Посёлок АМЗ в начале лета. Полсотни июньских снимков: галерея героев 2022 кода: paslen

paslen

Посёлок АМЗ в начале лета. Полсотни июньских снимков: галерея героев 2022 кода

Jul 18, 2022 00:10

В Москве я не просто живу, но постигаю этот город, причём делаю это в формах рознящихся с моей непосредственной жизнью - хожу по выставкам и концертам, посещаю самые разные места, инсталлированные в столичную ткань имманентными событиями, инкрустированные в неё неповторимыми драгоценными камнями.

Чердачинск я тоже, разумеется, постигаю как всё то, что размерами больше меня и моей личности, из-за чего приходится лезть на него как на гору, снизу вверх и подъём никогда не закончится, но вот что я заметил: формы постижения Чердачинска, не умеющего смотреться в зеркало и существующего сам-на-сам, в режиме камерного театра (города с идентичностью, блуждающей по умам, но так нигде и не закреплённой, раз уж количество никак не переходит в качество) совпадают с моей жизнью - и я изучаю его через себя и изучаю собой в формах бытовых, без какого бы то ни было выброса выноса вовне.

Оставаясь дома один (включить ютьюб - что вены отворить), я превращаюсь в патентованного экзистенциалиста, автоматически переносясь на Монпарнас или в Гринвич-Виллидж, что говорит о сугубо литературном переживании философии существования, выражающейся синтезом культурного ландшафта, где архитектура и тексты, буквы и здания сосуществуют в едином, нерасторжимом потоке.

Но если я не один, то никакого Монпарнаса не складывается: второй человек всегда тянет в конкретику, в реальные расклады, моя мечтательность включается только при полной луне поодиночке.

Оказывается организм тянется к другому организму и настраивается на чужие биоритмы, делает их своими - вот отчего бездельничать в воскресение проще, когда все другие организмы отдыхают, нежели в другие дни - и лишь работа, как болезнь, имеет индивидуальный рисунок, ни на кого не похожий ритм.

Жара прошла, Москва остыла, начинает остывать и словно бы худеет, ну, или ситуативно стареет, ссыхаясь до осенних пределов, сжигающих летний жирок в один полуприсяд.

В окне возникают ветры предчувствий, дорог и странствий, скорого и даже отдалённого будущего, обостряя чувство жизни на краю полустанка, чтоб в любой момент можно было сорваться - в путешествие, в изгнание или же в преисподнюю.

Время вне планов и вне работ принадлежит самому человеку, а кому же еще?

Если бы не трагичность повода, можно было бы сказать - что вот она, собственно говоря, и началась - жизнь для самой жизни.

То, что привычно всё время откладывать.

Когда ни мыслей, ни слов, одни немотные переживания, делящие день с решением насущных проблем вопросов.

Здесь Родос, здесь и прыгай, так как кроме Родоса вообще ничего не осталось.

Если всё остановилось или останавливается (подвисает, замирает, становится на паузу), то жизнь-то ведь продолжается каждое мгновение - и время это тоже идёт в окончательный зачёт.

Да, отпуск за свой счёт случился не по расписанию, но, в конце концов, с этим же можно справиться, пусть и не сразу - главное перекрыть каналы для ненормированной информации извне.

И тогда, немного покочевряжась для проформы, время вставит вывернутый сустав свой на место; было бы желание вернуться к норме, то есть, к обыденности существования, пусть и в необыденное послеобеденное время.

Всем пора по домам. Нас лишили страны и нормальной социальной жизни, но сами-то у себя мы же пока остаёмся, да и дома тоже пока есть?

Значит, и все внутренние стенограммы интеллектуальных процессов тоже пока с нами.

И те, что тянутся, поверх барьеров, что провода воздуховода, и те, что прерываются, как эмоции или же настроение: эти дома строятся ещё и из прочитанных книг и прослушанных музык, пережитых спектаклей и картин, словом, всех жизней, пережитых взаймы, с помощью чужого жизненного и творческого опыта, который стал теперь нашим, переплавился до неузнаваемости, вот и создал кое-кому броню.

