Константин Грегер. Из воспоминаний - 6
Начало
часть 2
часть 3
часть 4
часть 5
Октябрьскую революцию я встретил в Петрограде. Встретил и как неизбежный конец развала России. В это время началось бегство офицеров под знамена Деникина и Колчака. Вскоре почти никого из офицеров, по крайней мере в Петрограде, не осталось.
Я решил не примыкать ни к тем ни к другим, так как видел всю безнадежность борьбы с оружием в руках без твердой опоры внутри страны. А такой опоры не было. Думается, что если бы большевики отнеслись к офицерам царской армии иначе, то большинство из них осталось бы в рядах Красной Армии и была бы исключена ненужная междоусобная война, уложившая тысячи лучших сынов нашей Родины.
Хотя русское офицерство и проявило в этой Гражданской войне образцы храбрости, доблести и геройства и подвиги их заслуживают вечной славы, но история была не на их стороне. Вечная память этим истинно русским доблестным воинам, сложившим свои головы за дело, в которое они верили и которое им не пришлось совершить!
И вот я советский гражданин. Пользующийся правом свободы слова, печати и неприкосновенности личности. Ровно через месяц я испытал на себе эти прекрасные лозунги.
26 ноября я собрался идти на именины к Белозеровым. Предварительно надо было зайти в магазин и купить подарок. Я завернул в один из магазинов на Владимирском проспекте и заметил, что народу в магазине очень много, все какие-то растерянные и никто ничего не покупает. Я решил выйти из магазина, но не тут-то было. В дверях стояли типы с звериными лицами и космами волос из-под фуражек и никого не выпускали. Сперва я подумал, что это бандиты, которые будут нас сейчас раздевать и выпускать на улицу в чем мать родила, но никто к этой церемонии не приступал.
Наконец на улице появились два грузовика с вооруженной охраной, которая довольно бесцеремонно напихала всех в грузовики и повезла по Гороховой улице.
У дома №2, ставшего впоследствии легендарным, нас высадили и загнали в ворота. Вскоре мы все очутились в комендатуре, а оттуда по винтовой лестнице были доставлены на последний этаж в помещение, состоящее из двух комнат, набитых до отказа самыми разношерстными людьми. Здесь находился генерал (фамилию не помню) со своим адъютантом, поэт, торговцы, мелкие жулики и какой-то татарин, который каждый час вешался. Меблировка была не особенно роскошная - всего один стол и скамейка. Генерал спал на столе, его адъютант под столом, поэт на скамейке, а остальные на полу, что называется, впритирку. Всего здесь было расквартировано 120 человек.
Настроение у всех было подавленное, и, если бы не татарин, то было бы совсем скучно. Так я вместо именин попал «с дружественным визитом» в ЧК. Надо сказать, что, так как я ехал на именины, то был в полной парадной форме (под шинелью, конечно), в погонах и при орденах.
Самочувствие у меня было неважное. Хотя я знал, что за мной никаких проступков нет, но достаточно было предстать в этом богоугодном заведении со всеми регалиями, так моя песенка была бы спета.
Воспользовавшись толкучкой в комендатуре, я успел сорвать с себя погоны и ордена и заткнуть их за спинку дивана, стоявшего здесь, по-видимому, со времен градоначальства. А так как на этом диване, по-видимому, в добрые старые времена сиживали большие чины, то место для моих реликвий оказалось вполне достойным.
На следующую ночь к нам втолкнули пополнение, состоящее из одного мужчины, по-видимому, из бывших «вечных студентов» с жуткой взлохмаченной шевелюрой и человек двадцать девушек в возрасте 16-18 лет.
Тут покой был нарушен. Прежде всего они объявили, что они <нрзб.> - левее большевиков и что за ними стоит чуть ли не весь Балтийский флот. На этом основании они выбили стекла в рамах и непрерывно стучали в дверь, требуя дежурного комиссара. Под утро они добились, что их главарь был вызван для переговоров, где он заявил, что если их сейчас же не освободят, то прибудут матросы на броневиках и разгромят всё ЧК. Видимо, эта угроза была реальной, так как их вскоре всех выпустили.
Так началось мое знакомство с советской законностью, правосудием и справедливостью.
Так как в продолжении целого ряда лет мне невольно приходилось поддерживать довольно тесную связь с ЧК-ОГПУ, то и придется уделить им в моих воспоминаниях достаточно места.
Конечно, были и другие личные переживания, но к тому времени жизнь в городе замерла, и каждый думал только о том, как бы добыть кусок хлеба и не очутиться в тюрьме.
Знакомых своих я посещал все реже и реже, да было и не до гостей. Однако на свою голову мне вскоре пришлось познакомиться с сестрой своего товарища по фронту[1] Камиллой Станиславовной Дубовик.[2] То ли что она была наивной провинциальной девушкой, прельщавшей своей непринужденностью и простотой, то ли что распался круг нашего постоянного общества, но вышло так, что я ей увлекся и даже, может быть, полюбил ее.
Я привел ее в дом, познакомил с родителями и объявил, что решил на ней жениться. Свадьба была уже назначена, но отложена ввиду ареста отца. Старика забрали в середине июля месяца и освободили без предъявления обвинений только в конце сентября. Домой он вернулся, вернее, его принес один из наших бывших кадет, сидевших вместе с ним, совершенно разбитый морально и физически.
Буквально через несколько дней после ареста отца повторилось ночное посещение вооруженных товарищей. Пока они стучали в дверь и звонили во все звонки, а мать инсценировала потерю и поиски ключа, нам с братом Николаем предстояло решить, за кем из нас пришли и что предпринять.
Так как Николай был старший и к тому же кадровый гвардейский офицер, то и выбор наш пал на него. В несколько минут я связал две простыни и спустил его через окно второго этажа во двор, куда вслед за ним отправил все его обмундирование. Расчет наш оказался правильным. Прибывшие друзья, обшарив всю квартиру, предъявили ордер на арест Николая Федоровича Грегера. Взяв с меня расписку о невыезде и сообщении в ЧК, как только вернется брат, ушли. В тот же день я перешел на нелегальное положение. Скрываться приходилось в основном в поездах пригородного сообщения. Изредка я забегал домой проведать мать и узнать о событиях. За мной после этого приходили несколько раз. Так продолжалось около месяца.
Вся эта игра в прятки надоела, и я вернулся домой. К тому времени наступило некоторое затишье и нас больше не беспокоили.
15 сентября 1918 года я женился, а через две недели ко мне явились два архангела из Василеостровского военкомата и увели меня в «Совдеп» как уклоняющегося от Красной Армии. На мое счастье и к моему удивлению, за столом военкома торжественно восседал наш бывший корпусный монтер Василий (фамилии не помню). Военком встретил меня как старого «друга», похлопал по плечу и рекомендовал куда-нибудь определиться самому, пока, как он выразился, не «забрили».
У меня не было ни малейшего желания оказаться «забритым», и я поехал в Гатчину к мужу двоюродной сестры Жоржику Невскому.[3] Он перешел на сторону большевиков и командовал в Гатчине корпусом Красной Армии. Жоржик назначил меня командиром артиллерийской батареи, причем сообщил мне, что пока ни солдат, ни пушек нет и я могу спокойно жить дома и предъявлять полученный мной документ командира Красной Армии.
Командование мной доблестной батареей продолжалось не особенно долго. Как только начали поступать пушки и личный состав, я предпочел закончить свой боевой путь и больше в Гатчину не являлся.
Положение создалось довольно неприятное. Хотя я был спокоен, что в Гатчине на моем месте уже был другой командир и никто там обо мне не плачет, но в один прекрасный день могло выясниться, что я нигде не служу. Надо было что-то придумывать.
На мое счастье в Петроградском военно-учебном округе оказался один знакомый комиссар т. Хрыжановский. К нему я и явился с повинной. Через пару дней я получил назначение инструктором верховой езды на военных командных курсах, готовивших красных командиров. Как инструктор я был, может быть, и неплохой, но воспитатель красных командиров из меня что-то не получался. Понял это не только я, но и комиссар курсов Могилевкин.[4]<…>
Очень скоро у нас с ним пошли нелады, закончившиеся тем, что мы чуть не перестрелялись. Никогда не забуду, как этот вояка бегал за мной вокруг стола в своем кабинете с обнаженным наганом. Но спустить курок боялся. Когда же я вытащил свой наган и навел на него, весь его воинствующий пыл пропал, и он постыдно бежал из своего кабинета.
