Рын-пески: когда ханов не стало
А. Н. Харузин. Степные очерки (Киргизская Букеевская орда). Странички из записной книги. - М., 1888.
Следующие отрывки: [ В плоской степи]; [ Баскунчак и Чапчачи]; [ Астрахань: у ворот Азии].
Ямщики торопились запречь лошадей. К нам подошел хозяин, толстый мужик с окладистой черной бородой, с добродушным, но, вместе с тем, энергичным лицом.
- Ну-с, теперь сейчас будет тройка готова, - заметил он. - Деньги здесь заплатите? у нас полагается за всю дорогу сразу, - добавил он немного погодя…
Не прошло и 20 минут, как мы были уже среди степи, оставив позади Владимировку.
Солнце было уже низко; слегка вечерело; суслики стали встречаться реже. Перед нами развернулась чудная степь, безмолвная в своей простой красоте. Владимировка уже скрылась совсем из виду. Мы, как корабль, среди безбрежного, зеркального моря, ехали в нашей повозке среди ровной и тихой степи. Ей, казалось, не будет конца. Воздух, после дождя, был особенно чист и приятен; мягко ласкал он лицо; только изредка наплывали струи холодного ветра - отголоски дальнего севера и остатки уступившей зимы. Голубым туманом была затянута даль: тем привлекательнее, тем заманчивее казалась она; будто сокровища, будто сокровенные тайны хранила она за собой, и хотелось мчаться, вечно мчаться вперед без оглядки, без устали, куда-то далеко-далеко…
Изредка попадались нам орлы; они величаво сидели на столбах телеграфа; не глядя на нас, показывали они свои резкие профили и, как будто, не обращали на нас внимания; но стоило только приблизиться к ним на несколько саженей, как они, сначала присев и вытянув шею, взмахивали крыльями и низко-низко перелетали дорогу.
Хотя не поздно, но было уже темно, когда мы подъехали к воротам станции; их отворила женщина. Держа фонарь высоко над головой, она, щурясь и моргая, глядела на нас.
Мы решили ночевать здесь, чтобы на следующий день рано утром ехать дальше.
В низкой и тесной комнате, с вымазанными глиною стенами, пахло сыростью и было душно; сделалось еще душнее, когда принесли нам самовар.
Я вышел в степь; она уже спала.
Небесный свод, темно-синий, почти черный, был усеян звездами; близко от горизонта виднелся узкий серп месяца, проливавший слабый, зеленоватый свет на степь. Она спала; легкий, ароматичный воздух парил над ней; откуда-то из недостижимой дали доносились легкие звуки: они то медленно замирали, то, слегка звеня, тихо-тихо раздавались вновь; было что-то таинственное, непонятное среди этой тиши, среди этого полумрака, - чувствовалось словно чье-то невидимое присутствие. Изредка легкими волнами надвигались потоки воздуха, тоже медленно, словно сонные, словно нехотя, проносясь по этой сонной равнине…
* * *
Солнце еще не взошло, когда мы с товарищем были уже на ногах; наскоро напившись чаю, вышли мы в ожидании лошадей в степь.
Все, что казалось накануне, во мраке, таинственным, лежало перед нашими глазами с немой простотой; степь кругом, даль в тумане, тут и там кибитки киргизов. Зарозовел, заалел восток, и вдруг выкатилось из-за горизонта яркое солнце; взблеснули лучи, обежали ближайшие и дальние предметы; все заиграло при утреннем свете, затем засияло спокойно и радостно под равномерными лунами поднявшегося солнца. Степь оживилась: козы, бараны потянулись стадами; верблюды встали с земли и направились к колодцам; поднялись ко́шмы [белый войлок, которым покрываются кибитки] кибиток и вышел киргиз. Проснулось и в воздухе все: ласточки, пеночки перепархивали и потряхивали крыльями, пробудившись от ночного покоя. Веял настойчиво, без перерыва, суровый утренний ветер, как будто вступая с лучами солнца в борьбу…
- С постепенным наступлением дня, мало-помалу, терялась эта прохлада, и южный день вступал в свои права. Мимо нас мелькали с неизменным постоянством телеграфные столбы, мы пробегали версты и десятки верст, одну станцию за другой. Минул полдень; наступила жара; степь словно закурилась; на горизонте показались миражи: пропадая, и появляясь вновь, они оживляли и разнообразили картину.
Наконец, мы на последней станции; 85 верст уже сделаны; остается еще 25. Станция эта называется Горькой Речкой, по имени горько-соленой речки, протекающей верстах в трех от станции. Теперь последняя тройка, последний переезд, и затем - Ханская Ставка (или Рын-пески), ближайшая цель нашего путешествия; потянулись белые солончаки; показались, ослепляющие глаз, соленые лужи, окруженные растениями кровавого цвета; вдали что-то желтелось.
- Что это, ямщик?
- А это, барин, и есть самые Рын-пески [Степь эта называется собственно Нарын, что значит на калмыцком язык «узкий песок» (Паллас, III т.). Русские сделали из слова Нарын Рын-пески; этим словом называется не только вся восточная песчаная часть Киргизской степи, но и сама Ханская Ставка.], т. е. просто пески, там и Ханская Ставка в песках в самых лежит; теперича пески протянулись далеко, на несколько верст.
Скоро мы поравнялись с этими песками. Ямщик попридержал лошадей - начиналась тяжелая дорога. Вокруг нас торчали песчаные бугры со скудной растительностью; местами эти бугры сливались, образуя песчаные холмы; в стороне показалось среди песка что-то в виде беседки. Ямщик объяснил, что это могила хана.
- Тут ханы жили прежде: у киргизов свое правление было; ну, а потом велено ханам не быть, и последнего хана похоронили здесь; как он жил в Рын-песках, так и похоронили его в песке.
Мы поднялись на песчаный бугор, и перед нами открылась Ханская Ставка. Целый ряд деревянных сереньких домов - растительности никакой; виднелась церковь с зеленой крышей; выдавались несколько домов из общего, невзрачного уровня. Вся Ставка казалась душной, пыльной, непривлекательной. Так хотелось вернуться назад в степь, на свободу; усталость словно прошла, лишь бы не в это душное, знойное, неуютное место…
Общий вид Ханской Ставки. 1887-1888
Проезжая по улице Ставки, мы привлекали всеобщее внимание: тут и там высовывались головы любопытных; многие останавливались, чтобы поглядеть нам вслед. Провинция - захолустье. Много татар, много киргизов; мальчишки, девчонки разных племен, народностей и возрастов; на улицах глубокий песок.
Ханская Ставка. Бархан, поднявшийся в течение 1888 г. у здания Временного Совета по управлению Внутренней Киргизской ордой. Этот бархан возник вследствие снятия старой мечети (мечеть Джангира), которая своими стенами мешала движению песков
Мы остановились на почтовой станции, но ввиду того, что мы были намерены расположиться в Ставке на более или менее долгое время, мы сейчас же приняли меры для найма квартиры.
Полицейский Леонтий уже раза три возвращался с известием, что квартиры свободной нет; но, должно быть, на него сильно подействовал своей неожиданностью наш приезд, так как он, несмотря на свою, по-видимому, неподвижную натуру и невзирая на сильную жару, побежал снова, загребая ногами песок, и на этот раз с добрым результатом вернулся назад: квартира была найдена.
- Нашел-с, - сказал он, становясь навытяжку, обливаясь потом и с трудом переводя дух, - тут неподалече, у татарина Хассана.
Квартира, действительно, была в двух шагах от станции. Мы вошли во двор; вокруг крылечка были посажены турецкие бобы и повелика; у порога стоял татарин-хозяин, он был слегка выпивши. Пошатываясь, ввел он нас в довольно чистую комнату; мы сговорились касательно цены.
Хассан вышел; ушел и Леонтий - мы остались одни. Вот мы и на месте. Наша комната не велика и не мала; рядом с нею маленькая, темная комната. Через тонкую стену слышен разговор наших соседей: мужской и женский голос, изредка слышен плач ребенка. Три окна - во двор; два - на улицу. На дворе собрались мальчишки русские, татары и киргизы; на улице пусто, много песку: он лежит легкими волнами, а сбоку подымается большой бугор; на нем глиняный дом с плоской крышей; у его двери прислонилась женщина в красном платье и белой чадре. Изредка проходят молча киргизы, изредка выступает верблюд - слышатся голоса…
Прошло, быть может, не более получаса, как дверь в нашу комнату отворилась и вошел средних лет мужчина, невысокого роста, плотно сложенный, с густой окладистой бородой. Он представился.
