Res publica! (9)
Res publicа! (1)
Res publica! (2)
Res publica! (3)
Res publica! (4)
Res publica! (5)
Res publica! (6)
Res publica! (7)
Res publica! (8)
В связи с вопросом о легитимности и суверенитете интересный вопрос возникает. До сих пор мы понимали суверенитет в рамках теории общественного договора, согласно которой власть и государственный суверенитет порождаются в результате добровольного самоограничения произвола. Но известно, что государства нередко возникали в результате внешнего завоевания, и, кроме того, в истории есть немало примеров того, как какая-нибудь группа людей совершала переворот или силовой захват власти и потом - нередко с помощью насилия и террора - правила довольно продолжительное время. Как обстоит дело с суверенитетом и легитимностью власти в подобных случаях?
Ведь Гоббс в своей теории договора неслучайно пускается в откровенно абсурдные построения, приравнивая власть, возникшую в результате насилия, к такому же общественному договору. Сам Гоббс объясняет возможность рассматривать государства, возникшие в резутате насилия, наряду с государствами добровольного договора тем, что в обоих случаях причиной договора является страх - и вся разница между ними, утверждает Гоббс, состоит в лишь в том, что в случае насильственного учреждения власти это страх перед правителем и его подручными, а в случае добровольного - страх людей друг перед другом. Но объяснения Гоббса не кажутся достаточно убедительными. Мало того, что, если мы признаем договоры, заключенные под страхом смерти, действительными, мы придем к совершенно абсурдным юридическим понятиям, так ведь и мотивы заключения у добровольного и вынужденного общественного договора совсем разные. Да, конечно, при заключении добровольного договора страх тоже присутствует - страх перед внешними угрозами и страх людей потерять жизнь и имущество во время междуусобной войны всех против всех. Но именно для избавления от этого страха люди и заключают договор, его причина - стремление избавиться от произвола и насилия. А в случае насильственного учреждения власти даже после того, как люди согласятся обменять свою жизнь на необходимость признать и подчиниться власти, страх никуда не исчезает, и власть продолжает существовать только на этом страхе, подкрепленном насилием. Более того, само захватническое учреждение власти есть чистый произвол и насилие - то есть именно то, с чем при добровольном учреждении государства люди и стремятся покончить. И страх перед произволом и насилием учрежденной таким образом власти принципиально отличается от того, что движет людьми при добровольном учреждении государства. Наконец, нельзя сравнивать страх перед своим соседом, который предшествует добровольному учреждению государства, и страх перед насильственно учрежденным государством - ведь государство много сильнее соседа, и человек перед ним оказывается совершенно бессильным. Поэтому объяснения Гоббса на сей счет нужно признать совершенно невразумительными, они никуда не годятся.
Никаких оснований просто приравнять добровольно и насильственно учрежденные государства, отмахнувшись от множества подобных вопросов той отговоркой, что в обоих случаях в основании государства лежит страх, у нас нет. Совершенно очевидно, что у добровольно учрежденного государства совсем другая природа и принципиально другие мотивы, нежели те, что лежат в основании государства, учрежденного с помощью насилия. Это ясно даже из совсем простых примеров: ведь очевидно, что сообщество, в котором лидера избрали, скажем, с помощью голосования с тем, чтобы он мог выражать общие интересы всех, принципиально отлично от сообщества, в котором, скажем, наиболее сильный и наглый подчинил остальных с помощью насилия и угроз. Добровольный союз принципиально отличен от сообщества, подчиненного воле одного или нескольких с помощью насилия.
Поэтому в случае, если государство возникло в результате какого-то добровольного договора или мирной эволюции, суверенитет и легитимность являются достоянием всех. Государственный суверенитет в этом случае и в самом деле есть res publica, "общая вещь", и отношение к власти соответствующее - как к своей родной, а правителя любят и обожают, так как в нем олицетворено всеобщее единство и согласие всего общества, его безопасность и процветание в будущем. Но какие причины у граждан или подданых любить правителей, которые принудили общество повиноваться себе с помощью насилия и угроз? Им повинуются, но мотивы этого повиновения, очевидно, совершенно иные. А стало быть, и природа суверенитета и легитимности подобной власти (если они вообще у нее существуют) - совершенная иная. Какая именно? И в чем ее отличие от суверенитета res publica?
Прежде всего, необходимо заметить, что насильственный захват власти или переворот сам по себе не всегда означает нелегитимность государства как такового. Люди могут жить в государственно-гражданском состоянии уже много лет, у них уже могут сложиться определенные отношения с государством, свои законы и политические институты. В таком случае, даже если происходит переворот и к власти взамен прежнего правителя или правителей приходят другие, государственный суверенитет остается незыблимым. Здесь возникает проблема легитимности власти конкретных людей, осуществивших такой переворот, а не легитиминости государственной власти и суверенитета как таковых. Скажем, в Риме и Византии убийства Императоров и захват власти были обычным явлением, но никто из подданных не рассматривал это как посягательство на общий суверенитет государства, и пришедшие к власти просто начинали осуществлять свою власть примерно в тех же привычных формах, что и свергнутые правители. Таким образом, легитимность конкретных правителей была мало связано с легитимностью власти как таковой и с суверенитетом государства.
