Константин Грегер. Из воспоминаний
Константин Федорович Грегер (7.11.1892, Санкт-Петербург - 15.02.1981, Рига) прожил долгую и, возможно, интересную жизнь. Судьба ему уготовила интересные виражи. Потомок остзейских немцев, перешедших в православие. Его отец, Фёдор (Фридрих) Рудольфович Грегер (16.04.1867-1941 или 1942) выпускник Первого кадетского корпуса и Первого военного Павловского училища, был награждён орденами Св.СтаниславаII степени, Св.АнныII степени, Св.ВладимираIV и III степеней. Службу начинал поручиком в 64-м пехотном Казанском полку, а затем был офицером-воспитателем, к концу службы полковник, командир 1-й роты Первого кадетского корпуса, в 1916 году казначей общества взаимопомощи кадетов этого корпуса. В советское время работал бухгалтером, кассиром и счетоводом. Умер в блокадном Ленинграде, точная дата смерти неизвестна. О матери, Елене Васильевне Грегер, известно немного. В семье было четверо сыновей, и она вела хозяйство, занималась детьми, а позже внучкой.
Константин Федорович, как и отец, закончил Первый кадетский корпус, участвовал добровольцем в Первой мировой войне и за проявленное мужество был награждён Георгиевским крестом 4 степени. После ранения был комиссован. После революции судьба забросила его в ЧК, а затем и в Соловецкий лагерь, потом была Колыма.
После Колымского периода Константин Федорович работал в Якутске директором керамического завода. Позже переехал в Карелию, где также работал на Шуерецком кирпичном заводе, а затем главным инженером на кирпичном заводе в Петрозаводске. Некоторое время жил в городе Фрунзе (Бишкеке). В начале 1970-х, уже выйдя на пенсию, переехал в Латвию, ближе к месту работы приёмного сына Германа. Сначала жил в Даугавпилсе, а после смерти жены переехал к сыну в Гулбене и позднее в Ригу, где умер во сне перед намеченной операцией.
Свои воспоминания Константин Федорович написал во второй половине 1950-х годов, поэтому есть некоторые неточности в описании событий из детства, которые на восприятие никак не влияют.
Воспоминания опубликованы внучкой Грегера Жутовской Н.М. в журнале Звезда, номер 4 за 2022 год.
Помню я себя с довольно раннего возраста. Когда я, будучи уже взрослым, вспоминая свое детство, рассказал родителям о впечатлении, которое у меня осталось от купания с отцом, вернее у него на плечах, в Черном море, все были поражены, так как мне, оказывается, в то время не было еще и двух лет.
Родился я в Петербурге на Кадетской линии в бывшем дворце Меншикова.
Это огромное здание занимало целый квартал по Университетской набережной Невы и поворачивало углом на Кадетскую линию. За стенами огромных кирпичных массивов был скрыт прекрасный парк с вековыми деревьями и тщательно укатанными аллеями. С двух сторон парк огорожен высокими кирпичными стенами, так что посторонней публике попасть в этот один из прекрасных уголков Петербурга было нелегко. Надо либо иметь пропуск для прохода через ворота со стороны Кадетской линии, либо знать неофициальные закоулки, по которым можно проникнуть туда незамеченным.
В одной из кирпичных оград была небольшая заколоченная потайная дверь, через которую, как говорит предание, Меншиков убегал из своего дворца, когда царь Петр приходил к нему на расправу.
Рядом с парком был расположен огромный зеленый плац с размещенными на нем теннисными площадками и футбольным полем. Право пользования этими площадками и полем помимо хозяев было предоставлено по указу императрицы ЕкатериныII английскому клубу «Виктория».
Все помещение Меншиковского дворца и позднее пристроенные к нему флигеля занималось Первым кадетским корпусом, основанным императрицей Анной Иоанновной в 1730[1] году для подготовки офицерских кадров. В корпус принимались подростки десятилетнего возраста из потомственных дворян, преимущественно детей офицеров.
