Константин Грегер. Из воспоминаний - 4
Начало
часть 2
часть 3
И вот корпус окончен, а с ним проходила и беспечная юность. За лето предстояло подготовиться к конкурсным экзаменам в институт. Тем не менее находилось время и для отдыха, который я обычно проводил на теннисной площадке в имении Штоля. Лето мы обычно проводили в Луге, где у отца были две дачи.[1] Одну сдавали, в другой жили сами. <…>
Время проводили очень весело. Целыми днями играли в теннис, а вечером собирались либо в гостиной пансиона, либо в так называемом «кур-зале»: это был самый обыкновенный старый сарай, который молодежь своими силами превратила в нечто похожее на современный сельский клуб. Здесь мы устраивали любительские спектакли, концерты и до упада танцевали.
В это лето на теннисной площадке появились новые девушки - сестры Прозоровы - Лёля, Катя, Маша и Лиля. Как всегда, новые лица привлекли внимание молодежи. Девушки оказались простыми, славными и без капризов. Они очень скоро освоились в нашей компании и стали завсегдатаями во всех наших мероприятиях, прогулках и других развлечениях. Дома, по-видимому, их держали довольно строго, так как они никогда позже девяти часов вечера не оставались.
Катя, вторая по старшинству, была очень серьезная девушка со сложившимся характером и взглядами. Как-то случилось так, что она стала моей постоянной компаньонкой по теннису. Иногда мы с ней прогуливались по берегу озера, катались на лодке, но она никогда не разрешала проводить ее домой.
Постоянные встречи сблизили нас, и впервые в моей жизни началась настоящая любовь.
Лето подходило к концу, и хотелось взять от него как можно больше. А августовские теплые лунные вечера манили на простор, на лоно природы, где никого нет и где все кажется таким загадочным, романтичным и наполняющим душу каким-то особенным ароматом. Кате тоже хотелось побыть со мной лишний час, но в доме у них существовал порядок, который нарушить никто не смел. В девять часов девушки должны были быть дома, а в десять часов отец обходил их комнаты (они жили на втором этаже), благословлял детей, и все должны были спать.
Отец Кати оказался священником и настоятелем Казанского собора в Петербурге.[2] И вот однажды, уже почти перед самым отъездом с дачи в Петербург я решил уговорить Катю пренебречь домашними драконовскими правилами и пойти погулять со мной в запретное время. Ведь это были последние летние дни. Катя была на верхнем балкончике, когда я подошел к их даче. Как она, бедная, испугалась моего появления! Она уговаривала меня уйти, доказывала мне, что нехорошо, грешно и непристойно девушке уединяться с молодым человеком. Но я не мог уйти. <…> На помощь мне пришла ее старшая сестра Лёля. И, несмотря на еще более строгие взгляды, проникшись ко мне доверием и, видимо, сочувствием, крадучись, открыла дверь и выпустила Катю, предупредив, чтобы мы долго не гуляли и, вернувшись, бросили камешек в ее окно, чтобы она так же незаметно могла впустить Катю. Отца в этот день дома не было, и он должен был вернуться из Петербурга с последним поездом.
Мы с Катей пошли по лесу. Мы были охвачены каким-то доселе неизведанным чувством. Я даже не знаю, говорили ли мы о чем-нибудь; пожалуй, нет.
В этот вечер я впервые поцеловал ее. Мы были настолько поглощены счастьем, что пришли в себя, когда начали уже пробиваться первые лучи восходящего солнца.
Как трудно прерывать начавшееся счастье. И вот, вернувшись к их даче, мы не могли расстаться, на это не хватало сил. Не отдавая себе отчета, мы зашли в беседку, чтобы хоть на мгновение продлить наше уединение. Мы и не предполагали, что в доме тревога. Вернулся отец Василий и, совершая обход с благословением своих покорных чад, не нашел в постели одной дочери. Бедная Лёля в слезах пыталась успокоить разбушевавшегося священнослужителя. Мать была приговорена к самым страшным пыткам на том свете за то, что недоглядела дочь. Наконец, «отец» спустился в сад на розыск дочери. Вот тут произошло нечто ужасное. Наш покой был нарушен просунувшейся в беседку сквозь зелень гирлянд взлохмаченной головой «святого отца». С Катей, кажется, случилась истерика, а я, получив основательную затрещину, не найдя калитки, перелетел через забор и, как пьяный, пошел домой. С Катей мы до отъезда с дачи больше не встречались. Она находилась под домашним арестом.
В Петербурге я получил от нее письмо, в котором она писала, чтобы я ее встретил в назначенный день и час возле женского педагогического института, что на Петроградской стороне. С тех пор наши встречи стали частыми, и любовь разгоралась. <…>
Иногда, когда долго не удавалось встретиться на улице, я по субботам приходил в Казанский собор и отыскивал ее среди колоннад. Не знаю, шла ли у нас на ум молитва. После всенощной я провожал ее домой, или, вернее, до дома.
К сожалению, это место свиданий вскоре было разоблачено. Отец Василий, обходя молящихся с кадилом в руках, заметил меня возле Кати, азартно замахал кадилом и изрек: «Изыде, сатана!» Катя упросила меня уйти и больше в собор не приходить.
Все же под моим влиянием она становилась смелее, и мы частенько устраивали с ней после института прогулки в прекрасные зимние вечера на Островах, где в эту пору нельзя было встретить ни одной души. Только влюбленные могли понять всю прелесть прогулок по бездорожью, по сугробам снега, при сказочном сиянии луны.
Однажды Катя с грустью сказала мне, что 24 ноября день ее ангела, что у нее будут подруги, но что она, к сожалению, не может меня пригласить, так как боится дома даже заикнуться обо мне.