- Я очень, очень рад, - говорил В. А. - надолго ли вы к нам? У нас положительно с тоски погибнуть можно, ведь, здесь Эфиопия…
- Вот и прекрасно, - сказал после некоторого разговора В. А., - мы с завтрашнего же дня начнем наши экскурсии по степи, а теперь, милости прошу, ко мне чай пить.
Было уже поздно, когда мы вернулись домой. Чувствовалась сильная усталость; мы легли на незатейливые кровати. В полузабытьи, перед сном, рисовались картины и впечатления за последние сутки: Волга, Владимировка, степь, ночь в степи, утро, длинная дорога, опять степь, Ставка, Леонтий и Хассан, и так далее, и так далее…
* * *
Ханская Ставка - столица киргизской Букеевской орды. Эта орда называется Внутреннею, в отличие от орд Большой, Средней и Малой азиатских, лежащих за Уралом. Земля этой Внутренней орды граничит на севере и западе с губернией Астраханской; на северо-востоке с Самарской губернией; на востоке - с Землею Войска Уральского, а на юге ограничена Каспийским морем. Но киргизы этой орды живут и вне ее, в прилежащих к своим землям местах; так, например, много киргизов работает на Баскунчакском соляном промысле, часть живет в Земле Войска Уральского и, наконец, арендуют земли кундровских татар, живущих в Красноярском уезде Астраханской губернии. Орда эта происхождения нового. До конца прошлого столетия кочевали здесь калмыки, но эти последние двинулись в 1771 году к границам китайским, и земли после них остались свободными. В это время были в среднеазиатских киргизских ордах смуты, вызванный главным образом престолонаследием. Умер хан Нурали (ханствовавший от 1749-1786 г.); за ним быстро последовали Ирали-хан, Ишим-хан и хан Айчувак (1797). Последний был уже старик, малоэнергичный и слабохарактерный, так что все дела были в руках Ханского совета, во главе которого стоял султан Букей, сын Нурали-хана. Букей, неудачно добивавшийся ханства в Азии, хотел попытать свое счастье в другом месте; оттого стал он ходатайствовать перед императором Павлом I о позволении перейти по сю сторону р. Урала. Ему разрешили с оговоркой, что «султан Букей может пользоваться землей с приверженными ему киргизами». Как говорят, с ним перешло более 7000 кибиток. Это произошло в 1801 г. До 1812 года оставался Букей просто султаном, и лишь в этом году был он пожалован титулом хана. После смерти Букея управлял короткое время ордой брат его Шигай, а затем сын Букея - Джангир. Ханство Джангира ознаменовалось тем, что сделаны были первые шаги к оседлости орды, а именно со стороны самого хана. [Хан Джангир оставил после себя записки, в которых между прочим говорит о начале оседлой жизни своей орды следующими словами: «Пример, который я подал к домообзаведению и мои личные убеждения побудили родоначальников и некоторых старшин к устройству домов и землянок. Простые киргизы мало-помалу начали устраивать свои землянки. Стремление к таким постройкам развилось так быстро, что я сам изумлен был многочисленностью землянок: число их в степи далеко заходило за тысячу». (Оч. Заурал. степи и Букеев. орды. Изд. Солдатенкова. 1859 г.]. Скоро его примеру последовали приближенные к нему султаны и бии [султаны - родственники и потомки ханов; бии - киргизские судьи; и те и другие составляли привилегированное сословие], а затем и вся орда. Попытки к оседлой жизни выразились в том, что киргизы стали жить в кибитках только летом, а для зимы начали себе строить глиняные дома. Таким образом возникла Ханская Ставка. В 1845 г. умер хан Джангир; после него ханствовал сын его Сахиб-Гирей, (ум. в 1849 г.). Остальные сыновья Джангира должны были отказаться от ханства, получив надел земли в губерниях российских. После этого Внутренняя орда утратила свою самостоятельность. Был устроен так называемый «Временной Совет по управлению Киргизской ордой», который существует и до сих пор с председателем и двумя советниками во главе. Вся степь разделена на «части» [Киргизская Букеевская степь делится на пять частей и два округа: Нарынская, Таловская, Таргунская, Калмыцкая, Камыш-Самарская, первый и второй приморские округа. Части и округа делятся на старшинства, которых в орде 84. В каждом старшинстве есть выборный старшина. В каждой части есть правитель, его помощник, несколько депутатов и вестовые. (Сообщено мне В. А. Плющевским-Плющиком).], во главе которых стоят правители, а «части» делятся на старшинства со старшинами.
Вот вкратце несложная история Букеевской орды. Несмотря на свою сравнительную близость к нашим центрам, она мало известна. Между тем как азиатские киргизские орды уже издавна привлекали многочисленных путешественников, эта маленькая отрасль великого киргизского племени оставалась как бы забытой. [Не говоря о Палласе и Гмелине, которые были здесь (между 1769-73 г., еще до поселения киргизов), следует упомянуть как путешественников начала и средины нынешнего столетия: Эверсмана, Карелина, Гёбеля, Клауса и др.]. Только окрайны ее, и то благодаря таким интересным местам в геологическом отношении, как Баскунчак и Чапчачи, привлекали неоднократно научных исследователей и были постоянно посещаемы многочисленными туристами. Между прочим, Букеевская орда, отделившись вот уже 86 лет тому назад от своих родных земель, стала в совершенно иные, для нее новые, условия, попала под влияние новых агентов и успела выработать своеобразную физиономию. Правда, киргизы Букеевской орды утратили много хорошего из своего прежнего быта: упал родовой быт, распалась семья, народ обеднел; но этот же киргиз сделался (хотя только отчасти) оседлым, приспособился к новым условиям жизни.
* * *
Ханская Ставка есть нечто особенное, - это не губернский и не уездный город; но ведь Киргизская степь и не губерния и не уезд. Но Ханская Ставка и не поселок, и не посад, и не село, и не деревня, потому что у нее есть свой полицеймейстер, есть Совет с председателем и двумя советниками. Одним словом, Ханская Ставка есть нечто само по себе. Говорят, что Ханская Ставка сделается чем-то определенным, что Совет по управлению называется «временным»; не может, мол, действительно «Временной Совет» существовать вечно. Но пока он благополучно существует с 1845 года - следовательно, 42 года, и, если ничего не случится, Бог даст - просуществует еще очень долго. Мне передавали, что из Киргизской степи хотят сделать губернию, но тут явился очень серьезный вопрос касательно уездных городов: не может, мол, существовать губерния без уездов; ну, а уездные города надо строить, что конечно, дело не легкое; да это-то, мол, еще не беда, но ведь в городе должен же кто-нибудь жить, даже если он и уездный; ну а кому, мол, охота жить в жаре среди песков без всякой надобности.
Хотели, передавали мне, утвердить теперешнее управление и «временной совет» переименовать в «постоянный», но это не сейчас; а пока, мол, решено оставить совет «временным», по крайней мере до его 50-летнего юбилея.
Ханская Ставка состоит из двух пересекающихся улиц и целого ряда переулков. Дома деревянные, не исключая и здания Совета; все дома маленькие, серенькие, грязненькие; некоторые из них повыше, иные пониже, а еще иные и совсем малы; есть и масса глиняных домов восточного типа, с плоскими крышами - это дома татарские.
На одной из улиц, а именно на Базарной, много лавочек, частью татарских, частью русских; киргизы не торгуют. Татары торгуют преимущественно красным товаром, а русские спиртными напитками, тоже красным товаром, и затем двое или трое имеют лавочки неопределенного характера: в них продаются кондитерские товары, бумажные, железные, портновские и т. п. - одним словом, все, не исключая даже московского варенья и кокард для чиновнических шапок.
