От Самарканда до Ташкента. 2. Сардобы Голодной степи, Чиназ
Е. Л. Марков. Россия в Средней Азии: Очерки путешествия по Закавказью, Туркмении, Бухаре, Самаркандской, Ташкентской и Ферганской областям, Каспийскому морю и Волге. - СПб., 1901.
Другие отрывки: [ Путешествие из Баку в Асхабад], [ Попутчица], [ Текинский Севастополь], [ В русском Асхабаде], [ Из Асхабада в Мерв], [ Мерв: на базарах и в крепости], [ «Железная цепь»], [ Мост через Амударью], [ Пестрые халаты Бухары], [ Самарканд: русский город и цитадель], [ Тамерлановы Ворота, Джизак, Голодная степь], [Сардобы Голодной степи, Чиназ], [ Покоритель Туркестана], [ Визит к Мухиддин-ходже], [ Долинами Чирчика и Ангрена. Селение Пскент], [ На пути в Ходжент. Мурза-Рабат], [ Ходжент], [ От Костакоза до Кокана], [ Кокан, столица ханства], [ Новый и Старый Маргелан], [ Андижан. Недавнее прошлое Кокандского ханства], [ Ош и его обитатели], [ Тахт-и-Сулейман], [ Подъем на Малый Алай], [ У Курманджан-датхи], [ Укрепление Гульча], [ Киргизские женщины. Родовой быт киргиза], [ Бесконечный сад].
Еще далеко до станции Агашты (Акчеты) стал маячиться на горизонте степи какой-то странный круглый холм. Он был так правилен и высок, что невозможно было счесть его за простую опухоль земли, да и цвет его был не зеленый, а какой-то каменистый. Я давно уже вглядывался в него с напряженным любопытством. Ровная как ладонь и как бархат зеленая степная гладь особенно резко выделяла и его темный цвет, и его геометрически строгую форму. Сначала он был нам против солнца и вырезался на его ярких лучах почти черным силуэтом, но потом дорога повернула немного в сторону, и пред нами сразу обрисовался вдали облитый солнечным светом высокий каменный купол. Что за диковинный купол! сколько ни едем, как ни приближаемся к нему, ничего не видно, кроме этого огромного купола, словно он стоит прямо на земле, без стен, без подпор. Да он и действительно вырос прямо из земли, как колоссальный стог сена, теперь это уже несомненно, потому что мы совсем подъезжаем к станции Агашты и нам теперь отлично видна глинистая площадка, на которой возвышается этот гигантский каменный шалаш.
Сардоба в Голодной степи
- Что это такое? - удивленно спрашиваю я ямщика, толкая его в его корявую как у носорога спину и показывая рукою на загадочный купол, который мне казался какой-то покинутою индусскою пагодой.
Киргиз обернулся ко мне своим обезьяньим лицом, широко осклабился и, сверкая своими белыми как у волка хищными зубами, самодовольно мотнул головой на степную диковину.
- Сардаба-кудук!.. Вода!.. Тимур-ленг строил!.. Старый, давно… Верблюд поил, конь поил, человек поил… Увесь свет поил… - объяснил он.
Индусская пагода оказалась простым кудуком, бассейном воды. В степи, да еще Голодной - это, конечно, гораздо полезнее и даже гораздо благочестивее всякой пагоды.
Станция Мурза-Рабат. Фото Поля Надара, 1890 г.
Пока перепрягали лошадей, мы с женой отправились осматривать Тамерланов кудук. До него не больше пятидесяти саженей от почтовой станции. Сооружение это римской грандиозности, вполне царственное.
Широкий размах Тамерланова духа вполне проникает его. Гигантский каменный шатер, не сложенный, а скорее искусно сотканный из мелких плоских кирпичиков несокрушимой крепости, поднимается вверх концентрическими ступенчатыми кольцами, кое-где уже живописно поросшими бурьянами, и как шапкой покрывает своим обширным куполом глубокую цистерну, в которой теперь устроен колодец. Вход в этот каменный шатер один, с той стороны, откуда реже всего бывает ветер; лощина, собирающая дождевые воды из своих ветвистых отвершков, впадает как раз в этот открытый зев кудука и несет к нему в периоды дождей, как по природному желобу, степные потоки…
По-видимому, цистерна соединялась тут с колодцем. Глухой каменный купол без отверстий, повернувшийся непроницаемою спиной ко всем господствующим ветрам, не давал испаряться воде, набиравшейся весной, зимой и осенью в его глубокие хранилища, а подземные струи колодца поддерживали и освежали наборную воду.
Мы вошли в черную сырую утробу этого оригинального шатра. Старую цистерну, должно быть, уже затянуло в течение веков грязью и илом, и теперь приходится доставать воду из колодца. Слякоть там ужасная. Верблюды, лошади, ослы, овцы прямо вгоняются под темные своды кудука, где могут поместиться целые стада, и оставляют там осязательные следы своего пребывания.
И теперь вокруг древнего Тимурова водохранилища, по старой привычке, вкорененной веками, столпилось множество распряженных арб, нагруженных верблюдов, утомленных всадников. Живописные группы этих туземных торговцев и путников сидят в разных местах, под тенью громадного купола, хлопоча над кувшинами и мешками с провизией.
Очевидно, это излюбленный и привычный перевал для странников Голодной степи.
Развалины мулушки Мурза-Рабат в Голодной степи.
Здесь и далее фото из «Туркестанского альбома» (1871-1872)
На следующей станции, Мурза-Рабате, мы увидели другой такой же кудук - тот же величественный каменный купол несокрушимой прочности, переживший пять столетий, почтенный как египетская пирамида. Но вода его уже пересохла, и рядом с ним, за довольно высокими стенами станционного двора, похожего на маленькую крепостцу, устроен уже артезианский колодец - цивилизованный наследник первобытных степных водохранилищ.
Какое-то огромное хитросплетенное колесо чернеет на вершине его вышки. Но местные обитатели жалуются на крайнее неудобство пользоваться таким сложным и трудным аппаратом, тем более что вода этого артезианского колодца, к несчастию, горько-соленая, годная только для овец, ослов и верблюдов.
Третий кудук Тамерланов еще дальше, около станции Малек. Он тоже заброшен; вода в нем хотя есть, но слишком горькая. Крайне досадно, что такие колоссальные и благодетельные сооружения древности не поддерживаются в том виде, в каком они когда-то были. Неужели было бы особенно трудно расчистить их, обновить цистерны и обеспечить прилив к ним весенних вод. Навоз и всякий сор, затянувшие их, конечно, делают воду негодную для питья, но нельзя же серьезно думать, что в этих грандиозных водохранилищах великого владыки древней Азии и прежде никогда не было воды, которую мог бы с удовольствием пить страдающий от жажды путник…
Строго говоря, нет твердых исторических данных считать эти цистерны созданием Тамерлана. Но туземцы привыкли приписывать этому славному правителю своему вообще все, что только уцелело от древности и что носит на себе печать величия; а я лично с особенным доверием отношусь к таким живым преданиям народа. Действительно, все заставляет думать, что эти колоссальные общенародные сооружения, которые должны были напоить страшную для всех Голодную степь и сделать дорогу через нее такою же удобною, как улицы Самарканда, могли быть замышлены и исполнены только смелым и широко парившим духом, какой проявляется во всех предприятиях Тамерлана. <…>
______
Голодная степь замирает у самых берегов Сырдарьи. Уже было почти темно, когда мы проехали развалины большой бухарской калы, охваченной песками, защищавшей прежде переправу через один ив рукавов Сыра. От нее еще оставалось версты две до самой реки. Ночь надвигалась рано, потому что все небо заволокло густыми свинцовыми тучами. Уже по одному тяжкому знойному воздуху, которым дышать было нельзя, нужно было ждать с минуты на минуту сильной грозы. Я то и дело торопил киргиза-ямщичонка, чтоб он гнал лошадей, пока еще что-нибудь видно и пока дождь не испортил окончательно скверной глинистой дороги.
Вон наконец река сверкнула, как широкая полоска стали, и радостные очертания садов и кишлаков длинною линией вырезались на не совсем еще потемневшем горизонте.
