Константин Грегер. Из воспоминаний - 7
Начало
часть 2
часть 3
часть 4
часть 5
часть 6
Прошло трое суток - три бессонных ночи. Мы с Глауберманом ждали, когда за нами придут. Да, это были ужасные ночи. Промелькнула вся жизнь. Наступило какое-то безразличие, окаменение. Больше всего я думал о том, чтобы не оказаться слабым, не дрогнуть перед палачами.
На четвертый день перед обедом нас вызвали в канцелярию, и начальник тюрьмы с радостным лицом объявил нам постановление коллегии ОГПУ - 10 лет Соловков.
В июле нас погрузили в столыпинские вагоны и повезли в город Кемь - пересыльный пункт Соловецких лагерей. В Кеми мы пробыли всего три дня и на барже «Кларе», буксируемой пароходом «Глеб Бокий»[1], поплыли по Белому морю на Соловки.
На Соловках существовал интересный обычай. Первый этап после навигации встречали на пристани с оркестром музыки. Здесь нам было объявлено, что мы находимся в лагере особого назначения и должны искупить свою вину неустанным трудом.
С пристани нас под конвоем провели в кремль и разместили в карантинной роте в бывшем соборе. Здесь же содержались уголовники всех мастей и профессий. Собор был набит до отказа. Люди сутками не умывались и месяцами не меняли белье. Вечером заключенные раздевались догола и давили вшей. Косил сыпной тиф. Большинство больных не убирали, так как лазарет был переполнен. Первую ночь мы не ложились спать, а просидели на своих вещах, опасаясь прикасаться ко всему, что нас окружало.
Утром появились нарядчики и стали выводить на работу. Нас оставили в кремле и, отмерив каждому по три сажени в длину и сантиметров 80 в ширину, приказали копать канаву. До обеда я продолбил, наверное, не больше одного метра и явно должен был остаться без пайки хлеба. Но мне повезло: с обеда вернулся наладчик и сообщил мне, что меня вызывает старший делопроизводитель административной части Коган[2], и провел меня в канцелярию 1-го отделения лагеря.
Коган (тоже заключенный) пользовался большими правами и был правой рукой начальника отделения. Почему его выбор пал на меня, трудно сказать. Вероятнее всего, что он, прочитав в списках мою фамилию, сосчитал меня за еврея и решил помочь своему сородичу.
Я был немедленно направлен в санчасть для индивидуальной санобработки и уже вечером сидел в канцелярии за письменным столом и выписывал учетные карточки на прибывших с этапом заключенных. Жить меня перевели в 6-ю роту вместе с одним моряком, тоже работающим в канцелярии. Нам была отведена довольно просторная монашеская келья. Впервые после тюрьмы и этапа я заснул в чистой постели безмятежным сном.
Через несколько дней я был переведен в Управление лагерей на должность начальника учетно-распределительного отряда. Это один из основных отрядов, ведающий учетом и распределением рабочей силы, освобождением и представлением заключенных на сокращение сроков и <выполняющий> много других функций.
Следует упомянуть, что на Соловках вольнонаемного состава было еще мало, а грамотных среди них было еще меньше. Поэтому всеми хозяйственными, техническими, экономическими, плановыми и даже следственными органами руководили заключенные. Вольнонаемный состав ведал только внешней охраной, дисциплиной и администрированием.
Я жил в отдельной квартире с двумя товарищами и чувствовал себя неплохо. Авторитетом я пользовался огромным, и все начальники отделений (вольнонаемные) во многом зависели от меня. Мне было предоставлено право свободного передвижения по всему острову. В моем подчинении была целая сеть учетных бюро, через которую осуществлялось управление рабочей силой на острове.
Благодаря своему положению я очень скоро познал всю официальную и закулисную жизнь острова.
Надо сказать, что остров жил своей своеобразной жизнью. Мозгом острова был кремль, в котором помещались все хозяйственные подразделения, санчасть, театр. Здесь же в одном из корпусов жили монахи, которые отказались покинуть остров. На кладбище была сохранена церковь, где совершались богослужения. Общение монахам с заключенными, как правило, было запрещено.
Управление лагерей было размещено вне кремля, у пристани, в здании бывшей гостиницы для приезжавших богомольцев. Невдалеке от кремля в двух двухэтажных домах содержались женщины. Почти все они использовались на хозяйственных работах, и только небольшая часть была допущена к работе в Управлении в качестве машинисток.
По своему составу заключенных лагерь разделялся на три группы: интеллигенция, «шпана» и политические. В первую входил главным образом цвет старого мира, титулованное и нетитулованное дворянство, офицерство, писатели, артисты, инженеры, врачи. Ко второй категории относились так называемые «тридцатипятники»[3], иными словами - воры всех мастей, бандиты и проч. К третьей, просуществовавшей недолго, - эсэры, меньшевики, мусаватисты и другие представители политических партий.
Интеллигенция пользовалась большими преимуществами. Работала в хозяйственных, административных, медицинских и культурных органах. Жили в достаточно культурных условиях по 2-3 человека в келье, пользовались прекрасной библиотекой, ставили спектакли, устраивали диспуты и проч.
Уголовникам в основном были предоставлены лесозаготовки.
Политические содержались на отдельных командировках, не работали и связи с окружающим миром не имели.
Интеллигенция жила сплоченной семьей, друг друга всячески поддерживали и помогали чем могли.
Заключенные этой группы, не имеющие взысканий, пользовались правом свободного хождения в районе кремля, получали личные свидания до 2-х недель с приезжающими на Соловки родственниками, а небольшая группа даже получала разрешение на совместное проживание с заключенными женщинами, если их связь действительно была серьезной. Вот на предоставление разного рода льгот мне приходилось давать свое заключение в виде характеристики.
В кремле был оборудован силами заключенных прекрасный театр. В музыкантах и артистах недостатка не было. Ставились классические драматические произведения и прекрасные оперетты.
Конечно, чтобы пользоваться всеми этими благами, надо было лавировать. Стоило поскользнуться и попасть в немилость, и тогда ждали все ужасы неволи.
За определенные проступки существовали непоколебимые меры наказания. Например, нелегальное свидание с женщиной оценивалось 6 месяцами изолятора. О нем пойдет речь особо.