Населена Ханская Ставка татарами, занимающимися главным образом торговлей; но между ними есть и ремесленники; далее, русскими - они преимущественно чиновники Совета и купцы; наконец, киргизами: они частью служат в качестве писарей в Совете, частью в качестве прислуг, а частью работниками-поденщиками и т. д. - одним словом, занимают место второстепенное. Итак, народонаселение Ставки состоит из православных и магометан-суннитов. Для православных имеется церковь, она маленькая, деревянная, окрашена в коричневый цвет с зеленой крышей. При церкви имеется, или, собственно, имелся, сад, но деревья теперь все пересохли и торчат большими метлами, побрякивая сухими сучьями. Для магометан существует мечеть. Такой мечети нет нигде, я уверен в этом. Она построена в дорическом стиле и напоминает греческий храм. Она из дерева, так как камня в степи нет; выстроена она еще во времена хана, который пожелал иметь в своей столице мечеть «по-европейски», а чтобы она все-таки, не смотря на свой «европейский» вид, была похожа на мечеть, то велено было пристроить на крыше турецкий минарет; впрочем, его уже теперь нет, но его сняли не для того, чтобы уничтожить дисгармонию, а просто потому, что он перегнил и грозил передавить «правоверных» во время моленья. Помимо вышеупомянутых жителей имеется в Ставке еще полсотня казаков Астраханского войска; она оберегает тюрьму, хотя никто из заключенных киргизов никогда не делал попытки бежать; впрочем, об этом несколько ниже. Прежде имелась здесь сотня казаков, но потом нашли присутствие ее лишним. Держалась она раньше на случай возмущения киргизов, конечно, мол, возмутятся киргизы не оттого, что им живется плохо - напротив, им живется прекрасно: их не стесняет никто, живут они себе на государственной земле (собственной они не имеют, так как им дано было право только «пользоваться» землей [Несмотря на это, ханы раздавали своим любимцам земли. По уничтожении ханской власти были у киргизов отобраны дарственные записи как незаконные, но киргизы и до сих пор считают некоторые районы земли за свою собственность, чем обусловливаются бесконечные споры и тяжбы. (Сообщено мне В. А. Плющевским-Плющиком).] и пользуются всем, что может дать степь; в религиозных верованиях, обрядах и языке родном их тоже не стесняют; ну, а все-таки, мол, на кочевников положиться нельзя, все-таки, мол, как будто дикий народ; в самом деле, чем черт не шутит - сыр бор загорается от искры. Но впоследствии нашли, что орда, мол, возмутиться не может, и отослали полсотни в Астрахань. Да зачем ей и возмущаться, если она всей душой любит Россию, готова, мол, живот свой положить за нее, и готова веру принять православную, и готова язык свой забыть нечестивый. Действительно, никто из киргизов эту готовность на деле не выражал и даже по-русски ничего не понимает, но это, мол, уже по общему виду заметно.
Утром сначала оживляется базар, открываются лавочки, начинается торговля. Приезжают из степи киргизы и киргизки с кумысом; двигаются верблюды; двигаются киргизы, татары, русские - все пестро.
Но вот наступает час службы; направляются чиновники в Совет; глубоко погружаются их ноги в песок, так как песок лежит по всем улицам; тело перегибается вперед, шагается тяжело.
Наступает день, тяжелый и душный; закрываются все ставни и улицы стихают словно вымершие. Только мальчишки, без различия национальностей, пренебрегая по молодости лет зноем, играют в мячик, забрасывают друг друга песком - благо его много, тузят друг друга по спине.
Как только солнце сядет и исчезнут тени домов - на улицах Ставки начинается оживление. Оно ничуть не похоже ни на столичное, ни на гулянье, бывающее в наших южных, провинциальных городах. Чиновники Совета, частью наряду со своими супругами, частью одни, медленно двигаются, загребая загнувшимися вверх носками сапог песок, по «главной» улице. «Главная» улица - это та, которая лежит перпендикулярно Базарной и ведет к «главной» площади. На последней находится дом председателя Совета, здание Совета, дом полицеймейстера и тюрьма; одним словом, официальная площадь, как ей следует быть. «Главная» улица, быть может, и имеет название, но дощечка не прибита, да и сами жители ее не называют каким-нибудь именем, а говорят обыкновенно так: «Я живу на главной улице», или: «Подите по той улице, которая ведет туда, знаете, где площадь, где дом председателя».
Итак, вечером начинается гулянье; вот, служащий, заложивши руки за спину, шагает рядом с барышней, двигаясь больше боком; вот «Ванька», пользуясь прохладой, оттаскал «Абтрехмара» за ухо, а там бежит удалая девочка-хохлушка с тебетейкой, а за ней татарчонок, конфузясь обнаженной головы, гонится за оскорбительницей; но она, почувствовав врага близко, забросила тебетейку на крышу и скрылась за углом.
Сад, лежащий у церкви на главной улице, почти не посещается; жители предпочитают топтать песок и подымать столбы пыли.
«Да что в саду толку-то, - говорили мне, - деревья пересохли, торчат какие-то розги». (Как будто на главной улице есть деревья). Действительно, сад представляет грустную картину: все деревья высохли: на них нет ни листка; два полузаросших прудика, две-три дорожки, вот и все; а все-таки лучше, чем на улице: есть, по крайней мере, свежая, сочная трава. Некогда сад представлял иную картину; деревья были в соку, пруды чисты, дорожки посыпаны песком и лавочки не косились набок. Но это было давно: это было тогда, когда Ханская Ставка «умела жить», когда Совет сильно заботился о «цивилизации» киргизов, и видел все благо цивилизации в пародии на столичную жизнь, позволял выписывать цирки, танцовщиц и наездниц, когда среди киргизских песков выпивались десятки бутылок шампанского, плодился разврат и народонаселение снабжалось городскими болезнями.
Теперь, с переменой состава Совета, стихло все; кончилось «просвещенье» киргизов; в Ставке заведен строгий порядок; никто не вспоминает о прошлом. Все пишут ревностно бумаги, отсылают их, куда следует; округа сданы в руки начальников округов - киргизов, еле говорящих даже по-русски. Татарин возведен для киргиза в авторитеты, которому он следуют, утрачивая свою национальность и нимало не воспринимая влияние русских.
Ночью стихает все вновь; кой-где виднеется свет, выходящий слабой струей из скважины ставни; изредка слышен громкий говор и пение холостой компании, засидевшейся за стаканом вина после «20-го числа», или раздается немилосердное пищанье скрипки, или хриплый звук гармонии; на улице пусто, людей не видать, но зато появляются стаи собак. И откуда они берутся в ночь - положительно непонятно: днем ни одной, а ночью масса, да хоть бы за воротами, а то на самой улице. В этом отношении похожа Ставка на Константинополь, который, как известно, изобилует собаками, но разница та, что константинопольские собаки никого не трогают, а собаки Ставки кусают всех, причем они обладают очень дурной привычкой подкрадываться не лая: внезапно укусят, отскочат, и потом уже лаем заявляют о своем присутствии. Местные жители советуют ночью при ходьбе отмахиваться палкой, чтобы держать собак на приличном расстоянии. Впрочем, все это относится больше к прошлому: теперь собак почти нет, существуют лишь те, имя и хозяин которых всем известны: первое - для того, чтобы, в случае нападения, её можно бы было окликнуть, а второе - чтобы знать, с кого взыскать. Теперь, как я уже сказал, собак мало, - случилось это следующим образом: в былое время собаки кусали простых смертных, которым невольно приходилось сносить обиду. Конечно, укусит собака здоровая, то поболит-поболит, да и заживет, но укусит бешеная (а Ханская Ставка, в этом отношении, исключения не представляет, там собаки также бесятся), то приходится умирать молча на месте. Вскоре после моего приезда, укусила собака лицо власть имущее, сначала в руку, а затем в ногу. Она была тотчас же убита, и на следующий день была произведена экспертиза двумя ветеринарами и несколькими «уважаемыми» лицами: не бешеная ли она - она была признана за здоровую. Но все-таки все были рады, что ее убили; этого мало, должен был за такую нечаянность поплатиться весь собачий род Ставки, и пошло избиение «друга человечества». Избиение производилось систематически и торжественно: собак били поодиночке; впереди шел полицейский Леонтий, за ним два киргиза волокли обреченную на смерть жертву; за ними следовало два-три киргиза с разнообразными, некультурными орудиями, бежала куча мальчишек с криками радости, и шествие замыкалось опять полицейским. Вся эта толпа выходила в степь, где среди песков производили казнь. Поспешными шагами возвращались палачи, славливали еще собаку, чтобы также торжественно вывести и ее на место убиения. Таким образом было в первый день избито 18 собак.
* * *
На другой же день своего приезда зашел я к председателю Совета, сообщил ему о своей антропологической задаче и просил его содействовать мне начать работу с следующего дня над арестантами. Он любезно согласился оказать мне содействие.
Не могу обойти молчанием, что во все время своего пребывания в Киргизской степи было мне оказано со стороны И. Н. Хвостова, председателя временного Совета, любезнейшее содействие при моих поездках и работах. Ему и его советнику В. А. Плющевскому-Плющику я обязан достижением своих целей, и считаю долгом высказать тут им мою искреннюю и глубокую благодарность.
