Константин Грегер. Из воспоминаний - 8
Начало
часть 2
часть 3
часть 4
часть 5
часть 6
часть 7
Итак, в апреле месяце я прибыл в Ленинград. В передней меня встретили с распростертыми объятиями родители. Дочь спала. Вдоволь нацеловавшись и наобнимавшись, я пошел в столовую. За столом сидела и преспокойно распивала чай моя благоверная супруга. <…>
Вскоре я понял, что между нами легла пропасть, перешагнуть через которую было невозможно. Выяснив, что у нее есть близкий человек, я решил уехать. Распрощавшись с родителями и оставив на их попечении дочь, я уехал на Дальний Восток в город Свободный на строительство вторых путей «Чита - Владивосток». Это был май 1935 года.
Дальний Восток был переломным этапом в моей жизни. Осталась позади неудачно начатая и плохо кончившаяся семейная жизнь. Холостая жизнь тоже особой радости не приносила. С утра и до позднего вечера работа, а после компании, пьянки и ничего светлого. Встречались и женщины, среди них были, быть может, и неплохие, но они меня уже интересовали только постольку, поскольку этого требовала жизнь. Никаких идиллий я себе не рисовал и не мечтал о них. Обжегшись на молоке, и на воду дуешь.
И вот весной 1936 года мне пришлось принять должность секретаря аттестационной комиссии Владивостокского отделения Дальстроя.
В моем кабинете сидела машинистка Зоя Николаевна Кривощекова. Сперва мне не очень понравилось такое соседство, да и ей, видимо, новый начальник пришелся не по нутру. Но это была видимая сторона дела. Мне кажется, что внутренне мы оба почувствовали, что между нами есть что-то общее, что подсознательно влекло нас друг к другу. Однако никому признаться в этом первым не хотелось. Мы фыркали друг на друга, говорили колкости, ссорились. Дело дошло даже до того, что оба заявили начальнику отделения, что вместе работать не будем.
Начальник, пожилой человек и, видимо, хорошо знавший жизнь, понял причину нашего разногласия и отпустил нас обоих с миром, сказав, что «оба вы работаете хорошо, идите и работайте». Это откровение произвело на нас соответствующее впечатление. Все же ни один не хотел первый обнаружить своих чувств. Но лед таял. Накопившиеся чувства дальше держать в узде не хватало сил, и, как полноводная река, они вылились наружу. <…>
Счастье наше продолжалось недолго. В сентябре месяце мы были переведены в Магадан. Здесь дороги наши разошлись. Зоя осталась работать в Управлении в Магадане, а я уехал на прииски.
В 1928 году власть на Колыме изменилась. Всеми уважаемый начальник Дальстроя Берзин[1] был объявлен врагом народа и арестован. Вся власть перешла в руки прибывшего из Белоруссии Гаранина.[2] Начались повальные аресты, издевательства, расстрелы. Говорили, что Гаранин - не тот Гаранин, который был послан Москвой, а якобы самозванец, убивший на пути следования Гаранина и объявивший им себя. Так ли это или сказка, но это был ужасный человек. От его руки погибли тысячи ни в чем не повинных людей. На прииски он приезжал со своим штабом и непременно с «черным вороном». Появившись у нас на прииске, он в первую очередь дал мне распоряжение составить списки всех заключенных с указанием статьи, по которой они осуждены, и проценты выработки. На эту работу было дано буквально несколько часов. А уже ночью по этому списку отобранные Гараниным заключенные сводились в переполненный изолятор.
Ранним утром все арестованные были вывезены на горушку невдалеке от прииска и на глазах всех расстреляны из пулеметов. Так началась мрачная история Колымы.
Осматривая со мной лагерь, Гаранин выразил мне свое недовольство режимом на штрафной командировке и заявил мне: «Следующий раз приеду, не исправишь - расстреляю». Я, конечно, не дождался его следующего приезда, а, как только докатилась весть, что Гаранин едет, договорился с товарищами в управлении, взял направление в отправляющуюся геологическую партию и, накрывшись в автомашине палатками, чтобы никто не видел моего исчезновения, уехал вглубь тайги.