После этого командование курсов решило, что мне лучше доверить команду поваров и каптеров. Я был, к своему удовольствию, назначен начальником продовольствия курсов.
Хотя я в то время мало смыслил в хозяйственных делах, но все же довольно скоро вошел в свою роль. Питание на курсах стало отличным, насколько это было можно по тем временам. Продовольствие я доставал и через военные базы, и через продовольственную управу. Обводил снабженцев вокруг пальцев, развозил им по квартирам дрова с курсов, получал за это наряды на продукты и чувствовал себя прекрасно. Даже Могилевкин был в восторге. Особенно когда ему подносили полную тарелку чечевицы, залитую каким-то не известным мне дотоле растительным маслом. У меня и сейчас текут слюнки, когда я вспоминаю, с каким аппетитом я сам съедал тарелку какой-нибудь каши с этим маслом.
Мои качества как продовольственника были оценены не только курсантами и командным составом округа, но и всеми моими многочисленными родными и знакомыми, которых я регулярно снабжал крупами, чечевицей, горохом, сахаром, хлебом и жирами.
Не знаю, чем бы кончилось мое хозяйничанье, если бы к Петрограду не подступил Юденич.[5]
Все петроградские командные курсы прекратили свое существование как учебные заведения, и из них стали формировать отряд особого назначения для отправки на фронт.
Я как прославленный снабженец был назначен помощником командира отряда по хозяйственной части. Теперь моя резиденция была в штабе отряда, расположенного в здании бывшего управления военно-учебных заведений, которое раньше возглавлял великий князь Константин Константинович, дядя царя. К сожалению, кабинет великого князя мне занять не удалось. В нем расположился начальник отряда т. Гусаковский.[6]
Отряд был сформирован и выступил на фронт.
Юденич шел на Петроград с небольшим количеством живой силы, но с несметным количеством пулеметов. Это была непреодолимая огневая стена. Против Юденича было брошено все, вплоть до наскоро сформированных рабочих батальонов, но преодолеть укрывшихся на высотах <сил> Юденича не могли. После ряда безуспешных атак красноармейские части в панике бежали к Петрограду, и, если бы не мужество и исключительный талант Троцкого, Петроград был бы сдан Юденичу. Троцкий лично прибыл на фронт на грузовике и своим красноречием, а частично и жестокостью заставил войска опомниться и повернуть в наступление.
Впоследствии я видел картинки, на которых останавливающим отступление был изображен вместо Троцкого Сталин, но это не что иное, как исторический подлог.
К этому времени Юденич выдохся, а обещанного англичанами пополнения снаряжения и танков он не получил и проиграл операцию.
Вскоре после этих боев я был списан из армии и направлен в морской комиссариат для работы в Строительстве гидроэлектростанций на реке Свири, где и проработал до середины 1922 года. Здесь у меня начался разлад семейной жизни, приведший впоследствии к окончательному разрыву. Вспоминать подробности считаю излишним. <…>
За этот короткий промежуток времени ЧК успело еще раз арестовать отца и отправить на барже в Кронштадт как «ярославского белогвардейца». Это была одна из подлейших операций ЧК. Со всего города были собраны самые разношерстные люди, по тем или иным причинам не нравившиеся ЧК или их прихлебателям. Сотни людей были согнаны на пристань на Васильевском острове, погружены в баржи и отправлены в Кронштадт. Матросы в Кронштадте были предупреждены, что к ним везут закоренелых белогвардейцев из Ярославля, которых следует встретить должным образом.
И встреча была организована. Озверелые матросы вышли на катерах в залив и, разламывая носами баржи, топили людей.
До Кронштадта дошли только две баржи, на одной из которых находился мой отец. Когда матросы из разговоров с заключенными узнали, что они петроградцы, а не ярославцы, то отношение их к узникам изменилось, и власти, боясь осложнений, поспешили перевезти арестованных опять в петроградские тюрьмы.[7]
На этот раз отцу пришлось опять отсидеть более трех месяцев. Не избежал своей участи и мой брат Николай. Он был спровоцирован своим же бывшим товарищем, неким Цицероном, арестован вместе со своей первой женой Люсей Струтенской и обвинен в организации контрреволюционного заговора.
Несколько месяцев его пытались убедить в том, что он «заговорщик», но так и не убедили и вынуждены были освободить. Конечно, Николаю не удалось бы остаться в живых, если бы я, пользуясь своим красноармейским званием, не добился бы свидания со следователем, которого поставил в известность о том, что ни для кого не секрет, что этот Цицерон - провокатор, находящийся у них на службе, который очень неудачно провел свою провокационную операцию, - расшифровал себя. Кроме того, Цицерон - сам бывший офицер, скрывший свое прошлое и работающий у них под вымышленной фамилией.
На этом наша «дружеская» связь с органами ЧК временно прекращается.
Но вот наступил 1925 год. <…> Десятки тысяч людей схвачены, расстреляны, брошены в тюрьмы, выселены.[8]
Я работаю в акционерном обществе «Кредит-бюро», заведую отделом «Инкассо». Эта организация занималась предъявлением претензий иностранным кредитным обществам и банкам по страховым полисам граждан, держателям полисов дореволюционного времени.[9]
Руководит бюро некто Владимир Смоктунович, исключительно умный и культурный человек. Старый член партии. Комиссар бюро - Андреев. Тоже выдержанный и довольно культурный человек из рабочих. Весь состав служащих был подобран в основном из «бывших людей», так как требовалось и знание языков, и культура, которой в то время среди советской интеллигенции еще было очень мало. Да и вряд ли кто-нибудь из «бывших людей» доверил бы получение денег от иностранных обществ людям, не внушающим доверия. Таким образом, весь деловой мир бывшей царской России, оставшийся в ее пределах, был в наших руках. Это обстоятельство очень соблазняло ОГПУ, и оно добивалось передачи бюро в их владение как специальный отдел.
Смоктунович и весь аппарат бюро категорически против такого объединения возражали, так как это привело бы к потере доверия и оттолкнуло бы клиентуру. Самостоятельность «Кредит-бюро» отстоять удалось, но это навлекло гнев руководителей ОГПУ, председателем которого в Ленинграде был в то время некто Мессинг.[10]
В отделах бюро среди новых служащих стали появляться провокаторы. Так появилась в качестве клиента одна очень красивая женщина, специально приставленная ОГПУ к Смоктуновичу и Андрееву.
Надо сказать, что они оба любили красивую жизнь и умели жить. Естественно, что ей удалось очень скоро войти в их общество и покорить их обоих.
Вскоре многих сотрудников, в том числе и меня, стали приглашать на Гороховую ул., д. 2 (ОГПУ), для собеседований. Было очевидно, что против нас что-то замышляется. ОГПУ стало известно о вечеринках, устраиваемых Смоктуновичем и Андреевым с участием клиентов. Я лично Смоктуновича неоднократно предупреждал, что за ним следят, и высказывал предположение, что «прелестная дама» - не кто иной, как провокатор. К сожалению, Смоктунович понял это очень поздно.
22 июля 1925 года вся головка «Кредит-бюро» в количестве 12 человек была арестована. В том числе и я. Всем нам было предъявлено обвинение в какой-то организации, связи с заграницей и шпионаже. Водворены мы были в ДПЗ в особом ярусе в разных одиночных камерах.
Самочувствие было не совсем приятное, но надо сказать, что я самообладания не терял и все мои мысли были сосредоточены на том, чтобы не попасть на какую-нибудь удочку следователей и не дать себя запутать.
