Митяев И.И. О ПРОЖИТЫХ ГОДАХ. (стр. 107-125).
Опубликованные страницы: 1-15, 16-31, 32-54, 54-67, 68-86, 86-107.
107
Всё более приближалась весна. На вербное воскресенье я, по совету Филиппа Алексеевича, выбрался на ежегодно устраиваемый базар на Конногвардейском бульваре. Здесь шла бойкая торговля чем угодно - разве только не было птичьего молока.
А через неделю подошла пасха. Генеральша дала на чай Филиппу Алексеевичу - 5 рублей, горничным - по 3 рубля, а мне вновь сказала, что я не заслужил наградных, разбив её любимую чашку, хотя она вместо неё получила две. Генерал выдал мне в это время 3 рубля жалованья и столько же наградных. Дня через два у Карандеихи появился её давнишний фаворит, сербский офицер Серж, прибывший в Петроград по каким-то делам. Он оказался очень добрым человеком и всем нам, слугам, дал по 5 рублей.
У меня на руках оказался большой "капитал" - 11 рублей. Я немедленно купил себе балалайку, а оставшиеся деньги "запланировал" на покупку гостинцев и подарков в деревню, о возвращении в которую всё чаше вели разговор "господа". Конкретный срок отъезда был определён - после окон-чания занятия молодого барина в лицее.
Я начал вести отсчет каждых суток, приближая день отъезда, чтобы скорее вернуться домой и увидеться с родителями и всеми своими родными, о которых я очень соскучился. В Петрограде уже наступили "белые" ночи, значит, до отъезда остаются считанные дни.
"Барышня" посоветовала мне перед отъездом побывать в народном доме в зоологическом саду. Я с радостью отправился в этот "культпоход", захватив с собой по легкомыслию 7 рублей денег, накопленных на покупку гостинцев в деревню.
108
После осмотра в зоологическом саду зверей и птиц, о существовании которых я знал из прочитанных книг, я направился на территорию народного дома. Здесь я обратил внимание на скопившуюся в одном месте публику, куда я и поспешил, предположив, что в этом месте происходит что-то интересное. Оказалось, под лёгким навесом на полках, расположенных с определенным уклоном вниз, выставлены самые различные вещи, над каждой из которых укреплен штырь. Лицо, уплатившее 15 копеек, получало кольцо, которое забрасывалось по желанию на любой штырь, и, в случае удачи, это лицо получало вещь, находившуюся под штырём.
Среди этих вещей я увидел несколько 2-рядных гармошек. У меня по-явилось большое желание выиграть гармошку, чтобы вернуться в деревню не только "франтом", в совсем нарядном костюме, но и с гармошкой. Вот тогда-то, думал я, и буду первым парней на деревне. Эти честолюбивые замыслы так меня разгорячили, что я немедленно поспешил за получением кольца, чтобы забросить его на гармошку. Но вот и наступила моя очередь. Уплатив 15 копеек и получив кольцо, я направил его на гармошку, но... бросок не достиг цели. Тогда я начал повторять броски и, израсходовал, наверное больше рубля, взволнованный и вспотевший, под хохот публики, отошел в сторону.
Потом я увидел скопление публики в другом месте, где оказался не менее интересный аттракцион. Здесь стояла фигура германского кайзера Вильгельма с его торчащими вверх усами, но с широко открытым ртом. Желающий выиграть какую-нибудь вещь, уплатив 10 копеек, получал мяч, и должен был загнать его в рот кайзера, и в случае успеха, по своему выбору, мог получить любую вещь со стоявшей здесь полки.
109
Ну, уж теперь-то, думал я, наверняка выиграю вещицу, не решив ещё какую именно. И вскоре начал бросать мяч, но он, то попадал в лоб, то ударяясь по носу или усам, летел в сторону от фигуры кайзера. Прошвыряв и здесь более рубля, я сел на находившиеся неподалеку карусели и, прокатившись несколько заездов, решил отправиться на квартиру.
Выйдя за ворота Народного дома, я полез в карман, чтобы проверить остаток денег, но... никакого остатка не было. Видимо, жулик, заметивший, как я бросаю деньги на ветер, решил избавить меня от дальнейших соблазнов, опустошив мой карман.
Иду я по тротуару, я стало мне так горько от того, что я остался без денег перед самым отъездом в деревню, что я не удержался от слёз. А тут ещё удар в прямом смысле олова. Так как у меня не осталось денег на трамвайный билет, я решил ехать на подножке трамвая. Только трамвай набрал скорость, как с меня слетела фуражка, прыгнув за которой я сильно убился. Подняв оказавшуюся неподалеку фуражку, разбитый физически и морально, я пешком поздно вечером добрался до квартиры.
Карандеевы усиленно готовились к отъезду: упаковывали вещи, со-вершали покупки, вели переговоры с кем-то о приобретении железнодорож-ных билетов. Выехать из Петрограда в июне оказалось не так просто. За билетами люди простаивали в очередях по несколько суток. Надежды "господ" на получение билетов без очереди оказались тщетными. Пришлось мне стоять в очереди за билетами больше суток. Наконец, билеты были куплены, но на этот раз не в вагоне прямого сообщения, а с пересадкой в Москве.
110
Хотя я очень соскучился о деревне, но перед отъездом из Петрограда, который я так горячо полюбил, было очень грустно...
И только, когда сели в поезд, охватило радостное чувство скорой встречи о родителями, Саней, Гришей и Маней.
В Москву поезд прибыл очень рано. С Николаевского вокзала мы пе-реехали на извозчиках на Павелецкий вокзал. Свободного времени до от-правления поезда в Раненбург оказалось около 10 часов, и я с разрешения "господ", отправился в сестре Анюте.
Проезжая по Москве, я сравнивал её с Петроградом, и она производи-ла впечатление какой-то разбросанной большой деревни: почти повсюду бу-лыжные мостовые, много пыли, какие-то тупички и кривые переулочки; на трамвайных вагонах - различные рекламные витрины, чего не было в Петрограде, расставшись с которым, мне хотелось вновь туда вернуться, но после поездки в родную Лозовку.
Анюта проводила меня до Павелецкого вокзала, передав со мной гос-тинцы для мамы. Я был очень обрадован: если, промотав свои деньжонки при посещении в Петрограде Народного дома, я гостинцев не мог купить, то привезу их хоть от Анюты.
Утром на следующий день мы были в Раненбурге, а через 2 часа в имении. Через некоторое время, придя домой, я очутился в объятиях мамы, Саши, Гриши и Мани.
Работать у Карандеевых становилось всё труднее. Генерал совсем оплошал и не всегда вставал с постели, хотя и очень хотел посидеть где-нибудь в парке и подышать чистым свежим воздухом. Я не всегда в состоянии был поднять его, и мне в этом помогали, то кучер Тихон Петрович, то повар Филипп Алексеевич.
111
Среди прислуг оказались новички - Маня Филимонова работала судомойкой, а Дуняша Сафронова (вдова) - прачкой. Находясь в окружении своих земляков - рабочих и служащих, часто встречаясь с многими деревенскими ребятами и девчатами, я испытывал чувство душевного покоя - это не то, что в далеком Петрограде.
А как хорошо дышалось, когда выходил в парк, прогуливался по липовой аллее, наслаждался ароматом душистых цветов?
А в деревне было далеко невесело: многие мужчины уже пали на полях сражений, некоторые вернулись домой искалеченными; дядя Антон и Саша Трифоновы потеряли руки. В плену оказались Пётр Елисеев с сыном Иваном, Владимир Иванович Митяев, Иван Егорович Трифонов, Иван Степанович Игнатов (Шкордов), Дмитрий Осипович Филимонов и др.