Ямщичонок отчаянно гонит усталых лошадей по невозможной дороге, обрадованный близостью берега.
Вдруг залп бури ураганом налетел на нас. Нам казалось, что наш жалкий тарантасишка сейчас подхватит и унесет в бушующие волны Сырдарьи. Тучи желтой пыли винтом взвились по дороге и завертелись кругом нас; этот нагнавший нас сухой смерч едва не завертел в свою неистово кружащуюся воронку наших ошалевших лошадей, которых на каждом шагу сдувало и сбивало с пути.
Ямщичонок в ужасе съежился на козлах, не зная, держать ли ему вожжи или самому схватиться обеими руками за прутья козел. Я торопливо застегивал кожаный фартук, подтянув его выше нашего носа, и спускал зонт, так что у нас в тарантасе наступила глухая ночь. Так же резко и неистово вдруг обрушился сверху долго сдерживаемый, поистине тропический, ливень. Буря немилосердно секла им как розгами прямо в лицо и ямщика, и лошадей. Нельзя было понять, как выдерживали они этот непрерывный град сыпавшихся на них ударов. В одно мгновение бедняга киргизенок обратился в мокрый комочек грязных тряпок. Но он не унывал, - терпеливый сын степей, и чувствуя, должно быть, свою ответственность пред нами и за скверных лошадей, и за скверную дорогу, и за этот страшный шквал, в который мы так неожиданно попали, гнал без пощады своих коней навстречу ливню и буре.
Стой! Вот мы у самой пристани, дальше уже некуда, разве прямо к водяному деду на уху…
Переправа чрез р. Сырдарью у г. Чиназа
Пустынный песчаный берег, о который громко шлепают и плескают расходившиеся свинцовые волны древнего Яксарта… Никого и ничего вблизи. Единственная киргизская кибитка, притулившаяся около бесприютного глиняного дворика, завешена кругом войлоками и молчит как могила.
- Паром есть? Зови паром! - кричу я, высовывая нос из-под приподнятого угла тарантасного зонта. Длинные спицы косого дождя больно и часто бьют меня по глазам, и я поневоле ныряю назад, закрываясь спасительною кожей.
Никакого парома, однако, нет. Я видел это ясно. Киргизенок уже соскочил с козел и, прячась за тарантас от секущего его ливня, взвыл что-то по-киргизски своим нелепым гортанным криком.
Никто не отвечал ему; только в черных тучах на всех парусах, проносившихся над нами, застучал, загрохотал сердитый гром, от которого еще жестче стали хлестать и лошадей и тарантас косые жала дождя…
Раза три принимался отчаянно кричать наш злополучный, весь измокший киргизенок, и никакого признака голоса не слышалось ниоткуда ему в ответ, словно все вымерли в эту темную бурную ночь на пустынных берегах Яксарта.
Дело становилось серьезным, и я начинал тревожиться за жену, нервы которой были и без того достаточно взволнованы мрачною и бесприютною обстановкой, в которой мы очутились. Провести так целую ночь на берегу реки в мокром тарантасе, под несмолкаемыми залпами грозы, не представляло нам ничего привлекательного.
Я высунулся сам и тоже стал орать в темноту сколько было сил, понадеясь на то, что, может быть, православная русская речь окажется убедительнее для паромщиков-киргизов, чем взывания их же брата-азиата.
Но и мне, однако, никто ниоткуда не подавал голоса.
Среди неясного мерцанья бурно катившихся волн вырезалась далеко у противоположного берега реки какая-то громоздкая черная масса, и в самой черной густоте ее мигал, легонько шатаясь, красный огонек. Правее этой черной громады не столько виделся, сколько чуялся мне длинный ряд черных лодок, качавшихся правильною цепью на такой же туманной свинцовой зыби.
- Паро-о-м! Давайте паро-о-м! - вопил я так, что меня по всем расчетам должны были услышать не только на том берегу, но и на том свете.
Войлочный полог кибитки наконец приподнялся, и из нее вышла высокая молодая киргизка в мужских шароварах и казакине.
Она подошла к ямщичонку, поболтала с ним что-то по-своему и спокойно, будто дело сделала, ушла назад в свою кибитку.
- Что она тебе сказала? Есть здесь паром? - нетерпеливо спрашивал я.
Но киргизенок мой и при полном уме и памяти двух слов не мог связать по-русски, а уж теперь совсем стал дурак дураком. Он пялил на меня глаза, ничего не отвечая, и только отрицательно махал головой.
- Вот с этим много узнаешь и все что нужно добудешь! - сказал я сам себе с внутренним смехом. - Если придется заночевать здесь на берегу, по крайней мере, весело с ним будет…
И опять:
- Паро-о-ом! Давайте паро-о-ом! По казенной надобности еду!..
Всему бывает конец; пришел, наконец, конец и нашему испытанию. Дождь перестал, тучи и громы унеслись дальше, хотя небо еще не расчищалось. Чей-то слабый голос отозвался далеко на том берегу.
«Ну! значит, едут…» - подумал я.
Но где же они едут, однако? Ждем и смотрим, а ничего не видим. Все кажется, что черная масса темнеет на прежнем месте, что свинцовые волны катятся себе как катились, не нарушаемые ничем и никем.
Но нет!.. Слава Богу… Красный огонек разгорается все ярче и шире, как глаз приближающегося циклопа; да и черная масса становится как будто яснее и больше, осязательнее…
Теперь нет никакого сомнения: что-то грузное и черное надвигается на нас ровно и медленно, и мы уже слышим плеск волн, разбивающихся о его бока… Вся линия лодок, видневшаяся мне, непонятным образом тоже двигается вместе с этою черною махиной, не нарушая расстояний между собою.
Стой!.. Тяжелый паром легонько ударился о пристань, заскрипев во всех своих суставах, и тарантас наш уже с громом въезжает в нему по деревянной настилке пристани.
- По казенной или по частной подорожной, ваше благородие? - вдруг раздается среди темноты знакомый россейский голос.
- По частной! - отвечаю я, умиленный духом, что услышал наконец среди этой немой азиатчины родную речь…
- Пожалуйте тридцать копеечек… У нас такция…
Я отдаю «такцию» и преисполняюсь сладкою верою, что теперь мы наверное переправимся благополучно через опасную реку - раз около нас земляки, да еще солдатики…
- Хозяин на откупу паром держит, вот и собирает с проезжих, какие по своей надобности… А по казенной, того так перевозим… Кондрак у нас, - объяснил мне между тем словоохотливый солдатик.
Меня, однако, гораздо более заинтересовал не «кондрак» его, а его оригинальный паром, который мне приходилось встретить в первый раз. Паром этот очень остроумен и прост. Он переправляется самим течением реки безо всяких веревок и без всяких усилий человека. Один конец длинной железной цепи прикреплен к якорю на противоположном берегу Сырдарьи, гораздо выше места переправы; к другому концу этой цепи привязан паром. Чтобы цепь не тонула и не обвисла, ее поддерживает целый ряд лодок, расставленных на определенном расстоянии друг от друга, начиная от парома и до берега, где укреплен якорь. Стоит только держать на воду руль парома - и его понесет через реку в ту или другую сторону само течение реки; цепь, к которой он привязан, не дает ему возможности уйти вниз по течению, и он волей-неволей переплывает поперек реки. Несет так плавно и неслышно, что не замечаешь движения; все кажется, что паром еще стоит на месте, особенно ночью, когда не видно берегов.
Одна только беда: в очень бурную погоду при противном ветре паром идти не может; оттого-то его и не подавали нам так долго, несмотря на наши отчаянные воззвания.
- Да как же было подавать, ваше благородие! - оправдывался передо мною солдатик-паромщик. - Раньше вашего мы только что полковника казацкого перевозили… Ну, те, известно, люди военные… тем ждать не полагается. Вези да вези!.. как ты его не послушаешься? Все ж полковник, не кто-нибудь… Поехать поехали, да на середке реки и остановились, ни взад ни вперед… Река вниз гонит, а ветер вверх… Вот ты и думай тут… стоим как рак на мели, да того и глядим, что вот-вот сорвет нас с цепи… Полчаса битых посеред воды простояли… Уж не знаю как и причалили…
- Ты что ж, служба, из Чиназа? - спросил я. - Тут русского народа много?