Шесть месяцев я просидел в одиночной камере, без передач, свиданий и прогулок. На допросы вызывали исключительно ночью. Допрос обычно начинался с осведомления следователем о моем здоровье, предлагалось закурить хорошую папиросу, и как бы невзначай обычно следователь сообщал, что вот какой молодец Троицкий - всё нам чистосердечно рассказал и теперь гуляет на свободе. И чего вы, Константин Федорович, запираетесь, ведь мы против вас абсолютно ничего не имеем. Нам очень жаль, что приходится вас, ни в чем не повинного человека, задерживать. Вот подпишете протокол и пойдете домой. Кончался допрос обычно угрозами, что меня сгноят в одиночке, расстреляют и проч. Бывало, что и я не выдерживал и запускал в следователя чем попадало под руку: прессом, чернильницей, ст<нрзб.>ом, стулом. После такой беседы я был гарантирован на несколько спокойных ночей. Хотя они не были достаточно спокойны. Шаги надзирателя по коридору, бряцание ключей, заглядывание в камеру надзирателя через очко - все это напрягало нервы до предела. Особенно невыносимо было, когда кого-нибудь из соседних камер брали ночью на расстрел. Раздирающие крики, сопротивление приговоренного и хрипение после заткнутого в рот кляпа действовало на нервы до крайнего предела.
Временами я доходил до полного отчаяния.
Единственным моим утешением в камере была муха, прожившая со мной в одиночке всю зиму. Мы с ней настолько сжились, что я не представлял себе, что буду делать, если она умрет или вылетит из камеры. Я делился с ней своим скудным обедом и всячески оберегал ее. Она как бы разделяла со мной мое одиночество и старалась меня развлекать.
Однажды ночью заскрипели ключи в двери моей камеры, и вошел здоровенный надзиратель, и с мрачным видом произнес: «Выходи». Пожалуй, не стоит объяснять, что` я пережил в этот момент.
Я вышел.
Я шел один, надзиратель командовал «налево, прямо, вниз». Меня вывели во внутренний двор тюрьмы, окруженный со всех сторон мрачными стенами. Только здесь надзиратель сказал: «Прогулка двадцать минут». Даже такую простую вещь, как разрешение прогулки, не могли объявить без издевательства. Примерно месяц меня каждую ночь выводили на прогулку. И каждый раз в душе закрадывалось сомнение: прогулка или расстрел?
Однако я понимал, что мне необходимо как-то отделиться от общего дела. Здесь мне пришла благая мысль. Мной были получены и переданы клиенту взысканные 5 тысяч рублей. Оформить эту операцию я не успел. Это было моим спасением. На одном из допросов я заявил следователю, что хочу чистосердечно признать свою вину.
Надо было видеть ликующее лицо следователя. Он тут же подсунул мне готовый протокол на подпись, но я подписывать его отказался и сказал, что изложу всё сам. Мое показание было коротким. Я написал, что ни в каких организациях не состоял, никакой связи с остальными обвиняемыми не имел, а виноват только в том, что единолично растратил полученные деньги в сумме 5 тыс. руб., за что и прошу меня судить.
Я рассчитал, что поскольку такие дела подсудны народным судам, то мое дело должны выделить и передать в нарсуд. Поскольку никто из обвиняемых по делу не мог показать, что я бывал в их обществе, а проверкой документов было установлено, что деньги мной действительно получены, но в кассу не отданы, мне предъявили обвинение в растрате и перевели в пересыльную тюрьму. Здесь я попал в общую камеру, населенную преимущественно уголовниками. В первую же ночь у меня украли все, что можно было украсть, а утром на моих глазах все украденное проигрывалось в карты. Надо сказать, что меня это не особенно огорчило, так как после семимесячного одиночного заключения показалось даже забавным.
Вскоре меня вызвали к следователю губсуда т. Семенову (отец известной впоследствии советской балерины[11]). Семенов, бывший студент юридического факультета, оказался исключительно приличным человеком. Мы беседовали с ним как старые друзья. Он искренне радовался, что мне удалось вырваться из когтей ГПУ. Дело было быстро закончено и передано в народный суд. Однако по непонятным мне до сих пор причинам накануне суда меня перевели в военную тюрьму и опять водворили в одиночку. На второй день ко мне в камеру привели еще одного заключенного. По его поведению и разговорам я сразу понял, что это «подсадка», или попросту говоря «шпик». Я немедленно потребовал убрать его, предупредив, что в противном случае я разобью ему голову табуреткой. И действительно, вернувшись на другой день с допроса, нашел камеру пустой.
Дело мое вел следователь Аничков. На первом же допросе лицо его мне показалось знакомым, но я никак не мог вспомнить, где я его видел. Допрос сводился к тому, что я бывший офицер, злейший враг советской власти и прочие трафаретные обвинения. Я упорно стоял на своем и предъявляемых обвинений не признавал.
После долгих домогательств Аничков разложил передо мной всю мою жизнь как на ладони. И что вы, Константин Федорович, морочите мне голову? Ваш отец - бывший полковник, вы окончили I кадетский корпус, в войну были офицером. Вам от этого никуда не уйти. Тут я сразу узнал этого прохвоста. Года на три старше меня был у нас кадет Аничков. Сомнений в том, что это был именно он, не оставалось. В обвинители перешел я. Выложил весь известный мне лексикон ругательств. Обидно было не то, что он меня разоблачил, а что среди наших бывших кадет нашелся предатель. Я потерял самообладание, забыл, что нахожусь в тюрьме. Мной руководило одно желание - уничтожить эту гадину. Я запустил в него чернильницей, схватил стул, чтобы размозжить ему голову, но он успел выскочить из кабинета и позвать охрану. Два охранника смяли меня, надели наручники и, изрядно избив, стащили в камеру.
Больше я этого подлеца не видел, а две недели спустя я опять был переведен в ДПЗ в распоряжение ГПУ. Несколько допросов не дали уполномоченному Полонскому возможности добиться от меня желаемых результатов, и вот однажды поздно вечером меня пригласили на очную ставку с одним из руководителей отделом «Кредит-бюро» Левиным.
По всему было видно, что этот слабонервный уже подписал все предъявленные ему протоколы и по своей наивности ждал освобождения.
Однако следователь, по-видимому, не был уверен, что в моем присутствии Левин повторит все свои показания, поэтому, прежде чем начать очную ставку с Левиным, была проведена небольшая психическая операция.
Полонский с прискорбным лицом сообщил Левину, что, как ему ни тяжело, но должен сообщить Левину неприятную вещь, и тут же зачитал вырезку из газеты, в которой сообщалось, что задержана шайка крупных грабителей, в которой участвовала жена Левина, известная пианистка Строк-Левина. После такого известия Левин окончательно размок, и из него можно было выжимать все что угодно.
Перешли к очной ставке. Левин, уставившись в пол и не поднимая на меня глаз, стал рассказывать о какой-то заграничной организации, с которой наше бюро поддерживало связь, передавая секретные сведения, что вдохновители этой связи были Смоктунович, Андреев, он, Левин, я и Глауберман, а остальные сотрудники использовались как собиратели нужных сведений.
Я довольно спокойно выслушал Левина, встал, дал ему по морде, обозвал подлецом и провокатором и сел на свой стул. Левин был немедленно выведен из кабинета.
Несколько минут мы оставались с Полонским в кабинете одни. Вскоре вошел начальник отдела. Любезно предложив мне закурить «Казбек», последний предложил мне подписать протокол очной ставки, доказывая мне, что дальнейшее сопротивление бесполезно. Что все уже сознались и облегчили свою участь и мне только стоит расписаться хотя бы в том, что я все это знал, но не принимал никакого участия, и вопрос о моем освобождении будет решен в ближайшие дни. Я уже был достаточно квалифицированным «преступником», чтобы попасть на эту удочку. «Расстреляем как собаку», - заявил грозный начальник и вышиб меня из кабинета в руки конвоира.
Когда меня вели по коридору, я увидел ту самую женщину, которая бывала в кабинете Смоктуновича и которая вскружила ему голову. Она спокойно разгуливала по кабинетам следователей. Сомнений не было, что она была провокатором, создавшим наше «дело».
Вскоре мы узнали, что Смоктунович сошел с ума и, разбитый параличом, направлен в тюремную больницу. Этот сильный и на редкость здоровый человек не выдержал. Можно себе представить, что с ним выделывали «блюстители закона», доведя его до такого состояния.