Карандеевы за обедом и ужином постоянно ведут разговоры о скорой победе русской армии. Эти надежды они связывали со вступлением в войну Италии и, особенно, с наступлением войск Брусилова на Юго-Западном фронте. Но последующее развитие событий не оправдало надежд "господ " Карандеевых.
В августе 1917 года в имении появился муж дочери Карандеевых-Софии Валериановны, которого "господа" звали Борей, а все прислуги - бароном. Мне тогда казалось, что барин и барон - это одно и то же, но Филипп Алексеевич разъяснил, что барин - это богатый человек, барон - это вроде графа.
Прибывший барон внешне нисколько не был похож ни на барина, ни на графа. Я запомнил его худеньким, немного сутуловатым, в обыкновенной, даже не шерстяной, хлопчатобумажной гимнастерке и
112
таких же брюках. Держался он как-то скованно, и не заметно, чтобы в ка-рандеевском доме он чувствовал себя весёлым и радостным, а через несколь-ко дней совсем уехал.
В 1937 году, когда были опубликованы материалы по процессу Тухачевского, я прочитал, что наряду с Н.И. Крестинским, фигурировал немецкий шпион Б.С. Штейгер, служивший в Наркоминделе с 1921 г.. Этим немецким шпионом и был тот самый барон, которого мне довелось видеть в 1916 г. После реабилитации "врагов народа" Тухачевского, Уборевича, Якира Крестинского и многих других не исключено, что и Штейгер не был тем, за кого его выдавали.
В сентябре 1916 г., когда, уже не подымавшийся несколько недель генерал, почувствовал себя особенно плохо, Карандеиха послала кого-то за врачом в Раненбург. Но было уже поздно. Не успели привезти врача, как он, в присутствии "барышни", горничных и меня, прохрипев несколько раз и, вздрогнув, скончался.
Похоронили его более чем скромно, можно сказать, даже бедно, на кладбище около своего парка, и не только не установили памятника, но не поставили даже деревянного креста, как это делали крестьяне.
Поминки Карандеиха тоже не устраивала. Создалось впечатление у многих, а у меня убеждение, что она была очень довольна, проводив в последний путь своего супруга, давно уже бывшего для неё чужим человеком и генерал не задолго до своей смерти говорил мне;
- Умру я скоро, Ванюшка, возьми тогда себе вот эту вещь, указывая на лежавший на мраморном ночном столике наган. Да ещё
113
возьми мой тулупчик, так он называл свой хороший меховой пиджак из коричневого драпа.
Я, конечно, не заикнулся перед Карандеихой о завещании генерала, а она и не подумала дать мне что-нибудь из вещей генерала на память в вознаграждение за то, что я добросовестно за ним, больным, в течение целого года ухаживал.
После смерти генерала я освободился от обязанностей, которые отнимали у меня очень много времени, когда я почти неотлучно находился у его постели или у себя в комнате, ожидая могущего последовать в любой момент вызова.
Карандеиха, учитывая это, взваливала на меня всё новые и трудные обязанности. Так, она приказала мне быть ещё и полотером: натирать полы в столовой, гостиной и библиотеке, самых больших комнатах, площадью не менее 100 кв.м. И к тому же не разрешала мне выходить из дома. Но я не выдержал этого режима, решив демонстративно его нарушить. Однажды, выпросив у повара Филиппа Алексеевича ружьё, я направился на "охоту" в поле. Подойдя к табуну, который пас мой отдалённый родственник Володя Митяев, я попросил его, чтобы он дал мне на некоторое время свою верховую лошадь "старую косинскую". Володя охотно согласился и помог мне сесть на неё с ружьём за плечами.
Поехал я в сторону Николаевского посёлка - так назывались хутора, созданные на земле, проданной Карандеевыми крестьянам после столыпинской реформы.
Проследовав каких-нибудь версты две, я услышал повторяющиеся с небольшими интервалами два звонка - удары в колокол, висевший на
114
террасе дома. Стало ясно, что Карандеиха, спохватившись, что меня нет в доме, вызывает ударами в колокол, и я, повернув лошадь, обратно помчался на ней во весь опор. Передав Володе лошадь, я пошел к дому, и увидел, что навстречу мне идет Карандеиха в сопровождении "барышни" и баронессы Сони. Приближаясь к ним, я начал снимать с плеча ружьё, чтобы немедленно вернуть Филиппу Алексеевичу. А Карандеихе показалось, что я хочу направить ружьё на неё и своей огромнейшей тушей грохнулась на землю и закричала:
- Ванька застрелить меня хочет!
А между тем я передал ружьё подошедшему на крик Филиппу Алексеевичу, и направился в дом.
Вскоре господская свита подошла к дому и вызвала меня. Карандеиха благим матом заорала:
- Немедленно уходи отсюда, чтобы я тебя больше никогда не видела.
- Сними сапоги и уходи!
А потом вновь истерически заорала:
- Вон, вон, вон!
Я был, конечно, очень огорчён всем происшедшим. Снял сапоги, кото-рые мне совсем недавно были даны, т.к. ботинки, полученные год назад, ос-новательно износились. А через некоторое время с поденной работы воз-вращался домой Саша, который зашёл за мной, и я со своими пожитками через 15-20 минут был уже в объятиях мамы. Она хорошо знала, как тяжко мне, мальчику 13-14 лет в господском доме, и была рада, что и его покинул.
115
В ПОИСКАХ СЧАСТЬЯ
Трудно было привыкать к резко изменившимся условиям: ухудшилось питание, не та была постель, не тот лоск и блеск в доме, но всё это заменили ласка и любовь мамы, братьев в сестёр, и я почувствовал себя легко и свободно. Но, по прошествии недели-другой, родители вместе со мной стали обдумывать, чем я должен заняться. Отец говорил, что, может быть, он подыщет для меня место в Раненбурге - работать учеником приказчика в каком-нибудь магазине. Мане и мне эта работа была не по душе. После долгого обсуждения решили, что лучше всего - это уехать в Москву и устраиваться там на работу.
Вскоре вновь пришлось расставаться с родным домом. Мама заплакала, не мог удержаться от слёз и я.
Приехал в Москву. Остановился на квартире у Васи, который в это время служил в армии, находясь в запасном полку в Спасских казармах. Он часто посещал семью: жену Таню, сына Толю и тёщу Татьяну Гавриловну.
Можно было бы остановиться и жить у тёти Маши, но она дни и ночи проводила у постели мужа - дяди Яши, находившегося на излечении в Яузской больнице и скончавшегося дней через десять после моего приезда в Москву. Похоронили его на Пятницком кладбище. Были устроены поминки, в которых и я принял участие. После поминок тётя Маша сказала, чтобы я переходил к ней жить, но в ответ на это я быстро, чуть ли не демонстративно, ушёл и потом
116
очень жалел, что своим поспешным уходом, обидел тётю, да и жизнь в семье Васи окажется не сладкой...
Начал я подыскивать себе работу: просматривал объявления в газетах, ходил по Тверской, Арбату, Мясницкой, Сретенке, зорко присматриваясь, не вывешены ли где объявления, приглашающие на работу.
Одно из таких объявлений привлекло меня на Садово-Триумфальную площадь на кинофабрику Ханжонкова, где требовались мальчики для работы в конторе.
Волнуясь, можно сказать, с замиранием сердца вошел я в одну из комнат конторы и, обращаясь к двум мужчинам, сидевшим за столами справа и слева, сказал:
- Я прочитал объявление о том, что вам нужны мальчики для работы?
Один из этих мужчин, ничуть не думая какой удар нанесет мне своим ответом, не сказал, а грубо прорычал:
- Много вас тут шатается. Давно уже ребят набрали. Не мешай, катись отсюда.
Страшно усталый и голодный возвращался я на квартиру, решив, что самостоятельно, без содействия мне на работу не устроиться.