Я решил идти напролом и вечером 24 ноября с букетом живых роз явился к ним. Увидев меня снимающим пальто и входящим в гостиную, Катя побледнела, а на лице ее было выражение такого ужаса, что можно было подумать, что у них в доме не именины, а покойник. «Матушка», невысокая, пухленькая женщина, забегала по комнатам так озабоченно, как будто потеряла и не могла найти что-то очень дорогое.
Я с воинствующим видом вошел в комнату, преподнес Кате цветы и поздравил ее с днем ангела. Видимо, мое поведение привело Катю в чувство и придало ей смелость. Она провела меня в маленькую розовую гостиную, где собралась молодежь. Неловкость постепенно исчезла, и все шло, как полагается на именинах.
Но вот пригласили к ужину. Гости пошли в столовую. Катя колебалась. Видно было, что она боится моей встречи с отцом. Я решительно взял ее под руку и вошел в столовую. Гости уже сидели за столом, а отец Василий, обвязавшись салфеткой, сидел на председательском месте и с аппетитом чем-то закусывал после выпитой рюмки водки.
Я, как галантный молодой человек, подошел вплотную к нему и торжественно произнес: «Добрый вечер, отец Василий, поздравляю вас с именинницей». У «отца», видимо, застряла в горле закуска, так как он долго пытался что-то проглотить; наконец вскочил и вместе с салфеткой удалился из столовой.
Несколько минут длилось гробовое молчание. Я ждал появления отца с поленом в руках или с каким-нибудь другим орудием изгнания грешника из рая. Но отец Василий не являлся. Очевидно, у него подкосились ноги. «Матушка» старалась как-то замять этот инцидент, и ей в какой-то степени удалось это сделать. Во всяком случае, после выпитой рюмки вина все сгладилось и ужин прошел благополучно.
На следующий день по дороге от института я пытался объяснить Кате, что так больше продолжаться не может, что нам надо обвенчаться и сообщить родителям о случившемся факте. Но никакие мои доводы не могли выбить у нее заложенное с детства слепое повиновение родителям. Решено было свадьбу отложить до окончания института. Она уверяла меня, что, когда мы будем «на ногах», отец изменит обо мне свое превратное мнение и даст согласие. Возможно, что оно так и было бы, если бы не началась Первая мировая война.
Занятия в институте у меня шли удовлетворительно, если не считать, что, хотя математика мне давалась довольно легко, по начертательной геометрии я еще на первом курсе чуть не сорвался. Был у меня в институте профессор Шатров[3], у которого была страсть, я бы сказал, издеваться над студентами.
Ни один студент не сдавал ему зачетов с первого раза. Причем если не удавалось срезать студента на вопросах по курсу, то он, не смущаясь, начинал задавать вопросы, не относящиеся к предмету.
Возмущение против этого профессора накапливалось из года в год. Студенты требовали у деканата увольнения Шатрова, но все было бесплодно, так как он пользовался большими связями у министра просвещения Кассо.[4]
В конце концов дело дошло до того, что один из моих однокурсников, кавказец Мержанов, стукнул профессора альбомом эпюр по голове. Студент был уволен без права поступления в вузы, а Шатров лишен права преподавания на три года.
Политической деятельностью я в институте не занимался и ни к каким кружкам и землячествам не примыкал.
В 1913-<19>14 годах я устроился на практику на Путиловский завод. Здесь мне впервые пришлось окунуться в рабочую среду. Если до этого времени в силу сложившейся традиции я на рабочий класс смотрел несколько свысока, то после нескольких месяцев работы мое мнение и отношение к рабочим сильно изменилось. Я увидел в них простых, душевных, хотя и до известной степени озлобленных людей.
Постепенно рабочие стали ко мне привыкать, и уже не чувствовалось той вражды, которая проявлялась с первых дней. Мой мастер Золотцев даже любезно предложил мне ночевать у него на квартире в те дни, когда приходилось заканчивать работу в 12 часов ночи. Жил он рядом с заводом в небольшой деревянной хибарке, разделенной занавеской на две комнаты. Семья у него была довольно большая. Жена не работала и возилась с ребятишками. Золотцев зарабатывал прилично, и особой нужды в доме не было.
Однажды он рассказал мне, что рабочие очень недовольны своим инженером - начальником цеха - и решили устроить ему обструкцию. Тут же он выразил уверенность, что и я приму в ней участие. Положение мое было довольно затруднительным, и я решил, что должен тоже как-то выразить свой протест против бесчеловечного поведения начальника цеха.
К счастью, мне пришлось быть только наблюдателем. Протест рабочих выразился в том, что, когда начальник цеха пришел утром в цех, несколько рабочих подхватили его, усадили в подкаченную другими тачку с металлическими стружками и выкатили из цеха. После этого инженер в цеху больше не появлялся, а на его место был назначен выдвиженец из мастеров некто Воробьев. Воробьев был малограмотный, но исключительно даровитый человек. Им был сконструирован станок для обжимки центрующих утолщений вместо существовавшего для этой цели пресса, что повысило производительность на этой операции в несколько десятков раз.
К весне 1914 года я покинул завод, так как сильно переутомился. К тому же надо было сдавать зачеты.
Планы на лето четырнадцатого года были сорваны объявлением войны с Германией. Я, конечно, мог бы спокойно уехать на дачу, так как студентов в армию еще не призывали. Передо мной стала дилемма. Или заканчивать институт, или пойти сражаться за Родину. Чувство патриотизма взяло верх, и я ушел в армию добровольцем на правах вольноопределяющего I разряда.
