Митяев И.И. О ПРОЖИТЫХ ГОДАХ. (стр. 68-86).
Опубликованные страницы: 1-15, 16-31, 32-54, 54-67.
68
ПАСТУХ И ЛАКЕЙ В ИМЕНИИ ПОМЕЩИКОВ КАРАНДЕЕВЫХ
В мае 1914 г. началась моя пастушеская жизнь в имении, где я уже должен находиться постоянно, не так, как в прошлом году, когда работал в имении Сатина подённо и ежедневно приходил домой обедать, а потом и ночевать.
Привыкать к работе пастухом и, пожалуй, в ещё большей степени к бытовым условиям было очень трудно.
Вставать приходилось рано. Хотя и полагался нам, пастухам, как и всем рабочим, завтрак, но часто я им не пользовался, угоняя телят возможно ранее на выпас, чтобы накормить их и до наступления жары вернуть в телятник. Да и завтрак, ввиду его однообразия, настолько надоедал, что не хотелось и вспоминать о нём. Обеды и ужины тоже не отличались "изысканностью" меню. Первым блюдом всегда были кислые щи с протухшей солониной, а второе - картошка или пшенная каша, заправленная дозой сала. Строго соблюдались посты и постные дни (среда и пятница), когда нас кормили постными кислыми щами, картошкой и пшённой кашей, но заправленными подсолнечным маслом.
Эти однообразные, невкусные харчи, настолько надоедали, что иногда я пропускал обед или ужин, так как запах кислых щей вызывал у меня отвращение к пище.
Питание готовилось и подавалось на стол рабочим в "людской". Так называлось помещение, где находилась кухня с русской печкой, зал для стола и нары, на которых в холодное время спали рабочие, не снимая верхней одежды, а подчас и обуви - лаптей или рваных сапог.
69
В "людской" был спёртый воздух, насыщенный запахами помоев и по-том от редко сменяемого рабочими белья. Около печки стояла огромная ло-хань, куда сбрасывались остатки пищи и сливались помои. Мухи, кажется, миллионами кишели в "людской", беззастенчиво господствуя повсюду, особенно на огромном столе, за которым мы принимали пищу; часто мухи чуть ли не десятками попадали в блюдо со щами, откуда кем-нибудь вылавливались и выбрасывались на пол. Я был очень брезглив, и иногда, выброс мух из пищи, вызывал даже рвоту и мне приходилось выскакивать из-за стола, что вызывало неодобрение и смех многих, особенно моих "коллег" - пастухов. Некоторые из них говорили: "Ванька - лизоблюд, привык в городе у отца есть кренделя (баранки) и булки".
И как же я радовался, когда кто-нибудь из рабочих проявлял ко мне сочувствие. Среди них были, в первую очередь, Герасим Петрович Ерохин и Андрей Федорович Ермилов, по прозвищу "Чуркин".
Соблюдение порядка за столом обеспечивал сильный и добродуш¬ный "Чуркин", являвшийся для всех авторитетом.
Обычно щи подавались на стол в огромном блюде с мелко изрезанными кусочками солонины из расчета 3-4 на каждого рабочего. Но брать эти кусочки столующиеся должны были строго по сигналу - удару "Чуркина" ложкой о блюдо. Если кто-либо заспешит и попытается опустить ложку во щи без сигнала, или начнет вылавливать кусочек солонины побольше, такой нарушитель удостаивался от "Чуркина" удара ложкой по лбу или по руке, и такие удары воспринимались как должное, без всякого ропота.
70
Пастухов ребят нас было четверо: Егор Игнатов ("Шкордов") пас коров; Петька Игнатов (по прозвищу "тюря") был табунщиком - пас лошадей; Колька Герасимов ("Табуретов”) пас свиней; я - пас телят. Жили мы очень дружно, и нам было очень весело, когда все наши "подопечные" стада стереглись в одном месте в поле, находившемся под паром. В сильную жару я передерживал телят в поле, и это приводило к тому, что они разбегались по хлебам ("стрекозились"). Мне трудно было соединить их в стадо, чтобы загнать в телятник.
Однажды, гоняясь за телятами, убежавшими в находившееся под овсом поле, я увидел приближавшегося навстречу мне всадника, которым оказался управляющий имением Иван Васильевич, прозванный крестьянами "Шишкиным". На правой стороне его подбородка шишка - это одна причина прозвища, а вторая причина - это нерациональное ведение хозяйства, напоминавшее прогоревшего из-за бесхозяйственности помещика Шишкина.
Подлетев ко мне и бранясь площадными словам, "Шишкин" огрел меня несколько раз плетью по спине. От сильных ударов и нестерпимой боли я повалился на землю. Тем временем "Шишкин" на своей быстрой лошади "Мушке" гонялся за телятами, и они, выбившись из сил и уже остепенившись, мерными шагами шли по дороге, по направлению в имение. Вскоре подбежал к ним и я. Телята продолжали идти спокойно и, без всяких усилий, я загнал их в телятник.
Позднее "Шишкин" сменил гнев на милость и однажды взял меня "сопровождать" его при поездке в Раненбург, чтобы присматривать на постоялом дворе за парой лошадей и экипажем, в котором мы ехали.
71
В Раненбурге "Шишкин" дал мне на харчи 5 копеек. Обрадовавшись этой "щедрости", я купил себе булку и пачку махорки.
"Шишкин" очень любил быструю езду и гнал лошадей так, что казалось вот-вот выскочат наружу все мои "внутренности".
После этой поездки "Шишкин" относился ко мне неизменно хорошо и называл меня ласково, как Герасим Ерохин и Андрей "Чуркин", Ванюшка.
Когда паровое поле было вспахано, мне было приказано пасти телят в парке, раскинувшемся на площади около 75 десятин. Парк был создан в то время, когда ещё имение принадлежало помещику Тарасову, который не жалел средств для этой цели. В парке росли самые различные хвойные и лиственные деревья: могучие сосны и ели, пихты, лиственницы, красавицы туи, которые крестьянами назывались "божьим деревом", берёзы, клёны, ясени, липы, а от канавы против здания волостного правления почти до помещичьего дома парк украшала дубовая роща.
Левая сторона парка называлась лозовской, а правая нарышкинской.
Хорошо было пасти телят в летнюю пору в парке. Здесь они, основа-тельно наевшись травы и сгрудившись в две-три группы, располагались в ямах под хвойными деревьями и спокойно лежали до тех пор, пока я не подниму их и не погоню в телятник. От меня не требовалось никаких усилий, и в парке я чувствовал, даже испытывал лёгкость своего пастушьего труда, но было очень скучно. Развлече¬ний в имении для рабочих никаких не было. Только, собираясь на обед, рабочие проявляли "самодеятельность": рассказывали всякие новости из деревенской жизни, забавлялись шутками над некоторыми своими товарищами. В этом отношении постоянным объектом шуток и
72
смеха был чудаковатый Фёдор Иванович Ерохин, которого часто называли "оп-оп", потому что обо всем том, что ему нравилось, он с какой-то только ему присущей оригинальной ухмылкой одобрительно восклицал: "oп-oп"! Федор Иванович, с глазами навыкат, с взлохмаченными волосами на голове, был близорук, ходил как-то вприпрыжку, часто спотыкаясь. Работал Федор Иванович ночным сторожем. Мы, ребята-пастухи, часто устраивали поздно вечером ложную "тревогу": стучали палками о двери какого-нибудь помещения, что вызывало лай находившихся в загоне собак. Тогда "бдительный" Федор Иванович бежал к помещению, откуда слышался стук, мы навстречу ему располагались лёжа так, чтобы на каждого из нас он споткнулся. Без конца падая, Федор Иванович то крестился, то ругался самым отборным ма-том и прекращал безрезультатно свои поиски, а по возвращении в людскую рассказывал о происках "нечистой силы", что вызывало всеобщий смех.