В мае месяце нас всех, кроме Смоктуновича, перевели в общие камеры. Со мной в камере находился Троицкий и Глауберман, в соседней - Левин и Антонов. Остальные были разбросаны по разным камерам. Иногда нам удавалось переброситься несколькими словами, когда, выходя на прогулку, проходили мимо.
Окна моей камеры выходили во внутренний двор тюрьмы и были расположены как раз над входом, так что, прижавшись к окну, под козырьком на окне можно было видеть несколько метров двора. Обычно после часа ночи, когда слышался гул мотора «черного ворона», мы бросались к окну и наблюдали, как выводили из тюрьмы обреченных к расстрелу и сажали их в «черный ворон». Да, в эти минуты можно было видеть и мужество, и полное ничтожество. Некоторые входили в дверцы «ворона» с гордо поднятой головой, другие упирались, цеплялись за руки палачей, а иных просто забрасывали в машину, как дрова. Видно, они от этого ужаса теряли сознание. И так продолжалось каждый день.
Нашим родственникам сообщили, что дело закончено и направляется в Москву на коллегию ОГПУ. Конечно, всех родных утешали, что наказание будет небольшое, ну, два-три года. При этом говорили, что Смоктунович, Антонов, Левин, Грегер и Глауберман получат одинаковое небольшое наказание, а остальных, вероятно, вообще освободят. Хотя мы такой версии не верили, но все же в сердцах тлелась какая-то надежда.
Наконец в конце июня месяца наших однодельцев начали вызывать в канцелярию и объявлять приговор. Почти все возвращались с поникшими головами - 5 лет Соловков.
Осталась невызванной наша пятерка. Кто-то сообщил, что, проходя в канцелярию, видел в коридоре около главного входа Смоктуновича, сидящего на скамейке с блуждающими глазами. Оказалось, что этого больного, разбитого человека привезли из больницы в ДПЗ для того, чтобы отправить на расстрел.
На следующую ночь после объявления приговоров однодельцам на нашем этаже загремели ключи и на коридор вошли начальник корпуса[12] и двое надзирателей. На этаже воцарилась мертвая тишина. Приход начальника всегда сопровождался вызовом кого-нибудь на расстрел. Открылись двери в соседнюю камеру. Минута - и мы услышали фамилию Антонов: «Антонов, выходи с вещами».
Антонов подошел к столу надзирателя в одном костюме. Все вещи он раздал оставшимся заключенным в камере. Повернувшись к решетчатой двери нашей камеры и увидев меня, прильнувшего к решетке, крикнул «Прощай!» и пошел к лестнице. За ним последовали надзиратели. Прижавшись к окну, я видел, как он спокойно вошел в «черный ворон».
В следующую ночь увели Левина. Он сопротивлялся, плакал, цеплялся за ноги надзирателей. Смотреть было противно. Я отошел от двери и только слышал его приглушенные звуки. Видно, ему воткнули в рот кляп. К окну я не подошел, слишком тяжело было смотреть на эту картину.
__________________________________
[1] Ян (Иван) Станиславович Дубовик (1896-1940) - выпускник Константиновского артиллерийского училища с зачислением по полевой легкой артиллерии (1916). Расстрелян в Катыни 13-14 апреля 1940.
[2] Камилла Станиславовна Дубовик (1898-1971) - родилась в Вильно (Вильнюс); в первом браке Грегер; во втором Титова, жена профессора Леонида Гавриловича Титова (1885-1941), выдающегося специалиста в области оптико-механической промышленности, первого директора Государственного оптического завода, организатора и зав. кафедрой технологии оптического стекла в ЛИТМО (1932-1941); перед войной занимался созданием приборов ночного видения. Арестован в Ленинграде в 1941, умер во время следствия зимой 1941/1942. По реабилитационной справке (1955) - в больнице им. Ф. П. Гааза (вдове выдали завернутый в простыню труп).
[3] Георгий Георгиевич Невский (1891-1961) - генерал-лейтенант инженерных войск. Из потомственной офицерской семьи. Сын командира 30-й Закаспийской бригады Отдельного корпуса пограничной стражи полковника Г. Г. Невского (1862-1915). В 1918 вступил в РККА. Принимал участие в Гражданской войне в должности начальника инженерного снабжения Северного и Западного фронтов.
[4] По-видимому, Евсей Александрович Могилевкин (1897-1938) - участник Гражданской войны на стороне красных, занимал должности военного комиссара батальона и военного комиссара эвакопункта. Затем на ответственных должностях политсостава РККА. Образование низшее. 8 февраля 1938 арестован, 17 сентября 1938 расстрелян. Реабилитирован в 1957.
[5] Николай Николаевич Юденич(1862-1933) - генерал от инфантерии, с 1917 в Финляндии. 15. VI. 1919 назначен Колчаком Главнокомандующим всеми русскими вооруженными силами на Северо-Западном фронте. Петроградская наступательная операция Северо-Западной армии под командованием генерал-лейтенанта А. П. Родзянко началась с территории Эстонии 11. X. 1919 (с 15. X. до 2. XI. 1919 командование перешло Юденичу). В результате абсолютного перевеса большевиков в силах и отсутствия оперативных резервов войска отступили к эстонской границе.
[6] Петр Николаевич Гусаковский (1889-1939) - участник Гражданской войны на стороне красных с марта 1918, заведующий наблюдательным бюро по эвакуации грузов и учреждений военного ведомства (март-сентябрь 1918) в Петрограде; заведующий 1-ми Петроградскими пехотными курсами (сентябрь 1918 - апрель 1919) и Инженерным военным техникумом (апрель-сентябрь 1919), инспектор по учебной части Петроградского окружного управления военно-учебных заведений (сентябрь 1919 - январь 1921). Расстрелян. Реабилитирован в 1958.
[7] По другой версии, Ф. Р. Грегер оказался на барже, причаленной возле Академии художеств, и оставался на палубе последним, перед тем как спуститься в трюм. К нему подошел узнавший его охранник: «Что ж, Федор Рудольфович, против нас бунтуете?» - «Я не бунтовщик», - ответил Ф. Р. «Как не бунтовщик? А в Ярославле кто бунтовал?» - «Меня в Ярославле уже лет десять не было…» Опознавший его отошел к своим «товарищам» и о чем-то с ними бурно стал дискутировать. Донеслось: «Не тех топим!» В результате баржу пришвартовали к ближайшей пристани на Неве и всех выпустили на берег. По крайней мере об одной барже с «заложниками», которых якобы депортировали в Финляндию и отправили при всеобщем обозрении от Академии художеств, потопив затем в Финском заливе, известно. На ней, в частности, погиб генерал-майор флотского экипажа Г. Н. Мазуров.
[8] В 1925 общее количество арестованных по делам о «контрреволюционных преступлениях» в СССР составило 1042 человека. Дальше эти цифры увеличиваются: в 1927 арестованы 26 036, в 1929 - 33 757.
[9] По разъяснению Д. В. Травина, зарубежные кредитные организации были должны деньги советским (бывшим российским) гражданам, которые вложились до революции. Советская власть хотела наложить на эти деньги лапу. Поэтому с помощью «Кредит-бюро» люди получали свои деньги из-за границы и платили налог с них государству (или государство брало себе всё, кроме небольшой суммы, оставляемой гражданину).
[10] Станислав Адамович Мессинг (1890-1937) - один из руководителей органов ВЧК-ОГПУ. Председатель ПетроЧК-ПП ОГПУ по Ленинградскому округу (1921-1929), 2-й заместитель председателя ОГПУ СССР (1929-1931). Член Центральной контрольной комиссии ВКП(б) (1930-1934). Расстрелян в «особом порядке», реабилитирован посмертно.
[11] Марина Тимофеевна Семенова (1908-2010) - балерина, народная артистка СССР, за свою более чем столетнюю жизнь не давшая ни одного интервью. Интересно, что в «Википедии» о ее отце говорится как о рано умершем служащем. А о воспитывавшем ее отчиме Н. А. Шелоумове - как о рабочем.
[12] По-видимому, имеется в виду начальник тюрьмы.
Продолжение следует...
