я стал виноват. Я на днях видел Татьяну, и она передала мне, что родители ее подают в суд прошение о том, чтобы меня судить за изнасилование, и за подачу прошения от ее имени привлечь Яманчалова к ответственности. По-видимому, и Татьяна поняла свою ошибку. Зайнулла же теперь научает меня зарезать Татьяну, если она не пойдет ко мне.
Далее из слов киргиза я понял, что в степях нередко обращают в ислам русских насильно, особенно в летнее время.
- А сам Яманчалов теперь гонит меня, и послал вот к тебе… Напрасно я не отдал Татьяну Яманчалову, когда он предлагал мне за нее 50 рублей…
Киргиз ушел от меня ни с чем, ибо я ничего не мог сделать. А между тем среди гостей у Тюлегеня шел разговор об Яманчалове, как он нажил капиталы свои… «Он постоянно грабил и убивал русских и своих… угонял большие табуны быков и лошадей, перебивши пастухов, как это однажды было с пастухами Яушева. Яманчалов прежде именовался Жаманчаловым, а когда украл скотину у Яушева, переменил свое прозвание на „Яманчалов“ и поставил на всей краденой скотине тавро „Я“, как равно и на своей. Вот тут и догадывайся, чья скотина: Яушева или Яманчалова. С тавром „Ж“ он всю скотину продал или зарезал. Он давал нам денег взаймы и всегда обирал нас: возьмешь 50 рублей, а он взыщет с нас 150 руб. А за неуплату долга отнимал у нас скотину и даже жен, если ему понравятся…»
Я был сильно возмущен такими поступками богачей мусульманских. Меня еще возмутило то, что Даулетбай продал своих двух дочерей, 16-летнюю за 60 рублей, а 14-летнюю за 75 рублей, а потом перепродавали другим за такую же цену… Бывали случаи продажи девочек еще более молодых, 10-12 лет, и многие из них умирали преждевременно от родов; а младенцев очень часто убивают и бросают… Но муллы поощряют продажу девочек и лишь советуют всегда говорить: «Бисмилляги», то есть «Во имя Бога»… Таким образом, всякое преступление и всякое зло мусульмане делают «Во имя Бога» в той уверенности, что на всякое злодеяние сам Бог дает человеку энергию и силу, и все совершается «по Божию предопределению». У меня стали как будто открываться глаза на мусульманское богохульство, и мне стало весьма тяжело.
Тоска
В течение двух дней я страшно страдал душою. У меня зародилось желание скрыться от этих богохульников. Я не находил себе места от стыда и сознания своей виновности перед Богом и христианами. Я усиленно стал раздавать милостыню, в чаянии облегчить страдания своего духа; много раздавал денег взаимообразно, не думая о получении их обратно. Но тоска моя и страдания не утихали. Жители Черноборского аула, желая оставить меня у себя на жительство, дали мне хорошую бабу; но я не приближался к ней; я сближался только с теми, которые сами приходили ко мне и отдавались мне «во славу Аллаха». «Ведь на то и послал тебя к нам Аллах», - говорили женщины… Однако же я, тайно от всех, ушел из аула в сторону аула Рахматкина, где живет праведный Божий хазий. Я хотел помолиться с ним в мечети и снова идти далее. Я вышел утром и пошел тихо, а дорогою предался размышлению о своей жизни. Мне чувствовалось, как будто я сделал что-то преступное, меня мучила совесть. Ни Аллаха, ни шайтана или другую какую-либо силу я уже не призывал, а шел и шел, как заведенная машина. Я не могу сказать, долго ли я шел; но вот я остановился около мечети, а знакомый уже мне аксакал заметил меня и дал мне «салям». Но со мною не знаю что сделалось - я не отдал ему «саляма», и чрез то сделался хуже собаки и вши, которые при встрече менялись салямами, как говорит Суюр-мулла.
Старик немало удивился моему молчанию. Старик, однако же, заговорил со мною первым; он спрашивал, как идут мои дела. Но я ответил:
- Эй, бабай, у меня, кажется, уже и души нет, она далеко где-то гуляет…
Старик посмотрел на меня и сказал:
- Эй Алла, эй Алла! Ой-гой-вой, Муртаза! иди ко мне в дом.
Я пошел. Во время чая я не говорил ни слова, - старик стал мне чужим и даже противным. Я вышел на двор и в душе своей почувствовал как бы какой-то голос… неблагоприятный мусульманству. «Уж не голос ли Аллаха против поклонников Зайнуллы я чувствую?.. Уж не он ли Сам внушает мне мысль и ненависть к этим язычникам?! Теперь я уже нахожу причину тяжести в моей душе и страданий сердца», - подумал я. Но вот на одно мгновение как бы покрывало свалилось с глаз моих, мне стало светло… Я посмотрел на заходящее солнце, и в то же время заметил азанчи, собирающегося кричать «азан» и идти в мечеть. Во мне вдруг явилось нежелание слушать «азан» и идти в мечеть. Но, боясь получить неприятности за неисполнение шаригата, я с неохотою вошел в мечеть. Но в этот же момент я услышал приятнейшее пение, хотя и не мог определить, кто и где поет. Но приятная мелодия была слышна хорошо. Сердце мое радостно забилось… я как бы весь превратился в слух, так что остановился, прислушался, и вот из мелодии выделились слова, совершенно понятные моему уму и сердцу: я слышу давно знакомые, но забытые слова: «Слава в вышних Богу, и на земли мир…» Меня затрясло всего как в лихорадке, эти слова пробудили во мне дремавшую веру во Христа… однако же, всей душой преданный исламу, я чуть не разразился проклятиями… Но что-то удержало меня: я почувствовал страх и свое ничтожество… Я готов был куда-нибудь бежать… Но пение было настолько приятно, что даже и мой оскверненный всевозможными гадостями ум и слух не мог оторваться от него и против воли стремился туда, откуда слышалось неземное пение. Но тут же раздался «азан», и меня всего покоробило. Я вынужден был идти в мечеть, в которую уже шел старик, мой хозяин. Я спросил его, не слышал ли он какого-нибудь пения. Он отвечал, что кроме «азана» не слышит ничего. Старик спросил меня, совершил ли я омовение. «Совершил», - ответил я и пошел в мечеть, читая намаз; но и в это время мне слышалось, или только воображалось, «слава в вышних Богу…» Я дома ходил по двору после намаза и прислушивался… и я почувствовал сильнейшую тоску, так что мне представлялось, что я сейчас же умру… Это, видно, шайтан изводит меня, пред началом доброго дела… Я почувствовал страх смерти, да так сильно, что стал ощупывать конечности, уже не умираю ли… не мертвые ли у меня руки и ноги. Я бросился в землянку и прилег в углу… А мне все чудится, что кто-то поет ту же песнь; а мне от этого становится и приятно, и страшно… Я затыкаю уши пальцами, но слышу то же пение. Беда моя… Видно, я схожу с ума… Но вот я немного забылся; пришло время последнего