Почти ежедневным "развлечением" была "охота"... на крыс. Вечером, после ужина, мы направлялись к скотному двору и птичнику; из этих помещений стаями выползали крысы. Они наносили хозяйству ущерб, опустошая всё съедобное, особенно в птичнике - цыплят, утят, гусят.
Управляющий имением, поощряя "охоту" на крыс, установил премиальную таксу: за каждую уничтоженную крысу выплачивался пятачок. Взрослые рабочие иногда добивались успеха, уничтожая одну, а то и несколько крыс. А мы, подростки, проведя бесполезно время, возвращались "с охоты" и ложились спать.
73
Когда в имении началась молотьба хлебов, меня в качестве пастуха начал подменять брат Гриша, которому ещё не было десяти лет, а я, тем временем, выполнял подённую работу - верхом на лошади возил солому (вязанки), которая подавалась в омёт - "канатом вязанки подавались в омёт"; причем канат подтягивался парой лошадей, находившихся в упряжке позади омета. Иногда мне приходилось, также верхом на лошади, оттягивать канат с омета для прицепа к нему вновь привозившихся вязанок.
Вот во время выполнения этой работы 1 августа 1914 года, после обеда, я впервые услышал слово "мобилизация". Правда, большинство крестьян, будучи совершенно неграмотными, произносили это, доселе неведомое и мудрёное для них слово - "наблизация". Работы были приостановлены. Повсюду в имении слышались крики: "война, война, война"! Женщины начали плакать с причитаниями. Лошадей, выпряженных из различных упряжек, взрослые рабочие и мы, ребята, пригнали к зданию волостного правления, где они проходили осмотр и отбор для реквизиции с соответственным назначением: в кавалерию, артиллерию, обоз. Сюда же вели зачастую свою единственную лошадь крестьяне.
Вечером, возвращаясь из имения, домой, как всегда на закате солнца в Лозовке, Нарышкине, Орловке, повсюду, почти в каждом доме, голосили женщины, и в их повторяющихся причитаниях слышались слова, полные горечи и отчаяния: "на кого же ты, кормилец наш, нас оставляешь"… На следующий день работы в имении возоб¬новились. Но многие рабочие отправились в город, были мобилизованы ценные для имения рабочие: Яков Кузьмич Сафронов, Кондратий
74
Аксёнов, Андрей "Чуркин", Иван и Александр Елисеевы и многие другие. В первые же дни войны был мобилизован и управляющий имением Иван Васильевич "Шишкин".
На второй день после объявления войны мы получили телеграмму от Васи с извещением о его мобилизации. Мама решила поехать в Москву, чтобы проститься с ним и увидеться со своей сестрой Марией Григорьевной. Мы с отцом, у которого после ухода, а вернее бегства от помещика Венюкова, был перерыв в работе по найму, проводили маму до станции Троекурово. На обратном пути от станции нас застал сильный ливень при страшной грозе. Идти пришлось по колена в воде и промокшими до последней нитки. Уже поздно вечером мы подошли к мосту, откуда на противоположном берегу был виден наш дом. Но перебраться к дому было невозможно: мост оказался затопленным. Быстрое течение воды могло бы сбить нас с ног и едва ли мы выбрались бы на берег. Отец не стал рисковать, и мы переночевали в деревне Покровке, а утром, когда вода убавилась и река вошла почти в берега, возвратились домой.
Я возобновил работу в имении, дотянул пастушеский труд до осени, когда пошел в школу, чтобы закончить её последний 5-й класс. Экзамены были сданы в мае 1915 г.
Прошли считанные дни после окончания школы, и я стал пастухом, но произошло "повышение" - вместо телят, которых я пас в прошлом году, теперь мне предстояло пасти коров. При этом меня ожидала потеря "самостоятельности" прошлогодней, когда я сам решал, куда отправить мне стадо телят, когда повернуть его в загон. А теперь я был помощником пастуха-скотника Ильи Родюшкина, который вместе со своей семьей - женой и двумя дочерьми, Настей и Дуней, обеспечивал полный уход за коровами, включая их доение.
75
Илья Родюшкин, которого все мы, ребята, называли "дядя", происходил из деревни Никольское, был смирным, спокойным и очень добрым человеком. Работать с ним было хорошо: он никогда меня не обижал, а я старался во всем ему угодить и иногда даже доил коров, наиболее спокойных и хорошо отдающих молоко.
Часто коров приходилось пасти мне одному, особенно при выгоне стада в парк, когда "дядя" занимался с семьей каким-нибудь делом. В парке, на липовой аллее приходилось встречаться в "господами" - с помещицей и сопровождавшими её детьми, с приезжавшими в имение родственниками. Мама приучала нас, детей, всегда кланяться взрослым. Тому же учил меня отец, когда я жил у него в городе. Поэтому, когда "господа" проходили мимо меня, я с большим усердием им кланялся и, как потом оказалось, это им весьма импонировало.
В августе 1915 г. я возобновил подённую работу в имении, а в качестве пастуха меня подменял Гриша.
Помню, во время молотьбы я засыпал в веялку зерно, которое выгребалось из-под барабана молотилки. Это была не легкая работа, но на молотьбе, в окружении людей, всегда весело и я трудился, не жалуясь никому на усталость. Да уж вроде и стыдно перед девчатами не то что жаловаться, но и показывать видимость усталости. И вот как-то перед окончанием работы, около помещения, где происходила молотьба, появилась "господская свита" во главе с генеральшей. Одна из девчат-работниц подбежала ко мне и сказала:
- Ваня, тебя господа кличут!
76
Я поспешил выйти и, приблизившись к "господам", поклонился им и поздоровался.
Генеральша, высокая, жирная, с увядающей уже красотой, сказала, чтобы я по окончания работы сходил за матерью и вместе с ней зашли в дом.
Неожиданность этого приглашения меня ошеломила, и я даже был не в состоянии строить какие-либо предположения. Поделился с девчатами, которые работали вместе со мной, и они стали "гадать" какие изменения могут произойти в моей жизни, а потом были единодушны в том, что не иначе как "господа" хотят перевести меня из пастухов в конторщики.
В представлении этих деревенских девчат, добрых и скромных тружениц, совершенно неграмотных, конторщик в имении - это предел возвышения для деревенского парнишки. И они начали чуть ли не поздравлять меня, считая что господа сделали правильный выбор, так как всей деревне известны мои успехи в учении. И тут же, спохватившись насчет того, что когда стану конторщиком, разверну своё "мастерство" сострить, скопировать кого-нибудь из них, а то пустить в ход иронию, назидательно говорили:
- А ты Ванька, когда конторщиком будешь, не зазнавайся, не задирай нос.
И как только молотьба остановилась, рабочий день кончился, я немедленно побежал домой.
Выслушав мой торопливый рассказ о приглашении к генеральше, мама быстро приоделась, и мы направились с ней на барский "красный двор". Так называлась часть помещичьей усадьбы, расположенной
77
на лозовской стороне, где находился целый комплекс зданий, предназначенных для "господ" и их обслуживания: большой красивой архитектуры дом с двумя мезонинами и двумя террасами, поварская, ледник, кучерская, конюшня для выездных лошадей, каретный сарай, а неподалеку, несколько в стороне от липовой аллеи - оранжерея. Хозяйственный двор, его также называли "скотный двор" находился за пределами парка.