#литературныйпонедельник
часть 2
часть 3
часть 4
часть 5
Октябрьскую революцию я встретил в Петрограде. Встретил и как неизбежный конец развала России. В это время началось бегство офицеров под знамена Деникина и Колчака. Вскоре почти никого из офицеров, по крайней мере в Петрограде, не осталось.
Я решил не примыкать ни к тем ни к другим, так как видел всю безнадежность борьбы с оружием в руках без твердой опоры внутри страны. А такой опоры не было. Думается, что если бы большевики отнеслись к офицерам царской армии иначе, то большинство из них осталось бы в рядах Красной Армии и была бы исключена ненужная междоусобная война, уложившая тысячи лучших сынов нашей Родины.
Хотя русское офицерство и проявило в этой Гражданской войне образцы храбрости, доблести и геройства и подвиги их заслуживают вечной славы, но история была не на их стороне. Вечная память этим истинно русским доблестным воинам, сложившим свои головы за дело, в которое они верили и которое им не пришлось совершить!
И вот я советский гражданин. Пользующийся правом свободы слова, печати и неприкосновенности личности. Ровно через месяц я испытал на себе эти прекрасные лозунги.
26 ноября я собрался идти на именины к Белозеровым. Предварительно надо было зайти в магазин и купить подарок. Я завернул в один из магазинов на Владимирском проспекте и заметил, что народу в магазине очень много, все какие-то растерянные и никто ничего не покупает. Я решил выйти из магазина, но не тут-то было. В дверях стояли типы с звериными лицами и космами волос из-под фуражек и никого не выпускали. Сперва я подумал, что это бандиты, которые будут нас сейчас раздевать и выпускать на улицу в чем мать родила, но никто к этой церемонии не приступал.
Наконец на улице появились два грузовика с вооруженной охраной, которая довольно бесцеремонно напихала всех в грузовики и повезла по Гороховой улице.
У дома №2, ставшего впоследствии легендарным, нас высадили и загнали в ворота. Вскоре мы все очутились в комендатуре, а оттуда по винтовой лестнице были доставлены на последний этаж в помещение, состоящее из двух комнат, набитых до отказа самыми разношерстными людьми. Здесь находился генерал (фамилию не помню) со своим адъютантом, поэт, торговцы, мелкие жулики и какой-то татарин, который каждый час вешался. Меблировка была не особенно роскошная - всего один стол и скамейка. Генерал спал на столе, его адъютант под столом, поэт на скамейке, а остальные на полу, что называется, впритирку. Всего здесь было расквартировано 120 человек.
Настроение у всех было подавленное, и, если бы не татарин, то было бы совсем скучно. Так я вместо именин попал «с дружественным визитом» в ЧК. Надо сказать, что, так как я ехал на именины, то был в полной парадной форме (под шинелью, конечно), в погонах и при орденах.
Самочувствие у меня было неважное. Хотя я знал, что за мной никаких проступков нет, но достаточно было предстать в этом богоугодном заведении со всеми регалиями, так моя песенка была бы спета.
Воспользовавшись толкучкой в комендатуре, я успел сорвать с себя погоны и ордена и заткнуть их за спинку дивана, стоявшего здесь, по-видимому, со времен градоначальства. А так как на этом диване, по-видимому, в добрые старые времена сиживали большие чины, то место для моих реликвий оказалось вполне достойным.
На следующую ночь к нам втолкнули пополнение, состоящее из одного мужчины, по-видимому, из бывших «вечных студентов» с жуткой взлохмаченной шевелюрой и человек двадцать девушек в возрасте 16-18 лет.
Тут покой был нарушен. Прежде всего они объявили, что они <нрзб.> - левее большевиков и что за ними стоит чуть ли не весь Балтийский флот. На этом основании они выбили стекла в рамах и непрерывно стучали в дверь, требуя дежурного комиссара. Под утро они добились, что их главарь был вызван для переговоров, где он заявил, что если их сейчас же не освободят, то прибудут матросы на броневиках и разгромят всё ЧК. Видимо, эта угроза была реальной, так как их вскоре всех выпустили.
Так началось мое знакомство с советской законностью, правосудием и справедливостью.
Так как в продолжении целого ряда лет мне невольно приходилось поддерживать довольно тесную связь с ЧК-ОГПУ, то и придется уделить им в моих воспоминаниях достаточно места.
Конечно, были и другие личные переживания, но к тому времени жизнь в городе замерла, и каждый думал только о том, как бы добыть кусок хлеба и не очутиться в тюрьме.
Знакомых своих я посещал все реже и реже, да было и не до гостей. Однако на свою голову мне вскоре пришлось познакомиться с сестрой своего товарища по фронту[1] Камиллой Станиславовной Дубовик.[2] То ли что она была наивной провинциальной девушкой, прельщавшей своей непринужденностью и простотой, то ли что распался круг нашего постоянного общества, но вышло так, что я ей увлекся и даже, может быть, полюбил ее.
Я привел ее в дом, познакомил с родителями и объявил, что решил на ней жениться. Свадьба была уже назначена, но отложена ввиду ареста отца. Старика забрали в середине июля месяца и освободили без предъявления обвинений только в конце сентября. Домой он вернулся, вернее, его принес один из наших бывших кадет, сидевших вместе с ним, совершенно разбитый морально и физически.
Буквально через несколько дней после ареста отца повторилось ночное посещение вооруженных товарищей. Пока они стучали в дверь и звонили во все звонки, а мать инсценировала потерю и поиски ключа, нам с братом Николаем предстояло решить, за кем из нас пришли и что предпринять.
Так как Николай был старший и к тому же кадровый гвардейский офицер, то и выбор наш пал на него. В несколько минут я связал две простыни и спустил его через окно второго этажа во двор, куда вслед за ним отправил все его обмундирование. Расчет наш оказался правильным. Прибывшие друзья, обшарив всю квартиру, предъявили ордер на арест Николая Федоровича Грегера. Взяв с меня расписку о невыезде и сообщении в ЧК, как только вернется брат, ушли. В тот же день я перешел на нелегальное положение. Скрываться приходилось в основном в поездах пригородного сообщения. Изредка я забегал домой проведать мать и узнать о событиях. За мной после этого приходили несколько раз. Так продолжалось около месяца.
Вся эта игра в прятки надоела, и я вернулся домой. К тому времени наступило некоторое затишье и нас больше не беспокоили.
15 сентября 1918 года я женился, а через две недели ко мне явились два архангела из Василеостровского военкомата и увели меня в «Совдеп» как уклоняющегося от Красной Армии. На мое счастье и к моему удивлению, за столом военкома торжественно восседал наш бывший корпусный монтер Василий (фамилии не помню). Военком встретил меня как старого «друга», похлопал по плечу и рекомендовал куда-нибудь определиться самому, пока, как он выразился, не «забрили».
У меня не было ни малейшего желания оказаться «забритым», и я поехал в Гатчину к мужу двоюродной сестры Жоржику Невскому.[3] Он перешел на сторону большевиков и командовал в Гатчине корпусом Красной Армии. Жоржик назначил меня командиром артиллерийской батареи, причем сообщил мне, что пока ни солдат, ни пушек нет и я могу спокойно жить дома и предъявлять полученный мной документ командира Красной Армии.
Командование мной доблестной батареей продолжалось не особенно долго. Как только начали поступать пушки и личный состав, я предпочел закончить свой боевой путь и больше в Гатчину не являлся.
Положение создалось довольно неприятное. Хотя я был спокоен, что в Гатчине на моем месте уже был другой командир и никто там обо мне не плачет, но в один прекрасный день могло выясниться, что я нигде не служу. Надо было что-то придумывать.
На мое счастье в Петроградском военно-учебном округе оказался один знакомый комиссар т. Хрыжановский. К нему я и явился с повинной. Через пару дней я получил назначение инструктором верховой езды на военных командных курсах, готовивших красных командиров. Как инструктор я был, может быть, и неплохой, но воспитатель красных командиров из меня что-то не получался. Понял это не только я, но и комиссар курсов Могилевкин.[4]<…>
Очень скоро у нас с ним пошли нелады, закончившиеся тем, что мы чуть не перестрелялись. Никогда не забуду, как этот вояка бегал за мной вокруг стола в своем кабинете с обнаженным наганом. Но спустить курок боялся. Когда же я вытащил свой наган и навел на него, весь его воинствующий пыл пропал, и он постыдно бежал из своего кабинета.