- Есть-таки; да теперь мало. Прежде город был уездный, господа всякие жили, начальники; а теперь его разжаловали… заштатный… Дома́ было уж кто построил, заведения разные… Теперь побросали…
- А простой же народ живет?
- Живет и простой народ, да малость. Дворов пятнадцать есть, да путных мало. Мужики не мужики, мещане не мещане, и не разберешь какие! Усадьбы им в городе дадены, а надел полевой на той стороне, за рекой, верстах в пятнадцати; да уж и поля! Солонец на солонце. С чего им и жить справно, на чем хозяйничать? Сарты - те куды ж богаче живут, у тех сады, удобье самое, все под рукой, около двора своего. А наши русские словно Бога прогневали…
Русская слободка в укр. Чиназе
- Уральцы тут тоже есть?
- Да, человек семьдесят по берегу тут поприсоседились. Те больше ведь самовольцы, никто их тут не селил. Известно, казак, народ добычливый, нигде не пропадет. Поставили себе хатенки вдоль по речке, кто где угнездился, рыбой занимаются. Рыба тут на что лучше, хоть бы на Волге у нас. А уральцы - первые рыболовы. Супротив них на эти дела другого не сыщется. И снасть у них всякая прилажена, какая следовает. Потому они к этому делу с измальства привычны. А все-таки больше сарты да киргизы рыбой здесь торгуют, на откуп ее берут. Ведь вот и в Ташкенте вся рыба красная отсюда идет, осетр и стерлядь. Только вот икры да балыка азияты не умеют готовить, не ухитрились. Вы ведь небось в Ташкент едете?
- В Ташкент…
- Ну так я и знал. И дичь всякую отсюда в Ташкент везут, потому тут ее конца-краю нету!.. Плавни ж тут самые по реке, гущары, всякому зверю и птице самый вод… что тут кабанов, что фазанов в десять лет не перебьешь… Даже и так сказать, что тигра дикая водится… Не изволили никогда видеть? Уж и зверина!.. Годовалого быка в зубах уносит… Господа наши полковые зачастую сюда на охоту ездят…
- Уральцы-то здесь откуда ж взялась?
- Уральцы? да с Петроалександровска - вот откуда. Их за бунт в Петроалександровск было сослали, ну а потом прощение вышло - кто похочет, возвращайся себе домой, вот они и расползлись как тараканы - какие по Амударье сели, какие по Сырдарье, потому им здесь слободно…
- По Сырдарье тоже, небось, пароходы ходят, как и на Амударье? - спросил я.
- Ходили прежде, точно, пять пароходов казенных ходило, военных - пребольшущие! флотилия называлась. А теперь - шабаш! Больше не приказано. Так они теперь и лежат в Казалинске, пароходы эти, разобрали их да и свалили в кучу. И купеческие тоже походили немножко; ну да те маленькие, не то что военные. Одначе ж бросили скоро, не пришлось, видно, их дело…
Казалинск. Пристань Аральской флотилии. Паровой баркас «Обручев».
______
Пока мы беседовали в темноте с разговорчивым земляком, паром незаметно причалил к правому берегу. Переезд делается не больше как в десять минут и в удивительном спокойствии, без толчков, без криков, столь обычных на наших паромах…
На том берегу Сырдарьи очень скоро начинаются кишлаки, окружающие старинный бухарский город Чиназ. Мы ехали версты три среди дувалов и садов в глубокой темноте на совсем выбившихся из сил лошадях по лужам грязи. Нетерпеливо хотелось добраться до ночлега после утомительной непрерывной езды с раннего утра по пескам, колевинам и липкой грязи. Но этим черным силуэтам тополей и плоскокрыших домов, казалось, конца никогда не будет, и никогда мы не выберемся из этого лабиринта черных переулков. Огней уже не было нигде видно, народа на улице никого; только одни лягушки, обрадовавшись дождю, оглушительно квакали в прибрежных заливах и плесах Сырдарьи, приветствуя наше прибытие, да из какой-то одинокой кузницы, потонувшей в черном хаосе ночи, раздавались мерные удары молота и сыпались в ночную темноту огненными вениками раскаленные искры…
Раным-ранехонько поднялись мы с своего ночлега. На Чиназской станции казацкий полковник со своим сынишкой захватили раньше нас комнату с двумя диванами, и мне пришлось устраиваться на ночь в тарантасе, уступив жене единственный диванчик свободной комнаты. Я нисколько не был на это в обиде, потому что нет ничего приятнее сна на свежем воздухе. Целую ночь не прекращалось движение по Большой Чиназской дороге, она же и главная улица русского Чиназа. Всю ночь шли мимо караваны верблюдов и шумно топтались прогоняемые отары овец. Всю ночь подъезжали и отъезжали от станции, звеня своими колоколами, перекладные и тарантасы проезжих. Грязь и темнота никого, по-видимому, не запугивали.
Русская слободка в укр. Чиназе
В половине пятого мы уже двинулись в путь. Маленький поселок русского Чиназа, основанный всего лет шесть тому назад на месте бывшего русского укрепления, теперь весь был нам виден с своими тополями, садиками, белыми домиками и недостроенным маленьким храмом. Прежде тут стояло много войска, и городок был гораздо оживленнее и многолюднее, но после присоединения Самарканда и Коканского ханства Чиназ перестал быть пограничным укреплением и потерял свое прежнее значение важного военного пункта. Зато туземный, или Старый, Чиназ с своими пригородными кишлаками растянулся на много верст. Он действительно «старый», даже и не по сравнению с русским «новым» Чиназом. Еще Тимур, двигаясь из Самарканда к Ташкенту, переправился через «Ходжентскую реку» и разбил свой стан «между Чинашем и Ташкентом на берегу реки», как повествует персидский историк. Жители до сих пор таскают прекрасный жженый кирпич из развалин древнего города, который, пожалуй, видел в своих стенах Александра Македонского.
Не выйдешь из его сплошных садов, из его бесконечных дувалов, из его бесчисленных арыков. Крытые базары на каждом шагу, и везде у лавок, у ворот домов спящий народ на тюфяках и ковриках. Дома здесь больше и красивее, чем в окрестностях Самарканда и Бухары. Тут они несколько напоминают грузинские дома: в два яруса, с галереями, с широкими и высокими воротами под крышами, и дворы с навесами кругом, как в русских постоялых дворах. У выезда из города, на горке, полуразрушенная бухарская кала с характерной живописностью вырезается своими темными стенами на залитом лучами солнца утреннем небе…
______
Дорога от Чиназа до Ташкента на пространстве всех 62 верст - один сплошной сад, одна переполненная чаша. У Чиназа впадают в Сырдарью почтя в одном месте и параллельно друг другу три речки.
Ташкентская дорога проходит этою дельтою своего рода по узкой долине, между Чирчиком справа и Саларом слева. Немудрено поэтому, что тут такая зелень и такое плодородие. Кроме небольшого перерыва за станциею Старый Ташкент, вся дорога отлично шоссирована и обсажена деревьями.