Рассказал о своей неудачной попытке поступить на фабрику Ханжонкова Васе, который ободрил меня, пообещав переговорить с друзьями по своей прежней работе в газете "Русское слово" насчёт моего трудоустройства.
А через несколько дней Вася дал мне адрес, куда и к кому следует обратиться.
С большим волнением направился я на Тверскую улицу, д.48 в экспедицию газеты "Русское слово", к её заведующему, Николаю Павловичу Шевченко. Экспедиция помещалась во дворе на 3-м этаже в
117
огромной комнате, где за длинными, но узкими, как школьная парта, столами работники пересчитывали какие-то талончики.
Николай Павлович Шевченко, невысокого роста, шатен, лет 40, тщательно выбритый, с густыми длинными усами, стол которого стоял у окна в конце комнаты, откуда он мог наблюдать все ли работники на месте, все ли они работают, принял меня очень хорошо, сказав, чтобы я завтра же приходил на работу.
С большой радостью я вернулся на квартиру, рассказал о том, что Н.П. Шевченко очень любезно меня принял и предложил выходить на работу.
В разговор вмешивается тёща Васи и начинает поучать, как я должен вести себя на работе, хотя сама никогда и нигде не работала, занимаясь домашним хозяйством. Причем поучения эти носили грубо оскорбительный характер:
- Вы, рязанские дураки, чай, работать-то не любите, вам, чай, только бы полодырничать да пожрать побольше.
Выслушивая эти оскорбительные слова, я был преисполнен чувств злости и ненависти к этой бессовестной мещанке, но вынужден был терпеть и молчать. А она, всё не унимаясь, продолжала в том же духе, но более конкретно, обращаясь ко мне:
- Вот и ты пока что, чай, будешь жрать у нас чужой хлеб. Стараться надо на работе, чай, зря тебе деньги платить не будут.
Я сгораю от стыда за своё позорное и бесправное положение, в каком оказался, но понимаю, что выхода нет, надо терпеть.
И тут я уже пожалел, не приняв приглашение тёти Маши жить у неё.
Выйдя на работу, я подошёл к Н.П. Шевченко и спросил: "Что мне делать?" Он провел меня почти в конец комнаты и, показав место за столом, сказал сидевшим здесь мужчинам:
118
- Примите в свою компанию и научите работать этого мальчика - брата Василия Игнатьевича Митяева.
Эти мужчины после короткой беседы со мной приступили к делу - начали объяснять, как надо подбирать адреса, вручив мне тут же трактовник - перечень почтовых трактов по линиям всех железных дорог Российской империи, с указанием станций (№ тракта) и количества адресов, подлежащих отправлению на каждую из них. По этому перечню и нужно было подбирать адреса ("талончики"), а затем отправлять в фальцовочное отделение, где производилась наклейка адресов на газеты, которые после этого отправлялись на вокзалы для погрузки в почтовые вагоны.
Работа оказалась не сложной, и я быстро привык к её выполнению. Правда, производительность труда у меня была низкая, и я очень переживал, что отстаю от своих наставников, хотя с их стороны не было даже малейшего намека на недовольство.
Больше всего меня угнетала домашняя обстановка: проживание у Васиной тёщи. Я вставал с постели и ложился слать под "аккомпанемент" её нудного, назойливого жужжания, упрёков и поучений.
- Если бы вы не были дураками, накупили бы земли у себя в Рязани десятин 15-20 и работали бы, а не приезжали бы в Москву на чужой хлеб. Эти слова она повторяла изо дня в день.
Придёшь с работы усталый, голодный, а она вдруг преподнесет сюрприз:
- Ужин я сегодня не готовила, обойдешься и так. Будем попозже пить чай. А после этого тут же начнет свои глупейшие рассуждения насчет причин деревенской бедности, рассуждения, которые меня страшно угнетали.
Отдыхал я только, когда бывал у сестры Анюты. Но жить у неё было невозможно, т.к. сама она с мужем и детьми ютилась в небольшой комнатке, предоставленной Виссариону в казённом общежитии.
119
Самочувствие моё ухудшаюсь: появилась слабость, головокружение, апатия. Редакционный врач разрешил мне 10-дневный отпуск с сохранением жалованья. И пока я в течение этого отпуска больше находился у Анюты - чувствовал некоторое улучшение. А когда вновь попал под "иго" Васиной тёщи и чувствовал, что терпению моему приходит конец. Я всё больше и больше разочаровывался в своей московской жизни и стал думать: не лучше ли уехать домой, в деревню? К тому же с каждым днём заметно ухудшалось положение с продуктами питания, что ещё более настраивало Васину тёщу на усиление гнёта, который она обрушивала на меня.
Не сказав ни слова, ни Васе, ни тем более его жене, а особенно тёще, я договорился с Анютой и Виссарионом, чтобы они проводили меня домой в Лозовку. И в декабре 1916 года, накануне "рождества", я уже был дома.
Рассказал маме о тяжелой жизни у Васиной тёщи. Мама вполне поняла меня и сказала, чтобы я не огорчался. А когда о моём возвращении из Москвы узнал отец, он не только не упрекнул меня, но, наоборот, одобрил моё решение, отправив в адрес Васиной тёщи такие слова, которые нельзя воспроизвести на бумаге…
В деревне я быстро восстановил контакты со своими друзьями и почувствовал себя по-настоящему дома. Однако, по-прежнему тяжёлые материальные условия, толкали родителей на поиски для меня дела.
Помню, в январе 1917 года, на "святки", и разгар веселья деревенской молодежи, отец известил, чтобы мама доставила меня к нему в город, а там он расскажет какое хорошее место для меня подыскано.
Утешением было то, что теперь в Раненбург мама повезёт меня на "своей" лошади. Правда, эта лошадь была приобретена в "кредит".
120
Дело в том, что после трагической смерти летом 1916 г. свекра Анюты - Егора Константиновича Прохорова (запарился в своей избе в русской печке) её мужу Виссариону по разделу со своими братьями досталась лошадь со сбруей, телегой и санями. Виссарион передал всё это нашим родителям, сказав, что он надеется со временем получить стоимость. И вот, в морозное утро, мы с мамой поехали в Раненбург. Я снова волнуюсь, не зная, что впереди меня ожидает, какое "хорошее" место для меня подыскано...
Приехав к отцу, мы, как всегда, хорошо закусили, отдохнули. После этого отец сказал, что я должен поехать на станцию Александро-Невская. В посёлке при этой станции найти лесной склад Ивана Дмитриевича Данилова, где меня ожидает должность конторщика. И, хотя трудно было опять уезжать от родителей и жить неизвестно в каких условиях, но должность конторщика мне явно импонировала, и я согласился пуститься в поиски этого "хорошего" места.
Мама собрала моё бельишко, вместившееся в небольшой мешочек из холста. После душевных наставлений мамы о старательном ведении дела, об уважительной отношении к хозяину, и вообще ко всем старшим людям, я с ней распростился, причём и я и она всплакнули. Отец отвёз меня на станцию Раненбург, посадил в поезд Москва-Саратов, а далее я сделал пересадку на станции Богоявленск, и к вечеру, по прибытии на станцию Александро-Невская, разыскал склад И.Д. Данилова, оказавшийся во дворе позади его дома.
Пришёл на кухню и робко сказал кухарке:
- Я - сын кучера Т.П. Попова Игната, приехал из Раненбурга для работы на лесном складе, о чём просил бы доложить хозяину. Она не замедлила это сделать и, вернувшись от хозяина, сказала, что проводит меня к нему в кабинет в 8 часов вечера, пригласив раздеться и выпить стакан чая.