Первоначально корпус имел общеобразовательные классы и старшие специальные, выпускавшие офицеров в пехоту, артиллерию, кавалерию и саперов. Впоследствии корпус был преобразован в среднее военно-учебное заведение с общеобразовательной программой реальных училищ и военными дисциплинами.
Большинство окончивших корпус разбирали вакансии в военные училища, а незначительная часть, не имевшая склонность к военной службе, получив аттестат зрелости, выходила «на сторону», поступала в гражданские высшие учебные заведения.
Отец мой, сам бывший воспитанник Первого кадетского корпуса, много лет прослужил воспитателем в этом корпусе.
Семья наша состояла из отца с матерью и четырех сыновей. Все мы учились в Первом корпусе и закончили его, кроме младшего брата Бориса, которого застала революция в третьем классе и корпус был расформирован.
Родители мои жили довольно замкнутой жизнью: приемы у нас устраивались только по большим праздникам, в Рождество, Пасху и в именины отца и матери. Несмотря на это, у нас в доме всегда было довольно людно, так как по доброте родителей у нас в семье постоянно пребывал кто-нибудь из родственников - тетушки, племянники, племянницы и даже совершенно посторонние сироты, которым отец давал образование и постоянно пекся о их судьбе. Особенно летом на даче в Луге к нам съезжались на каникулы почти все племянники и племянницы, а их было ни больше ни меньше как человек восемь.
Летние месяцы в Луге сохранились в моей памяти как одни из лучших и безмятежных дней жизни. Дача наша была расположена в трех километрах от города в прекрасном сосновом бору на берегу небольшой речки, вытекавшей из близлежащего озера. В раннем детстве я очень любил бегать босиком по саду, ловить рыбу и собирать грибы. Не меньшим удовольствием для меня было ходить с родителями по воскресным дням на базар. Причем я мужественно уже в пять лет совершал этот путь пешком. <…>
Дни безмятежного раннего детства подходили к концу, мне шел десятый год, и я должен был поступать в первый класс кадетского корпуса. Мне обкорнали волосы «под машинку», под «первый номер», и я предстал в зале 4-й сроты (1 и 2 класса) на вступительных экзаменах. Подготовлен я был хорошо, экзамены по закону Божьему, арифметике и русскому языку сдал на 12 баллов, но в диктанте оскандалился. «Щука» написал через букву «с», и преподаватель русского языка долго величал меня «счукой». Как все было ново, и с какой гордостью мы, первоклассники, надели кадетскую форму! Правда, прежде чем выдать форму, нас изрядно недели две муштровали! Учили отдавать честь, становиться во фронт, выучить наизусть всю императорскую фамилию и прочих недосягаемых столпов. Хотя нас считали «козерогами» и старшеклассники мимоходом давали нам «болдянки», но мы всё это принимали за должное и гордились своим величием.
17 февраля корпус праздновал день своего основания и задолго до этой знаменательной даты готовился к ежегодному высочайшему параду в Царском Селе.
Наконец настал долгожданный день, и весь корпус в количестве 4-х рот (более шестисот человек) со всем офицерско-воспитательным составом под оркестр духовой музыки проследовал с Васильевского острова к Царскосельскому вокзалу, где был подан на царскую ветку специальный поезд, в который нас погрузили и доставили в Царское Село. С вокзала корпус в строю проследовал в манеж, где НиколайII со всей семьей и свитой принял парад.
Корпус был выстроен поротно во всю длину манежа. Все с трепетом ожидали появления царя. Стояла такая тишина, что можно было слышать жужжание мухи. Но вот раздался басистый голос директора корпуса ген<ерал>-лейт<енанта> Григорьева[2]: «Смирно, слушай, на караул!» Оркестр заиграл встречный марш и в манеж вступил НиколайII. Казалось, все шестьсот человек прекратили дыхание. Только шашки офицеров и штыки винтовок, взятых на караул и неподвижно замерших, поблескивали, отражая солнечные лучи, скупо врывавшиеся в большие окна манежа. Царь, обходя фронт, здоровался отдельно с каждой ротой. Оркестр заиграл гимн «Боже, Царя храни!», и по манежу раскатилось могучее «ура» шестисот голосов. Царь, обойдя фронт, встал по противоположную сторону манежа. Несколько поодаль стояла императрица Александра Федоровна с дочерьми и вдовствующей императрицей Марией Федоровной. Наследник Алексей, одетый в форму корпуса, стоял рядом с отцом.