С первых же дней пришлось окунуться в ужасы мировой войны. Началось со стремительного кавалерийского набега в Восточную Пруссию. За несколько дней мы, громя и рубя на пути, выскочили узким коридором под стены Кёнигсберга. Казалось, что этот необдуманный кавалерийский набег проложил дорогу славе русскому оружию и конец войны уже не за горами. За нами в этот коридор втянулись две армии под командованием генералов Самсонова и Семенова.[5] Нашим кавалерийским корпусом командовал генерал Ренненкампф.[6] Дальше нам продвинуться не удалось, так как немцы, затянув нас в мешок, окружили обе армии и началось буквально уничтожение наших армий. Армии были скинуты в Мазурские болота, деморализованы и, по сути дела, уничтожены.[7] Дело в том, что немцы перехватили шифрованную телеграмму нашим армиям от Штаба Верховного командования и, пользуясь весьма незамысловатым нашим шифром, предупредили все намечавшиеся нами дальнейшие операции на этом участке фронта.
За бои в Восточной Пруссии я был награжден первым Георгиевским крестом.[8]
С этих пор мне пришлось больше участвовать в отступлениях, чем в наступлениях. Сдача Риги, Вильно. Жесточайшие бои под Молодечно, где нам «посчастливилось» опять попасть в окружение. Десять суток мы и день и ночь бросались в атаки во всех направлениях, пытаясь прорвать кольцо. Люди и кони совершенно обессилели, но настроение было здоровое, бодрое и уверенное в благополучном исходе. И на десятые сутки подоспевшие из резерва гвардейские гренадеры прорвали кольцо, и мы без особых потерь вышли из окружения и остановились в Молодечно. Наступило некоторое затишье, так что можно было привести себя в порядок, помыться в бане, сменить белье, в чем ощущалась особая необходимость, так как оно было усеяно насекомыми. В Молодечно был организован прекрасный питательный пункт и санитарное обслуживание. Эта организация была создана по инициативе и при личном участии Пуришкевича.[9] Правда, там было много здоровых мужчин, пристроившихся в ней, чтобы не попасть на фронт (их называли в насмешку «земгусарами»). Все же эти пункты и посты делали большое дело.
В Молодечно нам стоять долго не пришлось, ибо армия должна была оставить его и отойти на новые позиции. Так мы докатились до Минска. Отходили все время с боями и пережили немало неприятных дней.
Не доходя до Минска несколько километров, нас отвели на отдых. Я получил разрешение командира съездить на несколько дней в Минск отдохнуть. Меня поразило, что в городе жизнь текла довольно спокойно. Торговали магазины, шумели увеселительные заведения, а дельцы делали «бизнес» на чем только могли. Разменная монета совершенно исчезла. Ни в одном магазине нельзя было получить сдачу серебром. <…>
Вскоре я был откомандирован в Петроград для прохождения ускоренного курса, сдачи экзаменов и производства в офицеры. Это был ноябрь 1915 года. Для меня это не представляло особой трудности, так как военная подготовка с детства и фронт выделяли меня из общей массы юнкеров, контингент которых состоял в основном из студентов, педагогов, служащих и даже прокуроров. Курс был рассчитан на шесть месяцев, и в мае 1916 года мы должны были быть уже на фронте.
В училище у меня произошел довольно неприятный случай с курсовым офицером поляком Миткевич-Волчасским.[10] Дело в том, что многие курсовые офицеры успели привыкнуть иметь дело со штатской публикой, над которой можно было посмеяться, а иногда и поиздеваться.
И вот этот Миткевич-Волчасский вздумал испытать свое остроумие и на мне, когда я явился с рапортом из отпуска. Меня взорвало такое отношение, и я ему выпалил что-то вроде того, что, прежде чем позволять себе такие выходки, следовало бы понюхать пороху и не забывать, что он имеет дело с Георгиевским кавалером.
Этот полячишка побагровел и обозвал меня негодяем. Я потерял самообладание и, как стоял с поднятой рукой «под козырек», двинулся прямо на него, только ладонь была уже не развернута, а сжата в кулак. Все это могло кончиться очень печально для нас обоих, если бы он не убежал. Я был немедленно водворен на гауптвахту.
Естественно, что этот инцидент Миткевичем в рапорте начальству училища был освещен в самом неблагоприятном для меня свете. В условиях военного времени это могло кончиться отдачей под военно-полевой суд и в лучшем случае разжалованием в рядовые.
Признаться, меня не так волновали последствия, как незаслуженное оскорбление и сознание полной беспомощности в борьбе с тыловым начальством. Оставалось только пожалеть, что я не успел залепить ему хорошую оплеуху.
О случившемся, конечно, сейчас же сообщили отцу. Отец понял, что если я позволил себе что-либо подобное, то, значит, меня на это вызвали. Мне было предоставлено свидание с отцом в присутствии начальника училища генерала Бутыркина.[11] Я рассказал честно все как было и просил начальника училища опросить стоявших в то время сзади меня юнкеров. Конечно, начальнику училища выявить виновность курсового офицера было нежелательно, и мне в расследовании было отказано.
Шли дни, приближался день производства в офицеры и разбор вакансий, а моя судьба все еще не была решена. Здесь отец, кажется первый раз в жизни, использовал свои прошлые родственные связи и обратился к вдовствующей императрице Марии Федоровне с просьбой вмешаться в это дело и обязать командование провести беспристрастное расследование. От Марии Федоровны последовала телеграмма на имя начальника училища следующего содержания - дословно: «Прошу прекратить преследование юнкера Грегер. Мария».