Тюрьма - здание маленькое, одноэтажное; сказать, из какого материала она сделана, - трудно; как будто из необожженных кирпичей, а как будто и из кизика [сушеный, прессованный навоз]; во всяком случае, здание крайне непрочное, но прочности и не требуется, так как ни один киргиз не делает попыток убежать из тюрьмы. Кто подумает, что тюрьма в Ставке (подобно тюрьмам вообще) служит наказанием, тот очень ошибается. Тюрьму в Ставке во всяком случае надо отнести к заведениям благотворительным. Киргизу - величайшее наслаждение лежать, спать и есть; всем этим пользуется он вдоволь. Даже приятное общество собрата, которым так дорожит киргиз, имеет он в тюрьме. Киргизы сами сознают бесполезность тюрьмы; так, не раз слышал я жалобу со стороны степенных киргизов - которым неоднократно приходилось страдать от соседей воров - на тюрьму: «Плетью надо бить конокрада, и больно бить, а не в тюрьму сажать», - говорили они.
Приход мой в тюрьму возбудил любопытство среди арестантов; их любопытство возросло, когда был поставлен стол со стулом, и они у меня заметили антропологические инструменты. Роль писца должен был исполнять младший смотритель тюрьмы Бабошкин - отставной солдат, уже старик, с добрым и смышленым русским лицом. Помогать мне при измерении должен был старший смотритель - Павел. Я попросил оставить лишь одного киргиза, а остальных удалить. Когда это было объявлено арестантам, их лица вытянулись и приняли грустно-серьезное выражение.
- Ну, пошли, пошли, говорят вам, пошли, - повторял Бабошкин, - пусть один останется, ты, что ли, Давлет!
Давлет поспешил юркнуть в дверь, но мощная рука Павла вернула его.
- Стой, говорят тебе, чего испугался, небось не резать будут, садись, что ли, эка дылда выросла!
- Да колпак-то свой сними! - прибавил после короткого молчания Павел, указывая на зеленую тебетейку киргиза.
- Да и рубаху, живей, живей, - ну, так что ли, ну, садись!
Давлет робко опустился на табуретку.
Пока Бабошкин чинил карандаш, я стал наблюдать за Давлетом. Это был человек очень высокого роста, с длинными мускулистыми руками. Большая голова, черные, жесткие, коротко остриженные волосы, широкие скулы, редкая, черная борода. На лице его выражалась тупая грусть; беспомощно опущенные на колени руки придавали его сгорбившейся фигуре жалостливый вид. Какими-то судьбами и за что-то суждено было ему первому подвергнуться антропологическим измерениям; он бросил тревожный взгляд на инструменты и умоляющий взгляд на меня. Мне стало его жалко…
- Ну, убирайся, - сказал грубо Павел Давлету, когда измерения были кончены, - рубаху-то и там небось надеть можно, да зови скорее Куанчадэ.
Прошла минута, другая, а Куанчадэ не являлся.
- Эх, Господи, - вскрикнул Павел, - ведь каждого надо волочить!
Через несколько секунд я услышал за дверью голос Павла: «Ну, не задерживай, чего уперся-то!»
Дверь распахнулась, и Куанчадэ, ободренный тумаком моего слишком ревностного помощника, влетел в комнату.
- Вот, ваше благородие, - сказал Павел, - брата своего родного убил: должно быть, в Сибирь пойдет.
Я взглянул на арестанта, и мне стало невольно смешно: передо мной стоял приземистый, кривоногий киргиз; голова его была гладко выбрита, редкие усы спускались через углы рта вниз, еле заметная борода торчала на подбородке. Лицо его имело такой плаксивый и притом такой кроткий вид, что я невольно спросил: «Как брата убил?!..»
- Да вот, они косили вместе, - ответил мне Бабошкин, - да из-за чего-то повздорили, этот ему, значит, косой-то по горлу и резни; беспутный народ, что и говорить!
Этот и еще два последующих дня были, благодаря измерениям, знаменательными для обывателей тюрьмы - их покой был нарушен. В обыкновенные дни все идет своим чередом, тихо и мирно. Киргизы-арестанты лежат, спят, болтают; казаки, стерегущие их, не мешают им. Между ними и арестантами завязываются даже иногда интимные и, так сказать, дружелюбные отношения. Так, рассказывали мне, случается, что казак на пороге двери засыпает, и если киргиз-арестант увидит, что идет смотритель, то он добродушно будит казака, предупреждая его, что «начальство идет».
Один из арестантов исполняет роль водовоза, или, собственно, водоноса; почему-то выбор пал на калеку, которого, мне кажется, следовало бы более, чем других, пощадить, тем более что, хотя колодезь и не далеко отстоит от тюрьмы, путь в жару через песок и с двумя ведрами воды сильно обременяет работника.
Песок в Ставке всему делу помеха: легче проехать много верст верхом, чем в жару несколько раз пройти по улице Ставки. Местами этот песок составляет серьезное неудобство; помимо того, что он покрывает все улицы, но он еще заносит заборы, даже дома, собираясь целыми буграми; сгребать их никто не думает, да это было бы и бесполезно, так как недели через 2-3 повторилось бы то же самое, а между тем переменившийся ветер всегда может снести бугор к забору или к окнам соседа.
* * *
Живя в Ханской Ставке, делали мы ежедневно экскурсии в степь. Эти поездки, смотря по отдаленности местностей и интересу, который они представляли, отнимали у нас больше или меньше времени. Иной раз уезжали мы на несколько часов, если это была охота недалеко от Ставки, а иной раз на одни или несколько суток. […]
Вечер догорал; крики птиц стали утихать, с противоположной стороны озера доносились до нас редкие выстрелы; легкий туман заволок камыш на озере. Я сел с Агедилом на лошадей и позвал одного из приехавших с нами киргизов, Юсупали, ехать с нами. Лошади, чуя обратный путь, понесли нас бодрой рысью. Уже сильно смеркалось, когда перед нами зажелтели пески; я приостановил лошадь. Агедил и Юсупали поравнялись со мной, и мы поехали шагом.
Из-за песчаного бугра показался верблюд; он, медленно перекачиваясь из стороны в сторону, выступал нам навстречу.
- А что, лошади не боятся верблюда? - спросил я Агедила, вспоминая, что в Армении (где верблюды редки) лошади их очень боятся.
- Нет, - ответил он, - а у вас боятся?
- Да у нас верблюдов нет, - заметил я.
- Как, нет? - удивленно спросил Агедил.
- Нет, нету, - да у нас и песку такого нет, как у вас.
- И песку нет? - Агедил засмеялся.
- У нас за песок деньги платят, - заметил я.
Агедил залился смехом.
- Вот, барин, чудно́, - что же у вас есть?
- А у нас леса есть.
- Батька говорил - и у нас лес был, да голод был и срубили его, только на той стороне немного дерев осталось, - добавил он, махнув рукой влево.
- А тебе хотелось бы видеть лес? - спросил я его.
- Ах, как бы хотелось, вот как хотелось.
- Да ты почем знаешь, что такое лес?
- Мне мой барин рассказывал и картину показал: такая хорошая картина, так бы и пошел в лес, - очень хотелось видеть лес.
- Лес у нас при хане был, - сказал угрюмо Юсупали, - при хане и озеро Чумак-куна до Ставки доходило, при хане много лучше было.
Юсупали был уже старик; его длинная, но редкая борода была совсем седа. Он смотрел сумрачно и говорил серьезно, с легкой печалью в голосе.
- Что же при хане лучше было?
- Порядку больше: виселица всегда стояла готовая; если кто провинился мало, того плетью били, а кто украл, или убил, того вешать велел хан, и порядок большой был, не то что теперь.
- А когда леса вырубили?
- Голод был, барин, такой голод, что и сказать нельзя, киргизы все хворали и умирали; их и не хоронили, а просто бросали в степь; кости в третьем году еще лежали верст 15 от Ставки; так и называли все - «голодное кладбище»; такой голод был: киргиз и верблюд - все помирало; тогда и рубили лес, давали листья верблюду, а кору сами ели…
Старик замолк, опустив грустно голову на грудь; замолк и Агедил…
СЛЕДУЮЩИЙ ОТРЫВОКСм. также:
• Ф. Гёбель. Обзор путешествия профессора Гебеля в степи Южной России в 1834 году;
• А. М. Фадеев. Воспоминания;
• А. В. Терещенко. Следы Дешт-Кипчака и Внутренняя Киргиз-Кайсацкая орда.