Впрочем, если этот общественный договор насильственной смены власти не предусматривал, подобные перевороты могли сделать новую власть нелегитимной и ставили под вопрос суверенитет всего государства. Такое случалось, если право наследовать власть само становилось важнейшим государственным институтом. Так, например, было на Руси, где на власть могли претендовать только Рюриковичи и их потомки, а потом - только потомки московских князей и Царя. Такое жесткое требование к легитимности власти делало государственные отношения более стабильными, так как позволяло исключить из борьбы за власть всех остальных и, кроме того, исключало какие-либо вопросы о легитимности власти вне зависимости от того, как правил законный князь или царь. Но, с другой стороны, такое жесткое требование создавало серьезные угрозы для всего государства в случае, если это требование все же нарушалось и возникали сомнения в праве какого-либо князя или царя на государственную власть, так как в условиях самодержавной власти это ставило под сомнение фактически легитимность всего государства. Поэтому, когда легитимность конкретного царя ставилась под сомнение или возникали несколько сильных партий со своими одинаково законными претендентами на престол, это оборачивалось серьезными потрясениями для всего государства (что в том же Риме или Византии, с их системой легитимации власти, было практически исключено). Так случилось во время правления Ивана Грозного, во время Смуты и в правление Петра Первого. То есть у русской системы легитимации власти были свои серьезные преимущества, но и столь же серьезные отрицательные стороны.
Таким образом, мы видим, что государственный суверенитет - вещь достаточно стабильная, и легитимность конкретных правителей и конкретной власти, за некоторыми исключениями (России, например), вовсе не была так жестко связана с легитимностью государственной власти как таковой, и еще менее жестко - с государственным суверенитетом. Здесь важен сам принцип суверенитета власти, как необходимый для общего блага и для обуздания произвола. И поэтому этот принцип сохраняется, независимо от того, кто конкретно находится у власти, а нередко - независимо и от формы правления. Правда, все это верно только в том случае, если государственный суверенитет строится как "всеобщая вещь", как res publica. Но возможно ли возникновение суверенитета в том случае, если власть изначально учреждается с помощью насилия? Мы снова возвращаемся к вопросу, который был задан в самом начале и на который Гоббс нам не смог ответить.
Res publica! (2)
Res publica! (3)
Res publica! (4)
Res publica! (5)
Res publica! (6)
Res publica! (7)
Res publica! (8)
В связи с вопросом о легитимности и суверенитете интересный вопрос возникает. До сих пор мы понимали суверенитет в рамках теории общественного договора, согласно которой власть и государственный суверенитет порождаются в результате добровольного самоограничения произвола. Но известно, что государства нередко возникали в результате внешнего завоевания, и, кроме того, в истории есть немало примеров того, как какая-нибудь группа людей совершала переворот или силовой захват власти и потом - нередко с помощью насилия и террора - правила довольно продолжительное время. Как обстоит дело с суверенитетом и легитимностью власти в подобных случаях?
Ведь Гоббс в своей теории договора неслучайно пускается в откровенно абсурдные построения, приравнивая власть, возникшую в результате насилия, к такому же общественному договору. Сам Гоббс объясняет возможность рассматривать государства, возникшие в резутате насилия, наряду с государствами добровольного договора тем, что в обоих случаях причиной договора является страх - и вся разница между ними, утверждает Гоббс, состоит в лишь в том, что в случае насильственного учреждения власти это страх перед правителем и его подручными, а в случае добровольного - страх людей друг перед другом. Но объяснения Гоббса не кажутся достаточно убедительными. Мало того, что, если мы признаем договоры, заключенные под страхом смерти, действительными, мы придем к совершенно абсурдным юридическим понятиям, так ведь и мотивы заключения у добровольного и вынужденного общественного договора совсем разные. Да, конечно, при заключении добровольного договора страх тоже присутствует - страх перед внешними угрозами и страх людей потерять жизнь и имущество во время междуусобной войны всех против всех. Но именно для избавления от этого страха люди и заключают договор, его причина - стремление избавиться от произвола и насилия. А в случае насильственного учреждения власти даже после того, как люди согласятся обменять свою жизнь на необходимость признать и подчиниться власти, страх никуда не исчезает, и власть продолжает существовать только на этом страхе, подкрепленном насилием. Более того, само захватническое учреждение власти есть чистый произвол и насилие - то есть именно то, с чем при добровольном учреждении государства люди и стремятся покончить. И страх перед произволом и насилием учрежденной таким образом власти принципиально отличается от того, что движет людьми при добровольном учреждении государства. Наконец, нельзя сравнивать страх перед своим соседом, который предшествует добровольному учреждению государства, и страх перед насильственно учрежденным государством - ведь государство много сильнее соседа, и человек перед ним оказывается совершенно бессильным. Поэтому объяснения Гоббса на сей счет нужно признать совершенно невразумительными, они никуда не годятся.