Понятно, что вмешательство императрицы в участь какого-то там юнкера встревожило весь командный состав училища. С другой стороны, они были рады, что дело закончилось без всяких разборов. Меня вызвал начальник училища и, пожав мне руку, объявил, что по ходатайству Ея Императорского Величества дело прекращено и что я напрасно беспокоил царствующую особу, что он и сам бы разобрался в этом и, конечно, встал бы на мою сторону и проч. и проч. На все это я ответил, что я этим не удовлетворен и требую, чтобы Миткевич передо мной извинился, иначе через два дня, будучи произведен в офицеры, я потребую суда чести.
Миткевич оказался трусом и со сладенькой улыбкой принес мне извинение.
После трехдневного отпуска я направился в свою часть.
Незадолго до откомандирования в училище мне пришлось побывать в пехотных окопах. Я находился для связи на наблюдательном пункте одной из полевых артиллерийских батарей. Наблюдательный пункт все время поддерживал телефонную связь с первой линией окопов, где находился передовой артиллерист-наблюдатель. Эта связь была абсолютно необходимой, и немцы все время старались нарушить ее. Видимо, им удалось обнаружить колышки с подвешенными телефонными проводами, и после удачных попаданий гранат связь оказалась прерванной. Посланные два пехотных телефониста для нахождения повреждения и восстановления связи не вернулись, и связь продолжала отсутствовать.
Я вызвался наладить связь.
Выйдя с командирского наблюдательного пункта, я пошел по проводам, разыскивая разрыв. Так как я не имел абсолютно никакого опыта передвижения по открытой местности, то вместо того, чтобы продвигаться ползком и укрываться от глаз противника в довольно густой и высокой траве, я зашагал во весь рост. Естественно, что очень скоро надо мной начали рваться немецкие бризантные гранаты, приведшие меня в весьма неприятное расположение духа. Надо сознаться, что я изрядно струхнул. Говорят, что «один в поле не воин», и тут я это ощутил со всей ясностью. Я почувствовал себя беззащитным ребенком. Шутка ли, в тебя стреляют, а ты ничем не можешь ответить.
Прошло несколько минут замешательства, и, взяв себя в руки, я двинулся дальше. Теперь я уже довольно низко приклонялся к земле. Пройдя под обстрелом около полутора километров, я обнаружил перебитый конец провода. Соединить его оказалось не так просто, так как снарядом вырвало порядочный отрезок провода и отбросило противоположный конец.
Пришлось наращивать метров пятнадцать провода. Соединив и проверив связь с передовым и командирским пунктом и убедившись, что всё в порядке, я стал возвращаться назад. Видимо, окрыленный своим успехом и желая казаться храбрецом, хотя у самого тряслись поджилки, я уже пренебрег мерами предосторожности. Дойти до пункта своими ногами мне не удалось. В памяти остался густой синевато-коричневый дымок от разорвавшейся над головой бризантной гранаты. Подобрали меня с наступлением темноты и доставили в штаб артиллерийского дивизиона. Контузия оказалась не очень сильной, так как я скоро пришел в себя. Голова была налита свинцом, а на лице появились черные точечки от полопавшихся кровеносных сосудов. От направления на перевязочный пункт я отказался, и, вероятно, все обошлось бы без последствий. Но командир дивизиона, старый полковник, убежденный в ценности спиртного, напоил меня коньяком, после чего у меня начались подергивания щеки и глаза.
Через несколько месяцев спокойной жизни в Петрограде и небольшого лечения все прошло и забылось.
Не забыли обо мне благодарные артиллеристы, представившие меня за восстановление связи под огнем противника ко второму Георгиевскому кресту.
_____________________
[1] Оба дома сохранились, деревянные: двухэтажный и одноэтажный на Нижегородской ул., 159 и 163.
[2] Василий Аникитич (Никитич) Прозоров (1857-1933) - протоиерей Петроградской и Гдовской епархии (1899-1923), священник Казанского собора, с 1922 исполнявший должность его настоятеля.
[3] Сведений о профессоре Шатрове найти не удалось.
[4] Лев Аристидович Кассо (1865-1914) - юрист, министр народного просвещения Российской империи.
[5] В 1914 в походе в Восточную Пруссию участвовали 1-я армия генерала от кавалерии П. К. фон Ренненкампфа и 2-я армия генерала от кавалерии А. В. Самсонова, принадлежавшие войскам Северо-Западного фронта генерала от кавалерии Я. Г. Жилинского.
[6] В августе 1914 сводным кавалерийским корпусом (группой) в составе войск 1-й армии командовал генерал-лейтенант Хан Гуссейн Нахичеванский, который не использовал всех возможностей конницы, находившейся в его подчинении.
[7] 16 (29)-17 (30) августа 1914 окружению с последующим разгромом подверглись лишь центральные корпуса 2-й армии. При этом победа войск 1-й армии в сражении при Гумбиннене 7 (20) августа заставила противника ослабить свой натиск на французском фронте, задержать переброску на запад резервов и в конечном счете сыграла свою роль в срыве оперативных планов германского командования.
[8] Возможно, был представлен к награде, но подтверждающие документы не установлены.
[9] Владимир Митрофанович Пуришкевич (1870-1920) - с 1904 по 1907 - чиновник в Министерстве внутренних дел. Затем общественно-политический деятель, один из лидеров монархической организации «Союз русского народа», член II, III (от Бессарабской губернии) и IV (от Курской губернии) Государственной думы. В годы войны - организатор и начальник санитарного поезда, соучастник убийства Григория Распутина (1916). После Октябрьского переворота - участник антибольшевистского сопротивления и Белого движения на Юге России. Умер от тифа в Новороссийске.
[10] С этой фамилией известно несколько офицеров, участников Первой мировой войны.
[11] Сергей Николаевич Бутыркин (1874-1924) - на 1 марта 1914 - исполняющий должность начальника Константиновского артиллерийского училища.
Продолжение следует...