Пока мы с мамой шли по своей деревушке в имение, несколько женщин обращалось к ней с одним и тем же вопросом:
-Далеко ли, Аннушка, на ночь глядя, идешь с Ванюшкой? Мама коротко объяснила в чём дело, и мы продолжали свой путь.
Приближаясь к "красному двору", я всё более волновался: казалось, что моё сердце "выскочит", когда подойдём к помещичьему дому. Наконец, мы подошли к нему, поднялись на террасу и служанка сказала, что о нашем появлении доложит генеральше, которая через несколько минут вышла к нам и, не пригласив в дом, повела разговор:
-Фёдора (Галкина), нашего лакея мобилизовали на войну. Вместо него у нас работал Васька (Елисеев) которого я рассчитала.
Ваш мальчик, кивнув на меня, продолжала генеральша, второе лето работает в имении пастухом, он нам нравится.
Как вы посмотрите, если мы возьмём его в наш дом служить маленьким лакеем? И тут же добавила: мы его оденем, обуем и генерал будет платить ему 3 рубля в месяц. Надеюсь, вы согласны?
Мама, обратившись ко мне, спросила: "Ну, а как ты, Ваня, согласен?" и, не дождавшись моего ответа, сказала: "Спасибо вам,
78
барыня, куда же ему деваться, особенно когда зима придёт, кажется, лучшего места не найти".
- Ну, в таком случае, сказала генеральша, завтра утром Ваня должен придти сюда, в дом, и сперва маме, а потом мне протянула для целования свою пухлую, жирную ручищу.
Покидая "красный двор", меня охватили два чувства, вопервых я был разочарован в том, что предсказание девчат быть мне конторщиком, когда я уже прикидывал, как буду вести табель, выписывать им ярлыки и они, стоя в очереди, будут тянуться за ними, не оправдалось; во-вторых, появился большой интерес узнать, как живут "господа", почему они, не трудясь так богаты, а нашу семью всегда одолевает голод. При этом у меня сразу же появилась тщеславная мысль и о том, что скоро я оденусь и обуюсь, так, что меня в деревне не отличат от молодого "барина". Об этом я поделился с мамой, которая сказала:
-Да, сынок, теперь нам с отцом будет легче: на тебя не только не потребуется средств, но, кажется, ты ещё и нам помогать будешь...
На следующий день утром мама проводила меня на "красный двор" служить "господам", напутствуя всякими добрыми советами и пожеланиями.
На новом "поприще" мне предстояло уяснить свои обязанности, научиться хорошо их выполнять, заслужить повышенное жалованье, чтобы лучше помогать своим бедным родителям. С думой об этом и больной озабоченностью я и переступил порог помещичьего дома.
79
Первая половила дня ушла на внутренний осмотр дома, ознакомление с расположением комнат и их назначением. По дому меня провела горничная Дуняша Копеечкина, та самая, брат которой Григорий, протестовавший против её танцев с пьяными казаками, был зверски зарублен ими в 1907 году.
В доме насчитывалось не менее 20 комнат, отличавшихся отменным убранством: художественными картинами, дорогостоящей стильной мебелью, а полы во многих комнатах накрыты красивыми коврами. Хотя мне приходилось бывать в богатых домах хозяев отца Поповых, но они не могли идти ни в какое сравнение по красоте и убранству с тем, что я увидел в доме Карандеевых. Впечатление осталось большое. К сожалению, я тогда был совершенным профаном и живописи и даже не интересовался названием картин, их авторами, но, как теперь полагаю, они являлись подлинными экземплярами, принадлежавшими кисти классиков.
После вкусного и сытного обеда в поварской, я был вызван в дом, к "барышне". Оказалось, барышней все служащие называли бывшую гувернантку Елену Александровну Оржеховскую, невысокую, упитанную шатенку, лет 35-ти, с добрыми карими глазами. Барышня жила в доме Карандеевых на правах члена семьи, выполняя роль правительницы или экономки их дома. Она встретила меня очень ласково и даже поцеловала, чем сразу же к себе расположила. Потом коротко рассказала о "господах", кого и как я должен величать. Тогда я узнал, что старого барина зовут - Валерий Александрович. Он генерал-лейтенант в отставке, а его жену, которую заочно все величали генеральшей, звали Варвара Викторовна.
80
У Карандеевых было двое детей: замужняя дочь Софья Валериановна и сын Михаил Валерианович, студент.
Елена Александровна сказала, чтобы генерала и генеральшу я называл "Ваше превосходительство", их дочь, которую сами она называла Соней, - "баронессой", а сына Мишу - барином.
Далее "барышня" разъяснила мои обязанности, главная из которых - полное обслуживание генерала и его сына: чистка и подача им одежды и обуви, уборка их комнат, включая заправку постелей, подготовка ванн и оказание помощи ври мытье, особенно генералу. Перечислила "барышня" и другие обязанности, которых оказалось немало: подготовка обеденного стола, накрытие его чистой скатертью, расстановка приборов и подача кушаний каждой в отдельности персоне.
Елена Александровна в заключение сказала, что все приказания "господ" я должен выполнять безоговорочно и, принимая их к исполнению, говорить: "слушаюсь". На вопросы отвечать только двумя словами: если ответ утвердительный - "так точно", если отрицательный - "никак нет". Надо также, добавила "барыня", слушаться старших слуг.
После инструктажа "барышня" приказала одной из прислуг свести меня в ванную. Здесь уже было приготовлено для меня белье и почти новый костюм, ставший не по плечу молодому барину, а также его шевровые, начищенные до яркого блеска ботинки.
Приняв ванну, я оделся и посмотрел в зеркало: не узнаю сам себя, уж очень чист и наряден! У меня сразу появилось желание в таком виде показаться маме. Видимо, "барышня" это заметила и разрешила мне пойти домой. От охватившей меня радости я готов был пуститься в пляску и не вышел, а выскочил из барского дома.
81
По мере приближения к деревне, меня всё более занимало раздумье: как мне следовать домой? До этого я обычно не ходил, а бегал по дороге, но удобно ли и солидно ли теперь в костюме, ботинках, белоснежной рубашке, думал я, повторять прежний способ ходьбы - бегом? И решил, что идти надо чинно, как ходят взрослые в торжественных случаях, например, в праздники в церковь и обратно
Как только, идя по дороге, я оказался против дома Васиных, меня узнала хозяйка этого дома - Саша и, улыбаясь, в знак удивления, одобрительно качала головой. А её многочисленные ребята во все голоса, провожая меня, кричали:
- Ванька Митяев, Ванька Митяев, Ванька Митяев! - Такой же встрече я был "удостоен" Сафроновыми, Трифоновыми. И нарушив своё решение о "чинном" следовании, я быстро подбежал я своему дому.
Мама была очень обрадована и, любуясь мною чистым и нарядным, расцеловала. Поговорив с ней, я направился обратно в имение. Она, как и ранее напутствовала меня!
- Старайся, сынок, старайся!
Пообещав выполнять этот наказ, я шел по деревне, когда уже стемнело, и деревенские ребята, угомонившись, не провожали меня явно не импонировавшими криками: -"Ванька Митяев!" Мне уже казалось, что я не Ванька, а нечто другое...