«Стукачей» на Соловках хотя использовали, но презирали все - от начальника управления до последнего заключенного. Обычно с открытием навигации на них составлялись списки и этапировали на остров Конд, где был создан такой режим, что мало кто из них выходил оттуда живым.
«Политические» после ряда протестов и голодовок были вывезены в политизоляторы.
Если в кремле люди жили относительно в хороших условиях, то на командировках творилось что-то трудноописуемое. Основная работа там была лесозаготовки. Руководил этими работами некто заключенный Селецкий, пожилой хромоногий человек, применявший самые изощренные издевательства над вверенными ему заключенными. Как правило, уголовников за людей не считали. Нормы на лесозаготовках были рассчитаны сверх всяких человеческих возможностей. Не выполнившие норму в течение двенадцати установленных часов оставались в лесу, а утром к недовыполненной норме человеку добавлялась новая, и так в течение трех суток. Десятники и охрана на лесозаготовках были подобраны соответствующие. Это были садисты, потерявшие человеческий облик. Для них ничего не стоило к не выполняющим норму или провинившимся в чем-либо применить, например, такое наказание. Зимой в сильные морозы человека раздевали догола, ставили на пенек и обливали холодной водой, выдерживая до тех пор, пока он не обледенеет. После обледенения затаскивали в барак на оттайку. Понятно, что после этого человек уже был не жилец.
Многие спасались от лесозаготовок тем, что сами отрубали себе руку, но за саморубство их по выздоровлении отправляли в изолятор от 6 месяцев до 1 года.
Центральный изолятор был расположен на так называемой Секирной горе. Это бывший монашеский скит. В церкви этого скита и был устроен изолятор. Он разделялся на два - нижний и верхний (купол). Нижний считался раем. Здесь были нары, и заключенным разрешалось ходить и разговаривать. Верхний был оборудован по стенам купола узкими скамейками-«жердочками». Содержащиеся там заключенные с 6 часов утра и до 8 вечера должны были непрерывно сидеть на жердочке, смотря перед собой и положив руки на колени. Всякие движения и разговоры были запрещены. Пища давалась раз в сутки - утром (300 гр<аммов> хлеба и кружка воды). В заключенных, замеченных в нарушении режима, конвоиру разрешалось стрелять без предупреждения, что некоторые конвоиры и делали. Помещение не отапливалось, а заключенные содержались в одном нижнем белье. Вечером после поверки ложились спать посередине пола «штабелем» в 4-5 рядов. Это был единственный способ согреться. Обычно в нижнем ряду оставалось 2-3 трупа.
Если кому-либо из заключенных удавалось вырваться из изолятора, то его безоговорочно и без особого осмотра принимали в лазарет.
Побегов с острова не было, так как он был окружен морем на расстоянии от материка в 40-60 километров.
Все же одному бывшему офицеру удалось переплыть море на бревне и попасть в Финляндию, где он написал нашумевшую в ту пору книгу «Остров пыток и смерти».[4]
В 1928 году группа бывших офицеров пыталась поднять восстание и уйти за границу. В их план входило: захватить оружейный склад, снять часовых, захватить пароход «Глеб Бокий» и, выйдя в открытое море, взять курс на Америку.
Как они ни конспирировали свой заговор, все же нашелся провокатор, который их выдал. Это был пекарь, которого они завербовали в целях обеспечения своего путешествия хлебом. Видимо, он в последнюю минуту струсил и донес следственному отделу.[5] Буквально за несколько часов до побега все участники его были арестованы и расстреляны на Соловецком кладбище. Их было шестьдесят человек. Когда их вывели из изолятора, они бросились на охрану, пытаясь разоружить конвой, но им это не удалось. Утром, проходя по кладбищу, можно было видеть валявшиеся между могил вырванные из орбит глаза и мозги. Видимо, убивали их в упор в затылок.
После раскрытия упомянутого заговора режим на острове резко изменился. Был введен целый ряд ограничений, и очень у немногих заключенных остались пропуска на право свободного хождения.
Как обычно, с усилением режима появляется и большое количество завистников, доносчиков и выскочек. Моему положению в лагере завидовало очень много заключенных из бывших чекистов, считавших, что я занимаю такую должность не по праву, а они находятся в моем подчинении. Я видел, что один из моих подчиненных, некто Сергей Морозов, пытается меня подсиживать, но особого значения этому не придавал, так как, с одной стороны, был совершенно спокоен за свою работу и, с другой, <знал> отношение к себе и начальника Управления т. Эйхманса[6] и начальника административного отдела т. Степанова, которому я был непосредственно подчинен.
Кроме того, проводилась большая работа по подготовке протоколов к предстоящей разгрузочной комиссии. Эта работа лежала на учетно-распределительном отделе, с которой без меня Морозову не справиться. Кроме того, он рассчитывал, что я его представлю на сокращение срока.
Обычно разгрузочная комиссия приезжала в составе членов коллегии ОГПУ: прокурора Кетаньяна[7], Глеба Бокия, Фельдмана[8], Вуля[9] - бандотдел - и ряда других.
Размещались они в кабинете управления. Целыми днями пьянствовали, охотились на оленей, которых специально к их приезду сгоняли в определенный участок леса, а по ночам за ужином и солидным возлиянием рассматривали протоколы. Собственно, все рассмотрение заключалось в том, что я зачитывал их светлостям фамилии и характеристики заключенных в протокол, а секретарь аттестационной комиссии, вольнонаемный сотрудник, вечно пьяный, делал в первом экземпляре протокола пометку о решении комиссии. Решение выносилось так: кто-нибудь из членов комиссии, пропустив стопку водки, бормотал: «Год», «Два», «Три», «Отказать».
Пьяный Бокий спросил у меня: «А ты в протоколах есть?»
Я ответил, что считаю неудобным записывать самого себя.
«А ну запиши два года».
Так мне сократили срок с десяти на восемь лет.
Обычно такой разгрузочный банкет продолжается дня три-четыре, и комиссия уезжает.
Вскоре после отъезда комиссии меня арестовали и водворили в кремлевский изолятор. Несколько дней меня никуда не вызывали. На первом же допросе мне был предъявлен список заключенных, якобы незаконно мной освобожденных. Я был буквально потрясен. Я знал, что тут кроется какое-то недоразумение, которое без личного просмотра дел освобожденных опровергнуть невозможно. На моем месте уже восседал Морозов.