Говорят, Гаранин долго пытался меня разыскать, но связи с нашей партией еще установлено не было, и достать меня он не мог.
К счастью, ему недолго пришлось поцарствовать. В конце года он сам был арестован и после недолгого содержания в изоляторе отправлен в Москву. О дальнейшей его судьбе никто ничего не знал.
Когда в тайгу докатилась такая приятная новость, я на паре оленей выехал в Берелёх - Западное управление Дальстроя. Поездка была не из приятных. Проехать триста километров на нартах при пятидесятиградусном морозе не так легко. В Берелёх я прибыл обмороженный, с кровавыми подтеками на лице. Все это, конечно, пустяки по сравнению с тем, что со мной могло бы случиться, если бы мне не удалось скрыться.
За это время Зою перевели на другую работу, и я потерял с ней связь. Но духовная связь оставалась. Я не искал других женщин и в течение трех лет разлуки оставался верен только ей. Кстати, она этому не верит, но это так.
В июне 1939 года я уехал в экспедицию в бухту Пестрая Дресва. Эта бухта расположена невдалеке от Гижигинской губы и непосредственно против Камчатки. Скользкие берега бухты отливали на солнце всеми цветами радуги. По берегам тянулась унылая тундра, а дальше начиналась непроходимая тайга, которую нам и предстояло пройти примерно на 60 километров вглубь до Омсукчана, где предполагались богатые залежи рудного олова.
Прибыли мы небольшой группой вольнонаемного состава и должны были подготовиться для приема большой партии заключенных. Очень быстро нами был сооружен палаточный городок, склад для продовольствия, установлена рация.
Вслед за нами прибыл пароход с партией заключенных в количестве 1000 человек, запасы продовольствия и оборудование, включая вездеходы. Погода была изумительная. Ярко светило солнце, у берегов плавали бакланы, а берег был усыпан стаями белых северных воробьев. Казалось, ничто не предвещало чего-нибудь плохого.
Однако в конце августа начались снежные вьюги с морозами до 15 градусов. Поднялись ветра, достигающие 60 метров в минуту. Ветер срывал палатки. Ходить в одиночку стало невозможным. Смельчаки, решавшиеся отправиться даже на небольшое расстояние, не удерживались на ногах, падали и в течение нескольких минут замерзали. Заключенные отказывались выходить из своих палаток даже за хлебом. Ежедневно из палаток выбрасывались трупы замерзших. Поскольку у нас хватало сил, мы носили заключенным хлеб, воду и дрова. Передвигались партиями по 5-6 человек, подвязываясь через ремни на поясе веревками. Все попытки продвинуться вглубь тайги были безрезультатны. Даже вездеходы заметало снегом, и моторы глохли. Начальник экспедиции, матерый таежник, пытался пробиться к месту назначения на лыжах, чтобы обследовать дорогу, но пропал без вести и только на третий день был обнаружен нами уже невдалеке от нашего лагеря, занесенный снегом. Обмороженного его мы кое-как доставили в палатку. После он рассказывал, что спасся только тем, что зарылся в снег.
Пришлось радировать в Магадан о катастрофическом положении. Там, видно, не очень верили в нашу беду и предложили мужаться.
7 ноября мы решили всё же отпраздновать.[3] Продукты иссякли, и надо было идти на склад, расположенный в полутора километрах от палаточного лагеря. Вооружившись рюкзаками и обвязавшись веревкой, мы вшестером пошли на склад. Шли по ветру. Постоянно кто-нибудь падал, но благодаря веревке поднимался, и двигались дальше. Через час мы добрались до склада. Нагрузившись продуктами и, конечно, вином, мы отправились в лагерь. Это путешествие против ветра оказалось гораздо труднее. Преодолели мы его только за шесть часов. Уже было не до празднования. Кое-как отогрелись горячим вином и забрались в спальные мешки.