Вернувшись в барский дом, и несколько робея, будучи подвержен всяким предрассудкам, я вошел в отведённую для меня комнатку, рядом с буфетной.
82
Здесь стояла покрытая одеялом и чистым бельём кровать, на которую я, не замедлив, уложился. В кровати было очень приятно, мягко, удобно, но... весьма грустно спать в чужом доме, где я, всего-навсего мальчишка, которым будут распоряжаться "господа" и их старшие слуги, когда и как угодно.
Я долго не мог заснуть, думая, как это получается: есть господа, ничего не делающие и есть слуги, день и ночь работающие и ничего не имеющие?
Искал ответы. Вспомнил учебник "История государства Российского", который я в школе знал "назубок", но что-нибудь подходящее для объяснения, внезапно возникшего недоуменного вопроса, так и не нашел. И тут мне пришло на ум напутствие помещицы Сатиной, которая как попечительница школы, вручая нам, ученикам, сдавшим экзамены, евангелия, рекомендовала всегда их читать, чтобы идти…"пути божьему".
Полагая, что каждому человеку предопределён "путь божий", что я вступил именно на этот путь, вскоре заснул.
Со следующего дня началась моя жизнь в качестве слуги помещиков Карандеевых, оказавшаяся не такой уж прекрасной, какой я представил её, приняв ванну и одев поношенный костюм молодого "барина".
Все меня без конца поучали: и генерал с генеральшей, и "барышня", их дети, а также старшие по возрасту слуги.
Изо дня в день ко мне предъявлялись всё более повышенные требования и в более строгой форме. А потом начались придирки, выражение недовольствия по каждому пустяку. Особенно беспардонной была генеральша. От её первой, казалось "ласковой" встречи, не
83
осталось и следа. Уже недели через две она не стала меня называть, как подобало 13-летнего мальчика - "Ваня", а громко и строго кричала как взрослому или старику - "Иван! ". Несколько прохладнее стала относиться ко мне и "барышня". Только старый, грузный, уже дряхлый генерал, не способный иногда самостоятельно подняться с постели и мне стояло больших усилий, чтобы помочь ему в этом, относился ко мне неизменно спокойно и ровно, называя всегда Ванюшкой. Только одного я не мог понять, почему генерал меня всегда запугивает. Вечерний чай я подавал ему довольно поздно, когда он находился уже в постели, в своей самой отдаленной от столовой комнате-спальне. Обычно сняв с подноса подстаканник, я ставил его на ночной мраморный столик, стоявший у изголовья постели, я спрашивал;
- Будут ли какие ещё приказания, Ваше превосходительство?
Он отвечал: "Приказаний-то никаких не будет, но ты, Ванюшка, скажи мне: чертей-то боишься?"
Не зная, как ответить и, испугавшись "страшного" вопроса, я спросил генерала в свою очередь:
-А изволите ли бояться их Вы, Ваше превосходительство?
На мой вопрос генерал в совершенно спокойной форме отвечал:
- Почему мне их бояться, видишь, - кивая на ночной столик, продолжал он, - пистолет-то лежит. Пусть появится... А вот ты - то остерегайся…
Мне становилось жутко, и я кубарем выскакивал из комнаты от генерала без оглядки бежал в столовую, иногда споткнувшись, выпускал из рук поднос, и стоявшая на нем посуда, падала и разбивалась вдребезги, что вызывало сильное недовольство и гнев генеральши.
84
Впоследствии оказалось, что генералу были известны деревенские разговоры о появлении на веранде второго этажа дома на лозовской стороне, ведьмы в белом одеянии" и других проявлениях "нечистой силы". Генерал, полагал, что эти и подобные предрассудки присущи любому деревенскому мальчишке, всякий раз меня разыгрывал.
Наступила глубокая осень с её продолжительными дождями, грязью, пасмурными днями. Я нахожусь постоянно в доме, общаясь только с горничными и другими прислугами, а из мужчин - с поваром Филиппом Алексеевичем. Из разговоров с ними мне становятся известными некоторые подробности о господах. Оказалось, владельцем лозовского имения был не генерал, а его вторая жена - Варвара Викторовна. Первая жена генерала, как он позднее сам поведал, умерла очень молодой. Пристрастившись к верховой езде, когда он был ещё офицером, молодая его жена совершала частые выезды. Один из них закончился трагически. Лошадь, испугавшись чего-то, выбросила из седла всадницу, одна нога которой застряла в стремени, а голова во время бега лошади получала удары о каменистую землю. В результате полученных травм, с горечью говорил генерал, жена скончалась, добавив при этом, что она была большой умницей.
Варвара Викторовна Карандеева происходила из богатейшей шляхетской семьи Скаржинских, выделившей ей большие средства, на которые она купила лозовское имение у помещика Тарасова. Кроме того, Карандеева владела землей в количестве четырех или пяти тысяч десятин в Елисаветградском уезде Херсонской губернии (г. Елисаветград - теперь областной центр Кировоград УССР). Эту
85
землю она сдавала в аренду. А сам генерал, Валериан Александрович Карандеев, происходил из обедневшей дворянской семьи и избрал для себя военную карьеру. По окончании Николаевского кавалерийского училища К-рандеев стал корнетом лейб-гвардии Гренадерского конного волка, участвовал в освободительной войне за освобождение болгарского народа, был адъютантом генерала Гурко и отличился в сражении при взятии города Плевны. Позднее он окончил Николаевскую академию Генерального штаба и командовал отдельной кавалерийской бригадой, расквартированной на Украине в городе Ковеле.
Старожилы-слуги были хорошо осведомлены и об интимной жизни своих "господ". Они рассказывали, что генеральша или "карандеиха", как её чаще называли, выйдя замуж за вдового тогда ещё офицера, В.А. Карандее-ва, очень его любила или, как говорят, "души в нём не чаяла". Случалось, что, находясь в полку, он иногда, по каким - то причинам, не присылал телеграммы о своём благополучии. И если в поступлении телеграммы пропускался хоть один день, то "карандеиха" не находила себе места от тоски. А потом Карандеев начал быстро стареть и его любящая супруга начинает менять то одного, то другого фаворита. Отношения между супругами покрываются ледяным панцирем, а когда я пришел к ним работать, то эти отношения носили чуть ли не открыто враждебный характер: обращались друг к другу на "вы" и проявляли во всём взаимную нетерпимость. Генералу были известны любовные похождения своей супруги с сербским офицером Сержем и многими другими.
Генерал любил дочь Соню, считал, что и внешне и по уму она походит на него. Он считал неудачным её брак со своим кузеном
86
Борисом Сергеевичем Штейгером, отец которого, Сергей Эдуардович Штейгер, был женат на родной сестре В.В. Карандеевой - Марии Викторовне Скаржинской, являлся предводителем дворянства Ковельского уезда Киевской губернии и членом 4-ой Государственной думы. Брак Софьи Валериановны, как сказал мне генерал, "состряпали" сёстры.
Она была очень симпатичной и доброй женщиной и никаких обид мне не наносила. Сына Мишу, студента предпоследнего курса императорского Александровского (Пушкинского) лицея, генерал недолюбливал, а тот отвечал ему тем же. Миша очень был замкнутым. Пока я служил у "господ" не видел, чтобы его кто из товарищей посетил или он сам посетил какого-нибудь друга. Не интересовали его и девушки, но зато он был уличён в анормальной любви к молодому рабочему Грише Афонину из деревни Никольское.
Ко мне Миша относился с большим пренебрежением, никогда не называл по имени, а пытался дать какую-нибудь кличку, но из этого так ничего и не получилось.