121
В ожидании приёма хозяина я начал осматривать помещение кухни. Оно оказалось небольшим, но, конечно, резко отличалось в лучшую сторону от той кухни - "людской" в имении Карандеевых, где в мае 1914 г. я впервые оказался в подобном помещении, предназначенном для обслуживания рабо-чих людей.
Кухарка, оказавшаяся не очень разговорчивой, уклонялась от ответов на мои "разведывательные" вопросы насчет условий жизни, которые меня здесь ожидают.
- Хозяин всё расскажет, а чего он не скажет - приказчик добавит, - вот единственно, что она сказала, выслушав меня.
Ровно в 8 часов вечера я оказался в кабинете хозяина лесного склада. Здесь я увидел невысокого роста, широкоплечего с окладистой бородой, шатена, дет 55 - это и был К.Д. Данилов, сидевший за письменным столом я пригласивший меня кивком присесть на стул справа от себя. Затем он вытащил из стоявшего на столе сосуда какую-то, как мне показалось, "машинку" и вставил её в рот. Я, тогда не представляя себе, что придёт время, когда и мне придется пользоваться подобной "машинкой" - протезными челюстями. Быстрота и ловкость, с которыми Данилов вставил "машинку", вызвали у меня чувство какого-то страха, когда он начал диктовать деловое письмо, чтобы проверить мои грамотность и мой почерк.
Просмотрев рукопись продиктованного текста, хозяин сказал, что он согласен принять меня на работу, не упомянув при этом должности конторщика, то есть то "хорошее" место, занять которое отправил меня отец из Раненбурга.
В конце "экзамена" хозяин вручил мне один рубль и сказал, что всем своим служащим он даёт ежемесячно, кроме жалованья, по 1 рублю для покупки булки к завтраку. Поблагодарив хозяина, я вышел на кухню, где кроме кухарки увидел невысокого роста, худощавого человека с рыженькими тараканьими усиками, отрекомендовавшегося
122
приказчиком. Он сказал, что сегодня ужина не будет, пора мне отдыхать и тут же подвёл к каморке, находившейся в углу при входе на кухню с улицы.
Приказчик открыл каморку и здесь к своему ужасу и увидел лежавших на полу двух огромных собак, ворчавших после нашего появления. Вдоль стены каморки стояли высокие деревянные подмости. Приказчик поставил табурет и сказал, чтобы я лез на "кровать" и ложился спать. Я без промедления выполнил указание приказчика и взобрался на подмости, которые были покрыты какими-то лохмотьями. Это "сооружение", конечно, не было кроватью, а представляло собой самое настоящее логово, ложась в которое я подумал: да разве такая постель достойна конторщика? Её стыдно было бы, имей хозяева совесть, предложить самому последнему нищему.
Убедившись в том, что я улегся, приказчик удалился из каморки, оста-вив меня с собаками, которые без конца ворчали.
С тоской и страхом в душе я подумал: как же мне быть в том случае, если потребуется выйти из каморки, ведь собаки меня сожрут. Но сильная усталость взяла своё: я быстро и крепко заснул, а утром, когда предстояло выбираться из логова, я осмотрелся и к своей радости собак в каморке не увидал и здесь остался только зловонный собачий запах.
После завтрака, состоявшего из картошки, заправленной свиным салом, приказчик сказал, что пора мне с ним идти на лесной склад, находившийся в огромном дворе. Я полагал, что приказчик хочет показать мне, как конторщику, хранившиеся на складе лесные материалы, из каких они пород и т.д.
Но каково же было моё возмущение, когда приказчик при выходе во двор дал мне лопату и метлу, сказав:
- Полезай на этот вот ярус, показав рукой, лопатой сбрасывай
123
снег так, чтобы ничего не осталось, а затем метлой замети подчистую. Когда очистишь все ярусы, будем грузить снег в сани и вывозить в овраг.
Возмущение моё нетрудно понять: я ехал на "хорошее" место, т.е. работать конторщиком, а тут вдруг меня, мальчишку, хотят заставить выполнять такую трудную работу, с какой и одному взрослому, физически крепкому, человеку не справиться. И у меня моментально появилось решение:
- Убегу отсюда сегодня же!
Работать на складе продолжал до обеда. Вместе с приказчиком пришли обедать. Приказчик, обращаясь к кухарке, сказал:
- Работал парнишка хорошо, обед заслужил, об этом я и хозяину скажу.
Но меня эта похвала нисколько не порадовала, наоборот, она меня ещё больше толкала на бегство домой. Мне казалось, что такую тяжелую работу я могу найти в любом помещичьем имении вблизи своего дома, чем мыкаться вместе с собаками в чулане на кухне хозяина.
Приказчик объявил мне, что после обеда полагается полуторачасовой отдых. Затем он, а вскоре кухарка и конюх легли также на лавках на кухне спать.
Я решил ждать того момента, когда эти люди заснут, чтобы немедленно бежать на станцию. Не прошло каких-нибудь 10-15 минут, и послышался дружный храп, и неизвестно чей храп был сильнее: приказчика, конюха, кухарки?
Я схватил свой мешочек с бельишком и, соблюдая максимальную осторожность, тихо вышел на улицу, оглянулся и, не видя за собой погони, побежал на станцию, быстро достигнув цели. Вошел в помещение, которое было переполнено солдатами. Они группами по 3-5
124
человек вели шумный разговор. Я переходил от одной группы солдат к дру-гой, и все они убеждали друг друга, что воевать с немцами бесполезно, когда у нашей армии нет ни снарядов, ни патронов, а в больших городах нет и хлеба. Лишь изредка можно было слышать рассуждения отдельных солдат о том, что скоро союзники перейдут в наступление и тогда Германия долго не навоюет, поэтому мы, солдаты, должны ехать в свои части и держать оборону. Но такие рассуждения получали почти единодушный отпор.
- Ну и поезжай к союзникам, воюй с ними, - кричали солдаты со всех сторон.
Трудно было понять, кто из солдат куда едет: не то они возвращаются в свои части, не то они, наоборот, дезертируют, бегут из них домой. В этом солдатском гомоне я уже почти забыл, что тоже являюсь "дезертиром". Но вдруг неожиданно загорелось мое ухо. Оглянувшись назад, я увидал, что оно находится в руке хозяйского приказчика с тараканьими усиками, который потребовал вернуть рубль, данный мне хозяином на булки. Я от боли и от обиды заплакал. Солдаты вмешались и взяли меня под свою защиту и, буквально, вышвырнули хозяйского холуя за двери станционного помещения. Двое солдат сказали, что она собираются на станцию Астапово (теперь ст. Лев Толстой).
Своё слово солдаты сдержали. Через некоторое время подошёл пасса-жирский поезд, в который мы сели и доехали до ст. Богоявленск, где сделали пересадку и оказались в теплушке воинского эшелона: у раскаленной чугунной печки было жарко. На ст. Раненбург солдаты меня высадили, и я их очень благодарил. Солдаты в дороге похвалили меня за бегство от хозяина:
- Молодец, видим, ты парень боевой. Не поддавайся толстосумам. Да берегись и хозяйских прихвостней, они подчас злее
125
хозяев, - продолжали напутствовать солдаты, имея в виду, очевидно, приказчика с тараканьими усиками, уцепившегося за моё ухо на станции Александро-Невская.
Высадившись из поезда и направившись к отцу, я вновь почувствовал себя жалким и несчастным. Мне казалось, отец не поймет меня, если я скажу истинную причину бегства от хозяина лесного склада.
Явившись к отцу, я объявил себя заболевшим "жабой" (ангиной). Отец, при содействии хозяйских прислуг накормил меня, напоил чаем и сказал, что очень обрадован моим возвращением и что мать тоже будет рада встретить меня дома.
- А пока ложись, может, пропотеешь после чая, и хворь твоя пройдет, - успокаивал меня отец.