намаза «ахтам» - в 9 ч. вечера. К этому времени мне захотелось искренно помолиться, но так, чтобы Аллах услышал мою молитву и дал бы мне понять то. Мне представлялось, что Аллах еще ни разу не внимал моей молитве. На этот раз мне хотелось непременно добиться того, чтобы Аллах успокоил мое сердце. Я всецело предался «гимнастике во славу его», и душа моя рвалась к нему. Но у меня не выходило ничего, кроме стремления точно выкладывать только поклоны… Как бы покрасивее прочитать «альхамд» в конце намаза, и тогда, может быть, получу успокоение духа. Мулла закончил намаз, а мне пришлось делать заключение «альхамд», и я плавно, тихо начал: «Слава в вышних Богу, и на земли мир… в человецах благоволение!..» Но вдруг опомнился и растерялся; начал снова, хотел по-татарски, но у меня опять снова вырвалось: «Слава в вышних Богу!..» Заметив мое замешательство и услыхав какую-то мою болтовню, один мусульманин выручил меня и зачитал «альхамд». Я сидел, наклонил голову и размышлял, что я наделал и что это со мною случилось… хорошо еще, что никто из присутствующих не знает русского языка, и мое чтение все приняли за колдовство, подобное Зайнуллиному. Но я переживал иное: после опасения за свое замешательство, я ощутил в сердце своем некоторую радость, хотя и сам не сознавал, от чего эта радость. Мы пришли домой поздно, и, ничего не евши, я лег спать. И вот, как только я заснул, мне виделся сон, будто я уже собираюсь в мечеть в новой одежде и в чалме; приближаюсь к мечети. Но вот история: мечеть была деревянная, а теперь стоит каменная, выщекотуренная и выбеленная. Поднимаю глаза кверху и вижу там крест, а ниже его колокола. Да ведь это церковь! А где же мечеть? Однако пойду посмотрю, что делают в церкви урусы-кафиры. Как только я приблизился ко входу, слышу приятное пение; там поют «Иже херувимы тайно образующе и Животворящей Троице трисвятую песнь припевающе…» Это понятно: если молиться Богу, то нужно все земное забыть. Пение как бы разливалось по церкви и прошло до сердца моего. Я взглянул в церковь, и вижу икону Спасителя, сидящего в терновом венце; капли крови Его скатываются по лбу Его и щекам. И мне, злому мусульманину, представилось, будто Спаситель смотрит на меня с любовию и хочет сказать мне слово утешения… И мне стало очень стыдно смотреть Ему в светлый, божественный лик Его, сияющий любовию ко всем, и даже как будто лично ко мне. Как бы перевернулось мое сердце, и я будто подумал: вот что претерпел Создатель мой за грехи мои (наша)… а я для Него стал чуть не врагом. Я еще поднял глаза, и вижу лик святителя Николая Чудотворца. Почему-то я боялся этого угодника Божия, он мне всегда представлялся строгим; и я боялся поднять свой взор на другие иконы, но усмотрел множество молящихся по-христиански. И это сильно подействовало на меня; я сознался, что такая молитва больше приближает человека к Богу. Но гордость сатанинская и самолюбие еще не оставили меня. Чалма на моей голове напоминала мне о мечети. Будто из опасения случайно выдать кому-нибудь свое колебание, я поднял свою голову и пошел искать мечеть. Идти пришлось мне будто вокруг алтаря. Но пение в церкви продолжалось в гораздо высшем тоне: «Троице Единосущней и Нераздельней…» Упал бы я тут и поклонился Единосущной Троице около того алтаря, но заметил человека, как бы послушника монастырского, с кротким и ласковым лицом (ангел это). По гордости и самолюбию, я хотел пройти дальше, страшно волнуясь и сознавая свою ошибку; но человек тот спросил меня: «Куда идешь, Степан?» Этого своего имени я давно уже не слыхал… Я взволнованным голосом сказал ему: настало время молитвы, и я иду в мечеть совершать намаз… «Не ходи туда… а если пойдешь, то смотри, что тебе приготовлено». Он показал в сторону, где я увидел какие-то машины и мост чрез глубокий овраг, наполненный водою, от которой веяло сыростию и холодом. Я устрашился этого моста и воды: мне представилось, что если я пойду туда в мечеть, то я утону или задрогну до смерти. Машин же я не испугался, а только подумал: если они меня изломают, то пусть будет на то воля Троицы или Аллаха… А вот мост оказался будто таким, что стоит только войти на него, как ни взад ни вперед идти нельзя будет, потому что составляющие его мостовины спустятся и закружатся в воде; а потому я сильно боялся моста: может быть, тут приготовлено мне наказание, думал я; а овраг глубокий, вода сильно холодная, так что я озяб, стоя даже далеко от нее, - холодный туман охватил меня. Я хотел было спросить стоящего тут человека о возможности идти по мосту, но он ушел в церковь; а потому я один подошел ближе к мосту и посмотрел на устрашающую меня воду. А сам в то же время думал, что тут кроется наказание мне за отступление от христианской веры; хотя я и оправдывался своею искренностию и любовию к Аллаху, но в то же время другой голос говорил мне, что я обманулся… Я опустил в воду кисть своей руки и ощутил, что вода действительно страшно холодна. Я проснулся весь мокрый и холодный. Настало время утреннего намаза, старик уже собрался и звал меня, но я отказался, ссылаясь на нездоровье… Обманул. Когда я остался один, я предался размышлению: как я попал к киргизам и что делаю? ведь я христианин, из хорошей христианской семьи… И вот тут-то начали открываться духовные очи… Я в первый раз в течение 9 лет обратился к Господу Иисусу Христу с искреннейшею молитвою и просил Его помощи возвратиться мне на путь истины. Спаси меня, Господи, я погибаю! Тут начали припоминаться мне прежде некогда осенявшие меня мысли о раскаянии, но я тогда не хотел слушать голоса, призывающего меня… Теперь я стал припоминать христианские молитвы и с умиленными слезами читать их. По-видимому, душа моя впервые нашла доступ к Богу и с радостию возносилась к Нему. Мне с горечью припоминались теперь «проделывания мною гимнастики», и мне стало стыдно, что я возвеличивал Мухамеда - язычника пред Христом - Богочеловеком. Теперь я понял всю бессмыслицу арабских молитв и пошлость поступков с женщинами, весьма одобряемых муллами и мусульманскими Зайнуллами. Мне тошно становилось воспоминание о всех гадостях, совершаемых мусульманами «во славу Аллаха». Мне до слез стало жалко погубленных мною и оскверненных девяти лет моей жизни… «Аллах» представился теперь уже не Богом, а действительным сатаною… ибо от него добро и зло, по вере мусульман… но где зло, там нет Бога, там сатана. В истинном же Боге только любовь.