Я ломал себе голову, пытаясь понять, что произошло. Мне во что бы то ни стало надо было доказать свою невиновность. Иначе - расстрел. Но как? Дело мое было в руках только что приехавшего вольнонаемного следователя, сразу же ощетинившегося на меня как на злейшего врага. Начальник адмотдела был в отпуску, а начальник Управления Эйхманс уехал провожать комиссию в Москву. Обратиться было не к кому. Приходилось ждать.
Вскоре вернулся из отпуска Степанов и, узнав о моем аресте, немедленно дал распоряжение доставить меня к нему. Он тоже не верил в мою виновность. По моей просьбе и по распоряжению Степанова мне были принесены из архива все дела на заключенных, коих якобы я незаконно освободил. Их было более ста.
Первое время я был совершенно уничтожен. Действительно, в представлениях коллегии о заключении людей было написано: «После окончания срока выслать в Сибирь» или «Запретить проживание в Москве, Ленинграде, Киеве, Одессе, Харькове и Р. на Дону». Фактически же люди были освобождены, - вместо высылки в Сибирь, лишение права проживать в шести городах, а лишенных права проживать в шести городах освобождали с правом свободного проживания по Союзу.
Потребовалось колоссальное напряжение воли и памяти, чтобы заставить себя вспомнить всю картину освобождения этих людей. И все же я вспомнил. Это были люди, окончившие срока зимой и подлежащие освобождению с открытием навигации. Но освобождать их без повторного постановления коллегии мы не имели права. По-видимому, коллегия не справлялась с пересмотром дел, и из Москвы была дана шифрованная телеграмма, как сейчас помню, «33-ш». В ней давалось указание осужденных на высылку освободить с ограничением проживания в шести городах, а лишенных права на шесть городов освободить с правом свободного проживания.
Была найдена в шифр-бюро телеграмма, проверено, подходят ли указанные заключенные под ее смысл, и составлен соответствующий акт.
Я был немедленно освобожден. Морозова загнали на лесозаготовки, а мне предложили приступить к своим обязанностям.
Я принять дела отказался и просил Степанова дать мне отдохнуть. Вместо меня был назначен прибывший из Москвы вольнонаемный товарищ, а я получил назначение помощником начальника вновь открывающейся колонии малолетних правонарушителей. Эта работа пришлась мне по душе, и я с удовольствием отдавал все свое время изучению психологии этих малолетних преступников и проституток.
Было положено очень много труда и времени, чтобы хоть частично выколотить из них укоренившиеся уголовные традиции и взгляды на жизнь. Интересно, что девчонки поддавались перевоспитанию легче мальчишек. Они буквально заново рождались. У них словно появлялся тот процесс развития ребенка, которого они по тем или иным причинам не могли получить в детстве. Они начинали играть в куклы, шить на них платья и с детской радостью показывать, когда у них это получалось. Их учили грамоте, шитью, вышиванию и прочим необходимым женщинам занятиям. А ведь им уже было по 16-17 лет.
Мальчишки были распределены по производствам в соответствии с их желаниями и наклонностями.
Радостно было видеть, как эти вчерашние беспризорники становились людьми с интересом к жизни и мечтами о будущем.
Одного из своих воспитанников, Крылова, я встретил много лет спустя на Дальнем Востоке. Он ездил машинистом на паровозе. Помню, как он в колонии рассказывал, что отец его был машинистом и погиб в Гражданскую войну и что он хотел бы тоже быть машинистом, как его отец. Мы его устроили на паровоз соловецкой узкоколейной железной дороги, где он и получил первые трудовые навыки.
В 1929 году начальником Управления был назначен некто Маринелли, довольно гуманный человек, бывший ранее заместителем Эйхманса. Эйхманса отозвали в Москву. Он хотя и был чекистом, но по своей природной интеллигентности, видимо, не удовлетворял требованиям ОГПУ того времени.
Заместителем начальника управления был прислан из Москвы Ященко. Это животное в образе человека.
С его приездом начались ужасные репрессии. По всему острову шел стон. С Мартинелли он был на ножах и постоянно писал на него доносы. Никакие жалобы на него до Москвы не доходили, так как цензуру почты он взял в свои руки. Даже доклады начальника управления, в которых он жаловался на Ященко, последним перехватывались.
Восстали против него и заключенные - бывшие чекисты, а среди них были крупные работники в прошлом и сохранившие связи в Москве. Среди них был некто Боуфало[10], занимавший должность помощника следственного отдела. Ему-то и удалось через приехавшую на свидание жену отправить доклад начальника управления и, по-видимому, свою информацию.
Хотя все эти безобразия творились Ященко с благословения ОГПУ, все же там, по-видимому, поняли, что палка перегнута и все творимые на Соловках чудовищные злодеяния могут стать достоянием общественности и заграницы.
Осенью на остров приехала комиссия во главе с Шаниным[11], состоящая из представителей ОГПУ и прокуратуры Союза и ВЦСПС. Один из членов комиссии решил лично убедиться, как содержат заключенных. Переодевшись в соответствующее обмундирование, он еще в Кеми пробрался в пересыльный пункт и пристроился в одном из бараков. Наблюдал за поведением местного начальства. После прохождения этапного «крещения» с подбитым глазом товарищ ревизор предъявил начальству свой мандат и тут же арестовал несколько человек.
На Соловках комиссия разгромила почти весь вольнонаемный состав и несметное количество начальства из заключенных, прославившихся своей жестокостью. Высшее начальство было отправлено для расправы в Москву, а целый ряд «начальников» расстрелян.
Так, по сути дела, Соловки как оплот ОГПУ потеряли свое значение. Они остались существовать лишь как подразделение лагеря, а все управление перешло в город Кемь. Вырвался туда и я. Как раз в это время формировался лагерь для строительства Беломоро-Балтийского канала. Здесь я был назначен начальником строительства плотины через реку Выг на станции Тунгута.
В апреле 1933 года я был освобожден, отбыв в лагере 7 лет и 8 месяцев. Начиналась новая жизнь, и надо было решать, как ее строить. Оставаться ли работать по вольному найму в лагере или ехать домой? Взвесив все «за» и «против», я решил ехать домой. Лагерь осточертел, а дома, хотя я и не ожидал ничего особо приятного, но все же знал, что меня ждут родители и дочь.