Через два дня я был дома в объятиях мамы, которой подробно и правдиво рассказал о злополучном "хорошем" месте на станции Александро-Невская.
Продолжение следует...
107
Всё более приближалась весна. На вербное воскресенье я, по совету Филиппа Алексеевича, выбрался на ежегодно устраиваемый базар на Конногвардейском бульваре. Здесь шла бойкая торговля чем угодно - разве только не было птичьего молока.
А через неделю подошла пасха. Генеральша дала на чай Филиппу Алексеевичу - 5 рублей, горничным - по 3 рубля, а мне вновь сказала, что я не заслужил наградных, разбив её любимую чашку, хотя она вместо неё получила две. Генерал выдал мне в это время 3 рубля жалованья и столько же наградных. Дня через два у Карандеихи появился её давнишний фаворит, сербский офицер Серж, прибывший в Петроград по каким-то делам. Он оказался очень добрым человеком и всем нам, слугам, дал по 5 рублей.
У меня на руках оказался большой "капитал" - 11 рублей. Я немедленно купил себе балалайку, а оставшиеся деньги "запланировал" на покупку гостинцев и подарков в деревню, о возвращении в которую всё чаше вели разговор "господа". Конкретный срок отъезда был определён - после окон-чания занятия молодого барина в лицее.
Я начал вести отсчет каждых суток, приближая день отъезда, чтобы скорее вернуться домой и увидеться с родителями и всеми своими родными, о которых я очень соскучился. В Петрограде уже наступили "белые" ночи, значит, до отъезда остаются считанные дни.
"Барышня" посоветовала мне перед отъездом побывать в народном доме в зоологическом саду. Я с радостью отправился в этот "культпоход", захватив с собой по легкомыслию 7 рублей денег, накопленных на покупку гостинцев в деревню.
108
После осмотра в зоологическом саду зверей и птиц, о существовании которых я знал из прочитанных книг, я направился на территорию народного дома. Здесь я обратил внимание на скопившуюся в одном месте публику, куда я и поспешил, предположив, что в этом месте происходит что-то интересное. Оказалось, под лёгким навесом на полках, расположенных с определенным уклоном вниз, выставлены самые различные вещи, над каждой из которых укреплен штырь. Лицо, уплатившее 15 копеек, получало кольцо, которое забрасывалось по желанию на любой штырь, и, в случае удачи, это лицо получало вещь, находившуюся под штырём.
Среди этих вещей я увидел несколько 2-рядных гармошек. У меня по-явилось большое желание выиграть гармошку, чтобы вернуться в деревню не только "франтом", в совсем нарядном костюме, но и с гармошкой. Вот тогда-то, думал я, и буду первым парней на деревне. Эти честолюбивые замыслы так меня разгорячили, что я немедленно поспешил за получением кольца, чтобы забросить его на гармошку. Но вот и наступила моя очередь. Уплатив 15 копеек и получив кольцо, я направил его на гармошку, но... бросок не достиг цели. Тогда я начал повторять броски и, израсходовал, наверное больше рубля, взволнованный и вспотевший, под хохот публики, отошел в сторону.
Потом я увидел скопление публики в другом месте, где оказался не менее интересный аттракцион. Здесь стояла фигура германского кайзера Вильгельма с его торчащими вверх усами, но с широко открытым ртом. Желающий выиграть какую-нибудь вещь, уплатив 10 копеек, получал мяч, и должен был загнать его в рот кайзера, и в случае успеха, по своему выбору, мог получить любую вещь со стоявшей здесь полки.
109
Ну, уж теперь-то, думал я, наверняка выиграю вещицу, не решив ещё какую именно. И вскоре начал бросать мяч, но он, то попадал в лоб, то ударяясь по носу или усам, летел в сторону от фигуры кайзера. Прошвыряв и здесь более рубля, я сел на находившиеся неподалеку карусели и, прокатившись несколько заездов, решил отправиться на квартиру.
Выйдя за ворота Народного дома, я полез в карман, чтобы проверить остаток денег, но... никакого остатка не было. Видимо, жулик, заметивший, как я бросаю деньги на ветер, решил избавить меня от дальнейших соблазнов, опустошив мой карман.
Иду я по тротуару, я стало мне так горько от того, что я остался без денег перед самым отъездом в деревню, что я не удержался от слёз. А тут ещё удар в прямом смысле олова. Так как у меня не осталось денег на трамвайный билет, я решил ехать на подножке трамвая. Только трамвай набрал скорость, как с меня слетела фуражка, прыгнув за которой я сильно убился. Подняв оказавшуюся неподалеку фуражку, разбитый физически и морально, я пешком поздно вечером добрался до квартиры.
Карандеевы усиленно готовились к отъезду: упаковывали вещи, со-вершали покупки, вели переговоры с кем-то о приобретении железнодорож-ных билетов. Выехать из Петрограда в июне оказалось не так просто. За билетами люди простаивали в очередях по несколько суток. Надежды "господ" на получение билетов без очереди оказались тщетными. Пришлось мне стоять в очереди за билетами больше суток. Наконец, билеты были куплены, но на этот раз не в вагоне прямого сообщения, а с пересадкой в Москве.
110
Хотя я очень соскучился о деревне, но перед отъездом из Петрограда, который я так горячо полюбил, было очень грустно...
И только, когда сели в поезд, охватило радостное чувство скорой встречи о родителями, Саней, Гришей и Маней.
В Москву поезд прибыл очень рано. С Николаевского вокзала мы пе-реехали на извозчиках на Павелецкий вокзал. Свободного времени до от-правления поезда в Раненбург оказалось около 10 часов, и я с разрешения "господ", отправился в сестре Анюте.
Проезжая по Москве, я сравнивал её с Петроградом, и она производи-ла впечатление какой-то разбросанной большой деревни: почти повсюду бу-лыжные мостовые, много пыли, какие-то тупички и кривые переулочки; на трамвайных вагонах - различные рекламные витрины, чего не было в Петрограде, расставшись с которым, мне хотелось вновь туда вернуться, но после поездки в родную Лозовку.
Анюта проводила меня до Павелецкого вокзала, передав со мной гос-тинцы для мамы. Я был очень обрадован: если, промотав свои деньжонки при посещении в Петрограде Народного дома, я гостинцев не мог купить, то привезу их хоть от Анюты.
Утром на следующий день мы были в Раненбурге, а через 2 часа в имении. Через некоторое время, придя домой, я очутился в объятиях мамы, Саши, Гриши и Мани.
Работать у Карандеевых становилось всё труднее. Генерал совсем оплошал и не всегда вставал с постели, хотя и очень хотел посидеть где-нибудь в парке и подышать чистым свежим воздухом. Я не всегда в состоянии был поднять его, и мне в этом помогали, то кучер Тихон Петрович, то повар Филипп Алексеевич.
111
Среди прислуг оказались новички - Маня Филимонова работала судомойкой, а Дуняша Сафронова (вдова) - прачкой. Находясь в окружении своих земляков - рабочих и служащих, часто встречаясь с многими деревенскими ребятами и девчатами, я испытывал чувство душевного покоя - это не то, что в далеком Петрограде.
А как хорошо дышалось, когда выходил в парк, прогуливался по липовой аллее, наслаждался ароматом душистых цветов?
А в деревне было далеко невесело: многие мужчины уже пали на полях сражений, некоторые вернулись домой искалеченными; дядя Антон и Саша Трифоновы потеряли руки. В плену оказались Пётр Елисеев с сыном Иваном, Владимир Иванович Митяев, Иван Егорович Трифонов, Иван Степанович Игнатов (Шкордов), Дмитрий Осипович Филимонов и др.
Карандеевы за обедом и ужином постоянно ведут разговоры о скорой победе русской армии. Эти надежды они связывали со вступлением в войну Италии и, особенно, с наступлением войск Брусилова на Юго-Западном фронте. Но последующее развитие событий не оправдало надежд "господ " Карандеевых.