По команде «к церемониальному маршу» корпус, перестроившись развернутым фронтом повзводно, печатая каждый шаг, прошел мимо царской фамилии. Царь был явно доволен парадом.[3]
Военной выправке и боевому виду кадет мог позавидовать любой гвардейский полк.
После торжественного молебна царь отбыл в Царскосельский дворец, пригласив весь состав корпуса во дворец на завтрак.
Прием был ошеломляющий. Огромной длины столы, покрытые до пола скатертями, изобиловали всевозможными салатами, кулебяками, фруктами, конфетами и графинами с замечательным по виду квасом. Вся трапеза проходила стоя, так как садиться во дворце разрешалось только офицерскому составу, которому был накрыт стол в отдельной зале.
Некоторые из более храбрых и сообразительных кадет умудрились приподнять скатерть и заглянуть под стол. Оказалось, что скатерти, спущенные до полу, служили не только признаком этикета, но и местом укрытия целых блюд с яствами, припрятанных опытными камердинерами для личного пользования. Конечно, никто из нас не обращал на это внимания, так как даже поставленное на столе в значительной мере оставалось несъеденным. Большой спрос имели кулебяка, квас и конфеты, которые охотно камердинерами приносились дополнительно. Большой расход конфет объяснялся тем, что каждый кадет не только ел их, но и старался куда-нибудь еще запрятать несколько штук, чтобы принести домой гостинца с царского стола.
НиколайII во время завтрака обходил все столы и останавливался около кого-нибудь из кадет, задавал два-три избитых вопроса вроде «Как твоя фамилия?», «Хорошо ли учишься?» и «Кто твои родители?» Естественно, кадет, удостоенный высочайшего внимания, возвышался в глазах остальных, и его счастью завидовал каждый.
Такое счастье выпало и на мою долю спустя семь лет. Будучи кадетом седьмого класса, я основательно набил подсумок для патронов, висевший на портупее, царскими конфетами. Николай, обходя столы, остановился возле меня, спросил мою фамилию и, узнав, что я сын воспитателя корпуса, задержался возле меня несколько дольше обычного.
Разговаривая, он стал крутить рукой застежку подсумка, и - о ужас! - подсумок открылся, и взгляд царя упал на конфеты. Трудно передать, что я пережил в этот момент. В мгновение я успел представить себя исключенным из корпуса, сосланным на каторгу и даже чувствовал, как палач сдавливает мне петлю на шее, но Николай спокойно застегнул подсумок и, улыбнувшись, прошел дальше. Так это происшествие осталось тайной только между мной и царем.
Ежегодно 17 февраля после высочайшего парада вечером в корпусе устраивался грандиозный бал. В этот вечер для гостей кроме «сборного зала», вмещавшего до полутора тысяч человек, были открыты столовая с прекрасным бесплатным буфетом и все четыре ротных зала, декорированные силами кадет. Здесь можно было побывать и в изумительном зимнем саду, и в египетских комнатах, и в зале с террариумами и аквариумами, и в других искусно оформленных помещениях.
Сборный зал, где проводились танцы, не требовал никаких оформлений, так как он сам был и красив, и величествен. Это было двухсветное помещение огромной высоты с блестящим паркетным полом. На стенах в простенках между окнами красовались лепные барельефы, отображающие историю корпуса, а ниже мраморные доски с фамилиями кадет, первыми окончившими корпус. Нередко кадеты с гордостью читали фамилии своих дедов и прадедов, увековечивших свои имена на этих священных досках.