Продолжение следует...
68
ПАСТУХ И ЛАКЕЙ В ИМЕНИИ ПОМЕЩИКОВ КАРАНДЕЕВЫХ
В мае 1914 г. началась моя пастушеская жизнь в имении, где я уже должен находиться постоянно, не так, как в прошлом году, когда работал в имении Сатина подённо и ежедневно приходил домой обедать, а потом и ночевать.
Привыкать к работе пастухом и, пожалуй, в ещё большей степени к бытовым условиям было очень трудно.
Вставать приходилось рано. Хотя и полагался нам, пастухам, как и всем рабочим, завтрак, но часто я им не пользовался, угоняя телят возможно ранее на выпас, чтобы накормить их и до наступления жары вернуть в телятник. Да и завтрак, ввиду его однообразия, настолько надоедал, что не хотелось и вспоминать о нём. Обеды и ужины тоже не отличались "изысканностью" меню. Первым блюдом всегда были кислые щи с протухшей солониной, а второе - картошка или пшенная каша, заправленная дозой сала. Строго соблюдались посты и постные дни (среда и пятница), когда нас кормили постными кислыми щами, картошкой и пшённой кашей, но заправленными подсолнечным маслом.
Эти однообразные, невкусные харчи, настолько надоедали, что иногда я пропускал обед или ужин, так как запах кислых щей вызывал у меня отвращение к пище.
Питание готовилось и подавалось на стол рабочим в "людской". Так называлось помещение, где находилась кухня с русской печкой, зал для стола и нары, на которых в холодное время спали рабочие, не снимая верхней одежды, а подчас и обуви - лаптей или рваных сапог.
69
В "людской" был спёртый воздух, насыщенный запахами помоев и по-том от редко сменяемого рабочими белья. Около печки стояла огромная ло-хань, куда сбрасывались остатки пищи и сливались помои. Мухи, кажется, миллионами кишели в "людской", беззастенчиво господствуя повсюду, особенно на огромном столе, за которым мы принимали пищу; часто мухи чуть ли не десятками попадали в блюдо со щами, откуда кем-нибудь вылавливались и выбрасывались на пол. Я был очень брезглив, и иногда, выброс мух из пищи, вызывал даже рвоту и мне приходилось выскакивать из-за стола, что вызывало неодобрение и смех многих, особенно моих "коллег" - пастухов. Некоторые из них говорили: "Ванька - лизоблюд, привык в городе у отца есть кренделя (баранки) и булки".
И как же я радовался, когда кто-нибудь из рабочих проявлял ко мне сочувствие. Среди них были, в первую очередь, Герасим Петрович Ерохин и Андрей Федорович Ермилов, по прозвищу "Чуркин".
Соблюдение порядка за столом обеспечивал сильный и добродуш¬ный "Чуркин", являвшийся для всех авторитетом.
Обычно щи подавались на стол в огромном блюде с мелко изрезанными кусочками солонины из расчета 3-4 на каждого рабочего. Но брать эти кусочки столующиеся должны были строго по сигналу - удару "Чуркина" ложкой о блюдо. Если кто-либо заспешит и попытается опустить ложку во щи без сигнала, или начнет вылавливать кусочек солонины побольше, такой нарушитель удостаивался от "Чуркина" удара ложкой по лбу или по руке, и такие удары воспринимались как должное, без всякого ропота.
70
Пастухов ребят нас было четверо: Егор Игнатов ("Шкордов") пас коров; Петька Игнатов (по прозвищу "тюря") был табунщиком - пас лошадей; Колька Герасимов ("Табуретов”) пас свиней; я - пас телят. Жили мы очень дружно, и нам было очень весело, когда все наши "подопечные" стада стереглись в одном месте в поле, находившемся под паром. В сильную жару я передерживал телят в поле, и это приводило к тому, что они разбегались по хлебам ("стрекозились"). Мне трудно было соединить их в стадо, чтобы загнать в телятник.
Однажды, гоняясь за телятами, убежавшими в находившееся под овсом поле, я увидел приближавшегося навстречу мне всадника, которым оказался управляющий имением Иван Васильевич, прозванный крестьянами "Шишкиным". На правой стороне его подбородка шишка - это одна причина прозвища, а вторая причина - это нерациональное ведение хозяйства, напоминавшее прогоревшего из-за бесхозяйственности помещика Шишкина.
Подлетев ко мне и бранясь площадными словам, "Шишкин" огрел меня несколько раз плетью по спине. От сильных ударов и нестерпимой боли я повалился на землю. Тем временем "Шишкин" на своей быстрой лошади "Мушке" гонялся за телятами, и они, выбившись из сил и уже остепенившись, мерными шагами шли по дороге, по направлению в имение. Вскоре подбежал к ним и я. Телята продолжали идти спокойно и, без всяких усилий, я загнал их в телятник.
Позднее "Шишкин" сменил гнев на милость и однажды взял меня "сопровождать" его при поездке в Раненбург, чтобы присматривать на постоялом дворе за парой лошадей и экипажем, в котором мы ехали.
71
В Раненбурге "Шишкин" дал мне на харчи 5 копеек. Обрадовавшись этой "щедрости", я купил себе булку и пачку махорки.
"Шишкин" очень любил быструю езду и гнал лошадей так, что казалось вот-вот выскочат наружу все мои "внутренности".
После этой поездки "Шишкин" относился ко мне неизменно хорошо и называл меня ласково, как Герасим Ерохин и Андрей "Чуркин", Ванюшка.
Когда паровое поле было вспахано, мне было приказано пасти телят в парке, раскинувшемся на площади около 75 десятин. Парк был создан в то время, когда ещё имение принадлежало помещику Тарасову, который не жалел средств для этой цели. В парке росли самые различные хвойные и лиственные деревья: могучие сосны и ели, пихты, лиственницы, красавицы туи, которые крестьянами назывались "божьим деревом", берёзы, клёны, ясени, липы, а от канавы против здания волостного правления почти до помещичьего дома парк украшала дубовая роща.
Левая сторона парка называлась лозовской, а правая нарышкинской.
Хорошо было пасти телят в летнюю пору в парке. Здесь они, основа-тельно наевшись травы и сгрудившись в две-три группы, располагались в ямах под хвойными деревьями и спокойно лежали до тех пор, пока я не подниму их и не погоню в телятник. От меня не требовалось никаких усилий, и в парке я чувствовал, даже испытывал лёгкость своего пастушьего труда, но было очень скучно. Развлече¬ний в имении для рабочих никаких не было. Только, собираясь на обед, рабочие проявляли "самодеятельность": рассказывали всякие новости из деревенской жизни, забавлялись шутками над некоторыми своими товарищами. В этом отношении постоянным объектом шуток и
72
смеха был чудаковатый Фёдор Иванович Ерохин, которого часто называли "оп-оп", потому что обо всем том, что ему нравилось, он с какой-то только ему присущей оригинальной ухмылкой одобрительно восклицал: "oп-oп"! Федор Иванович, с глазами навыкат, с взлохмаченными волосами на голове, был близорук, ходил как-то вприпрыжку, часто спотыкаясь. Работал Федор Иванович ночным сторожем. Мы, ребята-пастухи, часто устраивали поздно вечером ложную "тревогу": стучали палками о двери какого-нибудь помещения, что вызывало лай находившихся в загоне собак. Тогда "бдительный" Федор Иванович бежал к помещению, откуда слышался стук, мы навстречу ему располагались лёжа так, чтобы на каждого из нас он споткнулся. Без конца падая, Федор Иванович то крестился, то ругался самым отборным ма-том и прекращал безрезультатно свои поиски, а по возвращении в людскую рассказывал о происках "нечистой силы", что вызывало всеобщий смех.