#литературныйпонедельник
часть 2
часть 3
И вот корпус окончен, а с ним проходила и беспечная юность. За лето предстояло подготовиться к конкурсным экзаменам в институт. Тем не менее находилось время и для отдыха, который я обычно проводил на теннисной площадке в имении Штоля. Лето мы обычно проводили в Луге, где у отца были две дачи.[1] Одну сдавали, в другой жили сами. <…>
Время проводили очень весело. Целыми днями играли в теннис, а вечером собирались либо в гостиной пансиона, либо в так называемом «кур-зале»: это был самый обыкновенный старый сарай, который молодежь своими силами превратила в нечто похожее на современный сельский клуб. Здесь мы устраивали любительские спектакли, концерты и до упада танцевали.
В это лето на теннисной площадке появились новые девушки - сестры Прозоровы - Лёля, Катя, Маша и Лиля. Как всегда, новые лица привлекли внимание молодежи. Девушки оказались простыми, славными и без капризов. Они очень скоро освоились в нашей компании и стали завсегдатаями во всех наших мероприятиях, прогулках и других развлечениях. Дома, по-видимому, их держали довольно строго, так как они никогда позже девяти часов вечера не оставались.
Катя, вторая по старшинству, была очень серьезная девушка со сложившимся характером и взглядами. Как-то случилось так, что она стала моей постоянной компаньонкой по теннису. Иногда мы с ней прогуливались по берегу озера, катались на лодке, но она никогда не разрешала проводить ее домой.
Постоянные встречи сблизили нас, и впервые в моей жизни началась настоящая любовь.
Лето подходило к концу, и хотелось взять от него как можно больше. А августовские теплые лунные вечера манили на простор, на лоно природы, где никого нет и где все кажется таким загадочным, романтичным и наполняющим душу каким-то особенным ароматом. Кате тоже хотелось побыть со мной лишний час, но в доме у них существовал порядок, который нарушить никто не смел. В девять часов девушки должны были быть дома, а в десять часов отец обходил их комнаты (они жили на втором этаже), благословлял детей, и все должны были спать.
Отец Кати оказался священником и настоятелем Казанского собора в Петербурге.[2] И вот однажды, уже почти перед самым отъездом с дачи в Петербург я решил уговорить Катю пренебречь домашними драконовскими правилами и пойти погулять со мной в запретное время. Ведь это были последние летние дни. Катя была на верхнем балкончике, когда я подошел к их даче. Как она, бедная, испугалась моего появления! Она уговаривала меня уйти, доказывала мне, что нехорошо, грешно и непристойно девушке уединяться с молодым человеком. Но я не мог уйти. <…> На помощь мне пришла ее старшая сестра Лёля. И, несмотря на еще более строгие взгляды, проникшись ко мне доверием и, видимо, сочувствием, крадучись, открыла дверь и выпустила Катю, предупредив, чтобы мы долго не гуляли и, вернувшись, бросили камешек в ее окно, чтобы она так же незаметно могла впустить Катю. Отца в этот день дома не было, и он должен был вернуться из Петербурга с последним поездом.
Мы с Катей пошли по лесу. Мы были охвачены каким-то доселе неизведанным чувством. Я даже не знаю, говорили ли мы о чем-нибудь; пожалуй, нет.
В этот вечер я впервые поцеловал ее. Мы были настолько поглощены счастьем, что пришли в себя, когда начали уже пробиваться первые лучи восходящего солнца.
Как трудно прерывать начавшееся счастье. И вот, вернувшись к их даче, мы не могли расстаться, на это не хватало сил. Не отдавая себе отчета, мы зашли в беседку, чтобы хоть на мгновение продлить наше уединение. Мы и не предполагали, что в доме тревога. Вернулся отец Василий и, совершая обход с благословением своих покорных чад, не нашел в постели одной дочери. Бедная Лёля в слезах пыталась успокоить разбушевавшегося священнослужителя. Мать была приговорена к самым страшным пыткам на том свете за то, что недоглядела дочь. Наконец, «отец» спустился в сад на розыск дочери. Вот тут произошло нечто ужасное. Наш покой был нарушен просунувшейся в беседку сквозь зелень гирлянд взлохмаченной головой «святого отца». С Катей, кажется, случилась истерика, а я, получив основательную затрещину, не найдя калитки, перелетел через забор и, как пьяный, пошел домой. С Катей мы до отъезда с дачи больше не встречались. Она находилась под домашним арестом.
В Петербурге я получил от нее письмо, в котором она писала, чтобы я ее встретил в назначенный день и час возле женского педагогического института, что на Петроградской стороне. С тех пор наши встречи стали частыми, и любовь разгоралась. <…>
Иногда, когда долго не удавалось встретиться на улице, я по субботам приходил в Казанский собор и отыскивал ее среди колоннад. Не знаю, шла ли у нас на ум молитва. После всенощной я провожал ее домой, или, вернее, до дома.
К сожалению, это место свиданий вскоре было разоблачено. Отец Василий, обходя молящихся с кадилом в руках, заметил меня возле Кати, азартно замахал кадилом и изрек: «Изыде, сатана!» Катя упросила меня уйти и больше в собор не приходить.
Все же под моим влиянием она становилась смелее, и мы частенько устраивали с ней после института прогулки в прекрасные зимние вечера на Островах, где в эту пору нельзя было встретить ни одной души. Только влюбленные могли понять всю прелесть прогулок по бездорожью, по сугробам снега, при сказочном сиянии луны.
Однажды Катя с грустью сказала мне, что 24 ноября день ее ангела, что у нее будут подруги, но что она, к сожалению, не может меня пригласить, так как боится дома даже заикнуться обо мне.