С потолка зала спускалось пять люстр, скомбинированных из постепенно увеличивающихся кругов, усеянных электрическими свечами. Последний нижний круг в диаметре, вероятно, был не менее пяти метров. Тысячи лампочек были размещены на этих люстрах.
Распорядителями бала выбирались кадеты последнего класса наиболее видные, хорошо танцующие, владеющие французским языком и, конечно, отличившиеся примерным поведением. В отличие от остальных кадет, распорядителям через левое плечо прикалывались, вроде аксельбантов, разноцветные ленты.
Сколько было тревог и переживаний в этот знаменательный день. Кадеты то и дело бегали на главный подъезд в ожидании приглашенных или родных и знакомых. В дверях стоял пышно одетый в ливрею швейцар, а к подъезду непрерывно подъезжали кареты, извозчики, лихачи, автомобили, привозя пышно одетых гостей. Наконец съезд окончен, и по приглашению одного из кадет-распорядителей под звуки духового оркестра бал открывается вальсом. Сверкают черные кадетские мундиры вперемешку с эфирными туалетами молодых девушек. Старшее поколение обычно сидит по сторонам и любуется на своих сыновей, дочерей, внуков, сестер. Но и у стариков часто воспламеняется сердце, и среди общей массы, плавно движущейся в танце, начинают мелькать офицеры в мундирах, стацкие во фраках с дамами, изящно придерживающие шлейфы своих платьев.
В середине вечера обычно устраивался котильон. Ежегодно придумывалось что-нибудь новое. Раскрывались двери из соседнего гимнастического зала, откуда под звуки музыки выезжала либо огромная колесница, заваленная бархатными и шелковыми подушками с приколотыми на них котильонными значками, либо необычных размеров слон, либо что-нибудь еще оригинальное. Здесь были и звездочки, и бантики, и чертики, и кошечки, и мешочки с конфетти, и ленты серпантина. И все это отдавалось на растерзание кавалеров, стремившихся захватить котильонные значки для своих дам. На люстре повисала паутина серпантинных лент, а пол усыпался разноцветными крупинками конфетти.
В этот вечер кадеты чувствовали себя равными и с еще безусыми офицерами, и с седыми генералами. Не было слышно поучительных голосов воспитателей, да они были и ни к чему, так как каждый кадет был преисполнен гордостью за свой славный корпус и старался быть хорошим хозяином и благовоспитанным молодым человеком.
Бал заканчивался в два часа ночи, но обыкновенно делегация распорядителей упрашивала «дядю пупа», директора корпуса генерал-лейтенанта Григорьева, разрешения продлить вечер до трех ночи. Наконец звучал финальный вальс и начинался разъезд гостей. <…>
Помню, как на первом для меня вечере, будучи кадетом I класса, я познакомился с девятилетней девочкой Люсей Струтинской. Почувствовав себя кавалером, я счел своим долгом написать ей письмо с изложением своего восторга о проведенном вечере. Вскоре был получен ответ, в котором Люся писала, что ее папа и мама разрешили ей пригласить меня 4 марта на день ее рождения и что если мои мама и папа разрешат мне приехать к ним, то она будет очень рада. (Отец Люси оказался старшим нотариусом Петербурга.) Такое разрешение я получил, правда, отец сам довел меня до подъезда их дома и вечером пришел меня встречать, но я был на седьмом небе от своего первого выхода в свет. Это знакомство вылилось в очень долголетнюю искреннюю дружбу.
___________________________
[1] Неточность: корпус основан в 1731, открыт в 1732.
[2] Федор Алексеевич Григорьев (1850-1926) - генерал-лейтенант, с 1905 по 1917 - директор Первого кадетского корпуса; в 1917 произведен в генералы от артиллерии и уволен в отставку. В советское время преподавал в военно-учебных заведениях. По сведениям, документами не подтвержденным, после отставки Ф. А. Григорьева, в условиях послефевральской свободы 1917 первым выбранным директором корпуса стал полковник Ф. Р. Грегер.