А Магадан все рекомендовал нам мужаться и пытаться пробиться к месту назначения.
Только в конце ноября, после передачи нами сводки о числе погибших вольнонаемных и заключенных, в Магадане поняли, чем все это может кончиться. Из Магадана был направлен пароход с тем, чтобы нас вывезти обратно.
Пароход из-за шторма на море в бухту зайти не мог и остановился в пятнадцати километрах от берега в Охотском море. Предстояло как-то добраться до парохода. Пришлось обратиться в затон Гижигинской губы с просьбой дать нам катера и баржи. В затоне были только моржи. Все местное население ушло в тайгу. Здесь только мы узнали, что ежегодно с сентября по январь в этом районе свирепствуют ветра и население заблаговременно уходит. Название же бухты Пестрая Дресва и означает на местном наречии «ветер».
Пожалуй, самое страшное в этой экспедиции было эвакуация. Людей грузили на баржи, и маленькие катеришки тащили их в открытое море к пароходу. Казалось, вот-вот волна захлестнет и поглотит и катер, и баржу с людьми. С баржи на пароход люди поднимались по веревочным трапам.
Последним рейсом выпала доля ехать вольнонаемному составу. В море мы вышли, когда уже стемнело. Шторм усиливался. Катер прыгал на волнах, как щепка, баржу захлестывало водой и бросало в стороны. И вот… трос лопнул, и баржа пошла по волнам. На катере не рискнули нас ловить, а повернули и поспешили скрыться в бухте. Положение наше было нелегкое. Кое-кто захныкал, многие теряли самообладание. Но вот зычный голос скомандовал: «Развести костры!»
Окоченевшими руками мы стали ломать чемоданы и складывать в кучи. Содержимое выбрасывалось - было не до него. Запылали костры. На пароходе поняли весь ужас нашего положения. Капитан дал команду сняться с якорей и пошел нас ловить.
Три раза пароход приближался к барже, но зачалить нос не удавалось. Близко подходить было рискованно, так как баржа могла разбиться о борт и тогда спасения не было бы. Только на четвертый раз нам удалось поймать сброшенные троса и пришвартоваться к пароходу. Подниматься по трапу никто из нас уже не был в состоянии. Вытаскивали нас на борт парохода так называемыми «удавками». Это канаты с петлями на конце, которые накидываются «до мышки», и «вира наверх». Вещей, конечно, никто не брал. Я попытался накинуть на плечо ружье, но стукнулся о борт парохода, и ружье стремительно полетело в пучину.
Интересно, что когда на пароходе все пришли в себя, подсчитали людей, то оказалось, что одного заключенного недостает. Уже в море нам рассказали, что этот заключенный спрятался в трюм нашей баржи в надежде вернуться на берег и совершить «побег». Ходили слухи, что баржу выбросило на берег Камчатки. Удалось ли этому путешественнику остаться в живых, никто не знал. После трехдневного блуждания по морю мы пришли в Магадан.
Наступил декабрь месяц.
Отдел кадров Дальстроя назначил меня начальником Ольского национального округа, расположенного на берегу Охотского моря в двадцати километрах к северу от Магадана.
Местное население округа занималось охотой и сдавало пушнину, которая шла исключительно на экспорт. Вот в моем ведении и должны были находиться все приемные пункты пушнины, ее сортировка и отправка в Магадан. На приемных пунктах имелись специалисты-пушники, все отъявленные жулики. Я от такой работы категорически отказался.
После неоднократных распоряжений начальника ОК и моих отказов выехать к месту назначения меня решили судить. Судили «по-колымски». Пригласили в нарсуд. Судья спросил, почему я не выполняю распоряжение ОК. На мое объяснение, что я не специалист по пушному делу и считаю себя не вправе браться за такое дело, судья сообщил, что за нарушение трудовой дисциплины я приговариваюсь к 1 году принудительных работ с выплатой 25 % зарплаты. На этом разговор в суде и окончился.