Вправо, за Чирчиком все время виднеются горные отроги хребта Чакала, замыкающего с северо-запада своею непроходимою стеной Коканскую долину Сырдарьи. К Чирчику главным образом теснятся кишлаки и сады этой маленькой ташкентской Месопотамии, а вокруг шоссе - непрерывные, превосходно возделанные поля, которым позавидовал бы всякий саксонец и бельгиец. Мягкая и глубокая лёссовая почва, этот нильский ил своего рода, разрыхляется превосходно на значительную глубину даже теми первобытными орудиями, которыми сарт продолжает пахать свою землю со времен Александра Македонского. Деревянный плуг-башмак, иногда только с слегка окованным носом, и тут царит, как везде на Востоке, начиная от нашего Закавказья. Но эти Церерины плуги идут зато в борозде аршинной глубины и выворачивают наружу все нутро земное. Поля, строго говоря, тут нет; тут все скорее огороды, а не поле. Земля размельчена в пух, как в цветочном горшке, и поливается как цветочный горшок, потому что, помимо плуга, на каждом участке усердно работают с зари до зари неутомимые сарты с своими «чекменями» [чекмень - здесь: кетмень (разг.) - rus_turk] - этими своеобразными круглыми лопатами, несколько напоминающими железные ложки, которых железки прикреплены к своим рукояткам под прямым углом, наподобие мотык. Каждая глыба земли тщательно разбивается рукой человека, и весь участочек обращается тою же рукой, тем же неизбежным «чекменем» в лабиринт вьющихся узеньких канавок, по которым пущенная в свое время вода арыка доходит до каждого вершка вспаханного поля. Эти поля-огороды большею частью уже засеяны рисом, пшеницею и «бидою», как называют здесь люцерну. Рисовые плантации пока девственно черны и без малейшего признака зелени; зато ничем не заменимая «бида» уже роскошно уклочилась и выросла почти на косу. Трава эта действительно незаменима для сарта: ее сеют здесь один раз в семь лет, а косят по пяти раз каждое лето. Под хлопок и под дыни землю только что еще пашут. Хлопок и рис начинают мало-помалу вытеснять здесь всякие другие хозяйственные растения, и особенно дыни, которых прежде сеялось очень много; туркестанские дыни, особенно бухарские и хивинские, славятся далеко по всей Азии необыкновенным ароматом своим, сладостью и нежным вкусом, и совершенно не имеют расслабляющих свойств нашей русской дыни. Для туземца-сарта с его необыкновенно умеренными привычками дыня служит даже и зимою, вплоть до нового урожая, одним из главных продовольственных материалов, доступных по цене каждому бедняку-байгушу.
Направо от шоссе - горы, сады, деревни непрерывною чередой; налево, за узкою полосой огородов, примыкающею к шоссе, нетронутая травяная степь, с холмов которой вдоль по всему горизонту надвигаются на домовитые сельбища сартов, как черные муравьиные кучи, многочисленные кибитки киргизов - аванпосты степных кочевий, охватывающих чуть не со всех сторон маленький оазис предгорий. Травяная степь эта - та же плодородная лёссовая глина, способная при орошении давать по пяти укосов биды и сам-тридцать пшеницы, - но она трудно доступна арыкам и потому до сих пор остается нетронутою дичью, «адамскою землею», как называет ее наш русский мужик.
Впрочем, в ближайших окрестностях Ташкента и других старых городов киргизы уже наполовину стали оседлыми, строят себе целые кишлаки с домами и дворами и занимаются хлопком, рисом и бидой с таким же увлечением, как и сарты. В хозяйствах у сартов обычными полевыми работниками почти всегда киргизы, сильные, неприхотливые, выносящие всякую жару и всякую сырость. Из Ферганской области находит их в Ташкент и его окрестности ежегодно несколько десятков тысяч; их привлекает сюда порядочно высокая поденная плата (40-50 коп. на харчах хозяина). Много киргизов и теперь пашут неподалеку от нас, все красные с головы до ног, в красных широчайших рубахах, в красных широчайших шароварах, засученных выше колен, в характерных своих островерхих колпаках из белого войлока, с разрезными полями, снизу подбитыми тоже красным. Широкие, скуластые морды их, вспотевшие на солнце, их богатырские голые руки и мускулистые икры тоже кажутся вылитыми из какой-нибудь красной меди.
Старый Ташкент, без сомненья, и есть тот древний торговый город Шаш, о котором рассказывают арабские историки и географы средних веков. Остатки крепости его высятся очень внушительно на обрывистом берегу Салара. Тут же много насыпей, валов, каменных груд, могильных холмов.
Говорят, город был переведен отсюда на место теперешнего Ташкента потому, что река постоянно подмывала его берега, и дома то и дело обрушивались в воду.
Место это одно из очень живописных и очень интересных в историко-археологическом отношении. Несомненно, что серьезные раскопки и серьезные исторические изыскания нашли бы здесь самую благодатную и почти еще непочатую почву. Впрочем, начиная от Старого Ташкента до Нового, поля и степь сплошь покрыты многочисленными древними курганами. Иногда они тянутся целою цепью, как у нас в южно-русских равнинах. В течение долгих веков и даже тысячелетий тут было место кровавых столкновений самых разнообразных племен и народов. Сырдарья всегда служила резким пограничным рубежом между странами и народами, и на этом рубеже, в соседстве с удобною переправою через Яксарт, естественно происходили отчаянные схватки враждующих. Оттого, конечно, и возник с глубокой древности в этом плодородном и богато орошенном оазисе, в прохладной тени предгорий, на важном перепутье торговых и военных дорог, такой большой торговый и промышленный центр, как Ташкент. Но разобраться в этих немых курганах, хоронивших под собою и скифов, и саков, и македонян, и согдиян, и арабов, и монголов, и турок, конечно, не сумеет никакая археология…
Сарты и киргизы пользуются этими огромными курганами, чтобы хоронить на них своих мертвых. Должно быть, они еще не перестали считаться кровным родством со старыми костями, хозяевами этих исторических могил. По крайней мере, других кладбищ почти не видно в сартских деревнях.
Подъезжая к станции Ниязбаш - последней перед Ташкентом, - я то и дело нетерпеливо выглядывал вперед на дорогу. Мы еще из Джизака послали телеграмму сыну в Ташкент о своем выезде из Самарканда, и можно было предполагать, что он встретит нас. Действительно, еще далеко издали я увидел около станции знакомую высокую фигуру военного инженера, поджидавшего наш экипаж. Сыну пришлось переночевать на станции, потому что он не звал наверное, когда мы успеем приехать, вчера вечером или нынче утром. Мы нескоро позавтракали вместе и, пока перепрягали лошадей, отправились с ним пешком к знакомому ему русскому поселенцу, в саду у которого инженерная ташкентская молодежь устраивает иногда деревенские пикники. Добродушный старик, наш земляк, живет себе припеваючи уютным хуторком на берегу глубокого как река арыка, в тенистом саду, с холмов которого открывается красивый вид на Ниязбаш и его окрестности. Хозяйство его полная чаша, и в этом отношении он не может считаться типическим представителем наших русских поселенцев в окрестностях Ташкента.
Мы поболтали с земляком, побродили по его саду, полюбовались на чарующую картину цветущих садов и зеленых полей, осененных далекими хребтами снеговых гор, - и уже не вдвоем, а втроем весело двинулись в путь.
______
На целых пятнадцать верст, до самых улиц Ташкента тянется прекрасное шоссе, на котором нет ни одной выбоинки, хотя нет в то же время и ни одной кучки щебня, что обыкновенно украшают собою с обеих сторон наши русские шоссейные дороги, всегда изрытые и выбитые, платонически угрожая починкою этих выбоин в неведомом будущем.
Рослые красавцы-тополи, тесными рядами обступившие дорогу, обращают ее в тенистую аллею сада. Все это уже наше русское насаждение; из казенных питомников не только обсаживаются дороги, но и во множестве раздаются деревца сартам; сначала их раздавали даром, чтобы приучить население к новым растениям, а теперь, когда жители вошли во вкус, саженцы продаются им по очень дешевой цене. И везде, где деревья, конечно, канавы с водой. Это дает изрядный заработок окрестным жителям.
За шеренгами зеленых великанов все сплошные сады, тоже на многие версты. Деревья тут того же характера, как в Крыму: грецкий орех, винная ягода, черешни, гранатник, яблоки, виноград. В лесах Ферганы растения эти попадаются даже дикими. Виноград сарты воспитывают по-своему: он вьется у них по тычинкам, согнутым в дугу и образующим сводистый проход, под которым может свободно двигаться человек. Гроздья винограда свешиваются внутрь этого крытого коридора и избегают чрев это невыносимого для них припека туркестанского солнца, от которого трескаются ягоды.