[3] Из дневника НиколаяII,17 февраля (ст. ст.) 1907: «В 11 час. в экзерциргаузе был церковный парад 1-му Кадетскому корпусу по случаю 175-летней годовщины его существования. Поздравил себя шефом. Затем присутствовали на обеде кадет в большой зале. Сами завтракали в портретной. Мама тоже была; она вернулась в Гатчину в 4 ч.».
Продолжение следует...
#литературныйпонедельник
Константин Федорович, как и отец, закончил Первый кадетский корпус, участвовал добровольцем в Первой мировой войне и за проявленное мужество был награждён Георгиевским крестом 4 степени. После ранения был комиссован. После революции судьба забросила его в ЧК, а затем и в Соловецкий лагерь, потом была Колыма.
После Колымского периода Константин Федорович работал в Якутске директором керамического завода. Позже переехал в Карелию, где также работал на Шуерецком кирпичном заводе, а затем главным инженером на кирпичном заводе в Петрозаводске. Некоторое время жил в городе Фрунзе (Бишкеке). В начале 1970-х, уже выйдя на пенсию, переехал в Латвию, ближе к месту работы приёмного сына Германа. Сначала жил в Даугавпилсе, а после смерти жены переехал к сыну в Гулбене и позднее в Ригу, где умер во сне перед намеченной операцией.
Свои воспоминания Константин Федорович написал во второй половине 1950-х годов, поэтому есть некоторые неточности в описании событий из детства, которые на восприятие никак не влияют.
Воспоминания опубликованы внучкой Грегера Жутовской Н.М. в журнале Звезда, номер 4 за 2022 год.
Помню я себя с довольно раннего возраста. Когда я, будучи уже взрослым, вспоминая свое детство, рассказал родителям о впечатлении, которое у меня осталось от купания с отцом, вернее у него на плечах, в Черном море, все были поражены, так как мне, оказывается, в то время не было еще и двух лет.
Родился я в Петербурге на Кадетской линии в бывшем дворце Меншикова.
Это огромное здание занимало целый квартал по Университетской набережной Невы и поворачивало углом на Кадетскую линию. За стенами огромных кирпичных массивов был скрыт прекрасный парк с вековыми деревьями и тщательно укатанными аллеями. С двух сторон парк огорожен высокими кирпичными стенами, так что посторонней публике попасть в этот один из прекрасных уголков Петербурга было нелегко. Надо либо иметь пропуск для прохода через ворота со стороны Кадетской линии, либо знать неофициальные закоулки, по которым можно проникнуть туда незамеченным.
В одной из кирпичных оград была небольшая заколоченная потайная дверь, через которую, как говорит предание, Меншиков убегал из своего дворца, когда царь Петр приходил к нему на расправу.
Рядом с парком был расположен огромный зеленый плац с размещенными на нем теннисными площадками и футбольным полем. Право пользования этими площадками и полем помимо хозяев было предоставлено по указу императрицы ЕкатериныII английскому клубу «Виктория».
Все помещение Меншиковского дворца и позднее пристроенные к нему флигеля занималось Первым кадетским корпусом, основанным императрицей Анной Иоанновной в 1730[1] году для подготовки офицерских кадров. В корпус принимались подростки десятилетнего возраста из потомственных дворян, преимущественно детей офицеров.
Первоначально корпус имел общеобразовательные классы и старшие специальные, выпускавшие офицеров в пехоту, артиллерию, кавалерию и саперов. Впоследствии корпус был преобразован в среднее военно-учебное заведение с общеобразовательной программой реальных училищ и военными дисциплинами.
Большинство окончивших корпус разбирали вакансии в военные училища, а незначительная часть, не имевшая склонность к военной службе, получив аттестат зрелости, выходила «на сторону», поступала в гражданские высшие учебные заведения.