Я потребовал отправить меня на прииски, но грозный полковник, начальник ОК, долго не соглашался, и я преспокойно жил в Магадане, ожидая какой-нибудь очередной репрессии.
Как я уже писал, связь с Зоей у меня была прервана, и где она находилась, я не знал. Мои розыски были безрезультатными. Но вот совершенно неожиданно, разговорившись с одним товарищем, приехавшим в Магадан в командировку из Чай-Урьинского горного управления, я узнал, что Зоя находится в Чай-Урье и работает в управлении в поселке Нексикан.
Я немедленно отправился в отдел кадров и потребовал направить меня в Чай-Урьинское управление по месту работы жены. После запроса Нексикана и получения подтверждения о том, что Зоя действительно работает там, мне была выдана путевка в распоряжение ОК Нексикана.
Наскоро собравшись и поймав попутную машину, я за сутки отмахал шестьсот километров и в ночь на 1 января прибыл в Нексикан.
Где живет Зоя, я не знал, а ночью бродить по поселку в поисках было бесполезным. Забравшись в пекарню, я, вдыхая аромат свежеиспеченного хлеба, обогрелся и утром пошел на розыски.
Застал я Зоиньку еще в кровати. Был выходной день - 1 января. Мой приезд был для нее тоже неожиданностью. Но радость встречи для нас обоих была беспредельна.
Я получил назначение на один из приисков в Чай-Урьинской долине и вскоре перевез Зоиньку к себе. Хотя первое время, за неимением квартир, нам пришлось жить в телефонной будке, но все эти неудобства скрадывались нашим обоюдным счастьем.
Зимой 1943 года мы совершили путешествие в Якутск. Ехали более тысячи километров на открытой машине. Согревало нас наше счастье, и морозы нам были нипочем.
В Якутии я был назначен директором завода. Получив квартиру на заводе и несколько обзаведясь, мы выписали из Новосибирска ребят и зажили тихой семейной жизнью.
Теперь у нас появились новые заботы, новый интерес к жизни.
Ребята приехали истощенные, особенно Герман, и надо было поправить их здоровье. К счастью, в Якутии снабжение, несмотря на войну, было вполне удовлетворительное, и нам удалось восстановить здоровье ребят.
Правда, Риточку спасти было невозможно, так как она страдала неизлечимым недугом, и в 1950 году умерла.
Германа нам удалось поднять на ноги не только в отношении здоровья, но и дать ему полное образование. Я всегда относился к нему как к родному сыну, и думается, что я свой долг выполнил добросовестно. Полагаю, что и Зоинька упрекнуть меня в этом отношении не может. <…>
Отношения с моей дочерью от первого брака у меня сложились тоже довольно странные. Я очень любил ее, но жизнь сложилась так, что мало пришлось жить вместе. <…>
Как хорошо, что у меня есть Зоинька, которая вполне заполняет мою жизнь. Дети вырастают - уходят, а мы остаемся. Остаемся вдвоем, и любовь наша всегда с нами. Как ни печально, но жизнь уходит, беспощадно напоминая о приближении конца.
Пусть были невзгоды, обиды, неприятности, но пусть их больше никогда не будет. Пусть наше заходящее солнце до конца светит нам нашей любовью.
________________
[1] Эдуард Петрович Берзин (1894-1938) - один из организаторов и руководителей системы ГУЛаг, с 1931 - первый директор государственного треста «Дальстрой». В 1938 расстрелян, в 1956 посмертно реабилитирован.
[2] Степан Николаевич Гаранин (1898-1950) - полковник; в 1937-1938 - начальник Северо-Восточного исправительно-трудового лагеря. В первую очередь с его именем связывают кровавый произвол, обрушившийся на Колыму и продолжавшийся до его ареста 27 сентября 1938. Осужден на 8 лет. Позднее срок содержания в лагере продлен. Умер 9 июля 1950 в Печорском ИТЛ. В 1990 посмертно реабилитирован.
[3] Следует добавить, что 7 ноября кроме празднования Октябрьской революции К. Ф. отмечал свой день рождения.