Все роскошнее делаются сады, все и гуще и выше чудные тополевые аллеи, все люднее и оживленнее дорога, по мере приближения к городу. Теперь уже мы в области городских дач, которые незаметно сливаются с такими же зелеными улицами, такими же цветущими садами городских кварталов и дают Ташкенту вид громадного города.
Другие отрывки: [ Путешествие из Баку в Асхабад], [ Попутчица], [ Текинский Севастополь], [ В русском Асхабаде], [ Из Асхабада в Мерв], [ Мерв: на базарах и в крепости], [ «Железная цепь»], [ Мост через Амударью], [ Пестрые халаты Бухары], [ Самарканд: русский город и цитадель], [ Тамерлановы Ворота, Джизак, Голодная степь], [Сардобы Голодной степи, Чиназ], [ Покоритель Туркестана], [ Визит к Мухиддин-ходже], [ Долинами Чирчика и Ангрена. Селение Пскент], [ На пути в Ходжент. Мурза-Рабат], [ Ходжент], [ От Костакоза до Кокана], [ Кокан, столица ханства], [ Новый и Старый Маргелан], [ Андижан. Недавнее прошлое Кокандского ханства], [ Ош и его обитатели], [ Тахт-и-Сулейман], [ Подъем на Малый Алай], [ У Курманджан-датхи], [ Укрепление Гульча], [ Киргизские женщины. Родовой быт киргиза], [ Бесконечный сад].
Еще далеко до станции Агашты (Акчеты) стал маячиться на горизонте степи какой-то странный круглый холм. Он был так правилен и высок, что невозможно было счесть его за простую опухоль земли, да и цвет его был не зеленый, а какой-то каменистый. Я давно уже вглядывался в него с напряженным любопытством. Ровная как ладонь и как бархат зеленая степная гладь особенно резко выделяла и его темный цвет, и его геометрически строгую форму. Сначала он был нам против солнца и вырезался на его ярких лучах почти черным силуэтом, но потом дорога повернула немного в сторону, и пред нами сразу обрисовался вдали облитый солнечным светом высокий каменный купол. Что за диковинный купол! сколько ни едем, как ни приближаемся к нему, ничего не видно, кроме этого огромного купола, словно он стоит прямо на земле, без стен, без подпор. Да он и действительно вырос прямо из земли, как колоссальный стог сена, теперь это уже несомненно, потому что мы совсем подъезжаем к станции Агашты и нам теперь отлично видна глинистая площадка, на которой возвышается этот гигантский каменный шалаш.
Сардоба в Голодной степи
- Что это такое? - удивленно спрашиваю я ямщика, толкая его в его корявую как у носорога спину и показывая рукою на загадочный купол, который мне казался какой-то покинутою индусскою пагодой.
Киргиз обернулся ко мне своим обезьяньим лицом, широко осклабился и, сверкая своими белыми как у волка хищными зубами, самодовольно мотнул головой на степную диковину.
- Сардаба-кудук!.. Вода!.. Тимур-ленг строил!.. Старый, давно… Верблюд поил, конь поил, человек поил… Увесь свет поил… - объяснил он.
Индусская пагода оказалась простым кудуком, бассейном воды. В степи, да еще Голодной - это, конечно, гораздо полезнее и даже гораздо благочестивее всякой пагоды.
Станция Мурза-Рабат. Фото Поля Надара, 1890 г.
Пока перепрягали лошадей, мы с женой отправились осматривать Тамерланов кудук. До него не больше пятидесяти саженей от почтовой станции. Сооружение это римской грандиозности, вполне царственное.
Широкий размах Тамерланова духа вполне проникает его. Гигантский каменный шатер, не сложенный, а скорее искусно сотканный из мелких плоских кирпичиков несокрушимой крепости, поднимается вверх концентрическими ступенчатыми кольцами, кое-где уже живописно поросшими бурьянами, и как шапкой покрывает своим обширным куполом глубокую цистерну, в которой теперь устроен колодец. Вход в этот каменный шатер один, с той стороны, откуда реже всего бывает ветер; лощина, собирающая дождевые воды из своих ветвистых отвершков, впадает как раз в этот открытый зев кудука и несет к нему в периоды дождей, как по природному желобу, степные потоки…
По-видимому, цистерна соединялась тут с колодцем. Глухой каменный купол без отверстий, повернувшийся непроницаемою спиной ко всем господствующим ветрам, не давал испаряться воде, набиравшейся весной, зимой и осенью в его глубокие хранилища, а подземные струи колодца поддерживали и освежали наборную воду.
Мы вошли в черную сырую утробу этого оригинального шатра. Старую цистерну, должно быть, уже затянуло в течение веков грязью и илом, и теперь приходится доставать воду из колодца. Слякоть там ужасная. Верблюды, лошади, ослы, овцы прямо вгоняются под темные своды кудука, где могут поместиться целые стада, и оставляют там осязательные следы своего пребывания.
И теперь вокруг древнего Тимурова водохранилища, по старой привычке, вкорененной веками, столпилось множество распряженных арб, нагруженных верблюдов, утомленных всадников. Живописные группы этих туземных торговцев и путников сидят в разных местах, под тенью громадного купола, хлопоча над кувшинами и мешками с провизией.
Очевидно, это излюбленный и привычный перевал для странников Голодной степи.
Развалины мулушки Мурза-Рабат в Голодной степи.
Здесь и далее фото из «Туркестанского альбома» (1871-1872)
На следующей станции, Мурза-Рабате, мы увидели другой такой же кудук - тот же величественный каменный купол несокрушимой прочности, переживший пять столетий, почтенный как египетская пирамида. Но вода его уже пересохла, и рядом с ним, за довольно высокими стенами станционного двора, похожего на маленькую крепостцу, устроен уже артезианский колодец - цивилизованный наследник первобытных степных водохранилищ.
Какое-то огромное хитросплетенное колесо чернеет на вершине его вышки. Но местные обитатели жалуются на крайнее неудобство пользоваться таким сложным и трудным аппаратом, тем более что вода этого артезианского колодца, к несчастию, горько-соленая, годная только для овец, ослов и верблюдов.
Третий кудук Тамерланов еще дальше, около станции Малек. Он тоже заброшен; вода в нем хотя есть, но слишком горькая. Крайне досадно, что такие колоссальные и благодетельные сооружения древности не поддерживаются в том виде, в каком они когда-то были. Неужели было бы особенно трудно расчистить их, обновить цистерны и обеспечить прилив к ним весенних вод. Навоз и всякий сор, затянувшие их, конечно, делают воду негодную для питья, но нельзя же серьезно думать, что в этих грандиозных водохранилищах великого владыки древней Азии и прежде никогда не было воды, которую мог бы с удовольствием пить страдающий от жажды путник…
Строго говоря, нет твердых исторических данных считать эти цистерны созданием Тамерлана. Но туземцы привыкли приписывать этому славному правителю своему вообще все, что только уцелело от древности и что носит на себе печать величия; а я лично с особенным доверием отношусь к таким живым преданиям народа. Действительно, все заставляет думать, что эти колоссальные общенародные сооружения, которые должны были напоить страшную для всех Голодную степь и сделать дорогу через нее такою же удобною, как улицы Самарканда, могли быть замышлены и исполнены только смелым и широко парившим духом, какой проявляется во всех предприятиях Тамерлана. <…>
______
Голодная степь замирает у самых берегов Сырдарьи. Уже было почти темно, когда мы проехали развалины большой бухарской калы, охваченной песками, защищавшей прежде переправу через один ив рукавов Сыра. От нее еще оставалось версты две до самой реки. Ночь надвигалась рано, потому что все небо заволокло густыми свинцовыми тучами. Уже по одному тяжкому знойному воздуху, которым дышать было нельзя, нужно было ждать с минуты на минуту сильной грозы. Я то и дело торопил киргиза-ямщичонка, чтоб он гнал лошадей, пока еще что-нибудь видно и пока дождь не испортил окончательно скверной глинистой дороги.
Вон наконец река сверкнула, как широкая полоска стали, и радостные очертания садов и кишлаков длинною линией вырезались на не совсем еще потемневшем горизонте.
Ямщичонок отчаянно гонит усталых лошадей по невозможной дороге, обрадованный близостью берега.