Нематериальную и непроницаемую, мерцающую, но непроницательную, сугубо свою.

Мы же всё время важнейшими гранями повернуты вовне и это уже не просто профдеформация, но глобальное искривление позвоночника, а если все разъехались, рядом да нет никого, то можно начинать разворачиваться обратно - внутрь себя, в туда, где, собственно говоря, всё и хранится и ради чего, как бы, всё, собственно говоря, и было когда-то затеяно.

Поэтому-то, в том числе, высказывание невозможно: в сегодня каждый сам по себе и только каждый сам по себе знает как ему надо и как ему можно спастись: разбрелись все безвозвратно, разделились на социальные атомы и ячейки так, что дальше уже некуда, вот что ты наделала, подлая...

Общий язык невозможен, раз уж спасение приходит в индивидуальном порядке и каждый сам выбирает себе меру наказания выживания, но это не значит, что нельзя синтезировать собственный язык, снова став сложным человеком, знающим на один язык больше, чем другие.

Дорасти до своего языка, стань законченным и полноценным, чтобы, на равных правах, войти в сообщество других самовитых, законченных языков, сумевших отринуть заимствования, мушуру и мусор, идеологические клише и бытовые стереотипы.

Этот язык складывается из города и ежедневных практик, одинокого существования и соседства с другими, из того, что способно создать целый мир.

Всеобщая политизация (даже в правильном русле) есть наследие совка, его единоначалия, обречённости на похожесть - такая заинтересованность в том, что вовне отвлекает от неумений внутри, распадаясь на две очень простые и противоположные фракции: на чёрное и белое, тогда как истинный гуманизм (помнит ли ещё кто-то, что это такое?) шире любых схем и бинарностей.

Гуманизм - производное пацифизма или же наоборот?

Самостоятельность мышления, основанная на собственном языке, вот что сегодня спасает, способно спасти: ведь никто со стороны не знает как надо лично тебе и план спасения разрабатывается там, где раньше мы все были как под копирку.

Оказывается, что чувство единства свойственно лишь мирному времени, вот что теперь открылось и мне, как и, возможно, моим соседям по Ойкумене.

Экзистенциализм, чувство собственного, конечного существования, начинается с отсутствия режима дня - с необходимости самому выстраивать последовательность событий.

Когда значимые выставки в Москве закончились, я почувствовал себя лишним и ненужным, не мог найти себе места (читай: дела, так как дело и есть место, у-мест-ность), к тому же начались приступы удушливой жары, столица окончательно опустела.

Теперь пошли живые дожди и дополненная, дополнительная реальность внезапно зашевелилось под ногами.

Грозы несли ураганы, ломавшие деревья, столько валежника я не видел в Москве никогда - почти на каждом углу.

В соседнем дворе те самые дети, что пытались лепить в декабре снежных баб, мальчик в колготках и девочка с косичками, устроили из оторванных и палых веток шалаш сразу же за хоккейной коробкой, а в нём - тайный штаб, пахнущий чаем чёрным, байховым, крупнолистовым...

...так как грозы на том не успокоились, но догнались и догнались кратковременными осадками, заваривавшими высохшую листву в терпкий настой перехода к предосеннему похолоданию.

Обычно оно случается во второй половине августа, но теперь же у нас всё не как всегда, то есть, не как у людей, но как на краю перрона: шаг в сторону - и вот уже свалился на проезжую часть, на проходные пути, словно никого на перроне и не бывало.

Природа душна и равнодушна, что был, что не был, Монпарнас или Сокол, Посёлок художников или же посёлок АМЗ с улицей Кузнецова посередине.

Галерея героев 22 года состоит из случайных портретов случайных людей: все они не оставляют нас в одиночестве и тянут обратно в реальность, которая норовит вмешаться во внутренний расклад, полностью разрушить его.

Отвлекаться можно и нужно, но должно и быть противоядие.