#литературныйпонедельник
часть 2
часть 3
часть 4
часть 5
часть 6
часть 7
Итак, в апреле месяце я прибыл в Ленинград. В передней меня встретили с распростертыми объятиями родители. Дочь спала. Вдоволь нацеловавшись и наобнимавшись, я пошел в столовую. За столом сидела и преспокойно распивала чай моя благоверная супруга. <…>
Вскоре я понял, что между нами легла пропасть, перешагнуть через которую было невозможно. Выяснив, что у нее есть близкий человек, я решил уехать. Распрощавшись с родителями и оставив на их попечении дочь, я уехал на Дальний Восток в город Свободный на строительство вторых путей «Чита - Владивосток». Это был май 1935 года.
Дальний Восток был переломным этапом в моей жизни. Осталась позади неудачно начатая и плохо кончившаяся семейная жизнь. Холостая жизнь тоже особой радости не приносила. С утра и до позднего вечера работа, а после компании, пьянки и ничего светлого. Встречались и женщины, среди них были, быть может, и неплохие, но они меня уже интересовали только постольку, поскольку этого требовала жизнь. Никаких идиллий я себе не рисовал и не мечтал о них. Обжегшись на молоке, и на воду дуешь.
И вот весной 1936 года мне пришлось принять должность секретаря аттестационной комиссии Владивостокского отделения Дальстроя.
В моем кабинете сидела машинистка Зоя Николаевна Кривощекова. Сперва мне не очень понравилось такое соседство, да и ей, видимо, новый начальник пришелся не по нутру. Но это была видимая сторона дела. Мне кажется, что внутренне мы оба почувствовали, что между нами есть что-то общее, что подсознательно влекло нас друг к другу. Однако никому признаться в этом первым не хотелось. Мы фыркали друг на друга, говорили колкости, ссорились. Дело дошло даже до того, что оба заявили начальнику отделения, что вместе работать не будем.
Начальник, пожилой человек и, видимо, хорошо знавший жизнь, понял причину нашего разногласия и отпустил нас обоих с миром, сказав, что «оба вы работаете хорошо, идите и работайте». Это откровение произвело на нас соответствующее впечатление. Все же ни один не хотел первый обнаружить своих чувств. Но лед таял. Накопившиеся чувства дальше держать в узде не хватало сил, и, как полноводная река, они вылились наружу. <…>
Счастье наше продолжалось недолго. В сентябре месяце мы были переведены в Магадан. Здесь дороги наши разошлись. Зоя осталась работать в Управлении в Магадане, а я уехал на прииски.
В 1928 году власть на Колыме изменилась. Всеми уважаемый начальник Дальстроя Берзин[1] был объявлен врагом народа и арестован. Вся власть перешла в руки прибывшего из Белоруссии Гаранина.[2] Начались повальные аресты, издевательства, расстрелы. Говорили, что Гаранин - не тот Гаранин, который был послан Москвой, а якобы самозванец, убивший на пути следования Гаранина и объявивший им себя. Так ли это или сказка, но это был ужасный человек. От его руки погибли тысячи ни в чем не повинных людей. На прииски он приезжал со своим штабом и непременно с «черным вороном». Появившись у нас на прииске, он в первую очередь дал мне распоряжение составить списки всех заключенных с указанием статьи, по которой они осуждены, и проценты выработки. На эту работу было дано буквально несколько часов. А уже ночью по этому списку отобранные Гараниным заключенные сводились в переполненный изолятор.
Ранним утром все арестованные были вывезены на горушку невдалеке от прииска и на глазах всех расстреляны из пулеметов. Так началась мрачная история Колымы.
Осматривая со мной лагерь, Гаранин выразил мне свое недовольство режимом на штрафной командировке и заявил мне: «Следующий раз приеду, не исправишь - расстреляю». Я, конечно, не дождался его следующего приезда, а, как только докатилась весть, что Гаранин едет, договорился с товарищами в управлении, взял направление в отправляющуюся геологическую партию и, накрывшись в автомашине палатками, чтобы никто не видел моего исчезновения, уехал вглубь тайги.