Вдруг залп бури ураганом налетел на нас. Нам казалось, что наш жалкий тарантасишка сейчас подхватит и унесет в бушующие волны Сырдарьи. Тучи желтой пыли винтом взвились по дороге и завертелись кругом нас; этот нагнавший нас сухой смерч едва не завертел в свою неистово кружащуюся воронку наших ошалевших лошадей, которых на каждом шагу сдувало и сбивало с пути.
Ямщичонок в ужасе съежился на козлах, не зная, держать ли ему вожжи или самому схватиться обеими руками за прутья козел. Я торопливо застегивал кожаный фартук, подтянув его выше нашего носа, и спускал зонт, так что у нас в тарантасе наступила глухая ночь. Так же резко и неистово вдруг обрушился сверху долго сдерживаемый, поистине тропический, ливень. Буря немилосердно секла им как розгами прямо в лицо и ямщика, и лошадей. Нельзя было понять, как выдерживали они этот непрерывный град сыпавшихся на них ударов. В одно мгновение бедняга киргизенок обратился в мокрый комочек грязных тряпок. Но он не унывал, - терпеливый сын степей, и чувствуя, должно быть, свою ответственность пред нами и за скверных лошадей, и за скверную дорогу, и за этот страшный шквал, в который мы так неожиданно попали, гнал без пощады своих коней навстречу ливню и буре.
Стой! Вот мы у самой пристани, дальше уже некуда, разве прямо к водяному деду на уху…
Переправа чрез р. Сырдарью у г. Чиназа
Пустынный песчаный берег, о который громко шлепают и плескают расходившиеся свинцовые волны древнего Яксарта… Никого и ничего вблизи. Единственная киргизская кибитка, притулившаяся около бесприютного глиняного дворика, завешена кругом войлоками и молчит как могила.
- Паром есть? Зови паром! - кричу я, высовывая нос из-под приподнятого угла тарантасного зонта. Длинные спицы косого дождя больно и часто бьют меня по глазам, и я поневоле ныряю назад, закрываясь спасительною кожей.
Никакого парома, однако, нет. Я видел это ясно. Киргизенок уже соскочил с козел и, прячась за тарантас от секущего его ливня, взвыл что-то по-киргизски своим нелепым гортанным криком.
Никто не отвечал ему; только в черных тучах на всех парусах, проносившихся над нами, застучал, загрохотал сердитый гром, от которого еще жестче стали хлестать и лошадей и тарантас косые жала дождя…
Раза три принимался отчаянно кричать наш злополучный, весь измокший киргизенок, и никакого признака голоса не слышалось ниоткуда ему в ответ, словно все вымерли в эту темную бурную ночь на пустынных берегах Яксарта.
Дело становилось серьезным, и я начинал тревожиться за жену, нервы которой были и без того достаточно взволнованы мрачною и бесприютною обстановкой, в которой мы очутились. Провести так целую ночь на берегу реки в мокром тарантасе, под несмолкаемыми залпами грозы, не представляло нам ничего привлекательного.
Я высунулся сам и тоже стал орать в темноту сколько было сил, понадеясь на то, что, может быть, православная русская речь окажется убедительнее для паромщиков-киргизов, чем взывания их же брата-азиата.
Но и мне, однако, никто ниоткуда не подавал голоса.
Среди неясного мерцанья бурно катившихся волн вырезалась далеко у противоположного берега реки какая-то громоздкая черная масса, и в самой черной густоте ее мигал, легонько шатаясь, красный огонек. Правее этой черной громады не столько виделся, сколько чуялся мне длинный ряд черных лодок, качавшихся правильною цепью на такой же туманной свинцовой зыби.
- Паро-о-м! Давайте паро-о-м! - вопил я так, что меня по всем расчетам должны были услышать не только на том берегу, но и на том свете.
Войлочный полог кибитки наконец приподнялся, и из нее вышла высокая молодая киргизка в мужских шароварах и казакине.
Она подошла к ямщичонку, поболтала с ним что-то по-своему и спокойно, будто дело сделала, ушла назад в свою кибитку.
- Что она тебе сказала? Есть здесь паром? - нетерпеливо спрашивал я.
Но киргизенок мой и при полном уме и памяти двух слов не мог связать по-русски, а уж теперь совсем стал дурак дураком. Он пялил на меня глаза, ничего не отвечая, и только отрицательно махал головой.
- Вот с этим много узнаешь и все что нужно добудешь! - сказал я сам себе с внутренним смехом. - Если придется заночевать здесь на берегу, по крайней мере, весело с ним будет…
И опять:
- Паро-о-ом! Давайте паро-о-ом! По казенной надобности еду!..
Всему бывает конец; пришел, наконец, конец и нашему испытанию. Дождь перестал, тучи и громы унеслись дальше, хотя небо еще не расчищалось. Чей-то слабый голос отозвался далеко на том берегу.
«Ну! значит, едут…» - подумал я.
Но где же они едут, однако? Ждем и смотрим, а ничего не видим. Все кажется, что черная масса темнеет на прежнем месте, что свинцовые волны катятся себе как катились, не нарушаемые ничем и никем.
Но нет!.. Слава Богу… Красный огонек разгорается все ярче и шире, как глаз приближающегося циклопа; да и черная масса становится как будто яснее и больше, осязательнее…
Теперь нет никакого сомнения: что-то грузное и черное надвигается на нас ровно и медленно, и мы уже слышим плеск волн, разбивающихся о его бока… Вся линия лодок, видневшаяся мне, непонятным образом тоже двигается вместе с этою черною махиной, не нарушая расстояний между собою.
Стой!.. Тяжелый паром легонько ударился о пристань, заскрипев во всех своих суставах, и тарантас наш уже с громом въезжает в нему по деревянной настилке пристани.
- По казенной или по частной подорожной, ваше благородие? - вдруг раздается среди темноты знакомый россейский голос.
- По частной! - отвечаю я, умиленный духом, что услышал наконец среди этой немой азиатчины родную речь…
- Пожалуйте тридцать копеечек… У нас такция…
Я отдаю «такцию» и преисполняюсь сладкою верою, что теперь мы наверное переправимся благополучно через опасную реку - раз около нас земляки, да еще солдатики…
- Хозяин на откупу паром держит, вот и собирает с проезжих, какие по своей надобности… А по казенной, того так перевозим… Кондрак у нас, - объяснил мне между тем словоохотливый солдатик.
Меня, однако, гораздо более заинтересовал не «кондрак» его, а его оригинальный паром, который мне приходилось встретить в первый раз. Паром этот очень остроумен и прост. Он переправляется самим течением реки безо всяких веревок и без всяких усилий человека. Один конец длинной железной цепи прикреплен к якорю на противоположном берегу Сырдарьи, гораздо выше места переправы; к другому концу этой цепи привязан паром. Чтобы цепь не тонула и не обвисла, ее поддерживает целый ряд лодок, расставленных на определенном расстоянии друг от друга, начиная от парома и до берега, где укреплен якорь. Стоит только держать на воду руль парома - и его понесет через реку в ту или другую сторону само течение реки; цепь, к которой он привязан, не дает ему возможности уйти вниз по течению, и он волей-неволей переплывает поперек реки. Несет так плавно и неслышно, что не замечаешь движения; все кажется, что паром еще стоит на месте, особенно ночью, когда не видно берегов.
Одна только беда: в очень бурную погоду при противном ветре паром идти не может; оттого-то его и не подавали нам так долго, несмотря на наши отчаянные воззвания.
- Да как же было подавать, ваше благородие! - оправдывался передо мною солдатик-паромщик. - Раньше вашего мы только что полковника казацкого перевозили… Ну, те, известно, люди военные… тем ждать не полагается. Вези да вези!.. как ты его не послушаешься? Все ж полковник, не кто-нибудь… Поехать поехали, да на середке реки и остановились, ни взад ни вперед… Река вниз гонит, а ветер вверх… Вот ты и думай тут… стоим как рак на мели, да того и глядим, что вот-вот сорвет нас с цепи… Полчаса битых посеред воды простояли… Уж не знаю как и причалили…
- Ты что ж, служба, из Чиназа? - спросил я. - Тут русского народа много?