Соловки к тому времени потеряли свое значение как центр лагерей. Даже монахов приказано было выселить. Довольно интересно проходила их эвакуация. Предполагалось, что у них хранится много церковного золота и других драгоценностей, жертвованных в свое время богатыми богомольцами. Надо было не дать им вывезти эти ценности. С этой целью монахи были предупреждены за пару дней, чтобы готовились к отъезду. Монахи такое неожиданное распоряжение приняли с большой тревогой. Было видно, как растерялись, о чем-то сговаривались. За ними была установлена слежка. И вот под покровом ночи они начали открывать тайники в стенах кремля, под стенами и лестницами собора и выгружать ценности. Им была предоставлена полная возможность изъять все ценности и уложить в свои чемоданы, ящики и мешки. Радостные, они пошли со своим скарбом на пароход. Но тут случилось то, чего они никак не ожидали. Им было предложено войти на пароход, оставив вещи на пристани.
Все их чемоданы и мешки были вытрясены. С ужасом они смотрели, как несметное количество золота и драгоценных камней изымалось из их вещей. Они слали с парохода проклятия, рвали на себе волосы, но все было бесполезно. Когда все ценности изъяли, монахам разрешили сойти с парохода за своими вещами, но большинство из них не тронулось с места. У них ничего не оставалось, кроме грязных тряпок. Так они были вывезены в Кемь и отпущены на все четыре стороны.
Прощаясь с Соловками, хочется сказать несколько слов о самом острове. Это прекрасный кусочек земли среди суровых льдов Белого моря. Природа на нем чрезвычайно разнообразна. Здесь можно встретить и сосну, и ель, и березу, и клен, и дуб, и множество красивых полевых цветов. Кремль расположен на небольшой возвышенности, и с одной стороны его стены выходят к берегам Белого моря, а с другой - на Святое озеро. Поражает массивность стен, сложенных из колоссальных валунов и скрепленных каким-то особым раствором, который не поддается ни естественным, ни физическим разрушениям. Скорее можно расколоть камень, чем скрепляющий его раствор. Монахи говорили, что раствор был приготовлен на бычачьей крови.
В стенах кремля сохранились так называемые каменные мешки. Это небольшие темные помещения с чугунными дверями, в которых приковывались государственные преступники.
В соборе в одной из колонн выдолблена небольшая келья размером по площади не более одного квадратного метра. В сторону алтаря в ней проделано окошечко с решеткой и подоконником, на который клались Евангелие и свеча. Здесь замаливал свои грехи Кудеяр-разбойник.
Долгое время в одном из отсеков собора сохранялась рака с мощами основателя монастыря святого Савватия. В 1928 году эта рака была вскрыта. Операция проводилась под руководством монаха-расстриги, отбывавшего срок в Соловках за службу в царской охранке. Вскрытие обнаружило в раке чучелу, набитую стружками, и кости преподобного старца.
Обращает на себя <внимание> дамба, соединяющая о. Соловки с о. Муксалма, расположенном в 1,5-2-х километрах. Эта дамба сложена из камней и сверху засыпана землей. История ее строительства такова: приезжающим на богомолье предлагалось за отпущение грехов сбросить в море камень и с камнем утопить в море свои грехи. От важности греха и определялся размер камня. Не знаю, сколько там утоплено грехов и долго ли их там топили, но дамба получилась такая, что ей могли бы позавидовать современные строители.
_____________________________
[1] Пароход назван по имени Глеба Ивановича Бокия (1879-1937) - председателя Петроградской ЧК в период начала красного террора, начальника спец. отдела ВЧК/ГПУ/ОГПУ, куратора Соловецкого лагеря особого назначения. Расстрелян 15 ноября 1937, реабилитирован в 1956.
[2] Скорее всего, Лазарь Иосифович Коган (1889-1939), в 1930 сменивший Эйхманса (см. примеч. 18), до 1936 - начальник Беломорстроя. В 1938 арестован, в 1939 расстрелян, реабилитирован.
[3] Заключенные по 35-й статье - уголовники.
[4] Это, можно сказать, символическое название Соловков было популярным в заграничной прессе. Неясно, имелась ли при этом в виду какая-то конкретная книга.
[5] К. Ф. рассказывал, что участники предполагавшегося побега предлагали ему к ним присоединиться. Узнав, что в их замыслы посвящен «хлеборез», он отказался.
[6] Федор Иванович Эйхманс (1897-1938) - с 1923 - первый комендант Соловецкого лагеря особого назначения (СЛОН). Начальник УЛаг ОГПУ в апреле-июне 1930; в 1931-1937 - начальник отделения шифрования Спецотдела. Расстрелян в 3 сентября 1938, посмертно реабилитирован.
[7] Рубен Павлович Катаньян (1886-1966) - прокурор по надзору за следственной деятельностью ОГПУ. См.: Розанов М. М.Соловецкий концлагерь в монастыре. 1922-1939. Факты - Домыслы - «Параши».
[8] Владимир Дмитриевич Фельдман (1893-1938) - с 1921 - начальник следственной части президиума ВЧК; в 1923-1924 - начальник юридического отдела ВЧК-ГПУ и курсов ВЧК; в 1923-1927 - по совместительству член кассационной Коллегии по уголовным делам Верховного суда РСФСР; в 1924-1934 - особоуполномоченный при коллегии ОГПУ СССР; 23 октября 1937 арестован как участник «антисоветского заговора в НКВД СССР»; 10 января 1938 расстрелян. Реабилитирован в 1956.
[9] Скорее всего, Буль - начальник бандотдела Московского ГПУ, сам в прошлом «атаман крупной бандитской шайки» (см. сайт Solovki. Энциклопедия. Кн. 10, гл. 2).
[10] О «видном чекисте» А. С. Боуфало см.: https://rusk.ru/st.php?idar=57826.
[11] Александр Михайлович Шанин (1898-1937) - руководящий сотрудник органов ОГПУ-НКВД СССР, секретарь коллегии ОГПУ СССР, комиссар государственной безопасности 2-го ранга (1935). Начальник Транспортного отдела ГУГБ НКВД СССР. В 1930-1932 председатель Особой комиссии по расследованию нарушений содержания заключенных в Соловецком лагере и его филиалах. Расстрелян в 1937 в «особом порядке». Не реабилитирован.
Продолжение следует...