Фотоотчет littlemankz.
Следующие отрывки: [ В плоской степи]; [ Баскунчак и Чапчачи]; [ Астрахань: у ворот Азии].
Ямщики торопились запречь лошадей. К нам подошел хозяин, толстый мужик с окладистой черной бородой, с добродушным, но, вместе с тем, энергичным лицом.
- Ну-с, теперь сейчас будет тройка готова, - заметил он. - Деньги здесь заплатите? у нас полагается за всю дорогу сразу, - добавил он немного погодя…
Не прошло и 20 минут, как мы были уже среди степи, оставив позади Владимировку.
Солнце было уже низко; слегка вечерело; суслики стали встречаться реже. Перед нами развернулась чудная степь, безмолвная в своей простой красоте. Владимировка уже скрылась совсем из виду. Мы, как корабль, среди безбрежного, зеркального моря, ехали в нашей повозке среди ровной и тихой степи. Ей, казалось, не будет конца. Воздух, после дождя, был особенно чист и приятен; мягко ласкал он лицо; только изредка наплывали струи холодного ветра - отголоски дальнего севера и остатки уступившей зимы. Голубым туманом была затянута даль: тем привлекательнее, тем заманчивее казалась она; будто сокровища, будто сокровенные тайны хранила она за собой, и хотелось мчаться, вечно мчаться вперед без оглядки, без устали, куда-то далеко-далеко…
Изредка попадались нам орлы; они величаво сидели на столбах телеграфа; не глядя на нас, показывали они свои резкие профили и, как будто, не обращали на нас внимания; но стоило только приблизиться к ним на несколько саженей, как они, сначала присев и вытянув шею, взмахивали крыльями и низко-низко перелетали дорогу.
Хотя не поздно, но было уже темно, когда мы подъехали к воротам станции; их отворила женщина. Держа фонарь высоко над головой, она, щурясь и моргая, глядела на нас.
Мы решили ночевать здесь, чтобы на следующий день рано утром ехать дальше.
В низкой и тесной комнате, с вымазанными глиною стенами, пахло сыростью и было душно; сделалось еще душнее, когда принесли нам самовар.
Я вышел в степь; она уже спала.
Небесный свод, темно-синий, почти черный, был усеян звездами; близко от горизонта виднелся узкий серп месяца, проливавший слабый, зеленоватый свет на степь. Она спала; легкий, ароматичный воздух парил над ней; откуда-то из недостижимой дали доносились легкие звуки: они то медленно замирали, то, слегка звеня, тихо-тихо раздавались вновь; было что-то таинственное, непонятное среди этой тиши, среди этого полумрака, - чувствовалось словно чье-то невидимое присутствие. Изредка легкими волнами надвигались потоки воздуха, тоже медленно, словно сонные, словно нехотя, проносясь по этой сонной равнине…
* * *
Солнце еще не взошло, когда мы с товарищем были уже на ногах; наскоро напившись чаю, вышли мы в ожидании лошадей в степь.
Все, что казалось накануне, во мраке, таинственным, лежало перед нашими глазами с немой простотой; степь кругом, даль в тумане, тут и там кибитки киргизов. Зарозовел, заалел восток, и вдруг выкатилось из-за горизонта яркое солнце; взблеснули лучи, обежали ближайшие и дальние предметы; все заиграло при утреннем свете, затем засияло спокойно и радостно под равномерными лунами поднявшегося солнца. Степь оживилась: козы, бараны потянулись стадами; верблюды встали с земли и направились к колодцам; поднялись ко́шмы [белый войлок, которым покрываются кибитки] кибиток и вышел киргиз. Проснулось и в воздухе все: ласточки, пеночки перепархивали и потряхивали крыльями, пробудившись от ночного покоя. Веял настойчиво, без перерыва, суровый утренний ветер, как будто вступая с лучами солнца в борьбу…
- С постепенным наступлением дня, мало-помалу, терялась эта прохлада, и южный день вступал в свои права. Мимо нас мелькали с неизменным постоянством телеграфные столбы, мы пробегали версты и десятки верст, одну станцию за другой. Минул полдень; наступила жара; степь словно закурилась; на горизонте показались миражи: пропадая, и появляясь вновь, они оживляли и разнообразили картину.
Наконец, мы на последней станции; 85 верст уже сделаны; остается еще 25. Станция эта называется Горькой Речкой, по имени горько-соленой речки, протекающей верстах в трех от станции. Теперь последняя тройка, последний переезд, и затем - Ханская Ставка (или Рын-пески), ближайшая цель нашего путешествия; потянулись белые солончаки; показались, ослепляющие глаз, соленые лужи, окруженные растениями кровавого цвета; вдали что-то желтелось.
- Что это, ямщик?
- А это, барин, и есть самые Рын-пески [Степь эта называется собственно Нарын, что значит на калмыцком язык «узкий песок» (Паллас, III т.). Русские сделали из слова Нарын Рын-пески; этим словом называется не только вся восточная песчаная часть Киргизской степи, но и сама Ханская Ставка.], т. е. просто пески, там и Ханская Ставка в песках в самых лежит; теперича пески протянулись далеко, на несколько верст.
Скоро мы поравнялись с этими песками. Ямщик попридержал лошадей - начиналась тяжелая дорога. Вокруг нас торчали песчаные бугры со скудной растительностью; местами эти бугры сливались, образуя песчаные холмы; в стороне показалось среди песка что-то в виде беседки. Ямщик объяснил, что это могила хана.
- Тут ханы жили прежде: у киргизов свое правление было; ну, а потом велено ханам не быть, и последнего хана похоронили здесь; как он жил в Рын-песках, так и похоронили его в песке.
Мы поднялись на песчаный бугор, и перед нами открылась Ханская Ставка. Целый ряд деревянных сереньких домов - растительности никакой; виднелась церковь с зеленой крышей; выдавались несколько домов из общего, невзрачного уровня. Вся Ставка казалась душной, пыльной, непривлекательной. Так хотелось вернуться назад в степь, на свободу; усталость словно прошла, лишь бы не в это душное, знойное, неуютное место…
Общий вид Ханской Ставки. 1887-1888
Проезжая по улице Ставки, мы привлекали всеобщее внимание: тут и там высовывались головы любопытных; многие останавливались, чтобы поглядеть нам вслед. Провинция - захолустье. Много татар, много киргизов; мальчишки, девчонки разных племен, народностей и возрастов; на улицах глубокий песок.
Ханская Ставка. Бархан, поднявшийся в течение 1888 г. у здания Временного Совета по управлению Внутренней Киргизской ордой. Этот бархан возник вследствие снятия старой мечети (мечеть Джангира), которая своими стенами мешала движению песков
Мы остановились на почтовой станции, но ввиду того, что мы были намерены расположиться в Ставке на более или менее долгое время, мы сейчас же приняли меры для найма квартиры.
Полицейский Леонтий уже раза три возвращался с известием, что квартиры свободной нет; но, должно быть, на него сильно подействовал своей неожиданностью наш приезд, так как он, несмотря на свою, по-видимому, неподвижную натуру и невзирая на сильную жару, побежал снова, загребая ногами песок, и на этот раз с добрым результатом вернулся назад: квартира была найдена.
- Нашел-с, - сказал он, становясь навытяжку, обливаясь потом и с трудом переводя дух, - тут неподалече, у татарина Хассана.
Квартира, действительно, была в двух шагах от станции. Мы вошли во двор; вокруг крылечка были посажены турецкие бобы и повелика; у порога стоял татарин-хозяин, он был слегка выпивши. Пошатываясь, ввел он нас в довольно чистую комнату; мы сговорились касательно цены.
Хассан вышел; ушел и Леонтий - мы остались одни. Вот мы и на месте. Наша комната не велика и не мала; рядом с нею маленькая, темная комната. Через тонкую стену слышен разговор наших соседей: мужской и женский голос, изредка слышен плач ребенка. Три окна - во двор; два - на улицу. На дворе собрались мальчишки русские, татары и киргизы; на улице пусто, много песку: он лежит легкими волнами, а сбоку подымается большой бугор; на нем глиняный дом с плоской крышей; у его двери прислонилась женщина в красном платье и белой чадре. Изредка проходят молча киргизы, изредка выступает верблюд - слышатся голоса…
Прошло, быть может, не более получаса, как дверь в нашу комнату отворилась и вошел средних лет мужчина, невысокого роста, плотно сложенный, с густой окладистой бородой. Он представился.