После этого командование курсов решило, что мне лучше доверить команду поваров и каптеров. Я был, к своему удовольствию, назначен начальником продовольствия курсов.
Хотя я в то время мало смыслил в хозяйственных делах, но все же довольно скоро вошел в свою роль. Питание на курсах стало отличным, насколько это было можно по тем временам. Продовольствие я доставал и через военные базы, и через продовольственную управу. Обводил снабженцев вокруг пальцев, развозил им по квартирам дрова с курсов, получал за это наряды на продукты и чувствовал себя прекрасно. Даже Могилевкин был в восторге. Особенно когда ему подносили полную тарелку чечевицы, залитую каким-то не известным мне дотоле растительным маслом. У меня и сейчас текут слюнки, когда я вспоминаю, с каким аппетитом я сам съедал тарелку какой-нибудь каши с этим маслом.
Мои качества как продовольственника были оценены не только курсантами и командным составом округа, но и всеми моими многочисленными родными и знакомыми, которых я регулярно снабжал крупами, чечевицей, горохом, сахаром, хлебом и жирами.
Не знаю, чем бы кончилось мое хозяйничанье, если бы к Петрограду не подступил Юденич.[5]
Все петроградские командные курсы прекратили свое существование как учебные заведения, и из них стали формировать отряд особого назначения для отправки на фронт.
Я как прославленный снабженец был назначен помощником командира отряда по хозяйственной части. Теперь моя резиденция была в штабе отряда, расположенного в здании бывшего управления военно-учебных заведений, которое раньше возглавлял великий князь Константин Константинович, дядя царя. К сожалению, кабинет великого князя мне занять не удалось. В нем расположился начальник отряда т. Гусаковский.[6]
Отряд был сформирован и выступил на фронт.
Юденич шел на Петроград с небольшим количеством живой силы, но с несметным количеством пулеметов. Это была непреодолимая огневая стена. Против Юденича было брошено все, вплоть до наскоро сформированных рабочих батальонов, но преодолеть укрывшихся на высотах <сил> Юденича не могли. После ряда безуспешных атак красноармейские части в панике бежали к Петрограду, и, если бы не мужество и исключительный талант Троцкого, Петроград был бы сдан Юденичу. Троцкий лично прибыл на фронт на грузовике и своим красноречием, а частично и жестокостью заставил войска опомниться и повернуть в наступление.
Впоследствии я видел картинки, на которых останавливающим отступление был изображен вместо Троцкого Сталин, но это не что иное, как исторический подлог.
К этому времени Юденич выдохся, а обещанного англичанами пополнения снаряжения и танков он не получил и проиграл операцию.
Вскоре после этих боев я был списан из армии и направлен в морской комиссариат для работы в Строительстве гидроэлектростанций на реке Свири, где и проработал до середины 1922 года. Здесь у меня начался разлад семейной жизни, приведший впоследствии к окончательному разрыву. Вспоминать подробности считаю излишним. <…>
За этот короткий промежуток времени ЧК успело еще раз арестовать отца и отправить на барже в Кронштадт как «ярославского белогвардейца». Это была одна из подлейших операций ЧК. Со всего города были собраны самые разношерстные люди, по тем или иным причинам не нравившиеся ЧК или их прихлебателям. Сотни людей были согнаны на пристань на Васильевском острове, погружены в баржи и отправлены в Кронштадт. Матросы в Кронштадте были предупреждены, что к ним везут закоренелых белогвардейцев из Ярославля, которых следует встретить должным образом.
И встреча была организована. Озверелые матросы вышли на катерах в залив и, разламывая носами баржи, топили людей.
До Кронштадта дошли только две баржи, на одной из которых находился мой отец. Когда матросы из разговоров с заключенными узнали, что они петроградцы, а не ярославцы, то отношение их к узникам изменилось, и власти, боясь осложнений, поспешили перевезти арестованных опять в петроградские тюрьмы.[7]
На этот раз отцу пришлось опять отсидеть более трех месяцев. Не избежал своей участи и мой брат Николай. Он был спровоцирован своим же бывшим товарищем, неким Цицероном, арестован вместе со своей первой женой Люсей Струтенской и обвинен в организации контрреволюционного заговора.
Несколько месяцев его пытались убедить в том, что он «заговорщик», но так и не убедили и вынуждены были освободить. Конечно, Николаю не удалось бы остаться в живых, если бы я, пользуясь своим красноармейским званием, не добился бы свидания со следователем, которого поставил в известность о том, что ни для кого не секрет, что этот Цицерон - провокатор, находящийся у них на службе, который очень неудачно провел свою провокационную операцию, - расшифровал себя. Кроме того, Цицерон - сам бывший офицер, скрывший свое прошлое и работающий у них под вымышленной фамилией.
На этом наша «дружеская» связь с органами ЧК временно прекращается.
Но вот наступил 1925 год. <…> Десятки тысяч людей схвачены, расстреляны, брошены в тюрьмы, выселены.[8]
Я работаю в акционерном обществе «Кредит-бюро», заведую отделом «Инкассо». Эта организация занималась предъявлением претензий иностранным кредитным обществам и банкам по страховым полисам граждан, держателям полисов дореволюционного времени.[9]
Руководит бюро некто Владимир Смоктунович, исключительно умный и культурный человек. Старый член партии. Комиссар бюро - Андреев. Тоже выдержанный и довольно культурный человек из рабочих. Весь состав служащих был подобран в основном из «бывших людей», так как требовалось и знание языков, и культура, которой в то время среди советской интеллигенции еще было очень мало. Да и вряд ли кто-нибудь из «бывших людей» доверил бы получение денег от иностранных обществ людям, не внушающим доверия. Таким образом, весь деловой мир бывшей царской России, оставшийся в ее пределах, был в наших руках. Это обстоятельство очень соблазняло ОГПУ, и оно добивалось передачи бюро в их владение как специальный отдел.
Смоктунович и весь аппарат бюро категорически против такого объединения возражали, так как это привело бы к потере доверия и оттолкнуло бы клиентуру. Самостоятельность «Кредит-бюро» отстоять удалось, но это навлекло гнев руководителей ОГПУ, председателем которого в Ленинграде был в то время некто Мессинг.[10]
В отделах бюро среди новых служащих стали появляться провокаторы. Так появилась в качестве клиента одна очень красивая женщина, специально приставленная ОГПУ к Смоктуновичу и Андрееву.
Надо сказать, что они оба любили красивую жизнь и умели жить. Естественно, что ей удалось очень скоро войти в их общество и покорить их обоих.
Вскоре многих сотрудников, в том числе и меня, стали приглашать на Гороховую ул., д. 2 (ОГПУ), для собеседований. Было очевидно, что против нас что-то замышляется. ОГПУ стало известно о вечеринках, устраиваемых Смоктуновичем и Андреевым с участием клиентов. Я лично Смоктуновича неоднократно предупреждал, что за ним следят, и высказывал предположение, что «прелестная дама» - не кто иной, как провокатор. К сожалению, Смоктунович понял это очень поздно.
22 июля 1925 года вся головка «Кредит-бюро» в количестве 12 человек была арестована. В том числе и я. Всем нам было предъявлено обвинение в какой-то организации, связи с заграницей и шпионаже. Водворены мы были в ДПЗ в особом ярусе в разных одиночных камерах.
Самочувствие было не совсем приятное, но надо сказать, что я самообладания не терял и все мои мысли были сосредоточены на том, чтобы не попасть на какую-нибудь удочку следователей и не дать себя запутать.