В августе 1917 года в имении появился муж дочери Карандеевых-Софии Валериановны, которого "господа" звали Борей, а все прислуги - бароном. Мне тогда казалось, что барин и барон - это одно и то же, но Филипп Алексеевич разъяснил, что барин - это богатый человек, барон - это вроде графа.
Прибывший барон внешне нисколько не был похож ни на барина, ни на графа. Я запомнил его худеньким, немного сутуловатым, в обыкновенной, даже не шерстяной, хлопчатобумажной гимнастерке и
112
таких же брюках. Держался он как-то скованно, и не заметно, чтобы в ка-рандеевском доме он чувствовал себя весёлым и радостным, а через несколь-ко дней совсем уехал.
В 1937 году, когда были опубликованы материалы по процессу Тухачевского, я прочитал, что наряду с Н.И. Крестинским, фигурировал немецкий шпион Б.С. Штейгер, служивший в Наркоминделе с 1921 г.. Этим немецким шпионом и был тот самый барон, которого мне довелось видеть в 1916 г. После реабилитации "врагов народа" Тухачевского, Уборевича, Якира Крестинского и многих других не исключено, что и Штейгер не был тем, за кого его выдавали.
В сентябре 1916 г., когда, уже не подымавшийся несколько недель генерал, почувствовал себя особенно плохо, Карандеиха послала кого-то за врачом в Раненбург. Но было уже поздно. Не успели привезти врача, как он, в присутствии "барышни", горничных и меня, прохрипев несколько раз и, вздрогнув, скончался.
Похоронили его более чем скромно, можно сказать, даже бедно, на кладбище около своего парка, и не только не установили памятника, но не поставили даже деревянного креста, как это делали крестьяне.
Поминки Карандеиха тоже не устраивала. Создалось впечатление у многих, а у меня убеждение, что она была очень довольна, проводив в последний путь своего супруга, давно уже бывшего для неё чужим человеком и генерал не задолго до своей смерти говорил мне;
- Умру я скоро, Ванюшка, возьми тогда себе вот эту вещь, указывая на лежавший на мраморном ночном столике наган. Да ещё
113
возьми мой тулупчик, так он называл свой хороший меховой пиджак из коричневого драпа.
Я, конечно, не заикнулся перед Карандеихой о завещании генерала, а она и не подумала дать мне что-нибудь из вещей генерала на память в вознаграждение за то, что я добросовестно за ним, больным, в течение целого года ухаживал.
После смерти генерала я освободился от обязанностей, которые отнимали у меня очень много времени, когда я почти неотлучно находился у его постели или у себя в комнате, ожидая могущего последовать в любой момент вызова.
Карандеиха, учитывая это, взваливала на меня всё новые и трудные обязанности. Так, она приказала мне быть ещё и полотером: натирать полы в столовой, гостиной и библиотеке, самых больших комнатах, площадью не менее 100 кв.м. И к тому же не разрешала мне выходить из дома. Но я не выдержал этого режима, решив демонстративно его нарушить. Однажды, выпросив у повара Филиппа Алексеевича ружьё, я направился на "охоту" в поле. Подойдя к табуну, который пас мой отдалённый родственник Володя Митяев, я попросил его, чтобы он дал мне на некоторое время свою верховую лошадь "старую косинскую". Володя охотно согласился и помог мне сесть на неё с ружьём за плечами.
Поехал я в сторону Николаевского посёлка - так назывались хутора, созданные на земле, проданной Карандеевыми крестьянам после столыпинской реформы.
Проследовав каких-нибудь версты две, я услышал повторяющиеся с небольшими интервалами два звонка - удары в колокол, висевший на
114
террасе дома. Стало ясно, что Карандеиха, спохватившись, что меня нет в доме, вызывает ударами в колокол, и я, повернув лошадь, обратно помчался на ней во весь опор. Передав Володе лошадь, я пошел к дому, и увидел, что навстречу мне идет Карандеиха в сопровождении "барышни" и баронессы Сони. Приближаясь к ним, я начал снимать с плеча ружьё, чтобы немедленно вернуть Филиппу Алексеевичу. А Карандеихе показалось, что я хочу направить ружьё на неё и своей огромнейшей тушей грохнулась на землю и закричала:
- Ванька застрелить меня хочет!
А между тем я передал ружьё подошедшему на крик Филиппу Алексеевичу, и направился в дом.
Вскоре господская свита подошла к дому и вызвала меня. Карандеиха благим матом заорала:
- Немедленно уходи отсюда, чтобы я тебя больше никогда не видела.
- Сними сапоги и уходи!
А потом вновь истерически заорала:
- Вон, вон, вон!
Я был, конечно, очень огорчён всем происшедшим. Снял сапоги, кото-рые мне совсем недавно были даны, т.к. ботинки, полученные год назад, ос-новательно износились. А через некоторое время с поденной работы воз-вращался домой Саша, который зашёл за мной, и я со своими пожитками через 15-20 минут был уже в объятиях мамы. Она хорошо знала, как тяжко мне, мальчику 13-14 лет в господском доме, и была рада, что и его покинул.
115
В ПОИСКАХ СЧАСТЬЯ
Трудно было привыкать к резко изменившимся условиям: ухудшилось питание, не та была постель, не тот лоск и блеск в доме, но всё это заменили ласка и любовь мамы, братьев в сестёр, и я почувствовал себя легко и свободно. Но, по прошествии недели-другой, родители вместе со мной стали обдумывать, чем я должен заняться. Отец говорил, что, может быть, он подыщет для меня место в Раненбурге - работать учеником приказчика в каком-нибудь магазине. Мане и мне эта работа была не по душе. После долгого обсуждения решили, что лучше всего - это уехать в Москву и устраиваться там на работу.
Вскоре вновь пришлось расставаться с родным домом. Мама заплакала, не мог удержаться от слёз и я.
Приехал в Москву. Остановился на квартире у Васи, который в это время служил в армии, находясь в запасном полку в Спасских казармах. Он часто посещал семью: жену Таню, сына Толю и тёщу Татьяну Гавриловну.
Можно было бы остановиться и жить у тёти Маши, но она дни и ночи проводила у постели мужа - дяди Яши, находившегося на излечении в Яузской больнице и скончавшегося дней через десять после моего приезда в Москву. Похоронили его на Пятницком кладбище. Были устроены поминки, в которых и я принял участие. После поминок тётя Маша сказала, чтобы я переходил к ней жить, но в ответ на это я быстро, чуть ли не демонстративно, ушёл и потом
116
очень жалел, что своим поспешным уходом, обидел тётю, да и жизнь в семье Васи окажется не сладкой...
Начал я подыскивать себе работу: просматривал объявления в газетах, ходил по Тверской, Арбату, Мясницкой, Сретенке, зорко присматриваясь, не вывешены ли где объявления, приглашающие на работу.
Одно из таких объявлений привлекло меня на Садово-Триумфальную площадь на кинофабрику Ханжонкова, где требовались мальчики для работы в конторе.
Волнуясь, можно сказать, с замиранием сердца вошел я в одну из комнат конторы и, обращаясь к двум мужчинам, сидевшим за столами справа и слева, сказал:
- Я прочитал объявление о том, что вам нужны мальчики для работы?
Один из этих мужчин, ничуть не думая какой удар нанесет мне своим ответом, не сказал, а грубо прорычал:
- Много вас тут шатается. Давно уже ребят набрали. Не мешай, катись отсюда.
Страшно усталый и голодный возвращался я на квартиру, решив, что самостоятельно, без содействия мне на работу не устроиться.