Почти ежедневным "развлечением" была "охота"... на крыс. Вечером, после ужина, мы направлялись к скотному двору и птичнику; из этих помещений стаями выползали крысы. Они наносили хозяйству ущерб, опустошая всё съедобное, особенно в птичнике - цыплят, утят, гусят.
Управляющий имением, поощряя "охоту" на крыс, установил премиальную таксу: за каждую уничтоженную крысу выплачивался пятачок. Взрослые рабочие иногда добивались успеха, уничтожая одну, а то и несколько крыс. А мы, подростки, проведя бесполезно время, возвращались "с охоты" и ложились спать.
73
Когда в имении началась молотьба хлебов, меня в качестве пастуха начал подменять брат Гриша, которому ещё не было десяти лет, а я, тем временем, выполнял подённую работу - верхом на лошади возил солому (вязанки), которая подавалась в омёт - "канатом вязанки подавались в омёт"; причем канат подтягивался парой лошадей, находившихся в упряжке позади омета. Иногда мне приходилось, также верхом на лошади, оттягивать канат с омета для прицепа к нему вновь привозившихся вязанок.
Вот во время выполнения этой работы 1 августа 1914 года, после обеда, я впервые услышал слово "мобилизация". Правда, большинство крестьян, будучи совершенно неграмотными, произносили это, доселе неведомое и мудрёное для них слово - "наблизация". Работы были приостановлены. Повсюду в имении слышались крики: "война, война, война"! Женщины начали плакать с причитаниями. Лошадей, выпряженных из различных упряжек, взрослые рабочие и мы, ребята, пригнали к зданию волостного правления, где они проходили осмотр и отбор для реквизиции с соответственным назначением: в кавалерию, артиллерию, обоз. Сюда же вели зачастую свою единственную лошадь крестьяне.
Вечером, возвращаясь из имения, домой, как всегда на закате солнца в Лозовке, Нарышкине, Орловке, повсюду, почти в каждом доме, голосили женщины, и в их повторяющихся причитаниях слышались слова, полные горечи и отчаяния: "на кого же ты, кормилец наш, нас оставляешь"… На следующий день работы в имении возоб¬новились. Но многие рабочие отправились в город, были мобилизованы ценные для имения рабочие: Яков Кузьмич Сафронов, Кондратий
74
Аксёнов, Андрей "Чуркин", Иван и Александр Елисеевы и многие другие. В первые же дни войны был мобилизован и управляющий имением Иван Васильевич "Шишкин".
На второй день после объявления войны мы получили телеграмму от Васи с извещением о его мобилизации. Мама решила поехать в Москву, чтобы проститься с ним и увидеться со своей сестрой Марией Григорьевной. Мы с отцом, у которого после ухода, а вернее бегства от помещика Венюкова, был перерыв в работе по найму, проводили маму до станции Троекурово. На обратном пути от станции нас застал сильный ливень при страшной грозе. Идти пришлось по колена в воде и промокшими до последней нитки. Уже поздно вечером мы подошли к мосту, откуда на противоположном берегу был виден наш дом. Но перебраться к дому было невозможно: мост оказался затопленным. Быстрое течение воды могло бы сбить нас с ног и едва ли мы выбрались бы на берег. Отец не стал рисковать, и мы переночевали в деревне Покровке, а утром, когда вода убавилась и река вошла почти в берега, возвратились домой.
Я возобновил работу в имении, дотянул пастушеский труд до осени, когда пошел в школу, чтобы закончить её последний 5-й класс. Экзамены были сданы в мае 1915 г.
Прошли считанные дни после окончания школы, и я стал пастухом, но произошло "повышение" - вместо телят, которых я пас в прошлом году, теперь мне предстояло пасти коров. При этом меня ожидала потеря "самостоятельности" прошлогодней, когда я сам решал, куда отправить мне стадо телят, когда повернуть его в загон. А теперь я был помощником пастуха-скотника Ильи Родюшкина, который вместе со своей семьей - женой и двумя дочерьми, Настей и Дуней, обеспечивал полный уход за коровами, включая их доение.
75
Илья Родюшкин, которого все мы, ребята, называли "дядя", происходил из деревни Никольское, был смирным, спокойным и очень добрым человеком. Работать с ним было хорошо: он никогда меня не обижал, а я старался во всем ему угодить и иногда даже доил коров, наиболее спокойных и хорошо отдающих молоко.
Часто коров приходилось пасти мне одному, особенно при выгоне стада в парк, когда "дядя" занимался с семьей каким-нибудь делом. В парке, на липовой аллее приходилось встречаться в "господами" - с помещицей и сопровождавшими её детьми, с приезжавшими в имение родственниками. Мама приучала нас, детей, всегда кланяться взрослым. Тому же учил меня отец, когда я жил у него в городе. Поэтому, когда "господа" проходили мимо меня, я с большим усердием им кланялся и, как потом оказалось, это им весьма импонировало.
В августе 1915 г. я возобновил подённую работу в имении, а в качестве пастуха меня подменял Гриша.
Помню, во время молотьбы я засыпал в веялку зерно, которое выгребалось из-под барабана молотилки. Это была не легкая работа, но на молотьбе, в окружении людей, всегда весело и я трудился, не жалуясь никому на усталость. Да уж вроде и стыдно перед девчатами не то что жаловаться, но и показывать видимость усталости. И вот как-то перед окончанием работы, около помещения, где происходила молотьба, появилась "господская свита" во главе с генеральшей. Одна из девчат-работниц подбежала ко мне и сказала:
- Ваня, тебя господа кличут!
76
Я поспешил выйти и, приблизившись к "господам", поклонился им и поздоровался.
Генеральша, высокая, жирная, с увядающей уже красотой, сказала, чтобы я по окончания работы сходил за матерью и вместе с ней зашли в дом.
Неожиданность этого приглашения меня ошеломила, и я даже был не в состоянии строить какие-либо предположения. Поделился с девчатами, которые работали вместе со мной, и они стали "гадать" какие изменения могут произойти в моей жизни, а потом были единодушны в том, что не иначе как "господа" хотят перевести меня из пастухов в конторщики.
В представлении этих деревенских девчат, добрых и скромных тружениц, совершенно неграмотных, конторщик в имении - это предел возвышения для деревенского парнишки. И они начали чуть ли не поздравлять меня, считая что господа сделали правильный выбор, так как всей деревне известны мои успехи в учении. И тут же, спохватившись насчет того, что когда стану конторщиком, разверну своё "мастерство" сострить, скопировать кого-нибудь из них, а то пустить в ход иронию, назидательно говорили:
- А ты Ванька, когда конторщиком будешь, не зазнавайся, не задирай нос.
И как только молотьба остановилась, рабочий день кончился, я немедленно побежал домой.
Выслушав мой торопливый рассказ о приглашении к генеральше, мама быстро приоделась, и мы направились с ней на барский "красный двор". Так называлась часть помещичьей усадьбы, расположенной
77
на лозовской стороне, где находился целый комплекс зданий, предназначенных для "господ" и их обслуживания: большой красивой архитектуры дом с двумя мезонинами и двумя террасами, поварская, ледник, кучерская, конюшня для выездных лошадей, каретный сарай, а неподалеку, несколько в стороне от липовой аллеи - оранжерея. Хозяйственный двор, его также называли "скотный двор" находился за пределами парка.