- Есть-таки; да теперь мало. Прежде город был уездный, господа всякие жили, начальники; а теперь его разжаловали… заштатный… Дома́ было уж кто построил, заведения разные… Теперь побросали…
- А простой же народ живет?
- Живет и простой народ, да малость. Дворов пятнадцать есть, да путных мало. Мужики не мужики, мещане не мещане, и не разберешь какие! Усадьбы им в городе дадены, а надел полевой на той стороне, за рекой, верстах в пятнадцати; да уж и поля! Солонец на солонце. С чего им и жить справно, на чем хозяйничать? Сарты - те куды ж богаче живут, у тех сады, удобье самое, все под рукой, около двора своего. А наши русские словно Бога прогневали…
Русская слободка в укр. Чиназе
- Уральцы тут тоже есть?
- Да, человек семьдесят по берегу тут поприсоседились. Те больше ведь самовольцы, никто их тут не селил. Известно, казак, народ добычливый, нигде не пропадет. Поставили себе хатенки вдоль по речке, кто где угнездился, рыбой занимаются. Рыба тут на что лучше, хоть бы на Волге у нас. А уральцы - первые рыболовы. Супротив них на эти дела другого не сыщется. И снасть у них всякая прилажена, какая следовает. Потому они к этому делу с измальства привычны. А все-таки больше сарты да киргизы рыбой здесь торгуют, на откуп ее берут. Ведь вот и в Ташкенте вся рыба красная отсюда идет, осетр и стерлядь. Только вот икры да балыка азияты не умеют готовить, не ухитрились. Вы ведь небось в Ташкент едете?
- В Ташкент…
- Ну так я и знал. И дичь всякую отсюда в Ташкент везут, потому тут ее конца-краю нету!.. Плавни ж тут самые по реке, гущары, всякому зверю и птице самый вод… что тут кабанов, что фазанов в десять лет не перебьешь… Даже и так сказать, что тигра дикая водится… Не изволили никогда видеть? Уж и зверина!.. Годовалого быка в зубах уносит… Господа наши полковые зачастую сюда на охоту ездят…
- Уральцы-то здесь откуда ж взялась?
- Уральцы? да с Петроалександровска - вот откуда. Их за бунт в Петроалександровск было сослали, ну а потом прощение вышло - кто похочет, возвращайся себе домой, вот они и расползлись как тараканы - какие по Амударье сели, какие по Сырдарье, потому им здесь слободно…
- По Сырдарье тоже, небось, пароходы ходят, как и на Амударье? - спросил я.
- Ходили прежде, точно, пять пароходов казенных ходило, военных - пребольшущие! флотилия называлась. А теперь - шабаш! Больше не приказано. Так они теперь и лежат в Казалинске, пароходы эти, разобрали их да и свалили в кучу. И купеческие тоже походили немножко; ну да те маленькие, не то что военные. Одначе ж бросили скоро, не пришлось, видно, их дело…
Казалинск. Пристань Аральской флотилии. Паровой баркас «Обручев».
______
Пока мы беседовали в темноте с разговорчивым земляком, паром незаметно причалил к правому берегу. Переезд делается не больше как в десять минут и в удивительном спокойствии, без толчков, без криков, столь обычных на наших паромах…
На том берегу Сырдарьи очень скоро начинаются кишлаки, окружающие старинный бухарский город Чиназ. Мы ехали версты три среди дувалов и садов в глубокой темноте на совсем выбившихся из сил лошадях по лужам грязи. Нетерпеливо хотелось добраться до ночлега после утомительной непрерывной езды с раннего утра по пескам, колевинам и липкой грязи. Но этим черным силуэтам тополей и плоскокрыших домов, казалось, конца никогда не будет, и никогда мы не выберемся из этого лабиринта черных переулков. Огней уже не было нигде видно, народа на улице никого; только одни лягушки, обрадовавшись дождю, оглушительно квакали в прибрежных заливах и плесах Сырдарьи, приветствуя наше прибытие, да из какой-то одинокой кузницы, потонувшей в черном хаосе ночи, раздавались мерные удары молота и сыпались в ночную темноту огненными вениками раскаленные искры…
Раным-ранехонько поднялись мы с своего ночлега. На Чиназской станции казацкий полковник со своим сынишкой захватили раньше нас комнату с двумя диванами, и мне пришлось устраиваться на ночь в тарантасе, уступив жене единственный диванчик свободной комнаты. Я нисколько не был на это в обиде, потому что нет ничего приятнее сна на свежем воздухе. Целую ночь не прекращалось движение по Большой Чиназской дороге, она же и главная улица русского Чиназа. Всю ночь шли мимо караваны верблюдов и шумно топтались прогоняемые отары овец. Всю ночь подъезжали и отъезжали от станции, звеня своими колоколами, перекладные и тарантасы проезжих. Грязь и темнота никого, по-видимому, не запугивали.
Русская слободка в укр. Чиназе
В половине пятого мы уже двинулись в путь. Маленький поселок русского Чиназа, основанный всего лет шесть тому назад на месте бывшего русского укрепления, теперь весь был нам виден с своими тополями, садиками, белыми домиками и недостроенным маленьким храмом. Прежде тут стояло много войска, и городок был гораздо оживленнее и многолюднее, но после присоединения Самарканда и Коканского ханства Чиназ перестал быть пограничным укреплением и потерял свое прежнее значение важного военного пункта. Зато туземный, или Старый, Чиназ с своими пригородными кишлаками растянулся на много верст. Он действительно «старый», даже и не по сравнению с русским «новым» Чиназом. Еще Тимур, двигаясь из Самарканда к Ташкенту, переправился через «Ходжентскую реку» и разбил свой стан «между Чинашем и Ташкентом на берегу реки», как повествует персидский историк. Жители до сих пор таскают прекрасный жженый кирпич из развалин древнего города, который, пожалуй, видел в своих стенах Александра Македонского.
Не выйдешь из его сплошных садов, из его бесконечных дувалов, из его бесчисленных арыков. Крытые базары на каждом шагу, и везде у лавок, у ворот домов спящий народ на тюфяках и ковриках. Дома здесь больше и красивее, чем в окрестностях Самарканда и Бухары. Тут они несколько напоминают грузинские дома: в два яруса, с галереями, с широкими и высокими воротами под крышами, и дворы с навесами кругом, как в русских постоялых дворах. У выезда из города, на горке, полуразрушенная бухарская кала с характерной живописностью вырезается своими темными стенами на залитом лучами солнца утреннем небе…
______
Дорога от Чиназа до Ташкента на пространстве всех 62 верст - один сплошной сад, одна переполненная чаша. У Чиназа впадают в Сырдарью почтя в одном месте и параллельно друг другу три речки.
Ташкентская дорога проходит этою дельтою своего рода по узкой долине, между Чирчиком справа и Саларом слева. Немудрено поэтому, что тут такая зелень и такое плодородие. Кроме небольшого перерыва за станциею Старый Ташкент, вся дорога отлично шоссирована и обсажена деревьями.