Рассказал о своей неудачной попытке поступить на фабрику Ханжонкова Васе, который ободрил меня, пообещав переговорить с друзьями по своей прежней работе в газете "Русское слово" насчёт моего трудоустройства.
А через несколько дней Вася дал мне адрес, куда и к кому следует обратиться.
С большим волнением направился я на Тверскую улицу, д.48 в экспедицию газеты "Русское слово", к её заведующему, Николаю Павловичу Шевченко. Экспедиция помещалась во дворе на 3-м этаже в
117
огромной комнате, где за длинными, но узкими, как школьная парта, столами работники пересчитывали какие-то талончики.
Николай Павлович Шевченко, невысокого роста, шатен, лет 40, тщательно выбритый, с густыми длинными усами, стол которого стоял у окна в конце комнаты, откуда он мог наблюдать все ли работники на месте, все ли они работают, принял меня очень хорошо, сказав, чтобы я завтра же приходил на работу.
С большой радостью я вернулся на квартиру, рассказал о том, что Н.П. Шевченко очень любезно меня принял и предложил выходить на работу.
В разговор вмешивается тёща Васи и начинает поучать, как я должен вести себя на работе, хотя сама никогда и нигде не работала, занимаясь домашним хозяйством. Причем поучения эти носили грубо оскорбительный характер:
- Вы, рязанские дураки, чай, работать-то не любите, вам, чай, только бы полодырничать да пожрать побольше.
Выслушивая эти оскорбительные слова, я был преисполнен чувств злости и ненависти к этой бессовестной мещанке, но вынужден был терпеть и молчать. А она, всё не унимаясь, продолжала в том же духе, но более конкретно, обращаясь ко мне:
- Вот и ты пока что, чай, будешь жрать у нас чужой хлеб. Стараться надо на работе, чай, зря тебе деньги платить не будут.
Я сгораю от стыда за своё позорное и бесправное положение, в каком оказался, но понимаю, что выхода нет, надо терпеть.
И тут я уже пожалел, не приняв приглашение тёти Маши жить у неё.
Выйдя на работу, я подошёл к Н.П. Шевченко и спросил: "Что мне делать?" Он провел меня почти в конец комнаты и, показав место за столом, сказал сидевшим здесь мужчинам:
118
- Примите в свою компанию и научите работать этого мальчика - брата Василия Игнатьевича Митяева.
Эти мужчины после короткой беседы со мной приступили к делу - начали объяснять, как надо подбирать адреса, вручив мне тут же трактовник - перечень почтовых трактов по линиям всех железных дорог Российской империи, с указанием станций (№ тракта) и количества адресов, подлежащих отправлению на каждую из них. По этому перечню и нужно было подбирать адреса ("талончики"), а затем отправлять в фальцовочное отделение, где производилась наклейка адресов на газеты, которые после этого отправлялись на вокзалы для погрузки в почтовые вагоны.
Работа оказалась не сложной, и я быстро привык к её выполнению. Правда, производительность труда у меня была низкая, и я очень переживал, что отстаю от своих наставников, хотя с их стороны не было даже малейшего намека на недовольство.
Больше всего меня угнетала домашняя обстановка: проживание у Васиной тёщи. Я вставал с постели и ложился слать под "аккомпанемент" её нудного, назойливого жужжания, упрёков и поучений.
- Если бы вы не были дураками, накупили бы земли у себя в Рязани десятин 15-20 и работали бы, а не приезжали бы в Москву на чужой хлеб. Эти слова она повторяла изо дня в день.
Придёшь с работы усталый, голодный, а она вдруг преподнесет сюрприз:
- Ужин я сегодня не готовила, обойдешься и так. Будем попозже пить чай. А после этого тут же начнет свои глупейшие рассуждения насчет причин деревенской бедности, рассуждения, которые меня страшно угнетали.
Отдыхал я только, когда бывал у сестры Анюты. Но жить у неё было невозможно, т.к. сама она с мужем и детьми ютилась в небольшой комнатке, предоставленной Виссариону в казённом общежитии.
119
Самочувствие моё ухудшаюсь: появилась слабость, головокружение, апатия. Редакционный врач разрешил мне 10-дневный отпуск с сохранением жалованья. И пока я в течение этого отпуска больше находился у Анюты - чувствовал некоторое улучшение. А когда вновь попал под "иго" Васиной тёщи и чувствовал, что терпению моему приходит конец. Я всё больше и больше разочаровывался в своей московской жизни и стал думать: не лучше ли уехать домой, в деревню? К тому же с каждым днём заметно ухудшалось положение с продуктами питания, что ещё более настраивало Васину тёщу на усиление гнёта, который она обрушивала на меня.
Не сказав ни слова, ни Васе, ни тем более его жене, а особенно тёще, я договорился с Анютой и Виссарионом, чтобы они проводили меня домой в Лозовку. И в декабре 1916 года, накануне "рождества", я уже был дома.
Рассказал маме о тяжелой жизни у Васиной тёщи. Мама вполне поняла меня и сказала, чтобы я не огорчался. А когда о моём возвращении из Москвы узнал отец, он не только не упрекнул меня, но, наоборот, одобрил моё решение, отправив в адрес Васиной тёщи такие слова, которые нельзя воспроизвести на бумаге…
В деревне я быстро восстановил контакты со своими друзьями и почувствовал себя по-настоящему дома. Однако, по-прежнему тяжёлые материальные условия, толкали родителей на поиски для меня дела.
Помню, в январе 1917 года, на "святки", и разгар веселья деревенской молодежи, отец известил, чтобы мама доставила меня к нему в город, а там он расскажет какое хорошее место для меня подыскано.
Утешением было то, что теперь в Раненбург мама повезёт меня на "своей" лошади. Правда, эта лошадь была приобретена в "кредит".
120
Дело в том, что после трагической смерти летом 1916 г. свекра Анюты - Егора Константиновича Прохорова (запарился в своей избе в русской печке) её мужу Виссариону по разделу со своими братьями досталась лошадь со сбруей, телегой и санями. Виссарион передал всё это нашим родителям, сказав, что он надеется со временем получить стоимость. И вот, в морозное утро, мы с мамой поехали в Раненбург. Я снова волнуюсь, не зная, что впереди меня ожидает, какое "хорошее" место для меня подыскано...
Приехав к отцу, мы, как всегда, хорошо закусили, отдохнули. После этого отец сказал, что я должен поехать на станцию Александро-Невская. В посёлке при этой станции найти лесной склад Ивана Дмитриевича Данилова, где меня ожидает должность конторщика. И, хотя трудно было опять уезжать от родителей и жить неизвестно в каких условиях, но должность конторщика мне явно импонировала, и я согласился пуститься в поиски этого "хорошего" места.
Мама собрала моё бельишко, вместившееся в небольшой мешочек из холста. После душевных наставлений мамы о старательном ведении дела, об уважительной отношении к хозяину, и вообще ко всем старшим людям, я с ней распростился, причём и я и она всплакнули. Отец отвёз меня на станцию Раненбург, посадил в поезд Москва-Саратов, а далее я сделал пересадку на станции Богоявленск, и к вечеру, по прибытии на станцию Александро-Невская, разыскал склад И.Д. Данилова, оказавшийся во дворе позади его дома.
Пришёл на кухню и робко сказал кухарке:
- Я - сын кучера Т.П. Попова Игната, приехал из Раненбурга для работы на лесном складе, о чём просил бы доложить хозяину. Она не замедлила это сделать и, вернувшись от хозяина, сказала, что проводит меня к нему в кабинет в 8 часов вечера, пригласив раздеться и выпить стакан чая.
121
В ожидании приёма хозяина я начал осматривать помещение кухни. Оно оказалось небольшим, но, конечно, резко отличалось в лучшую сторону от той кухни - "людской" в имении Карандеевых, где в мае 1914 г. я впервые оказался в подобном помещении, предназначенном для обслуживания рабо-чих людей.