Я решил идти напролом и вечером 24 ноября с букетом живых роз явился к ним. Увидев меня снимающим пальто и входящим в гостиную, Катя побледнела, а на лице ее было выражение такого ужаса, что можно было подумать, что у них в доме не именины, а покойник. «Матушка», невысокая, пухленькая женщина, забегала по комнатам так озабоченно, как будто потеряла и не могла найти что-то очень дорогое.
Я с воинствующим видом вошел в комнату, преподнес Кате цветы и поздравил ее с днем ангела. Видимо, мое поведение привело Катю в чувство и придало ей смелость. Она провела меня в маленькую розовую гостиную, где собралась молодежь. Неловкость постепенно исчезла, и все шло, как полагается на именинах.
Но вот пригласили к ужину. Гости пошли в столовую. Катя колебалась. Видно было, что она боится моей встречи с отцом. Я решительно взял ее под руку и вошел в столовую. Гости уже сидели за столом, а отец Василий, обвязавшись салфеткой, сидел на председательском месте и с аппетитом чем-то закусывал после выпитой рюмки водки.
Я, как галантный молодой человек, подошел вплотную к нему и торжественно произнес: «Добрый вечер, отец Василий, поздравляю вас с именинницей». У «отца», видимо, застряла в горле закуска, так как он долго пытался что-то проглотить; наконец вскочил и вместе с салфеткой удалился из столовой.
Несколько минут длилось гробовое молчание. Я ждал появления отца с поленом в руках или с каким-нибудь другим орудием изгнания грешника из рая. Но отец Василий не являлся. Очевидно, у него подкосились ноги. «Матушка» старалась как-то замять этот инцидент, и ей в какой-то степени удалось это сделать. Во всяком случае, после выпитой рюмки вина все сгладилось и ужин прошел благополучно.
На следующий день по дороге от института я пытался объяснить Кате, что так больше продолжаться не может, что нам надо обвенчаться и сообщить родителям о случившемся факте. Но никакие мои доводы не могли выбить у нее заложенное с детства слепое повиновение родителям. Решено было свадьбу отложить до окончания института. Она уверяла меня, что, когда мы будем «на ногах», отец изменит обо мне свое превратное мнение и даст согласие. Возможно, что оно так и было бы, если бы не началась Первая мировая война.
Занятия в институте у меня шли удовлетворительно, если не считать, что, хотя математика мне давалась довольно легко, по начертательной геометрии я еще на первом курсе чуть не сорвался. Был у меня в институте профессор Шатров[3], у которого была страсть, я бы сказал, издеваться над студентами.
Ни один студент не сдавал ему зачетов с первого раза. Причем если не удавалось срезать студента на вопросах по курсу, то он, не смущаясь, начинал задавать вопросы, не относящиеся к предмету.
Возмущение против этого профессора накапливалось из года в год. Студенты требовали у деканата увольнения Шатрова, но все было бесплодно, так как он пользовался большими связями у министра просвещения Кассо.[4]
В конце концов дело дошло до того, что один из моих однокурсников, кавказец Мержанов, стукнул профессора альбомом эпюр по голове. Студент был уволен без права поступления в вузы, а Шатров лишен права преподавания на три года.
Политической деятельностью я в институте не занимался и ни к каким кружкам и землячествам не примыкал.
В 1913-<19>14 годах я устроился на практику на Путиловский завод. Здесь мне впервые пришлось окунуться в рабочую среду. Если до этого времени в силу сложившейся традиции я на рабочий класс смотрел несколько свысока, то после нескольких месяцев работы мое мнение и отношение к рабочим сильно изменилось. Я увидел в них простых, душевных, хотя и до известной степени озлобленных людей.
Постепенно рабочие стали ко мне привыкать, и уже не чувствовалось той вражды, которая проявлялась с первых дней. Мой мастер Золотцев даже любезно предложил мне ночевать у него на квартире в те дни, когда приходилось заканчивать работу в 12 часов ночи. Жил он рядом с заводом в небольшой деревянной хибарке, разделенной занавеской на две комнаты. Семья у него была довольно большая. Жена не работала и возилась с ребятишками. Золотцев зарабатывал прилично, и особой нужды в доме не было.
Однажды он рассказал мне, что рабочие очень недовольны своим инженером - начальником цеха - и решили устроить ему обструкцию. Тут же он выразил уверенность, что и я приму в ней участие. Положение мое было довольно затруднительным, и я решил, что должен тоже как-то выразить свой протест против бесчеловечного поведения начальника цеха.
К счастью, мне пришлось быть только наблюдателем. Протест рабочих выразился в том, что, когда начальник цеха пришел утром в цех, несколько рабочих подхватили его, усадили в подкаченную другими тачку с металлическими стружками и выкатили из цеха. После этого инженер в цеху больше не появлялся, а на его место был назначен выдвиженец из мастеров некто Воробьев. Воробьев был малограмотный, но исключительно даровитый человек. Им был сконструирован станок для обжимки центрующих утолщений вместо существовавшего для этой цели пресса, что повысило производительность на этой операции в несколько десятков раз.
К весне 1914 года я покинул завод, так как сильно переутомился. К тому же надо было сдавать зачеты.
Планы на лето четырнадцатого года были сорваны объявлением войны с Германией. Я, конечно, мог бы спокойно уехать на дачу, так как студентов в армию еще не призывали. Передо мной стала дилемма. Или заканчивать институт, или пойти сражаться за Родину. Чувство патриотизма взяло верх, и я ушел в армию добровольцем на правах вольноопределяющего I разряда.