Отец мой, сам бывший воспитанник Первого кадетского корпуса, много лет прослужил воспитателем в этом корпусе.
Семья наша состояла из отца с матерью и четырех сыновей. Все мы учились в Первом корпусе и закончили его, кроме младшего брата Бориса, которого застала революция в третьем классе и корпус был расформирован.
Родители мои жили довольно замкнутой жизнью: приемы у нас устраивались только по большим праздникам, в Рождество, Пасху и в именины отца и матери. Несмотря на это, у нас в доме всегда было довольно людно, так как по доброте родителей у нас в семье постоянно пребывал кто-нибудь из родственников - тетушки, племянники, племянницы и даже совершенно посторонние сироты, которым отец давал образование и постоянно пекся о их судьбе. Особенно летом на даче в Луге к нам съезжались на каникулы почти все племянники и племянницы, а их было ни больше ни меньше как человек восемь.
Летние месяцы в Луге сохранились в моей памяти как одни из лучших и безмятежных дней жизни. Дача наша была расположена в трех километрах от города в прекрасном сосновом бору на берегу небольшой речки, вытекавшей из близлежащего озера. В раннем детстве я очень любил бегать босиком по саду, ловить рыбу и собирать грибы. Не меньшим удовольствием для меня было ходить с родителями по воскресным дням на базар. Причем я мужественно уже в пять лет совершал этот путь пешком. <…>
Дни безмятежного раннего детства подходили к концу, мне шел десятый год, и я должен был поступать в первый класс кадетского корпуса. Мне обкорнали волосы «под машинку», под «первый номер», и я предстал в зале 4-й сроты (1 и 2 класса) на вступительных экзаменах. Подготовлен я был хорошо, экзамены по закону Божьему, арифметике и русскому языку сдал на 12 баллов, но в диктанте оскандалился. «Щука» написал через букву «с», и преподаватель русского языка долго величал меня «счукой». Как все было ново, и с какой гордостью мы, первоклассники, надели кадетскую форму! Правда, прежде чем выдать форму, нас изрядно недели две муштровали! Учили отдавать честь, становиться во фронт, выучить наизусть всю императорскую фамилию и прочих недосягаемых столпов. Хотя нас считали «козерогами» и старшеклассники мимоходом давали нам «болдянки», но мы всё это принимали за должное и гордились своим величием.
17 февраля корпус праздновал день своего основания и задолго до этой знаменательной даты готовился к ежегодному высочайшему параду в Царском Селе.
Наконец настал долгожданный день, и весь корпус в количестве 4-х рот (более шестисот человек) со всем офицерско-воспитательным составом под оркестр духовой музыки проследовал с Васильевского острова к Царскосельскому вокзалу, где был подан на царскую ветку специальный поезд, в который нас погрузили и доставили в Царское Село. С вокзала корпус в строю проследовал в манеж, где НиколайII со всей семьей и свитой принял парад.
Корпус был выстроен поротно во всю длину манежа. Все с трепетом ожидали появления царя. Стояла такая тишина, что можно было слышать жужжание мухи. Но вот раздался басистый голос директора корпуса ген<ерал>-лейт<енанта> Григорьева[2]: «Смирно, слушай, на караул!» Оркестр заиграл встречный марш и в манеж вступил НиколайII. Казалось, все шестьсот человек прекратили дыхание. Только шашки офицеров и штыки винтовок, взятых на караул и неподвижно замерших, поблескивали, отражая солнечные лучи, скупо врывавшиеся в большие окна манежа. Царь, обходя фронт, здоровался отдельно с каждой ротой. Оркестр заиграл гимн «Боже, Царя храни!», и по манежу раскатилось могучее «ура» шестисот голосов. Царь, обойдя фронт, встал по противоположную сторону манежа. Несколько поодаль стояла императрица Александра Федоровна с дочерьми и вдовствующей императрицей Марией Федоровной. Наследник Алексей, одетый в форму корпуса, стоял рядом с отцом.