Пока мы с мамой шли по своей деревушке в имение, несколько женщин обращалось к ней с одним и тем же вопросом:
-Далеко ли, Аннушка, на ночь глядя, идешь с Ванюшкой? Мама коротко объяснила в чём дело, и мы продолжали свой путь.
Приближаясь к "красному двору", я всё более волновался: казалось, что моё сердце "выскочит", когда подойдём к помещичьему дому. Наконец, мы подошли к нему, поднялись на террасу и служанка сказала, что о нашем появлении доложит генеральше, которая через несколько минут вышла к нам и, не пригласив в дом, повела разговор:
-Фёдора (Галкина), нашего лакея мобилизовали на войну. Вместо него у нас работал Васька (Елисеев) которого я рассчитала.
Ваш мальчик, кивнув на меня, продолжала генеральша, второе лето работает в имении пастухом, он нам нравится.
Как вы посмотрите, если мы возьмём его в наш дом служить маленьким лакеем? И тут же добавила: мы его оденем, обуем и генерал будет платить ему 3 рубля в месяц. Надеюсь, вы согласны?
Мама, обратившись ко мне, спросила: "Ну, а как ты, Ваня, согласен?" и, не дождавшись моего ответа, сказала: "Спасибо вам,
78
барыня, куда же ему деваться, особенно когда зима придёт, кажется, лучшего места не найти".
- Ну, в таком случае, сказала генеральша, завтра утром Ваня должен придти сюда, в дом, и сперва маме, а потом мне протянула для целования свою пухлую, жирную ручищу.
Покидая "красный двор", меня охватили два чувства, вопервых я был разочарован в том, что предсказание девчат быть мне конторщиком, когда я уже прикидывал, как буду вести табель, выписывать им ярлыки и они, стоя в очереди, будут тянуться за ними, не оправдалось; во-вторых, появился большой интерес узнать, как живут "господа", почему они, не трудясь так богаты, а нашу семью всегда одолевает голод. При этом у меня сразу же появилась тщеславная мысль и о том, что скоро я оденусь и обуюсь, так, что меня в деревне не отличат от молодого "барина". Об этом я поделился с мамой, которая сказала:
-Да, сынок, теперь нам с отцом будет легче: на тебя не только не потребуется средств, но, кажется, ты ещё и нам помогать будешь...
На следующий день утром мама проводила меня на "красный двор" служить "господам", напутствуя всякими добрыми советами и пожеланиями.
На новом "поприще" мне предстояло уяснить свои обязанности, научиться хорошо их выполнять, заслужить повышенное жалованье, чтобы лучше помогать своим бедным родителям. С думой об этом и больной озабоченностью я и переступил порог помещичьего дома.
79
Первая половила дня ушла на внутренний осмотр дома, ознакомление с расположением комнат и их назначением. По дому меня провела горничная Дуняша Копеечкина, та самая, брат которой Григорий, протестовавший против её танцев с пьяными казаками, был зверски зарублен ими в 1907 году.
В доме насчитывалось не менее 20 комнат, отличавшихся отменным убранством: художественными картинами, дорогостоящей стильной мебелью, а полы во многих комнатах накрыты красивыми коврами. Хотя мне приходилось бывать в богатых домах хозяев отца Поповых, но они не могли идти ни в какое сравнение по красоте и убранству с тем, что я увидел в доме Карандеевых. Впечатление осталось большое. К сожалению, я тогда был совершенным профаном и живописи и даже не интересовался названием картин, их авторами, но, как теперь полагаю, они являлись подлинными экземплярами, принадлежавшими кисти классиков.
После вкусного и сытного обеда в поварской, я был вызван в дом, к "барышне". Оказалось, барышней все служащие называли бывшую гувернантку Елену Александровну Оржеховскую, невысокую, упитанную шатенку, лет 35-ти, с добрыми карими глазами. Барышня жила в доме Карандеевых на правах члена семьи, выполняя роль правительницы или экономки их дома. Она встретила меня очень ласково и даже поцеловала, чем сразу же к себе расположила. Потом коротко рассказала о "господах", кого и как я должен величать. Тогда я узнал, что старого барина зовут - Валерий Александрович. Он генерал-лейтенант в отставке, а его жену, которую заочно все величали генеральшей, звали Варвара Викторовна.
80
У Карандеевых было двое детей: замужняя дочь Софья Валериановна и сын Михаил Валерианович, студент.
Елена Александровна сказала, чтобы генерала и генеральшу я называл "Ваше превосходительство", их дочь, которую сами она называла Соней, - "баронессой", а сына Мишу - барином.
Далее "барышня" разъяснила мои обязанности, главная из которых - полное обслуживание генерала и его сына: чистка и подача им одежды и обуви, уборка их комнат, включая заправку постелей, подготовка ванн и оказание помощи ври мытье, особенно генералу. Перечислила "барышня" и другие обязанности, которых оказалось немало: подготовка обеденного стола, накрытие его чистой скатертью, расстановка приборов и подача кушаний каждой в отдельности персоне.
Елена Александровна в заключение сказала, что все приказания "господ" я должен выполнять безоговорочно и, принимая их к исполнению, говорить: "слушаюсь". На вопросы отвечать только двумя словами: если ответ утвердительный - "так точно", если отрицательный - "никак нет". Надо также, добавила "барыня", слушаться старших слуг.
После инструктажа "барышня" приказала одной из прислуг свести меня в ванную. Здесь уже было приготовлено для меня белье и почти новый костюм, ставший не по плечу молодому барину, а также его шевровые, начищенные до яркого блеска ботинки.
Приняв ванну, я оделся и посмотрел в зеркало: не узнаю сам себя, уж очень чист и наряден! У меня сразу появилось желание в таком виде показаться маме. Видимо, "барышня" это заметила и разрешила мне пойти домой. От охватившей меня радости я готов был пуститься в пляску и не вышел, а выскочил из барского дома.
81
По мере приближения к деревне, меня всё более занимало раздумье: как мне следовать домой? До этого я обычно не ходил, а бегал по дороге, но удобно ли и солидно ли теперь в костюме, ботинках, белоснежной рубашке, думал я, повторять прежний способ ходьбы - бегом? И решил, что идти надо чинно, как ходят взрослые в торжественных случаях, например, в праздники в церковь и обратно
Как только, идя по дороге, я оказался против дома Васиных, меня узнала хозяйка этого дома - Саша и, улыбаясь, в знак удивления, одобрительно качала головой. А её многочисленные ребята во все голоса, провожая меня, кричали:
- Ванька Митяев, Ванька Митяев, Ванька Митяев! - Такой же встрече я был "удостоен" Сафроновыми, Трифоновыми. И нарушив своё решение о "чинном" следовании, я быстро подбежал я своему дому.
Мама была очень обрадована и, любуясь мною чистым и нарядным, расцеловала. Поговорив с ней, я направился обратно в имение. Она, как и ранее напутствовала меня!
- Старайся, сынок, старайся!
Пообещав выполнять этот наказ, я шел по деревне, когда уже стемнело, и деревенские ребята, угомонившись, не провожали меня явно не импонировавшими криками: -"Ванька Митяев!" Мне уже казалось, что я не Ванька, а нечто другое...
Вернувшись в барский дом, и несколько робея, будучи подвержен всяким предрассудкам, я вошел в отведённую для меня комнатку, рядом с буфетной.