С первых же дней пришлось окунуться в ужасы мировой войны. Началось со стремительного кавалерийского набега в Восточную Пруссию. За несколько дней мы, громя и рубя на пути, выскочили узким коридором под стены Кёнигсберга. Казалось, что этот необдуманный кавалерийский набег проложил дорогу славе русскому оружию и конец войны уже не за горами. За нами в этот коридор втянулись две армии под командованием генералов Самсонова и Семенова.[5] Нашим кавалерийским корпусом командовал генерал Ренненкампф.[6] Дальше нам продвинуться не удалось, так как немцы, затянув нас в мешок, окружили обе армии и началось буквально уничтожение наших армий. Армии были скинуты в Мазурские болота, деморализованы и, по сути дела, уничтожены.[7] Дело в том, что немцы перехватили шифрованную телеграмму нашим армиям от Штаба Верховного командования и, пользуясь весьма незамысловатым нашим шифром, предупредили все намечавшиеся нами дальнейшие операции на этом участке фронта.
За бои в Восточной Пруссии я был награжден первым Георгиевским крестом.[8]
С этих пор мне пришлось больше участвовать в отступлениях, чем в наступлениях. Сдача Риги, Вильно. Жесточайшие бои под Молодечно, где нам «посчастливилось» опять попасть в окружение. Десять суток мы и день и ночь бросались в атаки во всех направлениях, пытаясь прорвать кольцо. Люди и кони совершенно обессилели, но настроение было здоровое, бодрое и уверенное в благополучном исходе. И на десятые сутки подоспевшие из резерва гвардейские гренадеры прорвали кольцо, и мы без особых потерь вышли из окружения и остановились в Молодечно. Наступило некоторое затишье, так что можно было привести себя в порядок, помыться в бане, сменить белье, в чем ощущалась особая необходимость, так как оно было усеяно насекомыми. В Молодечно был организован прекрасный питательный пункт и санитарное обслуживание. Эта организация была создана по инициативе и при личном участии Пуришкевича.[9] Правда, там было много здоровых мужчин, пристроившихся в ней, чтобы не попасть на фронт (их называли в насмешку «земгусарами»). Все же эти пункты и посты делали большое дело.
В Молодечно нам стоять долго не пришлось, ибо армия должна была оставить его и отойти на новые позиции. Так мы докатились до Минска. Отходили все время с боями и пережили немало неприятных дней.
Не доходя до Минска несколько километров, нас отвели на отдых. Я получил разрешение командира съездить на несколько дней в Минск отдохнуть. Меня поразило, что в городе жизнь текла довольно спокойно. Торговали магазины, шумели увеселительные заведения, а дельцы делали «бизнес» на чем только могли. Разменная монета совершенно исчезла. Ни в одном магазине нельзя было получить сдачу серебром. <…>
Вскоре я был откомандирован в Петроград для прохождения ускоренного курса, сдачи экзаменов и производства в офицеры. Это был ноябрь 1915 года. Для меня это не представляло особой трудности, так как военная подготовка с детства и фронт выделяли меня из общей массы юнкеров, контингент которых состоял в основном из студентов, педагогов, служащих и даже прокуроров. Курс был рассчитан на шесть месяцев, и в мае 1916 года мы должны были быть уже на фронте.
В училище у меня произошел довольно неприятный случай с курсовым офицером поляком Миткевич-Волчасским.[10] Дело в том, что многие курсовые офицеры успели привыкнуть иметь дело со штатской публикой, над которой можно было посмеяться, а иногда и поиздеваться.
И вот этот Миткевич-Волчасский вздумал испытать свое остроумие и на мне, когда я явился с рапортом из отпуска. Меня взорвало такое отношение, и я ему выпалил что-то вроде того, что, прежде чем позволять себе такие выходки, следовало бы понюхать пороху и не забывать, что он имеет дело с Георгиевским кавалером.
Этот полячишка побагровел и обозвал меня негодяем. Я потерял самообладание и, как стоял с поднятой рукой «под козырек», двинулся прямо на него, только ладонь была уже не развернута, а сжата в кулак. Все это могло кончиться очень печально для нас обоих, если бы он не убежал. Я был немедленно водворен на гауптвахту.
Естественно, что этот инцидент Миткевичем в рапорте начальству училища был освещен в самом неблагоприятном для меня свете. В условиях военного времени это могло кончиться отдачей под военно-полевой суд и в лучшем случае разжалованием в рядовые.
Признаться, меня не так волновали последствия, как незаслуженное оскорбление и сознание полной беспомощности в борьбе с тыловым начальством. Оставалось только пожалеть, что я не успел залепить ему хорошую оплеуху.
О случившемся, конечно, сейчас же сообщили отцу. Отец понял, что если я позволил себе что-либо подобное, то, значит, меня на это вызвали. Мне было предоставлено свидание с отцом в присутствии начальника училища генерала Бутыркина.[11] Я рассказал честно все как было и просил начальника училища опросить стоявших в то время сзади меня юнкеров. Конечно, начальнику училища выявить виновность курсового офицера было нежелательно, и мне в расследовании было отказано.
Шли дни, приближался день производства в офицеры и разбор вакансий, а моя судьба все еще не была решена. Здесь отец, кажется первый раз в жизни, использовал свои прошлые родственные связи и обратился к вдовствующей императрице Марии Федоровне с просьбой вмешаться в это дело и обязать командование провести беспристрастное расследование. От Марии Федоровны последовала телеграмма на имя начальника училища следующего содержания - дословно: «Прошу прекратить преследование юнкера Грегер. Мария».