Старик возвратился с намаза и пытался заговорить со мною, но я молчал, мне сделалось противно говорить с ним, так как он часто вставлял в разговор слова Корана, которые стали мне противными. Я сильно задумался над всем происходящим со мною и часто вздыхал, вслух взывая к Господу, чтобы Он принял мое покаяние.
Мысли о возврате
Я с нетерпением ждал утра, чтобы возвратиться обратно в Троицк и Челябинск, а там на родную сторону… в Камышлов. К моему счастию, как только вышел я из землянки и пошел по направлению к той стороне, как догнал меня киргиз и предложил мне сесть к нему в сани. Я сел и мы поехали. Киргиз говорил со мною без умолку. Ему было уже известно, что со мною делается что-то неладное; мусульмане не понимали жизни души, а равно и то, что она может переживать; они знают только чувственные страсти, в которых видят волю самого Аллаха. Киргиз говорил мне разные пустяки, и я не слушал его. Я заехал к Даулет-баю и думал пораньше на другой день убежать. Я был молчалив и потому показался подозрительным; за мною начали следить. Когда я утром стал торопиться, меня задерживали, я начал хитрить и уверять, что мне необходимо быть у хазрета Зайнуллы. Тогда шайтан привел мне киргиза, который также собирался ехать к Зайнулле, только не теперь, а дней через пять. Мне пришлось ждать случая, когда можно будет удрать от этих друзей! В это время приехал сюда один русский торговец и я с ним разговорился. Мне вздумалось спросить его о том, какие дни были со времени оттепели и зимнего дождя. Он сказал мне, что тогда было 22-е декабря, а теперь 29-е. Я высчитал, и оказалось, что слышанное мною чудное пение и сон были как раз накануне дня Рождества Христова. И вот еще сильнее заболело мое сердце от сожаления, что я не мог раньше обратиться на истинный путь. Меня все это удивляло, и радовало, что я имею возможность раскаяться прежде смерти своей в заблуждении своем. Я возымел надежду на покаяние и примирение с св. Церковию. На следующий день утром рано мы поехали к хазрету, и я придумывал способ бежать от зорких глаз киргизов. Наконец мы приехали в Троицк. Попивши чаю, мы пошли к хазрету - тот киргиз с радостию и благоговением, а я с великою неохотою.
Мне хоть и было весьма неприятно входить к хазрету, но, имея решительное намерение бежать на родину и отыскивая случая оставить киргиза, я вошел. Я холодно дал «святому» «салям», но мой спутник как бы растаял пред Зайнуллою и тотчас же положил ему на стол 3 рубля. Мне было очень тяжело даже и смотреть на плута, потому что как в нем, так и вообще в мусульманстве я уже разочаровался. На этот раз посетителей у Зайнуллы было много, и он держал себя вполне по-мусульмански - с важностию, гордостию и нахальством; он на все стороны раздавал свою «фатиху», не жалея слюней и харкотины. В то же время я думал о своей родине: пустят ли меня родители в дом свой; не отвернутся ли все от меня, скверного татарина. Боже мой, помоги мне! все претерплю я за грехи свои… Если христиане не пустят меня в свое общество, я буду страдать… Но да будет воля твоя, Господи, я иду… И вышел из дома Зайнуллы. Я ушел, ни с кем не простившись.
Только я вышел на улицу и направился в сторону Челябинска, как кто-то дернул меня за рукав - это мой киргиз:
- Вместе пойдем домой; что мне нужно - я уже сделал, - сказал он, - «фатиху» я получил…
На плечах и лице у него была видна эта поганая «фатиха»… Я зло засмеялся.
Однако же под разными предлогами киргиз задержал меня и почти на два месяца возвратил снова в Черноборский аул. Теперь почему-то все стали смотреть на меня другими глазами. Мне казалось, что все уже поняли, что снова думаю возвратиться в христианство. Я каждый день и ночь собирался бежать и потому мало спал; но за мною стали внимательно следить. Почти каждую ночь я собирался бежать, но мне не удавалось. Видно, Господу Богу неугодно принять меня в лоно церкви своей, думал я; или это мне наказание, по заслугам моим… Но вот представился случай убежать. Как и прежде, я плохо спал ночью, но с 9 часов до полночи на этот раз уснул, а потом проснулся, прислушиваюсь: все спят, а Давлет-бай даже храпит, ибо на мое счастие с вечера он где-то порядочно «выпил». Я тихо снял со стены свою одежду, осторожно обулся, надел шапку и направился к двери; но вот Давлет-бай закашлял и я страшно перепугался… теперь меня убьют, думалось мне, и никто не узнает, где меня похоронят… Однако же снова все затихло, я перекрестился уже и тихо вышел на улицу, где разыгралась страшная буря. «Боже, помоги мне, грешному», - взмолился я. Снег несло ветром прямо мне в лицо, дороги не видно, да и идти по ней я боялся… А вдруг погоня?! Тогда поймают и беспощадно убьют… А без дороги, в стороне еще страшнее… Но вера в Бога и в Его помощь была велика, и я решился бежать. Вот тут только я почувствовал всю тяжесть своего положения… а к тому еще припоминалась моя девятилетняя скотская жизнь под знаменем «ислама». От этого и в душе у меня поднялась сильная буря, вылившаяся в человеческой слабости: я расплакался как малый ребенок. Я плакал и просил у Бога помощи добраться хотя опять до Троицка, от которого нетрудно будет идти в Челябинск большою дорогою. После этого я успокоился, на душе стало светло, буран и плохая погода перестали страшить меня, и к пережитому я стал относиться спокойно. В моем воображении ясно воскресли живые картины прошлого, которые припоминались мне до самой последней ночи, когда я оставил всю свою татарскую хорошую одежду и даже деньги , чтобы они не жгли руки мои… Мне думалось, как я пойду ко Христу Спасителю с деньгами, за которые продал Его, как Иуда, да будут прокляты эти деньги, пусть они остаются там, где взяты. Я решился возвратиться ко Христу нищим… Даже мое здоровье, жир, нажитое у татар, тяготило меня. Даже оставшиеся у меня в кармане деньги я выбросил, и как будто от этого на душе у меня стало легче. После этого буран стал утихать и появилась утренняя заря… Я в последний раз хотел взглянуть назад - и Боже мой!.. Там едет киргиз на хорошей лошади и быстро; у меня и «душа ушла в пятки»… Я