#литературныйпонедельник
часть 2
часть 3
часть 4
часть 5
часть 6
Прошло трое суток - три бессонных ночи. Мы с Глауберманом ждали, когда за нами придут. Да, это были ужасные ночи. Промелькнула вся жизнь. Наступило какое-то безразличие, окаменение. Больше всего я думал о том, чтобы не оказаться слабым, не дрогнуть перед палачами.
На четвертый день перед обедом нас вызвали в канцелярию, и начальник тюрьмы с радостным лицом объявил нам постановление коллегии ОГПУ - 10 лет Соловков.
В июле нас погрузили в столыпинские вагоны и повезли в город Кемь - пересыльный пункт Соловецких лагерей. В Кеми мы пробыли всего три дня и на барже «Кларе», буксируемой пароходом «Глеб Бокий»[1], поплыли по Белому морю на Соловки.
На Соловках существовал интересный обычай. Первый этап после навигации встречали на пристани с оркестром музыки. Здесь нам было объявлено, что мы находимся в лагере особого назначения и должны искупить свою вину неустанным трудом.
С пристани нас под конвоем провели в кремль и разместили в карантинной роте в бывшем соборе. Здесь же содержались уголовники всех мастей и профессий. Собор был набит до отказа. Люди сутками не умывались и месяцами не меняли белье. Вечером заключенные раздевались догола и давили вшей. Косил сыпной тиф. Большинство больных не убирали, так как лазарет был переполнен. Первую ночь мы не ложились спать, а просидели на своих вещах, опасаясь прикасаться ко всему, что нас окружало.
Утром появились нарядчики и стали выводить на работу. Нас оставили в кремле и, отмерив каждому по три сажени в длину и сантиметров 80 в ширину, приказали копать канаву. До обеда я продолбил, наверное, не больше одного метра и явно должен был остаться без пайки хлеба. Но мне повезло: с обеда вернулся наладчик и сообщил мне, что меня вызывает старший делопроизводитель административной части Коган[2], и провел меня в канцелярию 1-го отделения лагеря.
Коган (тоже заключенный) пользовался большими правами и был правой рукой начальника отделения. Почему его выбор пал на меня, трудно сказать. Вероятнее всего, что он, прочитав в списках мою фамилию, сосчитал меня за еврея и решил помочь своему сородичу.
Я был немедленно направлен в санчасть для индивидуальной санобработки и уже вечером сидел в канцелярии за письменным столом и выписывал учетные карточки на прибывших с этапом заключенных. Жить меня перевели в 6-ю роту вместе с одним моряком, тоже работающим в канцелярии. Нам была отведена довольно просторная монашеская келья. Впервые после тюрьмы и этапа я заснул в чистой постели безмятежным сном.
Через несколько дней я был переведен в Управление лагерей на должность начальника учетно-распределительного отряда. Это один из основных отрядов, ведающий учетом и распределением рабочей силы, освобождением и представлением заключенных на сокращение сроков и <выполняющий> много других функций.
Следует упомянуть, что на Соловках вольнонаемного состава было еще мало, а грамотных среди них было еще меньше. Поэтому всеми хозяйственными, техническими, экономическими, плановыми и даже следственными органами руководили заключенные. Вольнонаемный состав ведал только внешней охраной, дисциплиной и администрированием.
Я жил в отдельной квартире с двумя товарищами и чувствовал себя неплохо. Авторитетом я пользовался огромным, и все начальники отделений (вольнонаемные) во многом зависели от меня. Мне было предоставлено право свободного передвижения по всему острову. В моем подчинении была целая сеть учетных бюро, через которую осуществлялось управление рабочей силой на острове.
Благодаря своему положению я очень скоро познал всю официальную и закулисную жизнь острова.
Надо сказать, что остров жил своей своеобразной жизнью. Мозгом острова был кремль, в котором помещались все хозяйственные подразделения, санчасть, театр. Здесь же в одном из корпусов жили монахи, которые отказались покинуть остров. На кладбище была сохранена церковь, где совершались богослужения. Общение монахам с заключенными, как правило, было запрещено.
Управление лагерей было размещено вне кремля, у пристани, в здании бывшей гостиницы для приезжавших богомольцев. Невдалеке от кремля в двух двухэтажных домах содержались женщины. Почти все они использовались на хозяйственных работах, и только небольшая часть была допущена к работе в Управлении в качестве машинисток.
По своему составу заключенных лагерь разделялся на три группы: интеллигенция, «шпана» и политические. В первую входил главным образом цвет старого мира, титулованное и нетитулованное дворянство, офицерство, писатели, артисты, инженеры, врачи. Ко второй категории относились так называемые «тридцатипятники»[3], иными словами - воры всех мастей, бандиты и проч. К третьей, просуществовавшей недолго, - эсэры, меньшевики, мусаватисты и другие представители политических партий.
Интеллигенция пользовалась большими преимуществами. Работала в хозяйственных, административных, медицинских и культурных органах. Жили в достаточно культурных условиях по 2-3 человека в келье, пользовались прекрасной библиотекой, ставили спектакли, устраивали диспуты и проч.
Уголовникам в основном были предоставлены лесозаготовки.
Политические содержались на отдельных командировках, не работали и связи с окружающим миром не имели.
Интеллигенция жила сплоченной семьей, друг друга всячески поддерживали и помогали чем могли.
Заключенные этой группы, не имеющие взысканий, пользовались правом свободного хождения в районе кремля, получали личные свидания до 2-х недель с приезжающими на Соловки родственниками, а небольшая группа даже получала разрешение на совместное проживание с заключенными женщинами, если их связь действительно была серьезной. Вот на предоставление разного рода льгот мне приходилось давать свое заключение в виде характеристики.
В кремле был оборудован силами заключенных прекрасный театр. В музыкантах и артистах недостатка не было. Ставились классические драматические произведения и прекрасные оперетты.
Конечно, чтобы пользоваться всеми этими благами, надо было лавировать. Стоило поскользнуться и попасть в немилость, и тогда ждали все ужасы неволи.
За определенные проступки существовали непоколебимые меры наказания. Например, нелегальное свидание с женщиной оценивалось 6 месяцами изолятора. О нем пойдет речь особо.