Говорят, Гаранин долго пытался меня разыскать, но связи с нашей партией еще установлено не было, и достать меня он не мог.
К счастью, ему недолго пришлось поцарствовать. В конце года он сам был арестован и после недолгого содержания в изоляторе отправлен в Москву. О дальнейшей его судьбе никто ничего не знал.
Когда в тайгу докатилась такая приятная новость, я на паре оленей выехал в Берелёх - Западное управление Дальстроя. Поездка была не из приятных. Проехать триста километров на нартах при пятидесятиградусном морозе не так легко. В Берелёх я прибыл обмороженный, с кровавыми подтеками на лице. Все это, конечно, пустяки по сравнению с тем, что со мной могло бы случиться, если бы мне не удалось скрыться.
За это время Зою перевели на другую работу, и я потерял с ней связь. Но духовная связь оставалась. Я не искал других женщин и в течение трех лет разлуки оставался верен только ей. Кстати, она этому не верит, но это так.
В июне 1939 года я уехал в экспедицию в бухту Пестрая Дресва. Эта бухта расположена невдалеке от Гижигинской губы и непосредственно против Камчатки. Скользкие берега бухты отливали на солнце всеми цветами радуги. По берегам тянулась унылая тундра, а дальше начиналась непроходимая тайга, которую нам и предстояло пройти примерно на 60 километров вглубь до Омсукчана, где предполагались богатые залежи рудного олова.
Прибыли мы небольшой группой вольнонаемного состава и должны были подготовиться для приема большой партии заключенных. Очень быстро нами был сооружен палаточный городок, склад для продовольствия, установлена рация.
Вслед за нами прибыл пароход с партией заключенных в количестве 1000 человек, запасы продовольствия и оборудование, включая вездеходы. Погода была изумительная. Ярко светило солнце, у берегов плавали бакланы, а берег был усыпан стаями белых северных воробьев. Казалось, ничто не предвещало чего-нибудь плохого.
Однако в конце августа начались снежные вьюги с морозами до 15 градусов. Поднялись ветра, достигающие 60 метров в минуту. Ветер срывал палатки. Ходить в одиночку стало невозможным. Смельчаки, решавшиеся отправиться даже на небольшое расстояние, не удерживались на ногах, падали и в течение нескольких минут замерзали. Заключенные отказывались выходить из своих палаток даже за хлебом. Ежедневно из палаток выбрасывались трупы замерзших. Поскольку у нас хватало сил, мы носили заключенным хлеб, воду и дрова. Передвигались партиями по 5-6 человек, подвязываясь через ремни на поясе веревками. Все попытки продвинуться вглубь тайги были безрезультатны. Даже вездеходы заметало снегом, и моторы глохли. Начальник экспедиции, матерый таежник, пытался пробиться к месту назначения на лыжах, чтобы обследовать дорогу, но пропал без вести и только на третий день был обнаружен нами уже невдалеке от нашего лагеря, занесенный снегом. Обмороженного его мы кое-как доставили в палатку. После он рассказывал, что спасся только тем, что зарылся в снег.
Пришлось радировать в Магадан о катастрофическом положении. Там, видно, не очень верили в нашу беду и предложили мужаться.
7 ноября мы решили всё же отпраздновать.[3] Продукты иссякли, и надо было идти на склад, расположенный в полутора километрах от палаточного лагеря. Вооружившись рюкзаками и обвязавшись веревкой, мы вшестером пошли на склад. Шли по ветру. Постоянно кто-нибудь падал, но благодаря веревке поднимался, и двигались дальше. Через час мы добрались до склада. Нагрузившись продуктами и, конечно, вином, мы отправились в лагерь. Это путешествие против ветра оказалось гораздо труднее. Преодолели мы его только за шесть часов. Уже было не до празднования. Кое-как отогрелись горячим вином и забрались в спальные мешки.
А Магадан все рекомендовал нам мужаться и пытаться пробиться к месту назначения.