По команде «к церемониальному маршу» корпус, перестроившись развернутым фронтом повзводно, печатая каждый шаг, прошел мимо царской фамилии. Царь был явно доволен парадом.[3]
Военной выправке и боевому виду кадет мог позавидовать любой гвардейский полк.
После торжественного молебна царь отбыл в Царскосельский дворец, пригласив весь состав корпуса во дворец на завтрак.
Прием был ошеломляющий. Огромной длины столы, покрытые до пола скатертями, изобиловали всевозможными салатами, кулебяками, фруктами, конфетами и графинами с замечательным по виду квасом. Вся трапеза проходила стоя, так как садиться во дворце разрешалось только офицерскому составу, которому был накрыт стол в отдельной зале.
Некоторые из более храбрых и сообразительных кадет умудрились приподнять скатерть и заглянуть под стол. Оказалось, что скатерти, спущенные до полу, служили не только признаком этикета, но и местом укрытия целых блюд с яствами, припрятанных опытными камердинерами для личного пользования. Конечно, никто из нас не обращал на это внимания, так как даже поставленное на столе в значительной мере оставалось несъеденным. Большой спрос имели кулебяка, квас и конфеты, которые охотно камердинерами приносились дополнительно. Большой расход конфет объяснялся тем, что каждый кадет не только ел их, но и старался куда-нибудь еще запрятать несколько штук, чтобы принести домой гостинца с царского стола.
НиколайII во время завтрака обходил все столы и останавливался около кого-нибудь из кадет, задавал два-три избитых вопроса вроде «Как твоя фамилия?», «Хорошо ли учишься?» и «Кто твои родители?» Естественно, кадет, удостоенный высочайшего внимания, возвышался в глазах остальных, и его счастью завидовал каждый.
Такое счастье выпало и на мою долю спустя семь лет. Будучи кадетом седьмого класса, я основательно набил подсумок для патронов, висевший на портупее, царскими конфетами. Николай, обходя столы, остановился возле меня, спросил мою фамилию и, узнав, что я сын воспитателя корпуса, задержался возле меня несколько дольше обычного.
Разговаривая, он стал крутить рукой застежку подсумка, и - о ужас! - подсумок открылся, и взгляд царя упал на конфеты. Трудно передать, что я пережил в этот момент. В мгновение я успел представить себя исключенным из корпуса, сосланным на каторгу и даже чувствовал, как палач сдавливает мне петлю на шее, но Николай спокойно застегнул подсумок и, улыбнувшись, прошел дальше. Так это происшествие осталось тайной только между мной и царем.
Ежегодно 17 февраля после высочайшего парада вечером в корпусе устраивался грандиозный бал. В этот вечер для гостей кроме «сборного зала», вмещавшего до полутора тысяч человек, были открыты столовая с прекрасным бесплатным буфетом и все четыре ротных зала, декорированные силами кадет. Здесь можно было побывать и в изумительном зимнем саду, и в египетских комнатах, и в зале с террариумами и аквариумами, и в других искусно оформленных помещениях.
Сборный зал, где проводились танцы, не требовал никаких оформлений, так как он сам был и красив, и величествен. Это было двухсветное помещение огромной высоты с блестящим паркетным полом. На стенах в простенках между окнами красовались лепные барельефы, отображающие историю корпуса, а ниже мраморные доски с фамилиями кадет, первыми окончившими корпус. Нередко кадеты с гордостью читали фамилии своих дедов и прадедов, увековечивших свои имена на этих священных досках.
С потолка зала спускалось пять люстр, скомбинированных из постепенно увеличивающихся кругов, усеянных электрическими свечами. Последний нижний круг в диаметре, вероятно, был не менее пяти метров. Тысячи лампочек были размещены на этих люстрах.
Распорядителями бала выбирались кадеты последнего класса наиболее видные, хорошо танцующие, владеющие французским языком и, конечно, отличившиеся примерным поведением. В отличие от остальных кадет, распорядителям через левое плечо прикалывались, вроде аксельбантов, разноцветные ленты.