снова взмолился к Господу Богу о помиловании, если киргиз убьет меня. Я приподнял шапку и перекрестился… Наконец киргиз догнал меня; он позвал к себе и предложил мне сесть. Он спросил меня, куда я иду, на что я ответил, что пробираюсь к Челябинску… «Ну, я довезу тебя хотя до Троицка…» - и довез. В 9 часов утра мы были уже в городе, и я тотчас же направился на Челябинский тракт. День стал теплым, тихим, но после полудня изменился, и снова подул сильный ветер. Я забыл было сказать: выходя из Троицка, я шел мимо церкви и, подошедши к св. алтарю, стал со слезами молиться… будучи в тюбятейке. В это время шел тут господин, увидал меня молящимся и спросил: «Что так, знаком?» Я коротенько рассказал ему свою блудную историйку жизни… (В 10 часов я пошел в Челябинск). На дороге к Челябинску я утомился до того, что совсем не мог идти. К вечеру буран продолжался с прежнею силою. Я прошел 25 верст, а до селения оставалось идти еще 10 вер. Я был голоден и хотел есть, отчего ослабел еще более и едва передвигал ноги. Попутчиков не попадалось, и я стал бояться, как бы не замерзнуть в степи. Я снова стал молиться Богу о помощи мне дойти. Я около суток оставался без пищи. Наконец догнал меня один русский человек бедный, ехавший в Челябинск. Он сжалился надо мною и сказал: «Устал, видно, знаком, садись, довезу». Я очень обрадовался этому и сел к нему в сани. Считая меня за татарина, он и говорил со мною как с татарином, называя меня то «князь», то «знаком»… Мне показалось это обидным, и я поведал ему свою историю. Крестьянин удивился и не поверил мне. Скоро мы доехали до ночлега, а часов в 8 утра были уже в Челябинске. В благодарность за подводу я отдал мужику свое хорошее пальто; он сначала не брал его, но потом согласился и даже дал мне свои последние 3 рубля, так как пальто стоило по крайней мере 20 рублей. Пальто татарской формы мне теперь уже и видеть не хотелось. На полученную трешницу я по железной дороге доехал до Камышлова. Теперь уже я думал только о том, как покажусь на глаза своим родителям. Что буду говорит им в свое оправдание? На другой день в 4 часа утра поезд был уже в Камышлове. Знакомые не узнавали меня, ибо я оброс бородою и имел злое, татарское выражение лица. Здесь снова овладел мною страх; меня снова совесть стала мучить за великое мое прегрешение: был христианином, а теперь стал самым гадким язычником-мусульманином и возвращаюсь на родину… Поезд остановился, пассажиры все выходят, а у меня еще ноги нейдут… И только уже самым последним вышел и я, не смотря ни на кого, и пошел в город, да и не туда, где живут мои родители. Я боялся, отворят ли мне двери, не явится ли какое-нибудь препятствие… А потому я прежде всего стал ходить по городу.
ОКОНЧАНИЕ
См. также: http://ru.wikipedia.org/wiki/Расулев,_Зайнулла
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5. Часть 6. Часть 7. Часть 8. Часть 9. Часть 10.
Челябинск
XXXIV. Видение
Я предполагал еще больше усовершенствовать «гимнастику» во имя Аллаха и предаться Богу… Но вот что это такое?! Мне послышался звон в большой колокол… такой звонкий и приятный, вот еще и еще мерно раздается он с северо-восточной стороны. Мне стало страшно, так что я боялся оборотиться в ту сторону, откуда раздавался звон. Я стал читать молитву от шайтана, сразу прекращающую действия его. Но я уже несколько раз прочитал: «Агузю билляги!..», а звон все продолжается. Хотя с большим страхом, но я не утерпел и взглянул в ту сторону, откуда слышался звон. И вот, высоко в воздухе мне представилась церковь, которой все очертания я различал отлично. Я так и присел на том месте, где стоял. Я и сейчас вижу перед собою это прекрасное зрелище - церковь среди сильного тумана. Она и сама-то как будто из тумана, только из светлого, блестящего от солнца ли или сама по себе. Хотя я этого явления и не принимал за чудо, однако же душа моя на некоторое время как бы умилилась. Но спустя почти момент я снова омрачился и даже озлобился, ибо звон продолжался, и никакие мои молитвы не могли остановить его. Я готов был провалиться сквозь землю, лишь бы не слышать звона. Но вот слышу, кто-то едет мне навстречу… виду киргиза, на вид доброго. Мы поздоровались, и я спросил его:
- Ты не слышишь ли какого-нибудь звона?
Тот не понял меня либо принял меня за ненормального.
Я повторил вопрос, а он отвечал:
- Нет, я ничего не вижу и не слыхал.
- А не видал ли что-нибудь там? - я указал ему на начинающую уже пропадать церковь.
- Нет, ведь сильный туман! Алла сактасын (спаси Бог).
Он ударил лошадь и уехал. Я еще раз взглянул в сторону видения, но церкви уже не было и звон прекратился. Мне хотелось хотя еще раз взглянуть на церковь… В душе моей явилась тоска… Я сбился с дороги и пришел не в Юнус-аул, а в Жакяй. Один киргиз пустил меня ночевать и накормил досыта бараниной. Он рад был мне, ибо давно желал видеть меня, как хаджия. От меня ожидали наставлений, но я говорить не мог, ибо голова моя была наполнена мыслями о видении. Я не мог подумать, кто это представил взору моему церковь… В соседнюю комнату собрался народ, и я слышал разговор о мне как чудотворце и прозорливце… Один заверял, будто я предсказал ему, что у него найдутся пропавшие лошади, и нашлись; другой врал с клятвою, «чтобы в соседнем соленом озере никогда не было рыбы и его белая борода никогда не почернела бы», - что он все говорил правду о Муртазе… Все шептали молитву и верили… Утром я узнал, что оба вруны - очень истые мусульмане… и за усердную молитву носят наименование муллою. Правда, чудес-то я еще не творил, но собирался уже заняться этим, и сумел бы творить не хуже Зайнуллы… Утром я пошел дальше, до Аупай-аула, а на пути зашел в новый аул и остановился у одной старушки, имеющей двух дочерей и сына, которого не было дома. Старуха угостила меня и рассказала мне же о моих будто чудесах, чем поставила меня в выгодное положение.
- Вылечи-ка ты сына моего… не забыла бы я твоей милости, - говорила старуха.
Я совсем не знал, что сказать ей. Но она сама выручила меня:
- Ты вылечил женщину в месяц рамазан, т. е. в пост.