Шесть месяцев я просидел в одиночной камере, без передач, свиданий и прогулок. На допросы вызывали исключительно ночью. Допрос обычно начинался с осведомления следователем о моем здоровье, предлагалось закурить хорошую папиросу, и как бы невзначай обычно следователь сообщал, что вот какой молодец Троицкий - всё нам чистосердечно рассказал и теперь гуляет на свободе. И чего вы, Константин Федорович, запираетесь, ведь мы против вас абсолютно ничего не имеем. Нам очень жаль, что приходится вас, ни в чем не повинного человека, задерживать. Вот подпишете протокол и пойдете домой. Кончался допрос обычно угрозами, что меня сгноят в одиночке, расстреляют и проч. Бывало, что и я не выдерживал и запускал в следователя чем попадало под руку: прессом, чернильницей, ст<нрзб.>ом, стулом. После такой беседы я был гарантирован на несколько спокойных ночей. Хотя они не были достаточно спокойны. Шаги надзирателя по коридору, бряцание ключей, заглядывание в камеру надзирателя через очко - все это напрягало нервы до предела. Особенно невыносимо было, когда кого-нибудь из соседних камер брали ночью на расстрел. Раздирающие крики, сопротивление приговоренного и хрипение после заткнутого в рот кляпа действовало на нервы до крайнего предела.
Временами я доходил до полного отчаяния.
Единственным моим утешением в камере была муха, прожившая со мной в одиночке всю зиму. Мы с ней настолько сжились, что я не представлял себе, что буду делать, если она умрет или вылетит из камеры. Я делился с ней своим скудным обедом и всячески оберегал ее. Она как бы разделяла со мной мое одиночество и старалась меня развлекать.
Однажды ночью заскрипели ключи в двери моей камеры, и вошел здоровенный надзиратель, и с мрачным видом произнес: «Выходи». Пожалуй, не стоит объяснять, что` я пережил в этот момент.
Я вышел.
Я шел один, надзиратель командовал «налево, прямо, вниз». Меня вывели во внутренний двор тюрьмы, окруженный со всех сторон мрачными стенами. Только здесь надзиратель сказал: «Прогулка двадцать минут». Даже такую простую вещь, как разрешение прогулки, не могли объявить без издевательства. Примерно месяц меня каждую ночь выводили на прогулку. И каждый раз в душе закрадывалось сомнение: прогулка или расстрел?
Однако я понимал, что мне необходимо как-то отделиться от общего дела. Здесь мне пришла благая мысль. Мной были получены и переданы клиенту взысканные 5 тысяч рублей. Оформить эту операцию я не успел. Это было моим спасением. На одном из допросов я заявил следователю, что хочу чистосердечно признать свою вину.
Надо было видеть ликующее лицо следователя. Он тут же подсунул мне готовый протокол на подпись, но я подписывать его отказался и сказал, что изложу всё сам. Мое показание было коротким. Я написал, что ни в каких организациях не состоял, никакой связи с остальными обвиняемыми не имел, а виноват только в том, что единолично растратил полученные деньги в сумме 5 тыс. руб., за что и прошу меня судить.
Я рассчитал, что поскольку такие дела подсудны народным судам, то мое дело должны выделить и передать в нарсуд. Поскольку никто из обвиняемых по делу не мог показать, что я бывал в их обществе, а проверкой документов было установлено, что деньги мной действительно получены, но в кассу не отданы, мне предъявили обвинение в растрате и перевели в пересыльную тюрьму. Здесь я попал в общую камеру, населенную преимущественно уголовниками. В первую же ночь у меня украли все, что можно было украсть, а утром на моих глазах все украденное проигрывалось в карты. Надо сказать, что меня это не особенно огорчило, так как после семимесячного одиночного заключения показалось даже забавным.
Вскоре меня вызвали к следователю губсуда т. Семенову (отец известной впоследствии советской балерины[11]). Семенов, бывший студент юридического факультета, оказался исключительно приличным человеком. Мы беседовали с ним как старые друзья. Он искренне радовался, что мне удалось вырваться из когтей ГПУ. Дело было быстро закончено и передано в народный суд. Однако по непонятным мне до сих пор причинам накануне суда меня перевели в военную тюрьму и опять водворили в одиночку. На второй день ко мне в камеру привели еще одного заключенного. По его поведению и разговорам я сразу понял, что это «подсадка», или попросту говоря «шпик». Я немедленно потребовал убрать его, предупредив, что в противном случае я разобью ему голову табуреткой. И действительно, вернувшись на другой день с допроса, нашел камеру пустой.
Дело мое вел следователь Аничков. На первом же допросе лицо его мне показалось знакомым, но я никак не мог вспомнить, где я его видел. Допрос сводился к тому, что я бывший офицер, злейший враг советской власти и прочие трафаретные обвинения. Я упорно стоял на своем и предъявляемых обвинений не признавал.
После долгих домогательств Аничков разложил передо мной всю мою жизнь как на ладони. И что вы, Константин Федорович, морочите мне голову? Ваш отец - бывший полковник, вы окончили I кадетский корпус, в войну были офицером. Вам от этого никуда не уйти. Тут я сразу узнал этого прохвоста. Года на три старше меня был у нас кадет Аничков. Сомнений в том, что это был именно он, не оставалось. В обвинители перешел я. Выложил весь известный мне лексикон ругательств. Обидно было не то, что он меня разоблачил, а что среди наших бывших кадет нашелся предатель. Я потерял самообладание, забыл, что нахожусь в тюрьме. Мной руководило одно желание - уничтожить эту гадину. Я запустил в него чернильницей, схватил стул, чтобы размозжить ему голову, но он успел выскочить из кабинета и позвать охрану. Два охранника смяли меня, надели наручники и, изрядно избив, стащили в камеру.
Больше я этого подлеца не видел, а две недели спустя я опять был переведен в ДПЗ в распоряжение ГПУ. Несколько допросов не дали уполномоченному Полонскому возможности добиться от меня желаемых результатов, и вот однажды поздно вечером меня пригласили на очную ставку с одним из руководителей отделом «Кредит-бюро» Левиным.
По всему было видно, что этот слабонервный уже подписал все предъявленные ему протоколы и по своей наивности ждал освобождения.
Однако следователь, по-видимому, не был уверен, что в моем присутствии Левин повторит все свои показания, поэтому, прежде чем начать очную ставку с Левиным, была проведена небольшая психическая операция.
Полонский с прискорбным лицом сообщил Левину, что, как ему ни тяжело, но должен сообщить Левину неприятную вещь, и тут же зачитал вырезку из газеты, в которой сообщалось, что задержана шайка крупных грабителей, в которой участвовала жена Левина, известная пианистка Строк-Левина. После такого известия Левин окончательно размок, и из него можно было выжимать все что угодно.
Перешли к очной ставке. Левин, уставившись в пол и не поднимая на меня глаз, стал рассказывать о какой-то заграничной организации, с которой наше бюро поддерживало связь, передавая секретные сведения, что вдохновители этой связи были Смоктунович, Андреев, он, Левин, я и Глауберман, а остальные сотрудники использовались как собиратели нужных сведений.
Я довольно спокойно выслушал Левина, встал, дал ему по морде, обозвал подлецом и провокатором и сел на свой стул. Левин был немедленно выведен из кабинета.
Несколько минут мы оставались с Полонским в кабинете одни. Вскоре вошел начальник отдела. Любезно предложив мне закурить «Казбек», последний предложил мне подписать протокол очной ставки, доказывая мне, что дальнейшее сопротивление бесполезно. Что все уже сознались и облегчили свою участь и мне только стоит расписаться хотя бы в том, что я все это знал, но не принимал никакого участия, и вопрос о моем освобождении будет решен в ближайшие дни. Я уже был достаточно квалифицированным «преступником», чтобы попасть на эту удочку. «Расстреляем как собаку», - заявил грозный начальник и вышиб меня из кабинета в руки конвоира.
Когда меня вели по коридору, я увидел ту самую женщину, которая бывала в кабинете Смоктуновича и которая вскружила ему голову. Она спокойно разгуливала по кабинетам следователей. Сомнений не было, что она была провокатором, создавшим наше «дело».
Вскоре мы узнали, что Смоктунович сошел с ума и, разбитый параличом, направлен в тюремную больницу. Этот сильный и на редкость здоровый человек не выдержал. Можно себе представить, что с ним выделывали «блюстители закона», доведя его до такого состояния.