«Стукачей» на Соловках хотя использовали, но презирали все - от начальника управления до последнего заключенного. Обычно с открытием навигации на них составлялись списки и этапировали на остров Конд, где был создан такой режим, что мало кто из них выходил оттуда живым.
«Политические» после ряда протестов и голодовок были вывезены в политизоляторы.
Если в кремле люди жили относительно в хороших условиях, то на командировках творилось что-то трудноописуемое. Основная работа там была лесозаготовки. Руководил этими работами некто заключенный Селецкий, пожилой хромоногий человек, применявший самые изощренные издевательства над вверенными ему заключенными. Как правило, уголовников за людей не считали. Нормы на лесозаготовках были рассчитаны сверх всяких человеческих возможностей. Не выполнившие норму в течение двенадцати установленных часов оставались в лесу, а утром к недовыполненной норме человеку добавлялась новая, и так в течение трех суток. Десятники и охрана на лесозаготовках были подобраны соответствующие. Это были садисты, потерявшие человеческий облик. Для них ничего не стоило к не выполняющим норму или провинившимся в чем-либо применить, например, такое наказание. Зимой в сильные морозы человека раздевали догола, ставили на пенек и обливали холодной водой, выдерживая до тех пор, пока он не обледенеет. После обледенения затаскивали в барак на оттайку. Понятно, что после этого человек уже был не жилец.
Многие спасались от лесозаготовок тем, что сами отрубали себе руку, но за саморубство их по выздоровлении отправляли в изолятор от 6 месяцев до 1 года.
Центральный изолятор был расположен на так называемой Секирной горе. Это бывший монашеский скит. В церкви этого скита и был устроен изолятор. Он разделялся на два - нижний и верхний (купол). Нижний считался раем. Здесь были нары, и заключенным разрешалось ходить и разговаривать. Верхний был оборудован по стенам купола узкими скамейками-«жердочками». Содержащиеся там заключенные с 6 часов утра и до 8 вечера должны были непрерывно сидеть на жердочке, смотря перед собой и положив руки на колени. Всякие движения и разговоры были запрещены. Пища давалась раз в сутки - утром (300 гр<аммов> хлеба и кружка воды). В заключенных, замеченных в нарушении режима, конвоиру разрешалось стрелять без предупреждения, что некоторые конвоиры и делали. Помещение не отапливалось, а заключенные содержались в одном нижнем белье. Вечером после поверки ложились спать посередине пола «штабелем» в 4-5 рядов. Это был единственный способ согреться. Обычно в нижнем ряду оставалось 2-3 трупа.
Если кому-либо из заключенных удавалось вырваться из изолятора, то его безоговорочно и без особого осмотра принимали в лазарет.
Побегов с острова не было, так как он был окружен морем на расстоянии от материка в 40-60 километров.
Все же одному бывшему офицеру удалось переплыть море на бревне и попасть в Финляндию, где он написал нашумевшую в ту пору книгу «Остров пыток и смерти».[4]
В 1928 году группа бывших офицеров пыталась поднять восстание и уйти за границу. В их план входило: захватить оружейный склад, снять часовых, захватить пароход «Глеб Бокий» и, выйдя в открытое море, взять курс на Америку.
Как они ни конспирировали свой заговор, все же нашелся провокатор, который их выдал. Это был пекарь, которого они завербовали в целях обеспечения своего путешествия хлебом. Видимо, он в последнюю минуту струсил и донес следственному отделу.[5] Буквально за несколько часов до побега все участники его были арестованы и расстреляны на Соловецком кладбище. Их было шестьдесят человек. Когда их вывели из изолятора, они бросились на охрану, пытаясь разоружить конвой, но им это не удалось. Утром, проходя по кладбищу, можно было видеть валявшиеся между могил вырванные из орбит глаза и мозги. Видимо, убивали их в упор в затылок.
После раскрытия упомянутого заговора режим на острове резко изменился. Был введен целый ряд ограничений, и очень у немногих заключенных остались пропуска на право свободного хождения.
Как обычно, с усилением режима появляется и большое количество завистников, доносчиков и выскочек. Моему положению в лагере завидовало очень много заключенных из бывших чекистов, считавших, что я занимаю такую должность не по праву, а они находятся в моем подчинении. Я видел, что один из моих подчиненных, некто Сергей Морозов, пытается меня подсиживать, но особого значения этому не придавал, так как, с одной стороны, был совершенно спокоен за свою работу и, с другой, <знал> отношение к себе и начальника Управления т. Эйхманса[6] и начальника административного отдела т. Степанова, которому я был непосредственно подчинен.
Кроме того, проводилась большая работа по подготовке протоколов к предстоящей разгрузочной комиссии. Эта работа лежала на учетно-распределительном отделе, с которой без меня Морозову не справиться. Кроме того, он рассчитывал, что я его представлю на сокращение срока.
Обычно разгрузочная комиссия приезжала в составе членов коллегии ОГПУ: прокурора Кетаньяна[7], Глеба Бокия, Фельдмана[8], Вуля[9] - бандотдел - и ряда других.
Размещались они в кабинете управления. Целыми днями пьянствовали, охотились на оленей, которых специально к их приезду сгоняли в определенный участок леса, а по ночам за ужином и солидным возлиянием рассматривали протоколы. Собственно, все рассмотрение заключалось в том, что я зачитывал их светлостям фамилии и характеристики заключенных в протокол, а секретарь аттестационной комиссии, вольнонаемный сотрудник, вечно пьяный, делал в первом экземпляре протокола пометку о решении комиссии. Решение выносилось так: кто-нибудь из членов комиссии, пропустив стопку водки, бормотал: «Год», «Два», «Три», «Отказать».
Пьяный Бокий спросил у меня: «А ты в протоколах есть?»
Я ответил, что считаю неудобным записывать самого себя.
«А ну запиши два года».
Так мне сократили срок с десяти на восемь лет.
Обычно такой разгрузочный банкет продолжается дня три-четыре, и комиссия уезжает.
Вскоре после отъезда комиссии меня арестовали и водворили в кремлевский изолятор. Несколько дней меня никуда не вызывали. На первом же допросе мне был предъявлен список заключенных, якобы незаконно мной освобожденных. Я был буквально потрясен. Я знал, что тут кроется какое-то недоразумение, которое без личного просмотра дел освобожденных опровергнуть невозможно. На моем месте уже восседал Морозов.