Понятно, что вмешательство императрицы в участь какого-то там юнкера встревожило весь командный состав училища. С другой стороны, они были рады, что дело закончилось без всяких разборов. Меня вызвал начальник училища и, пожав мне руку, объявил, что по ходатайству Ея Императорского Величества дело прекращено и что я напрасно беспокоил царствующую особу, что он и сам бы разобрался в этом и, конечно, встал бы на мою сторону и проч. и проч. На все это я ответил, что я этим не удовлетворен и требую, чтобы Миткевич передо мной извинился, иначе через два дня, будучи произведен в офицеры, я потребую суда чести.
Миткевич оказался трусом и со сладенькой улыбкой принес мне извинение.
После трехдневного отпуска я направился в свою часть.
Незадолго до откомандирования в училище мне пришлось побывать в пехотных окопах. Я находился для связи на наблюдательном пункте одной из полевых артиллерийских батарей. Наблюдательный пункт все время поддерживал телефонную связь с первой линией окопов, где находился передовой артиллерист-наблюдатель. Эта связь была абсолютно необходимой, и немцы все время старались нарушить ее. Видимо, им удалось обнаружить колышки с подвешенными телефонными проводами, и после удачных попаданий гранат связь оказалась прерванной. Посланные два пехотных телефониста для нахождения повреждения и восстановления связи не вернулись, и связь продолжала отсутствовать.
Я вызвался наладить связь.
Выйдя с командирского наблюдательного пункта, я пошел по проводам, разыскивая разрыв. Так как я не имел абсолютно никакого опыта передвижения по открытой местности, то вместо того, чтобы продвигаться ползком и укрываться от глаз противника в довольно густой и высокой траве, я зашагал во весь рост. Естественно, что очень скоро надо мной начали рваться немецкие бризантные гранаты, приведшие меня в весьма неприятное расположение духа. Надо сознаться, что я изрядно струхнул. Говорят, что «один в поле не воин», и тут я это ощутил со всей ясностью. Я почувствовал себя беззащитным ребенком. Шутка ли, в тебя стреляют, а ты ничем не можешь ответить.
Прошло несколько минут замешательства, и, взяв себя в руки, я двинулся дальше. Теперь я уже довольно низко приклонялся к земле. Пройдя под обстрелом около полутора километров, я обнаружил перебитый конец провода. Соединить его оказалось не так просто, так как снарядом вырвало порядочный отрезок провода и отбросило противоположный конец.
Пришлось наращивать метров пятнадцать провода. Соединив и проверив связь с передовым и командирским пунктом и убедившись, что всё в порядке, я стал возвращаться назад. Видимо, окрыленный своим успехом и желая казаться храбрецом, хотя у самого тряслись поджилки, я уже пренебрег мерами предосторожности. Дойти до пункта своими ногами мне не удалось. В памяти остался густой синевато-коричневый дымок от разорвавшейся над головой бризантной гранаты. Подобрали меня с наступлением темноты и доставили в штаб артиллерийского дивизиона. Контузия оказалась не очень сильной, так как я скоро пришел в себя. Голова была налита свинцом, а на лице появились черные точечки от полопавшихся кровеносных сосудов. От направления на перевязочный пункт я отказался, и, вероятно, все обошлось бы без последствий. Но командир дивизиона, старый полковник, убежденный в ценности спиртного, напоил меня коньяком, после чего у меня начались подергивания щеки и глаза.
Через несколько месяцев спокойной жизни в Петрограде и небольшого лечения все прошло и забылось.
Не забыли обо мне благодарные артиллеристы, представившие меня за восстановление связи под огнем противника ко второму Георгиевскому кресту.
_____________________
[1] Оба дома сохранились, деревянные: двухэтажный и одноэтажный на Нижегородской ул., 159 и 163.
[2] Василий Аникитич (Никитич) Прозоров (1857-1933) - протоиерей Петроградской и Гдовской епархии (1899-1923), священник Казанского собора, с 1922 исполнявший должность его настоятеля.
[3] Сведений о профессоре Шатрове найти не удалось.
[4] Лев Аристидович Кассо (1865-1914) - юрист, министр народного просвещения Российской империи.
[5] В 1914 в походе в Восточную Пруссию участвовали 1-я армия генерала от кавалерии П. К. фон Ренненкампфа и 2-я армия генерала от кавалерии А. В. Самсонова, принадлежавшие войскам Северо-Западного фронта генерала от кавалерии Я. Г. Жилинского.
[6] В августе 1914 сводным кавалерийским корпусом (группой) в составе войск 1-й армии командовал генерал-лейтенант Хан Гуссейн Нахичеванский, который не использовал всех возможностей конницы, находившейся в его подчинении.
[7] 16 (29)-17 (30) августа 1914 окружению с последующим разгромом подверглись лишь центральные корпуса 2-й армии. При этом победа войск 1-й армии в сражении при Гумбиннене 7 (20) августа заставила противника ослабить свой натиск на французском фронте, задержать переброску на запад резервов и в конечном счете сыграла свою роль в срыве оперативных планов германского командования.
[8] Возможно, был представлен к награде, но подтверждающие документы не установлены.
[9] Владимир Митрофанович Пуришкевич (1870-1920) - с 1904 по 1907 - чиновник в Министерстве внутренних дел. Затем общественно-политический деятель, один из лидеров монархической организации «Союз русского народа», член II, III (от Бессарабской губернии) и IV (от Курской губернии) Государственной думы. В годы войны - организатор и начальник санитарного поезда, соучастник убийства Григория Распутина (1916). После Октябрьского переворота - участник антибольшевистского сопротивления и Белого движения на Юге России. Умер от тифа в Новороссийске.
[10] С этой фамилией известно несколько офицеров, участников Первой мировой войны.
[11] Сергей Николаевич Бутыркин (1874-1924) - на 1 марта 1914 - исполняющий должность начальника Константиновского артиллерийского училища.
Продолжение следует...
#литературныйпонедельник