82
Здесь стояла покрытая одеялом и чистым бельём кровать, на которую я, не замедлив, уложился. В кровати было очень приятно, мягко, удобно, но... весьма грустно спать в чужом доме, где я, всего-навсего мальчишка, которым будут распоряжаться "господа" и их старшие слуги, когда и как угодно.
Я долго не мог заснуть, думая, как это получается: есть господа, ничего не делающие и есть слуги, день и ночь работающие и ничего не имеющие?
Искал ответы. Вспомнил учебник "История государства Российского", который я в школе знал "назубок", но что-нибудь подходящее для объяснения, внезапно возникшего недоуменного вопроса, так и не нашел. И тут мне пришло на ум напутствие помещицы Сатиной, которая как попечительница школы, вручая нам, ученикам, сдавшим экзамены, евангелия, рекомендовала всегда их читать, чтобы идти…"пути божьему".
Полагая, что каждому человеку предопределён "путь божий", что я вступил именно на этот путь, вскоре заснул.
Со следующего дня началась моя жизнь в качестве слуги помещиков Карандеевых, оказавшаяся не такой уж прекрасной, какой я представил её, приняв ванну и одев поношенный костюм молодого "барина".
Все меня без конца поучали: и генерал с генеральшей, и "барышня", их дети, а также старшие по возрасту слуги.
Изо дня в день ко мне предъявлялись всё более повышенные требования и в более строгой форме. А потом начались придирки, выражение недовольствия по каждому пустяку. Особенно беспардонной была генеральша. От её первой, казалось "ласковой" встречи, не
83
осталось и следа. Уже недели через две она не стала меня называть, как подобало 13-летнего мальчика - "Ваня", а громко и строго кричала как взрослому или старику - "Иван! ". Несколько прохладнее стала относиться ко мне и "барышня". Только старый, грузный, уже дряхлый генерал, не способный иногда самостоятельно подняться с постели и мне стояло больших усилий, чтобы помочь ему в этом, относился ко мне неизменно спокойно и ровно, называя всегда Ванюшкой. Только одного я не мог понять, почему генерал меня всегда запугивает. Вечерний чай я подавал ему довольно поздно, когда он находился уже в постели, в своей самой отдаленной от столовой комнате-спальне. Обычно сняв с подноса подстаканник, я ставил его на ночной мраморный столик, стоявший у изголовья постели, я спрашивал;
- Будут ли какие ещё приказания, Ваше превосходительство?
Он отвечал: "Приказаний-то никаких не будет, но ты, Ванюшка, скажи мне: чертей-то боишься?"
Не зная, как ответить и, испугавшись "страшного" вопроса, я спросил генерала в свою очередь:
-А изволите ли бояться их Вы, Ваше превосходительство?
На мой вопрос генерал в совершенно спокойной форме отвечал:
- Почему мне их бояться, видишь, - кивая на ночной столик, продолжал он, - пистолет-то лежит. Пусть появится... А вот ты - то остерегайся…
Мне становилось жутко, и я кубарем выскакивал из комнаты от генерала без оглядки бежал в столовую, иногда споткнувшись, выпускал из рук поднос, и стоявшая на нем посуда, падала и разбивалась вдребезги, что вызывало сильное недовольство и гнев генеральши.
84
Впоследствии оказалось, что генералу были известны деревенские разговоры о появлении на веранде второго этажа дома на лозовской стороне, ведьмы в белом одеянии" и других проявлениях "нечистой силы". Генерал, полагал, что эти и подобные предрассудки присущи любому деревенскому мальчишке, всякий раз меня разыгрывал.
Наступила глубокая осень с её продолжительными дождями, грязью, пасмурными днями. Я нахожусь постоянно в доме, общаясь только с горничными и другими прислугами, а из мужчин - с поваром Филиппом Алексеевичем. Из разговоров с ними мне становятся известными некоторые подробности о господах. Оказалось, владельцем лозовского имения был не генерал, а его вторая жена - Варвара Викторовна. Первая жена генерала, как он позднее сам поведал, умерла очень молодой. Пристрастившись к верховой езде, когда он был ещё офицером, молодая его жена совершала частые выезды. Один из них закончился трагически. Лошадь, испугавшись чего-то, выбросила из седла всадницу, одна нога которой застряла в стремени, а голова во время бега лошади получала удары о каменистую землю. В результате полученных травм, с горечью говорил генерал, жена скончалась, добавив при этом, что она была большой умницей.
Варвара Викторовна Карандеева происходила из богатейшей шляхетской семьи Скаржинских, выделившей ей большие средства, на которые она купила лозовское имение у помещика Тарасова. Кроме того, Карандеева владела землей в количестве четырех или пяти тысяч десятин в Елисаветградском уезде Херсонской губернии (г. Елисаветград - теперь областной центр Кировоград УССР). Эту
85
землю она сдавала в аренду. А сам генерал, Валериан Александрович Карандеев, происходил из обедневшей дворянской семьи и избрал для себя военную карьеру. По окончании Николаевского кавалерийского училища К-рандеев стал корнетом лейб-гвардии Гренадерского конного волка, участвовал в освободительной войне за освобождение болгарского народа, был адъютантом генерала Гурко и отличился в сражении при взятии города Плевны. Позднее он окончил Николаевскую академию Генерального штаба и командовал отдельной кавалерийской бригадой, расквартированной на Украине в городе Ковеле.
Старожилы-слуги были хорошо осведомлены и об интимной жизни своих "господ". Они рассказывали, что генеральша или "карандеиха", как её чаще называли, выйдя замуж за вдового тогда ещё офицера, В.А. Карандее-ва, очень его любила или, как говорят, "души в нём не чаяла". Случалось, что, находясь в полку, он иногда, по каким - то причинам, не присылал телеграммы о своём благополучии. И если в поступлении телеграммы пропускался хоть один день, то "карандеиха" не находила себе места от тоски. А потом Карандеев начал быстро стареть и его любящая супруга начинает менять то одного, то другого фаворита. Отношения между супругами покрываются ледяным панцирем, а когда я пришел к ним работать, то эти отношения носили чуть ли не открыто враждебный характер: обращались друг к другу на "вы" и проявляли во всём взаимную нетерпимость. Генералу были известны любовные похождения своей супруги с сербским офицером Сержем и многими другими.
Генерал любил дочь Соню, считал, что и внешне и по уму она походит на него. Он считал неудачным её брак со своим кузеном
86
Борисом Сергеевичем Штейгером, отец которого, Сергей Эдуардович Штейгер, был женат на родной сестре В.В. Карандеевой - Марии Викторовне Скаржинской, являлся предводителем дворянства Ковельского уезда Киевской губернии и членом 4-ой Государственной думы. Брак Софьи Валериановны, как сказал мне генерал, "состряпали" сёстры.
Она была очень симпатичной и доброй женщиной и никаких обид мне не наносила. Сына Мишу, студента предпоследнего курса императорского Александровского (Пушкинского) лицея, генерал недолюбливал, а тот отвечал ему тем же. Миша очень был замкнутым. Пока я служил у "господ" не видел, чтобы его кто из товарищей посетил или он сам посетил какого-нибудь друга. Не интересовали его и девушки, но зато он был уличён в анормальной любви к молодому рабочему Грише Афонину из деревни Никольское.
Ко мне Миша относился с большим пренебрежением, никогда не называл по имени, а пытался дать какую-нибудь кличку, но из этого так ничего и не получилось.
Продолжение следует...