В мае месяце нас всех, кроме Смоктуновича, перевели в общие камеры. Со мной в камере находился Троицкий и Глауберман, в соседней - Левин и Антонов. Остальные были разбросаны по разным камерам. Иногда нам удавалось переброситься несколькими словами, когда, выходя на прогулку, проходили мимо.
Окна моей камеры выходили во внутренний двор тюрьмы и были расположены как раз над входом, так что, прижавшись к окну, под козырьком на окне можно было видеть несколько метров двора. Обычно после часа ночи, когда слышался гул мотора «черного ворона», мы бросались к окну и наблюдали, как выводили из тюрьмы обреченных к расстрелу и сажали их в «черный ворон». Да, в эти минуты можно было видеть и мужество, и полное ничтожество. Некоторые входили в дверцы «ворона» с гордо поднятой головой, другие упирались, цеплялись за руки палачей, а иных просто забрасывали в машину, как дрова. Видно, они от этого ужаса теряли сознание. И так продолжалось каждый день.
Нашим родственникам сообщили, что дело закончено и направляется в Москву на коллегию ОГПУ. Конечно, всех родных утешали, что наказание будет небольшое, ну, два-три года. При этом говорили, что Смоктунович, Антонов, Левин, Грегер и Глауберман получат одинаковое небольшое наказание, а остальных, вероятно, вообще освободят. Хотя мы такой версии не верили, но все же в сердцах тлелась какая-то надежда.
Наконец в конце июня месяца наших однодельцев начали вызывать в канцелярию и объявлять приговор. Почти все возвращались с поникшими головами - 5 лет Соловков.
Осталась невызванной наша пятерка. Кто-то сообщил, что, проходя в канцелярию, видел в коридоре около главного входа Смоктуновича, сидящего на скамейке с блуждающими глазами. Оказалось, что этого больного, разбитого человека привезли из больницы в ДПЗ для того, чтобы отправить на расстрел.
На следующую ночь после объявления приговоров однодельцам на нашем этаже загремели ключи и на коридор вошли начальник корпуса[12] и двое надзирателей. На этаже воцарилась мертвая тишина. Приход начальника всегда сопровождался вызовом кого-нибудь на расстрел. Открылись двери в соседнюю камеру. Минута - и мы услышали фамилию Антонов: «Антонов, выходи с вещами».
Антонов подошел к столу надзирателя в одном костюме. Все вещи он раздал оставшимся заключенным в камере. Повернувшись к решетчатой двери нашей камеры и увидев меня, прильнувшего к решетке, крикнул «Прощай!» и пошел к лестнице. За ним последовали надзиратели. Прижавшись к окну, я видел, как он спокойно вошел в «черный ворон».
В следующую ночь увели Левина. Он сопротивлялся, плакал, цеплялся за ноги надзирателей. Смотреть было противно. Я отошел от двери и только слышал его приглушенные звуки. Видно, ему воткнули в рот кляп. К окну я не подошел, слишком тяжело было смотреть на эту картину.
__________________________________
[1] Ян (Иван) Станиславович Дубовик (1896-1940) - выпускник Константиновского артиллерийского училища с зачислением по полевой легкой артиллерии (1916). Расстрелян в Катыни 13-14 апреля 1940.
[2] Камилла Станиславовна Дубовик (1898-1971) - родилась в Вильно (Вильнюс); в первом браке Грегер; во втором Титова, жена профессора Леонида Гавриловича Титова (1885-1941), выдающегося специалиста в области оптико-механической промышленности, первого директора Государственного оптического завода, организатора и зав. кафедрой технологии оптического стекла в ЛИТМО (1932-1941); перед войной занимался созданием приборов ночного видения. Арестован в Ленинграде в 1941, умер во время следствия зимой 1941/1942. По реабилитационной справке (1955) - в больнице им. Ф. П. Гааза (вдове выдали завернутый в простыню труп).
[3] Георгий Георгиевич Невский (1891-1961) - генерал-лейтенант инженерных войск. Из потомственной офицерской семьи. Сын командира 30-й Закаспийской бригады Отдельного корпуса пограничной стражи полковника Г. Г. Невского (1862-1915). В 1918 вступил в РККА. Принимал участие в Гражданской войне в должности начальника инженерного снабжения Северного и Западного фронтов.
[4] По-видимому, Евсей Александрович Могилевкин (1897-1938) - участник Гражданской войны на стороне красных, занимал должности военного комиссара батальона и военного комиссара эвакопункта. Затем на ответственных должностях политсостава РККА. Образование низшее. 8 февраля 1938 арестован, 17 сентября 1938 расстрелян. Реабилитирован в 1957.
[5] Николай Николаевич Юденич(1862-1933) - генерал от инфантерии, с 1917 в Финляндии. 15. VI. 1919 назначен Колчаком Главнокомандующим всеми русскими вооруженными силами на Северо-Западном фронте. Петроградская наступательная операция Северо-Западной армии под командованием генерал-лейтенанта А. П. Родзянко началась с территории Эстонии 11. X. 1919 (с 15. X. до 2. XI. 1919 командование перешло Юденичу). В результате абсолютного перевеса большевиков в силах и отсутствия оперативных резервов войска отступили к эстонской границе.
[6] Петр Николаевич Гусаковский (1889-1939) - участник Гражданской войны на стороне красных с марта 1918, заведующий наблюдательным бюро по эвакуации грузов и учреждений военного ведомства (март-сентябрь 1918) в Петрограде; заведующий 1-ми Петроградскими пехотными курсами (сентябрь 1918 - апрель 1919) и Инженерным военным техникумом (апрель-сентябрь 1919), инспектор по учебной части Петроградского окружного управления военно-учебных заведений (сентябрь 1919 - январь 1921). Расстрелян. Реабилитирован в 1958.
[7] По другой версии, Ф. Р. Грегер оказался на барже, причаленной возле Академии художеств, и оставался на палубе последним, перед тем как спуститься в трюм. К нему подошел узнавший его охранник: «Что ж, Федор Рудольфович, против нас бунтуете?» - «Я не бунтовщик», - ответил Ф. Р. «Как не бунтовщик? А в Ярославле кто бунтовал?» - «Меня в Ярославле уже лет десять не было…» Опознавший его отошел к своим «товарищам» и о чем-то с ними бурно стал дискутировать. Донеслось: «Не тех топим!» В результате баржу пришвартовали к ближайшей пристани на Неве и всех выпустили на берег. По крайней мере об одной барже с «заложниками», которых якобы депортировали в Финляндию и отправили при всеобщем обозрении от Академии художеств, потопив затем в Финском заливе, известно. На ней, в частности, погиб генерал-майор флотского экипажа Г. Н. Мазуров.
[8] В 1925 общее количество арестованных по делам о «контрреволюционных преступлениях» в СССР составило 1042 человека. Дальше эти цифры увеличиваются: в 1927 арестованы 26 036, в 1929 - 33 757.
[9] По разъяснению Д. В. Травина, зарубежные кредитные организации были должны деньги советским (бывшим российским) гражданам, которые вложились до революции. Советская власть хотела наложить на эти деньги лапу. Поэтому с помощью «Кредит-бюро» люди получали свои деньги из-за границы и платили налог с них государству (или государство брало себе всё, кроме небольшой суммы, оставляемой гражданину).
[10] Станислав Адамович Мессинг (1890-1937) - один из руководителей органов ВЧК-ОГПУ. Председатель ПетроЧК-ПП ОГПУ по Ленинградскому округу (1921-1929), 2-й заместитель председателя ОГПУ СССР (1929-1931). Член Центральной контрольной комиссии ВКП(б) (1930-1934). Расстрелян в «особом порядке», реабилитирован посмертно.
[11] Марина Тимофеевна Семенова (1908-2010) - балерина, народная артистка СССР, за свою более чем столетнюю жизнь не давшая ни одного интервью. Интересно, что в «Википедии» о ее отце говорится как о рано умершем служащем. А о воспитывавшем ее отчиме Н. А. Шелоумове - как о рабочем.
[12] По-видимому, имеется в виду начальник тюрьмы.
Продолжение следует...
#литературныйпонедельник