- Я очень, очень рад, - говорил В. А. - надолго ли вы к нам? У нас положительно с тоски погибнуть можно, ведь, здесь Эфиопия…
- Вот и прекрасно, - сказал после некоторого разговора В. А., - мы с завтрашнего же дня начнем наши экскурсии по степи, а теперь, милости прошу, ко мне чай пить.
Было уже поздно, когда мы вернулись домой. Чувствовалась сильная усталость; мы легли на незатейливые кровати. В полузабытьи, перед сном, рисовались картины и впечатления за последние сутки: Волга, Владимировка, степь, ночь в степи, утро, длинная дорога, опять степь, Ставка, Леонтий и Хассан, и так далее, и так далее…
* * *
Ханская Ставка - столица киргизской Букеевской орды. Эта орда называется Внутреннею, в отличие от орд Большой, Средней и Малой азиатских, лежащих за Уралом. Земля этой Внутренней орды граничит на севере и западе с губернией Астраханской; на северо-востоке с Самарской губернией; на востоке - с Землею Войска Уральского, а на юге ограничена Каспийским морем. Но киргизы этой орды живут и вне ее, в прилежащих к своим землям местах; так, например, много киргизов работает на Баскунчакском соляном промысле, часть живет в Земле Войска Уральского и, наконец, арендуют земли кундровских татар, живущих в Красноярском уезде Астраханской губернии. Орда эта происхождения нового. До конца прошлого столетия кочевали здесь калмыки, но эти последние двинулись в 1771 году к границам китайским, и земли после них остались свободными. В это время были в среднеазиатских киргизских ордах смуты, вызванный главным образом престолонаследием. Умер хан Нурали (ханствовавший от 1749-1786 г.); за ним быстро последовали Ирали-хан, Ишим-хан и хан Айчувак (1797). Последний был уже старик, малоэнергичный и слабохарактерный, так что все дела были в руках Ханского совета, во главе которого стоял султан Букей, сын Нурали-хана. Букей, неудачно добивавшийся ханства в Азии, хотел попытать свое счастье в другом месте; оттого стал он ходатайствовать перед императором Павлом I о позволении перейти по сю сторону р. Урала. Ему разрешили с оговоркой, что «султан Букей может пользоваться землей с приверженными ему киргизами». Как говорят, с ним перешло более 7000 кибиток. Это произошло в 1801 г. До 1812 года оставался Букей просто султаном, и лишь в этом году был он пожалован титулом хана. После смерти Букея управлял короткое время ордой брат его Шигай, а затем сын Букея - Джангир. Ханство Джангира ознаменовалось тем, что сделаны были первые шаги к оседлости орды, а именно со стороны самого хана. [Хан Джангир оставил после себя записки, в которых между прочим говорит о начале оседлой жизни своей орды следующими словами: «Пример, который я подал к домообзаведению и мои личные убеждения побудили родоначальников и некоторых старшин к устройству домов и землянок. Простые киргизы мало-помалу начали устраивать свои землянки. Стремление к таким постройкам развилось так быстро, что я сам изумлен был многочисленностью землянок: число их в степи далеко заходило за тысячу». (Оч. Заурал. степи и Букеев. орды. Изд. Солдатенкова. 1859 г.]. Скоро его примеру последовали приближенные к нему султаны и бии [султаны - родственники и потомки ханов; бии - киргизские судьи; и те и другие составляли привилегированное сословие], а затем и вся орда. Попытки к оседлой жизни выразились в том, что киргизы стали жить в кибитках только летом, а для зимы начали себе строить глиняные дома. Таким образом возникла Ханская Ставка. В 1845 г. умер хан Джангир; после него ханствовал сын его Сахиб-Гирей, (ум. в 1849 г.). Остальные сыновья Джангира должны были отказаться от ханства, получив надел земли в губерниях российских. После этого Внутренняя орда утратила свою самостоятельность. Был устроен так называемый «Временной Совет по управлению Киргизской ордой», который существует и до сих пор с председателем и двумя советниками во главе. Вся степь разделена на «части» [Киргизская Букеевская степь делится на пять частей и два округа: Нарынская, Таловская, Таргунская, Калмыцкая, Камыш-Самарская, первый и второй приморские округа. Части и округа делятся на старшинства, которых в орде 84. В каждом старшинстве есть выборный старшина. В каждой части есть правитель, его помощник, несколько депутатов и вестовые. (Сообщено мне В. А. Плющевским-Плющиком).], во главе которых стоят правители, а «части» делятся на старшинства со старшинами.
Вот вкратце несложная история Букеевской орды. Несмотря на свою сравнительную близость к нашим центрам, она мало известна. Между тем как азиатские киргизские орды уже издавна привлекали многочисленных путешественников, эта маленькая отрасль великого киргизского племени оставалась как бы забытой. [Не говоря о Палласе и Гмелине, которые были здесь (между 1769-73 г., еще до поселения киргизов), следует упомянуть как путешественников начала и средины нынешнего столетия: Эверсмана, Карелина, Гёбеля, Клауса и др.]. Только окрайны ее, и то благодаря таким интересным местам в геологическом отношении, как Баскунчак и Чапчачи, привлекали неоднократно научных исследователей и были постоянно посещаемы многочисленными туристами. Между прочим, Букеевская орда, отделившись вот уже 86 лет тому назад от своих родных земель, стала в совершенно иные, для нее новые, условия, попала под влияние новых агентов и успела выработать своеобразную физиономию. Правда, киргизы Букеевской орды утратили много хорошего из своего прежнего быта: упал родовой быт, распалась семья, народ обеднел; но этот же киргиз сделался (хотя только отчасти) оседлым, приспособился к новым условиям жизни.
* * *
Ханская Ставка есть нечто особенное, - это не губернский и не уездный город; но ведь Киргизская степь и не губерния и не уезд. Но Ханская Ставка и не поселок, и не посад, и не село, и не деревня, потому что у нее есть свой полицеймейстер, есть Совет с председателем и двумя советниками. Одним словом, Ханская Ставка есть нечто само по себе. Говорят, что Ханская Ставка сделается чем-то определенным, что Совет по управлению называется «временным»; не может, мол, действительно «Временной Совет» существовать вечно. Но пока он благополучно существует с 1845 года - следовательно, 42 года, и, если ничего не случится, Бог даст - просуществует еще очень долго. Мне передавали, что из Киргизской степи хотят сделать губернию, но тут явился очень серьезный вопрос касательно уездных городов: не может, мол, существовать губерния без уездов; ну, а уездные города надо строить, что конечно, дело не легкое; да это-то, мол, еще не беда, но ведь в городе должен же кто-нибудь жить, даже если он и уездный; ну а кому, мол, охота жить в жаре среди песков без всякой надобности.
Хотели, передавали мне, утвердить теперешнее управление и «временной совет» переименовать в «постоянный», но это не сейчас; а пока, мол, решено оставить совет «временным», по крайней мере до его 50-летнего юбилея.
Ханская Ставка состоит из двух пересекающихся улиц и целого ряда переулков. Дома деревянные, не исключая и здания Совета; все дома маленькие, серенькие, грязненькие; некоторые из них повыше, иные пониже, а еще иные и совсем малы; есть и масса глиняных домов восточного типа, с плоскими крышами - это дома татарские.
На одной из улиц, а именно на Базарной, много лавочек, частью татарских, частью русских; киргизы не торгуют. Татары торгуют преимущественно красным товаром, а русские спиртными напитками, тоже красным товаром, и затем двое или трое имеют лавочки неопределенного характера: в них продаются кондитерские товары, бумажные, железные, портновские и т. п. - одним словом, все, не исключая даже московского варенья и кокард для чиновнических шапок.