Набирая тексты, мы конструируем зеркала, что-то этакое подправляя в составе амальгамы, причём, чаще всего, на глазок.

Моя сознательная жизнь в искусстве с текстом началась с фразы - "Мимо окна проехала машина гружёная капустой; тоже хорошо..."

Это было ещё на улице Куйбышева, то есть до 1997 года: окно моей комнаты выходило на дорогу, за которой начинался одноэтажный посёлок, прятавший в себе железнодорожные пути (да-да, и там тоже нельзя было избавиться от ночных гудков, семафоров и ветра, приносящего к порогу дыхание чужих территорий); это была изнанка большого города, крайняя черта района, переходящего в служебную и вспомогательную пустошь, распахнутую в огромное, синее небо.

Поэтому там было много грузовиков, а у меня была горбатая печатная машинка, на которой я набивал первые тексты...

...что-то очень литературное или окололитературное - и там (ещё бы вспомнить где именно) шло долгое теоретическое вступление, от которого я отвлекся на дорогу, увидел грузовик с кочанами, белеющими в молодых сумерках, ещё только-только начавших завариваться вдоль и поперек, вот и вставил в статью левую совершенно фразу про новый урожай капусты...

Это потом я узнал стихи Сандро Мокши: "Продают в таблетках пиво; хорошо", а тогда изобрёл эту конструкцию мгновенного перехода от реальности к эмоции сам; вставил в текст и позабыл.

Но один внимательный и умный рецензент, случайно встретивший мой текст, увидел эту капусту и похвалил за неё публично, то есть, действенно вдвойне, если не втройне, из-за чего теперь я и сам у себя эту капусту вновь обнаружил.

Точно, это именно я про неё написал.

Точнее, написал и забыл, но мне её вернули (потом скажу кто, если желание будет) как новость, позволив присвоить по второму разу не только грузовик с урожаем, но и самого себя, свой собственный стиль, один из фундаментальных приёмов, со временем разросшихся в отдельную эстетику отсутствующих границ.

Им меня, между прочим, научил Аркадий Драгомощенко - однажды я ехал в поезде и читал "Фосфор" и "Китайское солнце", а потом рассказывал ему о своём впечатлении, а он кивал: ему нравилось, что я понял как устроен текст без внутренних (дискурсивных) стен...

...это когда два соседних предложения могут быть написаны в разных жанрах и словно бы взяты из разных книг (вселенных, жизней), сшитых синтаксисом без какого бы то ни было следа...

...и даже разные части одного предложения, раз уж оно неприлично затянулось и загнулось как какая-нибудь кишка, тоже ведь могут быть взяты в различных агрегатных состояниях, одно из которых шершавое, а другое - зелёное...

...о чём соглядатаю не сообщалось и не сообщается: всяк кромсает чтение своим собственным лекалом, исходя из длины дыхания, шагания, ну, и т.д.

Чтение внутри метамета-нарратива превращается, таким образом, в слалом; обращается, таким образом, из чтения в персональную духовную практику, исход и итог которой непредсказуем.

Соглядатай ловил, ловил дискурс да не догнал…

Метареализм - это когда всё время густо, здесь пусто не бывает по определению, ибо суггестия варит как тот самый горшочек сказочной каши больше нужного и остановиться невозможно, раз уж включается инерция скольжения вдоль строки, раз уж образуется этот самый слалом, летящий на всех парусах куда-то вбок...

...что и позволяет самосохраниться (самозапомниться: язык для запоминания дан, для различения и развлечения) на перроне, на самом его на краю.

Сохраниться и найти себя там, как не в чём ни бывало, в самую что ни на есть лихую годину.

В нынешнем августе, например, и в сентябре: скоро осень, господа, скоро осень.

Приготовьте ваших маленьких цыплят.

Я живу июль не по правилам, установившимся в нашей семье много лет назад, из-за чего он и кажется мне безразмерным, нескончаемым, растянутым до самого что ни на есть северного сияния...

...это ли не подарок?!

лето, АМЗ