Вправо, за Чирчиком все время виднеются горные отроги хребта Чакала, замыкающего с северо-запада своею непроходимою стеной Коканскую долину Сырдарьи. К Чирчику главным образом теснятся кишлаки и сады этой маленькой ташкентской Месопотамии, а вокруг шоссе - непрерывные, превосходно возделанные поля, которым позавидовал бы всякий саксонец и бельгиец. Мягкая и глубокая лёссовая почва, этот нильский ил своего рода, разрыхляется превосходно на значительную глубину даже теми первобытными орудиями, которыми сарт продолжает пахать свою землю со времен Александра Македонского. Деревянный плуг-башмак, иногда только с слегка окованным носом, и тут царит, как везде на Востоке, начиная от нашего Закавказья. Но эти Церерины плуги идут зато в борозде аршинной глубины и выворачивают наружу все нутро земное. Поля, строго говоря, тут нет; тут все скорее огороды, а не поле. Земля размельчена в пух, как в цветочном горшке, и поливается как цветочный горшок, потому что, помимо плуга, на каждом участке усердно работают с зари до зари неутомимые сарты с своими «чекменями» [чекмень - здесь: кетмень (разг.) - rus_turk] - этими своеобразными круглыми лопатами, несколько напоминающими железные ложки, которых железки прикреплены к своим рукояткам под прямым углом, наподобие мотык. Каждая глыба земли тщательно разбивается рукой человека, и весь участочек обращается тою же рукой, тем же неизбежным «чекменем» в лабиринт вьющихся узеньких канавок, по которым пущенная в свое время вода арыка доходит до каждого вершка вспаханного поля. Эти поля-огороды большею частью уже засеяны рисом, пшеницею и «бидою», как называют здесь люцерну. Рисовые плантации пока девственно черны и без малейшего признака зелени; зато ничем не заменимая «бида» уже роскошно уклочилась и выросла почти на косу. Трава эта действительно незаменима для сарта: ее сеют здесь один раз в семь лет, а косят по пяти раз каждое лето. Под хлопок и под дыни землю только что еще пашут. Хлопок и рис начинают мало-помалу вытеснять здесь всякие другие хозяйственные растения, и особенно дыни, которых прежде сеялось очень много; туркестанские дыни, особенно бухарские и хивинские, славятся далеко по всей Азии необыкновенным ароматом своим, сладостью и нежным вкусом, и совершенно не имеют расслабляющих свойств нашей русской дыни. Для туземца-сарта с его необыкновенно умеренными привычками дыня служит даже и зимою, вплоть до нового урожая, одним из главных продовольственных материалов, доступных по цене каждому бедняку-байгушу.
Направо от шоссе - горы, сады, деревни непрерывною чередой; налево, за узкою полосой огородов, примыкающею к шоссе, нетронутая травяная степь, с холмов которой вдоль по всему горизонту надвигаются на домовитые сельбища сартов, как черные муравьиные кучи, многочисленные кибитки киргизов - аванпосты степных кочевий, охватывающих чуть не со всех сторон маленький оазис предгорий. Травяная степь эта - та же плодородная лёссовая глина, способная при орошении давать по пяти укосов биды и сам-тридцать пшеницы, - но она трудно доступна арыкам и потому до сих пор остается нетронутою дичью, «адамскою землею», как называет ее наш русский мужик.
Впрочем, в ближайших окрестностях Ташкента и других старых городов киргизы уже наполовину стали оседлыми, строят себе целые кишлаки с домами и дворами и занимаются хлопком, рисом и бидой с таким же увлечением, как и сарты. В хозяйствах у сартов обычными полевыми работниками почти всегда киргизы, сильные, неприхотливые, выносящие всякую жару и всякую сырость. Из Ферганской области находит их в Ташкент и его окрестности ежегодно несколько десятков тысяч; их привлекает сюда порядочно высокая поденная плата (40-50 коп. на харчах хозяина). Много киргизов и теперь пашут неподалеку от нас, все красные с головы до ног, в красных широчайших рубахах, в красных широчайших шароварах, засученных выше колен, в характерных своих островерхих колпаках из белого войлока, с разрезными полями, снизу подбитыми тоже красным. Широкие, скуластые морды их, вспотевшие на солнце, их богатырские голые руки и мускулистые икры тоже кажутся вылитыми из какой-нибудь красной меди.
Старый Ташкент, без сомненья, и есть тот древний торговый город Шаш, о котором рассказывают арабские историки и географы средних веков. Остатки крепости его высятся очень внушительно на обрывистом берегу Салара. Тут же много насыпей, валов, каменных груд, могильных холмов.
Говорят, город был переведен отсюда на место теперешнего Ташкента потому, что река постоянно подмывала его берега, и дома то и дело обрушивались в воду.
Место это одно из очень живописных и очень интересных в историко-археологическом отношении. Несомненно, что серьезные раскопки и серьезные исторические изыскания нашли бы здесь самую благодатную и почти еще непочатую почву. Впрочем, начиная от Старого Ташкента до Нового, поля и степь сплошь покрыты многочисленными древними курганами. Иногда они тянутся целою цепью, как у нас в южно-русских равнинах. В течение долгих веков и даже тысячелетий тут было место кровавых столкновений самых разнообразных племен и народов. Сырдарья всегда служила резким пограничным рубежом между странами и народами, и на этом рубеже, в соседстве с удобною переправою через Яксарт, естественно происходили отчаянные схватки враждующих. Оттого, конечно, и возник с глубокой древности в этом плодородном и богато орошенном оазисе, в прохладной тени предгорий, на важном перепутье торговых и военных дорог, такой большой торговый и промышленный центр, как Ташкент. Но разобраться в этих немых курганах, хоронивших под собою и скифов, и саков, и македонян, и согдиян, и арабов, и монголов, и турок, конечно, не сумеет никакая археология…
Сарты и киргизы пользуются этими огромными курганами, чтобы хоронить на них своих мертвых. Должно быть, они еще не перестали считаться кровным родством со старыми костями, хозяевами этих исторических могил. По крайней мере, других кладбищ почти не видно в сартских деревнях.
Подъезжая к станции Ниязбаш - последней перед Ташкентом, - я то и дело нетерпеливо выглядывал вперед на дорогу. Мы еще из Джизака послали телеграмму сыну в Ташкент о своем выезде из Самарканда, и можно было предполагать, что он встретит нас. Действительно, еще далеко издали я увидел около станции знакомую высокую фигуру военного инженера, поджидавшего наш экипаж. Сыну пришлось переночевать на станции, потому что он не звал наверное, когда мы успеем приехать, вчера вечером или нынче утром. Мы нескоро позавтракали вместе и, пока перепрягали лошадей, отправились с ним пешком к знакомому ему русскому поселенцу, в саду у которого инженерная ташкентская молодежь устраивает иногда деревенские пикники. Добродушный старик, наш земляк, живет себе припеваючи уютным хуторком на берегу глубокого как река арыка, в тенистом саду, с холмов которого открывается красивый вид на Ниязбаш и его окрестности. Хозяйство его полная чаша, и в этом отношении он не может считаться типическим представителем наших русских поселенцев в окрестностях Ташкента.
Мы поболтали с земляком, побродили по его саду, полюбовались на чарующую картину цветущих садов и зеленых полей, осененных далекими хребтами снеговых гор, - и уже не вдвоем, а втроем весело двинулись в путь.
______
На целых пятнадцать верст, до самых улиц Ташкента тянется прекрасное шоссе, на котором нет ни одной выбоинки, хотя нет в то же время и ни одной кучки щебня, что обыкновенно украшают собою с обеих сторон наши русские шоссейные дороги, всегда изрытые и выбитые, платонически угрожая починкою этих выбоин в неведомом будущем.
Рослые красавцы-тополи, тесными рядами обступившие дорогу, обращают ее в тенистую аллею сада. Все это уже наше русское насаждение; из казенных питомников не только обсаживаются дороги, но и во множестве раздаются деревца сартам; сначала их раздавали даром, чтобы приучить население к новым растениям, а теперь, когда жители вошли во вкус, саженцы продаются им по очень дешевой цене. И везде, где деревья, конечно, канавы с водой. Это дает изрядный заработок окрестным жителям.
За шеренгами зеленых великанов все сплошные сады, тоже на многие версты. Деревья тут того же характера, как в Крыму: грецкий орех, винная ягода, черешни, гранатник, яблоки, виноград. В лесах Ферганы растения эти попадаются даже дикими. Виноград сарты воспитывают по-своему: он вьется у них по тычинкам, согнутым в дугу и образующим сводистый проход, под которым может свободно двигаться человек. Гроздья винограда свешиваются внутрь этого крытого коридора и избегают чрев это невыносимого для них припека туркестанского солнца, от которого трескаются ягоды.
Все роскошнее делаются сады, все и гуще и выше чудные тополевые аллеи, все люднее и оживленнее дорога, по мере приближения к городу. Теперь уже мы в области городских дач, которые незаметно сливаются с такими же зелеными улицами, такими же цветущими садами городских кварталов и дают Ташкенту вид громадного города.