Населена Ханская Ставка татарами, занимающимися главным образом торговлей; но между ними есть и ремесленники; далее, русскими - они преимущественно чиновники Совета и купцы; наконец, киргизами: они частью служат в качестве писарей в Совете, частью в качестве прислуг, а частью работниками-поденщиками и т. д. - одним словом, занимают место второстепенное. Итак, народонаселение Ставки состоит из православных и магометан-суннитов. Для православных имеется церковь, она маленькая, деревянная, окрашена в коричневый цвет с зеленой крышей. При церкви имеется, или, собственно, имелся, сад, но деревья теперь все пересохли и торчат большими метлами, побрякивая сухими сучьями. Для магометан существует мечеть. Такой мечети нет нигде, я уверен в этом. Она построена в дорическом стиле и напоминает греческий храм. Она из дерева, так как камня в степи нет; выстроена она еще во времена хана, который пожелал иметь в своей столице мечеть «по-европейски», а чтобы она все-таки, не смотря на свой «европейский» вид, была похожа на мечеть, то велено было пристроить на крыше турецкий минарет; впрочем, его уже теперь нет, но его сняли не для того, чтобы уничтожить дисгармонию, а просто потому, что он перегнил и грозил передавить «правоверных» во время моленья. Помимо вышеупомянутых жителей имеется в Ставке еще полсотня казаков Астраханского войска; она оберегает тюрьму, хотя никто из заключенных киргизов никогда не делал попытки бежать; впрочем, об этом несколько ниже. Прежде имелась здесь сотня казаков, но потом нашли присутствие ее лишним. Держалась она раньше на случай возмущения киргизов, конечно, мол, возмутятся киргизы не оттого, что им живется плохо - напротив, им живется прекрасно: их не стесняет никто, живут они себе на государственной земле (собственной они не имеют, так как им дано было право только «пользоваться» землей [Несмотря на это, ханы раздавали своим любимцам земли. По уничтожении ханской власти были у киргизов отобраны дарственные записи как незаконные, но киргизы и до сих пор считают некоторые районы земли за свою собственность, чем обусловливаются бесконечные споры и тяжбы. (Сообщено мне В. А. Плющевским-Плющиком).] и пользуются всем, что может дать степь; в религиозных верованиях, обрядах и языке родном их тоже не стесняют; ну, а все-таки, мол, на кочевников положиться нельзя, все-таки, мол, как будто дикий народ; в самом деле, чем черт не шутит - сыр бор загорается от искры. Но впоследствии нашли, что орда, мол, возмутиться не может, и отослали полсотни в Астрахань. Да зачем ей и возмущаться, если она всей душой любит Россию, готова, мол, живот свой положить за нее, и готова веру принять православную, и готова язык свой забыть нечестивый. Действительно, никто из киргизов эту готовность на деле не выражал и даже по-русски ничего не понимает, но это, мол, уже по общему виду заметно.
Утром сначала оживляется базар, открываются лавочки, начинается торговля. Приезжают из степи киргизы и киргизки с кумысом; двигаются верблюды; двигаются киргизы, татары, русские - все пестро.
Но вот наступает час службы; направляются чиновники в Совет; глубоко погружаются их ноги в песок, так как песок лежит по всем улицам; тело перегибается вперед, шагается тяжело.
Наступает день, тяжелый и душный; закрываются все ставни и улицы стихают словно вымершие. Только мальчишки, без различия национальностей, пренебрегая по молодости лет зноем, играют в мячик, забрасывают друг друга песком - благо его много, тузят друг друга по спине.
Как только солнце сядет и исчезнут тени домов - на улицах Ставки начинается оживление. Оно ничуть не похоже ни на столичное, ни на гулянье, бывающее в наших южных, провинциальных городах. Чиновники Совета, частью наряду со своими супругами, частью одни, медленно двигаются, загребая загнувшимися вверх носками сапог песок, по «главной» улице. «Главная» улица - это та, которая лежит перпендикулярно Базарной и ведет к «главной» площади. На последней находится дом председателя Совета, здание Совета, дом полицеймейстера и тюрьма; одним словом, официальная площадь, как ей следует быть. «Главная» улица, быть может, и имеет название, но дощечка не прибита, да и сами жители ее не называют каким-нибудь именем, а говорят обыкновенно так: «Я живу на главной улице», или: «Подите по той улице, которая ведет туда, знаете, где площадь, где дом председателя».
Итак, вечером начинается гулянье; вот, служащий, заложивши руки за спину, шагает рядом с барышней, двигаясь больше боком; вот «Ванька», пользуясь прохладой, оттаскал «Абтрехмара» за ухо, а там бежит удалая девочка-хохлушка с тебетейкой, а за ней татарчонок, конфузясь обнаженной головы, гонится за оскорбительницей; но она, почувствовав врага близко, забросила тебетейку на крышу и скрылась за углом.
Сад, лежащий у церкви на главной улице, почти не посещается; жители предпочитают топтать песок и подымать столбы пыли.
«Да что в саду толку-то, - говорили мне, - деревья пересохли, торчат какие-то розги». (Как будто на главной улице есть деревья). Действительно, сад представляет грустную картину: все деревья высохли: на них нет ни листка; два полузаросших прудика, две-три дорожки, вот и все; а все-таки лучше, чем на улице: есть, по крайней мере, свежая, сочная трава. Некогда сад представлял иную картину; деревья были в соку, пруды чисты, дорожки посыпаны песком и лавочки не косились набок. Но это было давно: это было тогда, когда Ханская Ставка «умела жить», когда Совет сильно заботился о «цивилизации» киргизов, и видел все благо цивилизации в пародии на столичную жизнь, позволял выписывать цирки, танцовщиц и наездниц, когда среди киргизских песков выпивались десятки бутылок шампанского, плодился разврат и народонаселение снабжалось городскими болезнями.
Теперь, с переменой состава Совета, стихло все; кончилось «просвещенье» киргизов; в Ставке заведен строгий порядок; никто не вспоминает о прошлом. Все пишут ревностно бумаги, отсылают их, куда следует; округа сданы в руки начальников округов - киргизов, еле говорящих даже по-русски. Татарин возведен для киргиза в авторитеты, которому он следуют, утрачивая свою национальность и нимало не воспринимая влияние русских.
Ночью стихает все вновь; кой-где виднеется свет, выходящий слабой струей из скважины ставни; изредка слышен громкий говор и пение холостой компании, засидевшейся за стаканом вина после «20-го числа», или раздается немилосердное пищанье скрипки, или хриплый звук гармонии; на улице пусто, людей не видать, но зато появляются стаи собак. И откуда они берутся в ночь - положительно непонятно: днем ни одной, а ночью масса, да хоть бы за воротами, а то на самой улице. В этом отношении похожа Ставка на Константинополь, который, как известно, изобилует собаками, но разница та, что константинопольские собаки никого не трогают, а собаки Ставки кусают всех, причем они обладают очень дурной привычкой подкрадываться не лая: внезапно укусят, отскочат, и потом уже лаем заявляют о своем присутствии. Местные жители советуют ночью при ходьбе отмахиваться палкой, чтобы держать собак на приличном расстоянии. Впрочем, все это относится больше к прошлому: теперь собак почти нет, существуют лишь те, имя и хозяин которых всем известны: первое - для того, чтобы, в случае нападения, её можно бы было окликнуть, а второе - чтобы знать, с кого взыскать. Теперь, как я уже сказал, собак мало, - случилось это следующим образом: в былое время собаки кусали простых смертных, которым невольно приходилось сносить обиду. Конечно, укусит собака здоровая, то поболит-поболит, да и заживет, но укусит бешеная (а Ханская Ставка, в этом отношении, исключения не представляет, там собаки также бесятся), то приходится умирать молча на месте. Вскоре после моего приезда, укусила собака лицо власть имущее, сначала в руку, а затем в ногу. Она была тотчас же убита, и на следующий день была произведена экспертиза двумя ветеринарами и несколькими «уважаемыми» лицами: не бешеная ли она - она была признана за здоровую. Но все-таки все были рады, что ее убили; этого мало, должен был за такую нечаянность поплатиться весь собачий род Ставки, и пошло избиение «друга человечества». Избиение производилось систематически и торжественно: собак били поодиночке; впереди шел полицейский Леонтий, за ним два киргиза волокли обреченную на смерть жертву; за ними следовало два-три киргиза с разнообразными, некультурными орудиями, бежала куча мальчишек с криками радости, и шествие замыкалось опять полицейским. Вся эта толпа выходила в степь, где среди песков производили казнь. Поспешными шагами возвращались палачи, славливали еще собаку, чтобы также торжественно вывести и ее на место убиения. Таким образом было в первый день избито 18 собак.
* * *
На другой же день своего приезда зашел я к председателю Совета, сообщил ему о своей антропологической задаче и просил его содействовать мне начать работу с следующего дня над арестантами. Он любезно согласился оказать мне содействие.
Не могу обойти молчанием, что во все время своего пребывания в Киргизской степи было мне оказано со стороны И. Н. Хвостова, председателя временного Совета, любезнейшее содействие при моих поездках и работах. Ему и его советнику В. А. Плющевскому-Плющику я обязан достижением своих целей, и считаю долгом высказать тут им мою искреннюю и глубокую благодарность.