Я воспользовался случаем и сказал:
- Ну, вот в пост я приду к вам и займусь лечением…
Она согласилась ждать ночью. Я улегся спать, и только было задремал, как почувствовал, что кто-то лег ко мне… Оказалась тут дочь старухи… просившая меня и за нее помолиться… Я обещал исполнить просьбу ее… Утром эта дочь весело ставила самовар, а старуха-мать была очень довольною… И я ушел от старухи со спокойною совестию, потому что исполнял все «для Аллаха»…
Русские девушки у киргиз
В Аупае в тот день была киргизская свадьба, как раз в том доме, где жила русская семья, из которой одна девушка уходила за киргиза замуж, да родители возвратили ее и строго охраняли; я увидел эту девку, но говорить с нею не мог; она показалась мне страшно отвратительною, хотя была недурна…
Спустя несколько дней явился ко мне молодой киргиз и просил моего совета, как бы возвратить ему отнятую у него русскую девушку. Я попросил его рассказать мне без утайки о той девушке все, что он знает, и о ее родителях.
Он начал рассказывать:
- Три года назад тому я приехал в Аупай-аул на наш праздник и узнал, что тут есть русское семейство, в котором есть красивая, молодая девушка; они занимались хозяйством и жили богато. И я, из-за хорошего житья, в работниках не живал. Но тут подумал попроситься к ним в работники, и они приняли меня; я задумал овладеть девушкою, ибо она очень полюбилась мне. Я прожил у них три месяца и поглянулся Татьяне. Я начал уговаривать ее убежать со мною, но она не соглашалась. Мы как-то остались дома одни надолго, и я, под угрозою зарезать ее, изнасиловал ее; я еще пригрозил, что если она скажет кому-нибудь об этом, то я зарежу ее. Затем она забеременила, родители все узнали и прогнали меня, а ее много били. Я нередко бывал у нее, хотя и караулили ее, а затем она убежала со мною. Мы обжились с нею и завели хорошую киргизскую одежду; недоставало только перехода ее в нашу веру. Наконец и это мы устроили, случай помог нам: нас стали искать родители Татьяны, и вот мы пошли к Исмагилу Яманчалову и он скрыл нас; мы прожили у него 28 дней. В это время мы уговорили Татьяну принять нашу веру. Яманчалов поехал в Троицк и там, в комитете, устроил наше дело: от имени Татьяны они подали прошение губернатору, и тот разрешил ей перейти в нашу веру. Потом мы и сами поехали в Троицк к хазрету Зайнулле. Татьяна верила в святость Зайнуллы. Ты ведь и сам, Муртаза, знаешь, что он святой. Он сразу узнал в Татьяне новую мусульманку, а равно и то, зачем она приехала. Хазрет похвалил Татьяну… а Татьяна плакала. Хазрет дал ей 5 рублей в подарок, и другие татары давали деньги. Хазрет не велел ей возвращаться в христианство, застращивая ее большим несчастием, потому что «ты родилась мусульманкою». Он предсказал нам, что мы всю жизнь проживем вместе; но вот разлучили нас. Бежать со мною от родителей Татьяне помогала сестра, жившая с татарином. Но вот теперь ушла Татьяна и отказалась от нашей веры; видно, родители ее помрачили ее ум наговорами… А я все думаю, что она придет ко мне, - ведь хазрет предсказал нашу совместную жизнь, - а он всегда правду говорит… Когда я сказал хазрету, что Татьяна ушла от меня, он стал бранить меня, почему я не сумел караулить ее… теперь я стал виноват. Я на днях видел Татьяну, и она передала мне, что родители ее подают в суд прошение о том, чтобы меня судить за изнасилование, и за подачу прошения от ее имени привлечь Яманчалова к ответственности. По-видимому, и Татьяна поняла свою ошибку. Зайнулла же теперь научает меня зарезать Татьяну, если она не пойдет ко мне.
Далее из слов киргиза я понял, что в степях нередко обращают в ислам русских насильно, особенно в летнее время.
- А сам Яманчалов теперь гонит меня, и послал вот к тебе… Напрасно я не отдал Татьяну Яманчалову, когда он предлагал мне за нее 50 рублей…
Киргиз ушел от меня ни с чем, ибо я ничего не мог сделать. А между тем среди гостей у Тюлегеня шел разговор об Яманчалове, как он нажил капиталы свои… «Он постоянно грабил и убивал русских и своих… угонял большие табуны быков и лошадей, перебивши пастухов, как это однажды было с пастухами Яушева. Яманчалов прежде именовался Жаманчаловым, а когда украл скотину у Яушева, переменил свое прозвание на „Яманчалов“ и поставил на всей краденой скотине тавро „Я“, как равно и на своей. Вот тут и догадывайся, чья скотина: Яушева или Яманчалова. С тавром „Ж“ он всю скотину продал или зарезал. Он давал нам денег взаймы и всегда обирал нас: возьмешь 50 рублей, а он взыщет с нас 150 руб. А за неуплату долга отнимал у нас скотину и даже жен, если ему понравятся…»
Я был сильно возмущен такими поступками богачей мусульманских. Меня еще возмутило то, что Даулетбай продал своих двух дочерей, 16-летнюю за 60 рублей, а 14-летнюю за 75 рублей, а потом перепродавали другим за такую же цену… Бывали случаи продажи девочек еще более молодых, 10-12 лет, и многие из них умирали преждевременно от родов; а младенцев очень часто убивают и бросают… Но муллы поощряют продажу девочек и лишь советуют всегда говорить: «Бисмилляги», то есть «Во имя Бога»… Таким образом, всякое преступление и всякое зло мусульмане делают «Во имя Бога» в той уверенности, что на всякое злодеяние сам Бог дает человеку энергию и силу, и все совершается «по Божию предопределению». У меня стали как будто открываться глаза на мусульманское богохульство, и мне стало весьма тяжело.
Тоска
В течение двух дней я страшно страдал душою. У меня зародилось желание скрыться от этих богохульников. Я не находил себе места от стыда и сознания своей виновности перед Богом и христианами. Я усиленно стал раздавать милостыню, в чаянии облегчить страдания своего духа; много раздавал денег взаимообразно, не думая о получении их обратно. Но тоска моя и страдания не утихали. Жители Черноборского аула, желая оставить меня у себя на жительство, дали мне хорошую бабу; но я не приближался к ней; я сближался только с теми, которые сами приходили ко мне и отдавались мне «во славу Аллаха». «Ведь на то и послал тебя к нам Аллах», - говорили женщины… Однако же я, тайно от всех, ушел из аула в сторону аула Рахматкина, где живет праведный Божий хазий. Я хотел помолиться с ним в мечети и снова идти далее. Я вышел утром и пошел тихо, а дорогою предался размышлению о своей жизни. Мне чувствовалось, как будто я сделал что-то преступное, меня мучила совесть. Ни Аллаха, ни шайтана или другую какую-либо силу я уже не призывал, а шел и шел, как заведенная машина. Я не могу сказать, долго ли я шел; но вот я остановился около мечети, а знакомый уже мне аксакал заметил меня и дал мне «салям». Но со мною не знаю что сделалось - я не отдал ему «саляма», и чрез то сделался хуже собаки и вши, которые при встрече менялись салямами, как говорит Суюр-мулла.