Никаких оснований просто приравнять добровольно и насильственно учрежденные государства, отмахнувшись от множества подобных вопросов той отговоркой, что в обоих случаях в основании государства лежит страх, у нас нет. Совершенно очевидно, что у добровольно учрежденного государства совсем другая природа и принципиально другие мотивы, нежели те, что лежат в основании государства, учрежденного с помощью насилия. Это ясно даже из совсем простых примеров: ведь очевидно, что сообщество, в котором лидера избрали, скажем, с помощью голосования с тем, чтобы он мог выражать общие интересы всех, принципиально отлично от сообщества, в котором, скажем, наиболее сильный и наглый подчинил остальных с помощью насилия и угроз. Добровольный союз принципиально отличен от сообщества, подчиненного воле одного или нескольких с помощью насилия.
Поэтому в случае, если государство возникло в результате какого-то добровольного договора или мирной эволюции, суверенитет и легитимность являются достоянием всех. Государственный суверенитет в этом случае и в самом деле есть res publica, "общая вещь", и отношение к власти соответствующее - как к своей родной, а правителя любят и обожают, так как в нем олицетворено всеобщее единство и согласие всего общества, его безопасность и процветание в будущем. Но какие причины у граждан или подданых любить правителей, которые принудили общество повиноваться себе с помощью насилия и угроз? Им повинуются, но мотивы этого повиновения, очевидно, совершенно иные. А стало быть, и природа суверенитета и легитимности подобной власти (если они вообще у нее существуют) - совершенная иная. Какая именно? И в чем ее отличие от суверенитета res publica?
Прежде всего, необходимо заметить, что насильственный захват власти или переворот сам по себе не всегда означает нелегитимность государства как такового. Люди могут жить в государственно-гражданском состоянии уже много лет, у них уже могут сложиться определенные отношения с государством, свои законы и политические институты. В таком случае, даже если происходит переворот и к власти взамен прежнего правителя или правителей приходят другие, государственный суверенитет остается незыблимым. Здесь возникает проблема легитимности власти конкретных людей, осуществивших такой переворот, а не легитиминости государственной власти и суверенитета как таковых. Скажем, в Риме и Византии убийства Императоров и захват власти были обычным явлением, но никто из подданных не рассматривал это как посягательство на общий суверенитет государства, и пришедшие к власти просто начинали осуществлять свою власть примерно в тех же привычных формах, что и свергнутые правители. Таким образом, легитимность конкретных правителей была мало связано с легитимностью власти как таковой и с суверенитетом государства.
Впрочем, если этот общественный договор насильственной смены власти не предусматривал, подобные перевороты могли сделать новую власть нелегитимной и ставили под вопрос суверенитет всего государства. Такое случалось, если право наследовать власть само становилось важнейшим государственным институтом. Так, например, было на Руси, где на власть могли претендовать только Рюриковичи и их потомки, а потом - только потомки московских князей и Царя. Такое жесткое требование к легитимности власти делало государственные отношения более стабильными, так как позволяло исключить из борьбы за власть всех остальных и, кроме того, исключало какие-либо вопросы о легитимности власти вне зависимости от того, как правил законный князь или царь. Но, с другой стороны, такое жесткое требование создавало серьезные угрозы для всего государства в случае, если это требование все же нарушалось и возникали сомнения в праве какого-либо князя или царя на государственную власть, так как в условиях самодержавной власти это ставило под сомнение фактически легитимность всего государства. Поэтому, когда легитимность конкретного царя ставилась под сомнение или возникали несколько сильных партий со своими одинаково законными претендентами на престол, это оборачивалось серьезными потрясениями для всего государства (что в том же Риме или Византии, с их системой легитимации власти, было практически исключено). Так случилось во время правления Ивана Грозного, во время Смуты и в правление Петра Первого. То есть у русской системы легитимации власти были свои серьезные преимущества, но и столь же серьезные отрицательные стороны.
Таким образом, мы видим, что государственный суверенитет - вещь достаточно стабильная, и легитимность конкретных правителей и конкретной власти, за некоторыми исключениями (России, например), вовсе не была так жестко связана с легитимностью государственной власти как таковой, и еще менее жестко - с государственным суверенитетом. Здесь важен сам принцип суверенитета власти, как необходимый для общего блага и для обуздания произвола. И поэтому этот принцип сохраняется, независимо от того, кто конкретно находится у власти, а нередко - независимо и от формы правления. Правда, все это верно только в том случае, если государственный суверенитет строится как "всеобщая вещь", как res publica. Но возможно ли возникновение суверенитета в том случае, если власть изначально учреждается с помощью насилия? Мы снова возвращаемся к вопросу, который был задан в самом начале и на который Гоббс нам не смог ответить.