Только в конце ноября, после передачи нами сводки о числе погибших вольнонаемных и заключенных, в Магадане поняли, чем все это может кончиться. Из Магадана был направлен пароход с тем, чтобы нас вывезти обратно.
Пароход из-за шторма на море в бухту зайти не мог и остановился в пятнадцати километрах от берега в Охотском море. Предстояло как-то добраться до парохода. Пришлось обратиться в затон Гижигинской губы с просьбой дать нам катера и баржи. В затоне были только моржи. Все местное население ушло в тайгу. Здесь только мы узнали, что ежегодно с сентября по январь в этом районе свирепствуют ветра и население заблаговременно уходит. Название же бухты Пестрая Дресва и означает на местном наречии «ветер».
Пожалуй, самое страшное в этой экспедиции было эвакуация. Людей грузили на баржи, и маленькие катеришки тащили их в открытое море к пароходу. Казалось, вот-вот волна захлестнет и поглотит и катер, и баржу с людьми. С баржи на пароход люди поднимались по веревочным трапам.
Последним рейсом выпала доля ехать вольнонаемному составу. В море мы вышли, когда уже стемнело. Шторм усиливался. Катер прыгал на волнах, как щепка, баржу захлестывало водой и бросало в стороны. И вот… трос лопнул, и баржа пошла по волнам. На катере не рискнули нас ловить, а повернули и поспешили скрыться в бухте. Положение наше было нелегкое. Кое-кто захныкал, многие теряли самообладание. Но вот зычный голос скомандовал: «Развести костры!»
Окоченевшими руками мы стали ломать чемоданы и складывать в кучи. Содержимое выбрасывалось - было не до него. Запылали костры. На пароходе поняли весь ужас нашего положения. Капитан дал команду сняться с якорей и пошел нас ловить.
Три раза пароход приближался к барже, но зачалить нос не удавалось. Близко подходить было рискованно, так как баржа могла разбиться о борт и тогда спасения не было бы. Только на четвертый раз нам удалось поймать сброшенные троса и пришвартоваться к пароходу. Подниматься по трапу никто из нас уже не был в состоянии. Вытаскивали нас на борт парохода так называемыми «удавками». Это канаты с петлями на конце, которые накидываются «до мышки», и «вира наверх». Вещей, конечно, никто не брал. Я попытался накинуть на плечо ружье, но стукнулся о борт парохода, и ружье стремительно полетело в пучину.
Интересно, что когда на пароходе все пришли в себя, подсчитали людей, то оказалось, что одного заключенного недостает. Уже в море нам рассказали, что этот заключенный спрятался в трюм нашей баржи в надежде вернуться на берег и совершить «побег». Ходили слухи, что баржу выбросило на берег Камчатки. Удалось ли этому путешественнику остаться в живых, никто не знал. После трехдневного блуждания по морю мы пришли в Магадан.
Наступил декабрь месяц.
Отдел кадров Дальстроя назначил меня начальником Ольского национального округа, расположенного на берегу Охотского моря в двадцати километрах к северу от Магадана.
Местное население округа занималось охотой и сдавало пушнину, которая шла исключительно на экспорт. Вот в моем ведении и должны были находиться все приемные пункты пушнины, ее сортировка и отправка в Магадан. На приемных пунктах имелись специалисты-пушники, все отъявленные жулики. Я от такой работы категорически отказался.
После неоднократных распоряжений начальника ОК и моих отказов выехать к месту назначения меня решили судить. Судили «по-колымски». Пригласили в нарсуд. Судья спросил, почему я не выполняю распоряжение ОК. На мое объяснение, что я не специалист по пушному делу и считаю себя не вправе браться за такое дело, судья сообщил, что за нарушение трудовой дисциплины я приговариваюсь к 1 году принудительных работ с выплатой 25 % зарплаты. На этом разговор в суде и окончился.
Я потребовал отправить меня на прииски, но грозный полковник, начальник ОК, долго не соглашался, и я преспокойно жил в Магадане, ожидая какой-нибудь очередной репрессии.