Старик немало удивился моему молчанию. Старик, однако же, заговорил со мною первым; он спрашивал, как идут мои дела. Но я ответил:
- Эй, бабай, у меня, кажется, уже и души нет, она далеко где-то гуляет…
Старик посмотрел на меня и сказал:
- Эй Алла, эй Алла! Ой-гой-вой, Муртаза! иди ко мне в дом.
Я пошел. Во время чая я не говорил ни слова, - старик стал мне чужим и даже противным. Я вышел на двор и в душе своей почувствовал как бы какой-то голос… неблагоприятный мусульманству. «Уж не голос ли Аллаха против поклонников Зайнуллы я чувствую?.. Уж не он ли Сам внушает мне мысль и ненависть к этим язычникам?! Теперь я уже нахожу причину тяжести в моей душе и страданий сердца», - подумал я. Но вот на одно мгновение как бы покрывало свалилось с глаз моих, мне стало светло… Я посмотрел на заходящее солнце, и в то же время заметил азанчи, собирающегося кричать «азан» и идти в мечеть. Во мне вдруг явилось нежелание слушать «азан» и идти в мечеть. Но, боясь получить неприятности за неисполнение шаригата, я с неохотою вошел в мечеть. Но в этот же момент я услышал приятнейшее пение, хотя и не мог определить, кто и где поет. Но приятная мелодия была слышна хорошо. Сердце мое радостно забилось… я как бы весь превратился в слух, так что остановился, прислушался, и вот из мелодии выделились слова, совершенно понятные моему уму и сердцу: я слышу давно знакомые, но забытые слова: «Слава в вышних Богу, и на земли мир…» Меня затрясло всего как в лихорадке, эти слова пробудили во мне дремавшую веру во Христа… однако же, всей душой преданный исламу, я чуть не разразился проклятиями… Но что-то удержало меня: я почувствовал страх и свое ничтожество… Я готов был куда-нибудь бежать… Но пение было настолько приятно, что даже и мой оскверненный всевозможными гадостями ум и слух не мог оторваться от него и против воли стремился туда, откуда слышалось неземное пение. Но тут же раздался «азан», и меня всего покоробило. Я вынужден был идти в мечеть, в которую уже шел старик, мой хозяин. Я спросил его, не слышал ли он какого-нибудь пения. Он отвечал, что кроме «азана» не слышит ничего. Старик спросил меня, совершил ли я омовение. «Совершил», - ответил я и пошел в мечеть, читая намаз; но и в это время мне слышалось, или только воображалось, «слава в вышних Богу…» Я дома ходил по двору после намаза и прислушивался… и я почувствовал сильнейшую тоску, так что мне представлялось, что я сейчас же умру… Это, видно, шайтан изводит меня, пред началом доброго дела… Я почувствовал страх смерти, да так сильно, что стал ощупывать конечности, уже не умираю ли… не мертвые ли у меня руки и ноги. Я бросился в землянку и прилег в углу… А мне все чудится, что кто-то поет ту же песнь; а мне от этого становится и приятно, и страшно… Я затыкаю уши пальцами, но слышу то же пение. Беда моя… Видно, я схожу с ума… Но вот я немного забылся; пришло время последнего намаза «ахтам» - в 9 ч. вечера. К этому времени мне захотелось искренно помолиться, но так, чтобы Аллах услышал мою молитву и дал бы мне понять то. Мне представлялось, что Аллах еще ни разу не внимал моей молитве. На этот раз мне хотелось непременно добиться того, чтобы Аллах успокоил мое сердце. Я всецело предался «гимнастике во славу его», и душа моя рвалась к нему. Но у меня не выходило ничего, кроме стремления точно выкладывать только поклоны… Как бы покрасивее прочитать «альхамд» в конце намаза, и тогда, может быть, получу успокоение духа. Мулла закончил намаз, а мне пришлось делать заключение «альхамд», и я плавно, тихо начал: «Слава в вышних Богу, и на земли мир… в человецах благоволение!..» Но вдруг опомнился и растерялся; начал снова, хотел по-татарски, но у меня опять снова вырвалось: «Слава в вышних Богу!..» Заметив мое замешательство и услыхав какую-то мою болтовню, один мусульманин выручил меня и зачитал «альхамд». Я сидел, наклонил голову и размышлял, что я наделал и что это со мною случилось… хорошо еще, что никто из присутствующих не знает русского языка, и мое чтение все приняли за колдовство, подобное Зайнуллиному. Но я переживал иное: после опасения за свое замешательство, я ощутил в сердце своем некоторую радость, хотя и сам не сознавал, от чего эта радость. Мы пришли домой поздно, и, ничего не евши, я лег спать. И вот, как только я заснул, мне виделся сон, будто я уже собираюсь в мечеть в новой одежде и в чалме; приближаюсь к мечети. Но вот история: мечеть была деревянная, а теперь стоит каменная, выщекотуренная и выбеленная. Поднимаю глаза кверху и вижу там крест, а ниже его колокола. Да ведь это церковь! А где же мечеть? Однако пойду посмотрю, что делают в церкви урусы-кафиры. Как только я приблизился ко входу, слышу приятное пение; там поют «Иже херувимы тайно образующе и Животворящей Троице трисвятую песнь припевающе…» Это понятно: если молиться Богу, то нужно все земное забыть. Пение как бы разливалось по церкви и прошло до сердца моего. Я взглянул в церковь, и вижу икону Спасителя, сидящего в терновом венце; капли крови Его скатываются по лбу Его и щекам. И мне, злому мусульманину, представилось, будто Спаситель смотрит на меня с любовию и хочет сказать мне слово утешения… И мне стало очень стыдно смотреть Ему в светлый, божественный лик Его, сияющий любовию ко всем, и даже как будто лично ко мне. Как бы перевернулось мое сердце, и я будто подумал: вот что претерпел Создатель мой за грехи мои (наша)… а я для Него стал чуть не врагом. Я еще поднял глаза, и вижу лик святителя Николая Чудотворца. Почему-то я боялся этого угодника Божия, он мне всегда представлялся строгим; и я боялся поднять свой взор на другие иконы, но усмотрел множество молящихся по-христиански. И это сильно подействовало на меня; я сознался, что такая молитва больше приближает