Кухарка, оказавшаяся не очень разговорчивой, уклонялась от ответов на мои "разведывательные" вопросы насчет условий жизни, которые меня здесь ожидают.
- Хозяин всё расскажет, а чего он не скажет - приказчик добавит, - вот единственно, что она сказала, выслушав меня.
Ровно в 8 часов вечера я оказался в кабинете хозяина лесного склада. Здесь я увидел невысокого роста, широкоплечего с окладистой бородой, шатена, дет 55 - это и был К.Д. Данилов, сидевший за письменным столом я пригласивший меня кивком присесть на стул справа от себя. Затем он вытащил из стоявшего на столе сосуда какую-то, как мне показалось, "машинку" и вставил её в рот. Я, тогда не представляя себе, что придёт время, когда и мне придется пользоваться подобной "машинкой" - протезными челюстями. Быстрота и ловкость, с которыми Данилов вставил "машинку", вызвали у меня чувство какого-то страха, когда он начал диктовать деловое письмо, чтобы проверить мои грамотность и мой почерк.
Просмотрев рукопись продиктованного текста, хозяин сказал, что он согласен принять меня на работу, не упомянув при этом должности конторщика, то есть то "хорошее" место, занять которое отправил меня отец из Раненбурга.
В конце "экзамена" хозяин вручил мне один рубль и сказал, что всем своим служащим он даёт ежемесячно, кроме жалованья, по 1 рублю для покупки булки к завтраку. Поблагодарив хозяина, я вышел на кухню, где кроме кухарки увидел невысокого роста, худощавого человека с рыженькими тараканьими усиками, отрекомендовавшегося
122
приказчиком. Он сказал, что сегодня ужина не будет, пора мне отдыхать и тут же подвёл к каморке, находившейся в углу при входе на кухню с улицы.
Приказчик открыл каморку и здесь к своему ужасу и увидел лежавших на полу двух огромных собак, ворчавших после нашего появления. Вдоль стены каморки стояли высокие деревянные подмости. Приказчик поставил табурет и сказал, чтобы я лез на "кровать" и ложился спать. Я без промедления выполнил указание приказчика и взобрался на подмости, которые были покрыты какими-то лохмотьями. Это "сооружение", конечно, не было кроватью, а представляло собой самое настоящее логово, ложась в которое я подумал: да разве такая постель достойна конторщика? Её стыдно было бы, имей хозяева совесть, предложить самому последнему нищему.
Убедившись в том, что я улегся, приказчик удалился из каморки, оста-вив меня с собаками, которые без конца ворчали.
С тоской и страхом в душе я подумал: как же мне быть в том случае, если потребуется выйти из каморки, ведь собаки меня сожрут. Но сильная усталость взяла своё: я быстро и крепко заснул, а утром, когда предстояло выбираться из логова, я осмотрелся и к своей радости собак в каморке не увидал и здесь остался только зловонный собачий запах.
После завтрака, состоявшего из картошки, заправленной свиным салом, приказчик сказал, что пора мне с ним идти на лесной склад, находившийся в огромном дворе. Я полагал, что приказчик хочет показать мне, как конторщику, хранившиеся на складе лесные материалы, из каких они пород и т.д.
Но каково же было моё возмущение, когда приказчик при выходе во двор дал мне лопату и метлу, сказав:
- Полезай на этот вот ярус, показав рукой, лопатой сбрасывай
123
снег так, чтобы ничего не осталось, а затем метлой замети подчистую. Когда очистишь все ярусы, будем грузить снег в сани и вывозить в овраг.
Возмущение моё нетрудно понять: я ехал на "хорошее" место, т.е. работать конторщиком, а тут вдруг меня, мальчишку, хотят заставить выполнять такую трудную работу, с какой и одному взрослому, физически крепкому, человеку не справиться. И у меня моментально появилось решение:
- Убегу отсюда сегодня же!
Работать на складе продолжал до обеда. Вместе с приказчиком пришли обедать. Приказчик, обращаясь к кухарке, сказал:
- Работал парнишка хорошо, обед заслужил, об этом я и хозяину скажу.
Но меня эта похвала нисколько не порадовала, наоборот, она меня ещё больше толкала на бегство домой. Мне казалось, что такую тяжелую работу я могу найти в любом помещичьем имении вблизи своего дома, чем мыкаться вместе с собаками в чулане на кухне хозяина.
Приказчик объявил мне, что после обеда полагается полуторачасовой отдых. Затем он, а вскоре кухарка и конюх легли также на лавках на кухне спать.
Я решил ждать того момента, когда эти люди заснут, чтобы немедленно бежать на станцию. Не прошло каких-нибудь 10-15 минут, и послышался дружный храп, и неизвестно чей храп был сильнее: приказчика, конюха, кухарки?
Я схватил свой мешочек с бельишком и, соблюдая максимальную осторожность, тихо вышел на улицу, оглянулся и, не видя за собой погони, побежал на станцию, быстро достигнув цели. Вошел в помещение, которое было переполнено солдатами. Они группами по 3-5
124
человек вели шумный разговор. Я переходил от одной группы солдат к дру-гой, и все они убеждали друг друга, что воевать с немцами бесполезно, когда у нашей армии нет ни снарядов, ни патронов, а в больших городах нет и хлеба. Лишь изредка можно было слышать рассуждения отдельных солдат о том, что скоро союзники перейдут в наступление и тогда Германия долго не навоюет, поэтому мы, солдаты, должны ехать в свои части и держать оборону. Но такие рассуждения получали почти единодушный отпор.
- Ну и поезжай к союзникам, воюй с ними, - кричали солдаты со всех сторон.
Трудно было понять, кто из солдат куда едет: не то они возвращаются в свои части, не то они, наоборот, дезертируют, бегут из них домой. В этом солдатском гомоне я уже почти забыл, что тоже являюсь "дезертиром". Но вдруг неожиданно загорелось мое ухо. Оглянувшись назад, я увидал, что оно находится в руке хозяйского приказчика с тараканьими усиками, который потребовал вернуть рубль, данный мне хозяином на булки. Я от боли и от обиды заплакал. Солдаты вмешались и взяли меня под свою защиту и, буквально, вышвырнули хозяйского холуя за двери станционного помещения. Двое солдат сказали, что она собираются на станцию Астапово (теперь ст. Лев Толстой).
Своё слово солдаты сдержали. Через некоторое время подошёл пасса-жирский поезд, в который мы сели и доехали до ст. Богоявленск, где сделали пересадку и оказались в теплушке воинского эшелона: у раскаленной чугунной печки было жарко. На ст. Раненбург солдаты меня высадили, и я их очень благодарил. Солдаты в дороге похвалили меня за бегство от хозяина:
- Молодец, видим, ты парень боевой. Не поддавайся толстосумам. Да берегись и хозяйских прихвостней, они подчас злее
125
хозяев, - продолжали напутствовать солдаты, имея в виду, очевидно, приказчика с тараканьими усиками, уцепившегося за моё ухо на станции Александро-Невская.
Высадившись из поезда и направившись к отцу, я вновь почувствовал себя жалким и несчастным. Мне казалось, отец не поймет меня, если я скажу истинную причину бегства от хозяина лесного склада.
Явившись к отцу, я объявил себя заболевшим "жабой" (ангиной). Отец, при содействии хозяйских прислуг накормил меня, напоил чаем и сказал, что очень обрадован моим возвращением и что мать тоже будет рада встретить меня дома.
- А пока ложись, может, пропотеешь после чая, и хворь твоя пройдет, - успокаивал меня отец.
Через два дня я был дома в объятиях мамы, которой подробно и правдиво рассказал о злополучном "хорошем" месте на станции Александро-Невская.
Продолжение следует...