Как я уже писал, связь с Зоей у меня была прервана, и где она находилась, я не знал. Мои розыски были безрезультатными. Но вот совершенно неожиданно, разговорившись с одним товарищем, приехавшим в Магадан в командировку из Чай-Урьинского горного управления, я узнал, что Зоя находится в Чай-Урье и работает в управлении в поселке Нексикан.
Я немедленно отправился в отдел кадров и потребовал направить меня в Чай-Урьинское управление по месту работы жены. После запроса Нексикана и получения подтверждения о том, что Зоя действительно работает там, мне была выдана путевка в распоряжение ОК Нексикана.
Наскоро собравшись и поймав попутную машину, я за сутки отмахал шестьсот километров и в ночь на 1 января прибыл в Нексикан.
Где живет Зоя, я не знал, а ночью бродить по поселку в поисках было бесполезным. Забравшись в пекарню, я, вдыхая аромат свежеиспеченного хлеба, обогрелся и утром пошел на розыски.
Застал я Зоиньку еще в кровати. Был выходной день - 1 января. Мой приезд был для нее тоже неожиданностью. Но радость встречи для нас обоих была беспредельна.
Я получил назначение на один из приисков в Чай-Урьинской долине и вскоре перевез Зоиньку к себе. Хотя первое время, за неимением квартир, нам пришлось жить в телефонной будке, но все эти неудобства скрадывались нашим обоюдным счастьем.
Зимой 1943 года мы совершили путешествие в Якутск. Ехали более тысячи километров на открытой машине. Согревало нас наше счастье, и морозы нам были нипочем.
В Якутии я был назначен директором завода. Получив квартиру на заводе и несколько обзаведясь, мы выписали из Новосибирска ребят и зажили тихой семейной жизнью.
Теперь у нас появились новые заботы, новый интерес к жизни.
Ребята приехали истощенные, особенно Герман, и надо было поправить их здоровье. К счастью, в Якутии снабжение, несмотря на войну, было вполне удовлетворительное, и нам удалось восстановить здоровье ребят.
Правда, Риточку спасти было невозможно, так как она страдала неизлечимым недугом, и в 1950 году умерла.
Германа нам удалось поднять на ноги не только в отношении здоровья, но и дать ему полное образование. Я всегда относился к нему как к родному сыну, и думается, что я свой долг выполнил добросовестно. Полагаю, что и Зоинька упрекнуть меня в этом отношении не может. <…>
Отношения с моей дочерью от первого брака у меня сложились тоже довольно странные. Я очень любил ее, но жизнь сложилась так, что мало пришлось жить вместе. <…>
Как хорошо, что у меня есть Зоинька, которая вполне заполняет мою жизнь. Дети вырастают - уходят, а мы остаемся. Остаемся вдвоем, и любовь наша всегда с нами. Как ни печально, но жизнь уходит, беспощадно напоминая о приближении конца.
Пусть были невзгоды, обиды, неприятности, но пусть их больше никогда не будет. Пусть наше заходящее солнце до конца светит нам нашей любовью.
________________
[1] Эдуард Петрович Берзин (1894-1938) - один из организаторов и руководителей системы ГУЛаг, с 1931 - первый директор государственного треста «Дальстрой». В 1938 расстрелян, в 1956 посмертно реабилитирован.
[2] Степан Николаевич Гаранин (1898-1950) - полковник; в 1937-1938 - начальник Северо-Восточного исправительно-трудового лагеря. В первую очередь с его именем связывают кровавый произвол, обрушившийся на Колыму и продолжавшийся до его ареста 27 сентября 1938. Осужден на 8 лет. Позднее срок содержания в лагере продлен. Умер 9 июля 1950 в Печорском ИТЛ. В 1990 посмертно реабилитирован.
[3] Следует добавить, что 7 ноября кроме празднования Октябрьской революции К. Ф. отмечал свой день рождения.
#литературныйпонедельник