человека к Богу. Но гордость сатанинская и самолюбие еще не оставили меня. Чалма на моей голове напоминала мне о мечети. Будто из опасения случайно выдать кому-нибудь свое колебание, я поднял свою голову и пошел искать мечеть. Идти пришлось мне будто вокруг алтаря. Но пение в церкви продолжалось в гораздо высшем тоне: «Троице Единосущней и Нераздельней…» Упал бы я тут и поклонился Единосущной Троице около того алтаря, но заметил человека, как бы послушника монастырского, с кротким и ласковым лицом (ангел это). По гордости и самолюбию, я хотел пройти дальше, страшно волнуясь и сознавая свою ошибку; но человек тот спросил меня: «Куда идешь, Степан?» Этого своего имени я давно уже не слыхал… Я взволнованным голосом сказал ему: настало время молитвы, и я иду в мечеть совершать намаз… «Не ходи туда… а если пойдешь, то смотри, что тебе приготовлено». Он показал в сторону, где я увидел какие-то машины и мост чрез глубокий овраг, наполненный водою, от которой веяло сыростию и холодом. Я устрашился этого моста и воды: мне представилось, что если я пойду туда в мечеть, то я утону или задрогну до смерти. Машин же я не испугался, а только подумал: если они меня изломают, то пусть будет на то воля Троицы или Аллаха… А вот мост оказался будто таким, что стоит только войти на него, как ни взад ни вперед идти нельзя будет, потому что составляющие его мостовины спустятся и закружатся в воде; а потому я сильно боялся моста: может быть, тут приготовлено мне наказание, думал я; а овраг глубокий, вода сильно холодная, так что я озяб, стоя даже далеко от нее, - холодный туман охватил меня. Я хотел было спросить стоящего тут человека о возможности идти по мосту, но он ушел в церковь; а потому я один подошел ближе к мосту и посмотрел на устрашающую меня воду. А сам в то же время думал, что тут кроется наказание мне за отступление от христианской веры; хотя я и оправдывался своею искренностию и любовию к Аллаху, но в то же время другой голос говорил мне, что я обманулся… Я опустил в воду кисть своей руки и ощутил, что вода действительно страшно холодна. Я проснулся весь мокрый и холодный. Настало время утреннего намаза, старик уже собрался и звал меня, но я отказался, ссылаясь на нездоровье… Обманул. Когда я остался один, я предался размышлению: как я попал к киргизам и что делаю? ведь я христианин, из хорошей христианской семьи… И вот тут-то начали открываться духовные очи… Я в первый раз в течение 9 лет обратился к Господу Иисусу Христу с искреннейшею молитвою и просил Его помощи возвратиться мне на путь истины. Спаси меня, Господи, я погибаю! Тут начали припоминаться мне прежде некогда осенявшие меня мысли о раскаянии, но я тогда не хотел слушать голоса, призывающего меня… Теперь я стал припоминать христианские молитвы и с умиленными слезами читать их. По-видимому, душа моя впервые нашла доступ к Богу и с радостию возносилась к Нему. Мне с горечью припоминались теперь «проделывания мною гимнастики», и мне стало стыдно, что я возвеличивал Мухамеда - язычника пред Христом - Богочеловеком. Теперь я понял всю бессмыслицу арабских молитв и пошлость поступков с женщинами, весьма одобряемых муллами и мусульманскими Зайнуллами. Мне тошно становилось воспоминание о всех гадостях, совершаемых мусульманами «во славу Аллаха». Мне до слез стало жалко погубленных мною и оскверненных девяти лет моей жизни… «Аллах» представился теперь уже не Богом, а действительным сатаною… ибо от него добро и зло, по вере мусульман… но где зло, там нет Бога, там сатана. В истинном же Боге только любовь.
Старик возвратился с намаза и пытался заговорить со мною, но я молчал, мне сделалось противно говорить с ним, так как он часто вставлял в разговор слова Корана, которые стали мне противными. Я сильно задумался над всем происходящим со мною и часто вздыхал, вслух взывая к Господу, чтобы Он принял мое покаяние.
Мысли о возврате
Я с нетерпением ждал утра, чтобы возвратиться обратно в Троицк и Челябинск, а там на родную сторону… в Камышлов. К моему счастию, как только вышел я из землянки и пошел по направлению к той стороне, как догнал меня киргиз и предложил мне сесть к нему в сани. Я сел и мы поехали. Киргиз говорил со мною без умолку. Ему было уже известно, что со мною делается что-то неладное; мусульмане не понимали жизни души, а равно и то, что она может переживать; они знают только чувственные страсти, в которых видят волю самого Аллаха. Киргиз говорил мне разные пустяки, и я не слушал его. Я заехал к Даулет-баю и думал пораньше на другой день убежать. Я был молчалив и потому показался подозрительным; за мною начали следить. Когда я утром стал торопиться, меня задерживали, я начал хитрить и уверять, что мне необходимо быть у хазрета Зайнуллы. Тогда шайтан привел мне киргиза, который также собирался ехать к Зайнулле, только не теперь, а дней через пять. Мне пришлось ждать случая, когда можно будет удрать от этих друзей! В это время приехал сюда один русский торговец и я с ним разговорился. Мне вздумалось спросить его о том, какие дни были со времени оттепели и зимнего дождя. Он сказал мне, что тогда было 22-е декабря, а теперь 29-е. Я высчитал, и оказалось, что слышанное мною чудное пение и сон были как раз накануне дня Рождества Христова. И вот еще сильнее заболело мое сердце от сожаления, что я не мог раньше обратиться на истинный путь. Меня все это удивляло, и радовало, что я имею возможность раскаяться прежде смерти своей в заблуждении своем. Я возымел надежду на покаяние и примирение с св. Церковию. На следующий день утром рано мы поехали к хазрету, и я придумывал способ бежать от зорких глаз киргизов. Наконец мы приехали в Троицк. Попивши чаю, мы пошли к хазрету - тот киргиз с радостию и благоговением, а я с великою неохотою.