Тюрьма - здание маленькое, одноэтажное; сказать, из какого материала она сделана, - трудно; как будто из необожженных кирпичей, а как будто и из кизика [сушеный, прессованный навоз]; во всяком случае, здание крайне непрочное, но прочности и не требуется, так как ни один киргиз не делает попыток убежать из тюрьмы. Кто подумает, что тюрьма в Ставке (подобно тюрьмам вообще) служит наказанием, тот очень ошибается. Тюрьму в Ставке во всяком случае надо отнести к заведениям благотворительным. Киргизу - величайшее наслаждение лежать, спать и есть; всем этим пользуется он вдоволь. Даже приятное общество собрата, которым так дорожит киргиз, имеет он в тюрьме. Киргизы сами сознают бесполезность тюрьмы; так, не раз слышал я жалобу со стороны степенных киргизов - которым неоднократно приходилось страдать от соседей воров - на тюрьму: «Плетью надо бить конокрада, и больно бить, а не в тюрьму сажать», - говорили они.
Приход мой в тюрьму возбудил любопытство среди арестантов; их любопытство возросло, когда был поставлен стол со стулом, и они у меня заметили антропологические инструменты. Роль писца должен был исполнять младший смотритель тюрьмы Бабошкин - отставной солдат, уже старик, с добрым и смышленым русским лицом. Помогать мне при измерении должен был старший смотритель - Павел. Я попросил оставить лишь одного киргиза, а остальных удалить. Когда это было объявлено арестантам, их лица вытянулись и приняли грустно-серьезное выражение.
- Ну, пошли, пошли, говорят вам, пошли, - повторял Бабошкин, - пусть один останется, ты, что ли, Давлет!
Давлет поспешил юркнуть в дверь, но мощная рука Павла вернула его.
- Стой, говорят тебе, чего испугался, небось не резать будут, садись, что ли, эка дылда выросла!
- Да колпак-то свой сними! - прибавил после короткого молчания Павел, указывая на зеленую тебетейку киргиза.
- Да и рубаху, живей, живей, - ну, так что ли, ну, садись!
Давлет робко опустился на табуретку.
Пока Бабошкин чинил карандаш, я стал наблюдать за Давлетом. Это был человек очень высокого роста, с длинными мускулистыми руками. Большая голова, черные, жесткие, коротко остриженные волосы, широкие скулы, редкая, черная борода. На лице его выражалась тупая грусть; беспомощно опущенные на колени руки придавали его сгорбившейся фигуре жалостливый вид. Какими-то судьбами и за что-то суждено было ему первому подвергнуться антропологическим измерениям; он бросил тревожный взгляд на инструменты и умоляющий взгляд на меня. Мне стало его жалко…
- Ну, убирайся, - сказал грубо Павел Давлету, когда измерения были кончены, - рубаху-то и там небось надеть можно, да зови скорее Куанчадэ.
Прошла минута, другая, а Куанчадэ не являлся.
- Эх, Господи, - вскрикнул Павел, - ведь каждого надо волочить!
Через несколько секунд я услышал за дверью голос Павла: «Ну, не задерживай, чего уперся-то!»
Дверь распахнулась, и Куанчадэ, ободренный тумаком моего слишком ревностного помощника, влетел в комнату.
- Вот, ваше благородие, - сказал Павел, - брата своего родного убил: должно быть, в Сибирь пойдет.
Я взглянул на арестанта, и мне стало невольно смешно: передо мной стоял приземистый, кривоногий киргиз; голова его была гладко выбрита, редкие усы спускались через углы рта вниз, еле заметная борода торчала на подбородке. Лицо его имело такой плаксивый и притом такой кроткий вид, что я невольно спросил: «Как брата убил?!..»
- Да вот, они косили вместе, - ответил мне Бабошкин, - да из-за чего-то повздорили, этот ему, значит, косой-то по горлу и резни; беспутный народ, что и говорить!
Этот и еще два последующих дня были, благодаря измерениям, знаменательными для обывателей тюрьмы - их покой был нарушен. В обыкновенные дни все идет своим чередом, тихо и мирно. Киргизы-арестанты лежат, спят, болтают; казаки, стерегущие их, не мешают им. Между ними и арестантами завязываются даже иногда интимные и, так сказать, дружелюбные отношения. Так, рассказывали мне, случается, что казак на пороге двери засыпает, и если киргиз-арестант увидит, что идет смотритель, то он добродушно будит казака, предупреждая его, что «начальство идет».
Один из арестантов исполняет роль водовоза, или, собственно, водоноса; почему-то выбор пал на калеку, которого, мне кажется, следовало бы более, чем других, пощадить, тем более что, хотя колодезь и не далеко отстоит от тюрьмы, путь в жару через песок и с двумя ведрами воды сильно обременяет работника.
Песок в Ставке всему делу помеха: легче проехать много верст верхом, чем в жару несколько раз пройти по улице Ставки. Местами этот песок составляет серьезное неудобство; помимо того, что он покрывает все улицы, но он еще заносит заборы, даже дома, собираясь целыми буграми; сгребать их никто не думает, да это было бы и бесполезно, так как недели через 2-3 повторилось бы то же самое, а между тем переменившийся ветер всегда может снести бугор к забору или к окнам соседа.
* * *
Живя в Ханской Ставке, делали мы ежедневно экскурсии в степь. Эти поездки, смотря по отдаленности местностей и интересу, который они представляли, отнимали у нас больше или меньше времени. Иной раз уезжали мы на несколько часов, если это была охота недалеко от Ставки, а иной раз на одни или несколько суток. […]
Вечер догорал; крики птиц стали утихать, с противоположной стороны озера доносились до нас редкие выстрелы; легкий туман заволок камыш на озере. Я сел с Агедилом на лошадей и позвал одного из приехавших с нами киргизов, Юсупали, ехать с нами. Лошади, чуя обратный путь, понесли нас бодрой рысью. Уже сильно смеркалось, когда перед нами зажелтели пески; я приостановил лошадь. Агедил и Юсупали поравнялись со мной, и мы поехали шагом.
Из-за песчаного бугра показался верблюд; он, медленно перекачиваясь из стороны в сторону, выступал нам навстречу.
- А что, лошади не боятся верблюда? - спросил я Агедила, вспоминая, что в Армении (где верблюды редки) лошади их очень боятся.
- Нет, - ответил он, - а у вас боятся?
- Да у нас верблюдов нет, - заметил я.
- Как, нет? - удивленно спросил Агедил.
- Нет, нету, - да у нас и песку такого нет, как у вас.
- И песку нет? - Агедил засмеялся.
- У нас за песок деньги платят, - заметил я.
Агедил залился смехом.
- Вот, барин, чудно́, - что же у вас есть?
- А у нас леса есть.
- Батька говорил - и у нас лес был, да голод был и срубили его, только на той стороне немного дерев осталось, - добавил он, махнув рукой влево.
- А тебе хотелось бы видеть лес? - спросил я его.
- Ах, как бы хотелось, вот как хотелось.
- Да ты почем знаешь, что такое лес?
- Мне мой барин рассказывал и картину показал: такая хорошая картина, так бы и пошел в лес, - очень хотелось видеть лес.
- Лес у нас при хане был, - сказал угрюмо Юсупали, - при хане и озеро Чумак-куна до Ставки доходило, при хане много лучше было.
Юсупали был уже старик; его длинная, но редкая борода была совсем седа. Он смотрел сумрачно и говорил серьезно, с легкой печалью в голосе.
- Что же при хане лучше было?
- Порядку больше: виселица всегда стояла готовая; если кто провинился мало, того плетью били, а кто украл, или убил, того вешать велел хан, и порядок большой был, не то что теперь.
- А когда леса вырубили?
- Голод был, барин, такой голод, что и сказать нельзя, киргизы все хворали и умирали; их и не хоронили, а просто бросали в степь; кости в третьем году еще лежали верст 15 от Ставки; так и называли все - «голодное кладбище»; такой голод был: киргиз и верблюд - все помирало; тогда и рубили лес, давали листья верблюду, а кору сами ели…
Старик замолк, опустив грустно голову на грудь; замолк и Агедил…
СЛЕДУЮЩИЙ ОТРЫВОКСм. также:
• Ф. Гёбель. Обзор путешествия профессора Гебеля в степи Южной России в 1834 году;
• А. М. Фадеев. Воспоминания;
• А. В. Терещенко. Следы Дешт-Кипчака и Внутренняя Киргиз-Кайсацкая орда.
Фотоотчет littlemankz.