Я ломал себе голову, пытаясь понять, что произошло. Мне во что бы то ни стало надо было доказать свою невиновность. Иначе - расстрел. Но как? Дело мое было в руках только что приехавшего вольнонаемного следователя, сразу же ощетинившегося на меня как на злейшего врага. Начальник адмотдела был в отпуску, а начальник Управления Эйхманс уехал провожать комиссию в Москву. Обратиться было не к кому. Приходилось ждать.
Вскоре вернулся из отпуска Степанов и, узнав о моем аресте, немедленно дал распоряжение доставить меня к нему. Он тоже не верил в мою виновность. По моей просьбе и по распоряжению Степанова мне были принесены из архива все дела на заключенных, коих якобы я незаконно освободил. Их было более ста.
Первое время я был совершенно уничтожен. Действительно, в представлениях коллегии о заключении людей было написано: «После окончания срока выслать в Сибирь» или «Запретить проживание в Москве, Ленинграде, Киеве, Одессе, Харькове и Р. на Дону». Фактически же люди были освобождены, - вместо высылки в Сибирь, лишение права проживать в шести городах, а лишенных права проживать в шести городах освобождали с правом свободного проживания по Союзу.
Потребовалось колоссальное напряжение воли и памяти, чтобы заставить себя вспомнить всю картину освобождения этих людей. И все же я вспомнил. Это были люди, окончившие срока зимой и подлежащие освобождению с открытием навигации. Но освобождать их без повторного постановления коллегии мы не имели права. По-видимому, коллегия не справлялась с пересмотром дел, и из Москвы была дана шифрованная телеграмма, как сейчас помню, «33-ш». В ней давалось указание осужденных на высылку освободить с ограничением проживания в шести городах, а лишенных права на шесть городов освободить с правом свободного проживания.
Была найдена в шифр-бюро телеграмма, проверено, подходят ли указанные заключенные под ее смысл, и составлен соответствующий акт.
Я был немедленно освобожден. Морозова загнали на лесозаготовки, а мне предложили приступить к своим обязанностям.
Я принять дела отказался и просил Степанова дать мне отдохнуть. Вместо меня был назначен прибывший из Москвы вольнонаемный товарищ, а я получил назначение помощником начальника вновь открывающейся колонии малолетних правонарушителей. Эта работа пришлась мне по душе, и я с удовольствием отдавал все свое время изучению психологии этих малолетних преступников и проституток.
Было положено очень много труда и времени, чтобы хоть частично выколотить из них укоренившиеся уголовные традиции и взгляды на жизнь. Интересно, что девчонки поддавались перевоспитанию легче мальчишек. Они буквально заново рождались. У них словно появлялся тот процесс развития ребенка, которого они по тем или иным причинам не могли получить в детстве. Они начинали играть в куклы, шить на них платья и с детской радостью показывать, когда у них это получалось. Их учили грамоте, шитью, вышиванию и прочим необходимым женщинам занятиям. А ведь им уже было по 16-17 лет.
Мальчишки были распределены по производствам в соответствии с их желаниями и наклонностями.
Радостно было видеть, как эти вчерашние беспризорники становились людьми с интересом к жизни и мечтами о будущем.
Одного из своих воспитанников, Крылова, я встретил много лет спустя на Дальнем Востоке. Он ездил машинистом на паровозе. Помню, как он в колонии рассказывал, что отец его был машинистом и погиб в Гражданскую войну и что он хотел бы тоже быть машинистом, как его отец. Мы его устроили на паровоз соловецкой узкоколейной железной дороги, где он и получил первые трудовые навыки.
В 1929 году начальником Управления был назначен некто Маринелли, довольно гуманный человек, бывший ранее заместителем Эйхманса. Эйхманса отозвали в Москву. Он хотя и был чекистом, но по своей природной интеллигентности, видимо, не удовлетворял требованиям ОГПУ того времени.
Заместителем начальника управления был прислан из Москвы Ященко. Это животное в образе человека.
С его приездом начались ужасные репрессии. По всему острову шел стон. С Мартинелли он был на ножах и постоянно писал на него доносы. Никакие жалобы на него до Москвы не доходили, так как цензуру почты он взял в свои руки. Даже доклады начальника управления, в которых он жаловался на Ященко, последним перехватывались.
Восстали против него и заключенные - бывшие чекисты, а среди них были крупные работники в прошлом и сохранившие связи в Москве. Среди них был некто Боуфало[10], занимавший должность помощника следственного отдела. Ему-то и удалось через приехавшую на свидание жену отправить доклад начальника управления и, по-видимому, свою информацию.
Хотя все эти безобразия творились Ященко с благословения ОГПУ, все же там, по-видимому, поняли, что палка перегнута и все творимые на Соловках чудовищные злодеяния могут стать достоянием общественности и заграницы.
Осенью на остров приехала комиссия во главе с Шаниным[11], состоящая из представителей ОГПУ и прокуратуры Союза и ВЦСПС. Один из членов комиссии решил лично убедиться, как содержат заключенных. Переодевшись в соответствующее обмундирование, он еще в Кеми пробрался в пересыльный пункт и пристроился в одном из бараков. Наблюдал за поведением местного начальства. После прохождения этапного «крещения» с подбитым глазом товарищ ревизор предъявил начальству свой мандат и тут же арестовал несколько человек.
На Соловках комиссия разгромила почти весь вольнонаемный состав и несметное количество начальства из заключенных, прославившихся своей жестокостью. Высшее начальство было отправлено для расправы в Москву, а целый ряд «начальников» расстрелян.
Так, по сути дела, Соловки как оплот ОГПУ потеряли свое значение. Они остались существовать лишь как подразделение лагеря, а все управление перешло в город Кемь. Вырвался туда и я. Как раз в это время формировался лагерь для строительства Беломоро-Балтийского канала. Здесь я был назначен начальником строительства плотины через реку Выг на станции Тунгута.
В апреле 1933 года я был освобожден, отбыв в лагере 7 лет и 8 месяцев. Начиналась новая жизнь, и надо было решать, как ее строить. Оставаться ли работать по вольному найму в лагере или ехать домой? Взвесив все «за» и «против», я решил ехать домой. Лагерь осточертел, а дома, хотя я и не ожидал ничего особо приятного, но все же знал, что меня ждут родители и дочь.