Мне хоть и было весьма неприятно входить к хазрету, но, имея решительное намерение бежать на родину и отыскивая случая оставить киргиза, я вошел. Я холодно дал «святому» «салям», но мой спутник как бы растаял пред Зайнуллою и тотчас же положил ему на стол 3 рубля. Мне было очень тяжело даже и смотреть на плута, потому что как в нем, так и вообще в мусульманстве я уже разочаровался. На этот раз посетителей у Зайнуллы было много, и он держал себя вполне по-мусульмански - с важностию, гордостию и нахальством; он на все стороны раздавал свою «фатиху», не жалея слюней и харкотины. В то же время я думал о своей родине: пустят ли меня родители в дом свой; не отвернутся ли все от меня, скверного татарина. Боже мой, помоги мне! все претерплю я за грехи свои… Если христиане не пустят меня в свое общество, я буду страдать… Но да будет воля твоя, Господи, я иду… И вышел из дома Зайнуллы. Я ушел, ни с кем не простившись.
Только я вышел на улицу и направился в сторону Челябинска, как кто-то дернул меня за рукав - это мой киргиз:
- Вместе пойдем домой; что мне нужно - я уже сделал, - сказал он, - «фатиху» я получил…
На плечах и лице у него была видна эта поганая «фатиха»… Я зло засмеялся.
Однако же под разными предлогами киргиз задержал меня и почти на два месяца возвратил снова в Черноборский аул. Теперь почему-то все стали смотреть на меня другими глазами. Мне казалось, что все уже поняли, что снова думаю возвратиться в христианство. Я каждый день и ночь собирался бежать и потому мало спал; но за мною стали внимательно следить. Почти каждую ночь я собирался бежать, но мне не удавалось. Видно, Господу Богу неугодно принять меня в лоно церкви своей, думал я; или это мне наказание, по заслугам моим… Но вот представился случай убежать. Как и прежде, я плохо спал ночью, но с 9 часов до полночи на этот раз уснул, а потом проснулся, прислушиваюсь: все спят, а Давлет-бай даже храпит, ибо на мое счастие с вечера он где-то порядочно «выпил». Я тихо снял со стены свою одежду, осторожно обулся, надел шапку и направился к двери; но вот Давлет-бай закашлял и я страшно перепугался… теперь меня убьют, думалось мне, и никто не узнает, где меня похоронят… Однако же снова все затихло, я перекрестился уже и тихо вышел на улицу, где разыгралась страшная буря. «Боже, помоги мне, грешному», - взмолился я. Снег несло ветром прямо мне в лицо, дороги не видно, да и идти по ней я боялся… А вдруг погоня?! Тогда поймают и беспощадно убьют… А без дороги, в стороне еще страшнее… Но вера в Бога и в Его помощь была велика, и я решился бежать. Вот тут только я почувствовал всю тяжесть своего положения… а к тому еще припоминалась моя девятилетняя скотская жизнь под знаменем «ислама». От этого и в душе у меня поднялась сильная буря, вылившаяся в человеческой слабости: я расплакался как малый ребенок. Я плакал и просил у Бога помощи добраться хотя опять до Троицка, от которого нетрудно будет идти в Челябинск большою дорогою. После этого я успокоился, на душе стало светло, буран и плохая погода перестали страшить меня, и к пережитому я стал относиться спокойно. В моем воображении ясно воскресли живые картины прошлого, которые припоминались мне до самой последней ночи, когда я оставил всю свою татарскую хорошую одежду и даже деньги , чтобы они не жгли руки мои… Мне думалось, как я пойду ко Христу Спасителю с деньгами, за которые продал Его, как Иуда, да будут прокляты эти деньги, пусть они остаются там, где взяты. Я решился возвратиться ко Христу нищим… Даже мое здоровье, жир, нажитое у татар, тяготило меня. Даже оставшиеся у меня в кармане деньги я выбросил, и как будто от этого на душе у меня стало легче. После этого буран стал утихать и появилась утренняя заря… Я в последний раз хотел взглянуть назад - и Боже мой!.. Там едет киргиз на хорошей лошади и быстро; у меня и «душа ушла в пятки»… Я снова взмолился к Господу Богу о помиловании, если киргиз убьет меня. Я приподнял шапку и перекрестился… Наконец киргиз догнал меня; он позвал к себе и предложил мне сесть. Он спросил меня, куда я иду, на что я ответил, что пробираюсь к Челябинску… «Ну, я довезу тебя хотя до Троицка…» - и довез. В 9 часов утра мы были уже в городе, и я тотчас же направился на Челябинский тракт. День стал теплым, тихим, но после полудня изменился, и снова подул сильный ветер. Я забыл было сказать: выходя из Троицка, я шел мимо церкви и, подошедши к св. алтарю, стал со слезами молиться… будучи в тюбятейке. В это время шел тут господин, увидал меня молящимся и спросил: «Что так, знаком?» Я коротенько рассказал ему свою блудную историйку жизни… (В 10 часов я пошел в Челябинск). На дороге к Челябинску я утомился до того, что совсем не мог идти. К вечеру буран продолжался с прежнею силою. Я прошел 25 верст, а до селения оставалось идти еще 10 вер. Я был голоден и хотел есть, отчего ослабел еще более и едва передвигал ноги. Попутчиков не попадалось, и я стал бояться, как бы не замерзнуть в степи. Я снова стал молиться Богу о помощи мне дойти. Я около суток оставался без пищи. Наконец догнал меня один русский человек бедный, ехавший в Челябинск. Он сжалился надо мною и сказал: «Устал, видно, знаком, садись, довезу». Я очень обрадовался этому и сел к нему в сани. Считая меня за татарина, он и говорил со мною как с татарином, называя меня то «князь», то «знаком»… Мне показалось это обидным, и я поведал ему свою историю. Крестьянин удивился и не поверил мне. Скоро мы доехали до ночлега, а часов в 8 утра были уже в Челябинске. В благодарность за подводу я отдал мужику свое хорошее пальто; он сначала не брал его, но потом согласился и даже дал мне свои последние 3 рубля, так как пальто стоило по крайней мере 20 рублей. Пальто татарской формы мне теперь уже и видеть не хотелось. На полученную трешницу я по железной дороге доехал до Камышлова. Теперь уже я думал только о том, как покажусь на глаза своим родителям. Что буду говорит им в свое оправдание? На другой день в 4 часа утра поезд был уже в Камышлове. Знакомые не узнавали меня, ибо я оброс бородою и имел злое, татарское выражение лица. Здесь снова овладел мною страх; меня снова совесть стала мучить за великое мое прегрешение: был христианином, а теперь стал самым гадким язычником-мусульманином и возвращаюсь на родину… Поезд остановился, пассажиры все выходят, а у меня еще ноги нейдут… И только уже самым последним вышел и я, не смотря ни на кого, и пошел в город, да и не туда, где живут мои родители. Я боялся, отворят ли мне двери, не явится ли какое-нибудь препятствие… А потому я прежде всего стал ходить по городу.
ОКОНЧАНИЕ
См. также: http://ru.wikipedia.org/wiki/Расулев,_Зайнулла