Сколько было тревог и переживаний в этот знаменательный день. Кадеты то и дело бегали на главный подъезд в ожидании приглашенных или родных и знакомых. В дверях стоял пышно одетый в ливрею швейцар, а к подъезду непрерывно подъезжали кареты, извозчики, лихачи, автомобили, привозя пышно одетых гостей. Наконец съезд окончен, и по приглашению одного из кадет-распорядителей под звуки духового оркестра бал открывается вальсом. Сверкают черные кадетские мундиры вперемешку с эфирными туалетами молодых девушек. Старшее поколение обычно сидит по сторонам и любуется на своих сыновей, дочерей, внуков, сестер. Но и у стариков часто воспламеняется сердце, и среди общей массы, плавно движущейся в танце, начинают мелькать офицеры в мундирах, стацкие во фраках с дамами, изящно придерживающие шлейфы своих платьев.
В середине вечера обычно устраивался котильон. Ежегодно придумывалось что-нибудь новое. Раскрывались двери из соседнего гимнастического зала, откуда под звуки музыки выезжала либо огромная колесница, заваленная бархатными и шелковыми подушками с приколотыми на них котильонными значками, либо необычных размеров слон, либо что-нибудь еще оригинальное. Здесь были и звездочки, и бантики, и чертики, и кошечки, и мешочки с конфетти, и ленты серпантина. И все это отдавалось на растерзание кавалеров, стремившихся захватить котильонные значки для своих дам. На люстре повисала паутина серпантинных лент, а пол усыпался разноцветными крупинками конфетти.
В этот вечер кадеты чувствовали себя равными и с еще безусыми офицерами, и с седыми генералами. Не было слышно поучительных голосов воспитателей, да они были и ни к чему, так как каждый кадет был преисполнен гордостью за свой славный корпус и старался быть хорошим хозяином и благовоспитанным молодым человеком.
Бал заканчивался в два часа ночи, но обыкновенно делегация распорядителей упрашивала «дядю пупа», директора корпуса генерал-лейтенанта Григорьева, разрешения продлить вечер до трех ночи. Наконец звучал финальный вальс и начинался разъезд гостей. <…>
Помню, как на первом для меня вечере, будучи кадетом I класса, я познакомился с девятилетней девочкой Люсей Струтинской. Почувствовав себя кавалером, я счел своим долгом написать ей письмо с изложением своего восторга о проведенном вечере. Вскоре был получен ответ, в котором Люся писала, что ее папа и мама разрешили ей пригласить меня 4 марта на день ее рождения и что если мои мама и папа разрешат мне приехать к ним, то она будет очень рада. (Отец Люси оказался старшим нотариусом Петербурга.) Такое разрешение я получил, правда, отец сам довел меня до подъезда их дома и вечером пришел меня встречать, но я был на седьмом небе от своего первого выхода в свет. Это знакомство вылилось в очень долголетнюю искреннюю дружбу.
___________________________
[1] Неточность: корпус основан в 1731, открыт в 1732.
[2] Федор Алексеевич Григорьев (1850-1926) - генерал-лейтенант, с 1905 по 1917 - директор Первого кадетского корпуса; в 1917 произведен в генералы от артиллерии и уволен в отставку. В советское время преподавал в военно-учебных заведениях. По сведениям, документами не подтвержденным, после отставки Ф. А. Григорьева, в условиях послефевральской свободы 1917 первым выбранным директором корпуса стал полковник Ф. Р. Грегер.
[3] Из дневника НиколаяII,17 февраля (ст. ст.) 1907: «В 11 час. в экзерциргаузе был церковный парад 1-му Кадетскому корпусу по случаю 175-летней годовщины его существования. Поздравил себя шефом. Затем присутствовали на обеде кадет в большой зале. Сами завтракали в портретной. Мама тоже была; она вернулась в Гатчину в 4 ч.».
Продолжение следует...
#литературныйпонедельник