Соловки к тому времени потеряли свое значение как центр лагерей. Даже монахов приказано было выселить. Довольно интересно проходила их эвакуация. Предполагалось, что у них хранится много церковного золота и других драгоценностей, жертвованных в свое время богатыми богомольцами. Надо было не дать им вывезти эти ценности. С этой целью монахи были предупреждены за пару дней, чтобы готовились к отъезду. Монахи такое неожиданное распоряжение приняли с большой тревогой. Было видно, как растерялись, о чем-то сговаривались. За ними была установлена слежка. И вот под покровом ночи они начали открывать тайники в стенах кремля, под стенами и лестницами собора и выгружать ценности. Им была предоставлена полная возможность изъять все ценности и уложить в свои чемоданы, ящики и мешки. Радостные, они пошли со своим скарбом на пароход. Но тут случилось то, чего они никак не ожидали. Им было предложено войти на пароход, оставив вещи на пристани.
Все их чемоданы и мешки были вытрясены. С ужасом они смотрели, как несметное количество золота и драгоценных камней изымалось из их вещей. Они слали с парохода проклятия, рвали на себе волосы, но все было бесполезно. Когда все ценности изъяли, монахам разрешили сойти с парохода за своими вещами, но большинство из них не тронулось с места. У них ничего не оставалось, кроме грязных тряпок. Так они были вывезены в Кемь и отпущены на все четыре стороны.
Прощаясь с Соловками, хочется сказать несколько слов о самом острове. Это прекрасный кусочек земли среди суровых льдов Белого моря. Природа на нем чрезвычайно разнообразна. Здесь можно встретить и сосну, и ель, и березу, и клен, и дуб, и множество красивых полевых цветов. Кремль расположен на небольшой возвышенности, и с одной стороны его стены выходят к берегам Белого моря, а с другой - на Святое озеро. Поражает массивность стен, сложенных из колоссальных валунов и скрепленных каким-то особым раствором, который не поддается ни естественным, ни физическим разрушениям. Скорее можно расколоть камень, чем скрепляющий его раствор. Монахи говорили, что раствор был приготовлен на бычачьей крови.
В стенах кремля сохранились так называемые каменные мешки. Это небольшие темные помещения с чугунными дверями, в которых приковывались государственные преступники.
В соборе в одной из колонн выдолблена небольшая келья размером по площади не более одного квадратного метра. В сторону алтаря в ней проделано окошечко с решеткой и подоконником, на который клались Евангелие и свеча. Здесь замаливал свои грехи Кудеяр-разбойник.
Долгое время в одном из отсеков собора сохранялась рака с мощами основателя монастыря святого Савватия. В 1928 году эта рака была вскрыта. Операция проводилась под руководством монаха-расстриги, отбывавшего срок в Соловках за службу в царской охранке. Вскрытие обнаружило в раке чучелу, набитую стружками, и кости преподобного старца.
Обращает на себя <внимание> дамба, соединяющая о. Соловки с о. Муксалма, расположенном в 1,5-2-х километрах. Эта дамба сложена из камней и сверху засыпана землей. История ее строительства такова: приезжающим на богомолье предлагалось за отпущение грехов сбросить в море камень и с камнем утопить в море свои грехи. От важности греха и определялся размер камня. Не знаю, сколько там утоплено грехов и долго ли их там топили, но дамба получилась такая, что ей могли бы позавидовать современные строители.
_____________________________
[1] Пароход назван по имени Глеба Ивановича Бокия (1879-1937) - председателя Петроградской ЧК в период начала красного террора, начальника спец. отдела ВЧК/ГПУ/ОГПУ, куратора Соловецкого лагеря особого назначения. Расстрелян 15 ноября 1937, реабилитирован в 1956.
[2] Скорее всего, Лазарь Иосифович Коган (1889-1939), в 1930 сменивший Эйхманса (см. примеч. 18), до 1936 - начальник Беломорстроя. В 1938 арестован, в 1939 расстрелян, реабилитирован.
[3] Заключенные по 35-й статье - уголовники.
[4] Это, можно сказать, символическое название Соловков было популярным в заграничной прессе. Неясно, имелась ли при этом в виду какая-то конкретная книга.
[5] К. Ф. рассказывал, что участники предполагавшегося побега предлагали ему к ним присоединиться. Узнав, что в их замыслы посвящен «хлеборез», он отказался.
[6] Федор Иванович Эйхманс (1897-1938) - с 1923 - первый комендант Соловецкого лагеря особого назначения (СЛОН). Начальник УЛаг ОГПУ в апреле-июне 1930; в 1931-1937 - начальник отделения шифрования Спецотдела. Расстрелян в 3 сентября 1938, посмертно реабилитирован.
[7] Рубен Павлович Катаньян (1886-1966) - прокурор по надзору за следственной деятельностью ОГПУ. См.: Розанов М. М.Соловецкий концлагерь в монастыре. 1922-1939. Факты - Домыслы - «Параши».
[8] Владимир Дмитриевич Фельдман (1893-1938) - с 1921 - начальник следственной части президиума ВЧК; в 1923-1924 - начальник юридического отдела ВЧК-ГПУ и курсов ВЧК; в 1923-1927 - по совместительству член кассационной Коллегии по уголовным делам Верховного суда РСФСР; в 1924-1934 - особоуполномоченный при коллегии ОГПУ СССР; 23 октября 1937 арестован как участник «антисоветского заговора в НКВД СССР»; 10 января 1938 расстрелян. Реабилитирован в 1956.
[9] Скорее всего, Буль - начальник бандотдела Московского ГПУ, сам в прошлом «атаман крупной бандитской шайки» (см. сайт Solovki. Энциклопедия. Кн. 10, гл. 2).
[10] О «видном чекисте» А. С. Боуфало см.: https://rusk.ru/st.php?idar=57826.
[11] Александр Михайлович Шанин (1898-1937) - руководящий сотрудник органов ОГПУ-НКВД СССР, секретарь коллегии ОГПУ СССР, комиссар государственной безопасности 2-го ранга (1935). Начальник Транспортного отдела ГУГБ НКВД СССР. В 1930-1932 председатель Особой комиссии по расследованию нарушений содержания заключенных в Соловецком лагере и его филиалах. Расстрелян в 1937 в «особом порядке». Не реабилитирован.
Продолжение следует...
#литературныйпонедельник