Два брака Николая Гумилева... Продолжение
Начало: http://eho-2013.livejournal.com/703707.html
http://eho-2013.livejournal.com/704653.html
http://eho-2013.livejournal.com/705176.html
http://eho-2013.livejournal.com/706238.html
http://eho-2013.livejournal.com/708248.html
Жизнь Гумилева разительно переменилась после войны и революции... Мало того, что он остался без средств и вынужден был искать заработки. Его имение в Слепнево было национализировано. Свой дом в Царском Селе, вернувшись из Лондона, Гумилев нашел заселенным чужими людьми. А главное, от него ушла Анна Ахматова, а новая жена ничего не давала его душе... Он часто вспоминал прошлое. И те, кто его знал, тоже вспоминали прошлое и такого Гумилева, какого знали тогда, в этом сгинувшем навек прошлом...
Об этом писал, например, Игорь Северянин, вспоминая довоенную жизнь...
Я Гумилеву отдавал визит,
Когда он жил с Ахматовою в Царском,
В большом прохладном тихом доме барском,
Хранившем свой патриархальный быт.
Не знал поэт, что смерть уже грозит
Не где-нибудь в лесу Мадагаскарском,
Не в удушающем песке Сахарском,
А в Петербурге, где он был убит.
И долго он, душою конкистадор,
Мне говорил, о чем сказать отрада.
Ахматова стояла у стола,
Томима постоянною печалью,
Окутана невидимой вуалью
Ветшающего Царского Села...
Но, несмотря ни на что, Гумилев пытался сохранить себя прежнего в новой, чужой для него обстановке. В. Ходасевич рассказывал, как в начале 1920 года в Институте истории искусств устроили новогодний вечер (как в старые времена, бал на Святки). Особняк Института на Исаакиевской площади был скудно освещен; его даже попытались протопить сырыми дровами, которые тлели в каминах, почти не давая тепла. Однако весь литературный и художественный бомонд Петербурга-Петрограда собрался - люди соскучились по нормальной мирной жизни и праздникам. Но как было одето это светское общество! Свитера, меховые тужурки, подшитые валенки... Дамы не сбрасывали с плеч потертые шубки и заношеные зимние пальто. И все жались поближе к каминам в надежде хоть на капельку тепла...
И тут с подобающим опозданием на "бал" является Гумилев, во фраке, в белоснежной крахмальной сорочке, под руку с дамой в вечернем декольтированном платье... Они надменно (хотя и дрожа от холода) проходят по залам, раскланиваются со знакомыми и светски перекидываются с кем-то парой слов. Весь вид Гумилева говорит: "Что, революция? Нет, не слышал!"
И стихи рождаются у него в это время невероятные. Именно в начале 1920-х Николай Гумилев окончательно раскрывается как большой, великий поэт, обладающий зрелым мастерством. Его последний прижизненный сборник - "Огненный столп", вышедший летом 1921 года, был единодушно признан лучшим у поэта. Каждое стихотворение, как драгоценный камень, поражало своим совершенством и изяществом. Здесь не было ничего от позерства, которым он прежде изредка грешил...
Посвятил Гумилев книгу второй жене Анне Энгельгардт, но в его окружении ходили слухи, что это лишь дань приличиям. На деле в посвящении должно было стоять имя другой женщины, другой Анны...
Над городом плывет ночная тишь
И каждый шорох делается глуше,
А ты, душа, ты всё-таки молчишь.
Помилуй, Боже, мраморные души.
И отвечала мне душа моя,
Как будто арфы дальние пропели:
- Зачем открыла я для бытия
Глаза в презренном человечьем теле.
- Безумная, я бросила мой дом,
К иному устремясь великолепью.
И шар земной мне сделался ядром,
К какому каторжник прикован цепью.
- Ах, я возненавидела любовь,
Болезнь, которой все у вас подвластны,
Которая туманит вновь и вновь
Мир мне чужой, но стройный и прекрасный.
- И если что еще меня роднит
С былым, мерцающим в планетном хоре,
То это горе, мой надежный щит,
Холодное презрительное горе.
К великому несчастью выход этой книги практически совпал с арестом поэта, случившемся 3 августа 1921 года и сыгравшим роковую роль в его судьбе... Но Гумилев был и тут верен себе - вплоть да самого ареста он был занят новым безумным романом с красивой и умной женщиной, Ниной Берберовой.
Нина Берберова
Берберова позже "отказалась" от романа с поэтом, пытаясь уверить своих читателей, что увлечение было лишь платоническим...
«И он пошел провожать меня через весь город... Я никогда, кажется, не была в таком трудном положении: до сих пор всегда между мной и другим человеком было понимание, что нужно и что не нужно, что можно и что нельзя. Здесь была глухая стена: самоуверенности, менторства, ложного величия и абсолютного отсутствия чуткости... Зачем я здесь с ним? - в эту минуту подумала я.
- Пойду теперь писать стихи про Вас, - сказал он мне на прощанье.
Я вошла в ворота дома, зная, что он стоит и смотрит мне вслед... Ночью в постели я приняла решение больше с ним не встречаться. И я больше никогда не встретилась с ним, потому что на рассвете 3-го, в среду, его арестовали», - писала она.
Но Ирина Одоевцева, дружившая с Гумилевым, была просто возмущена, когда узнала об этом из мемуаров Берберовой.
"Что же эта Бербериха всё врёт?! Зачем она врёт?! Ведь у неё был роман с Гумилёвым, он мне сам сказал об этом (что, наконец, «счастливый роман со взаимностью»). Они гуляли по Петербургу ночами, и он даже попросил Жоржа (Г. Иванова) пойти на его холостяцкую квартиру на Преображенской 5 и немного там прибрать (сам он в то время жил в «Доме искусств» со своей женой Аней Энгельгарт). В пятницу у него на Преображенской намечалось свидание с Берберовой, и он собирался «причаститься любви», так он говорил", - сказала она Анне Колоницкой, работавшей над ее биографией.
Колоницкая заметила, что женщина вправе умолчать о чем-то слишком личном.
Одоевцева резко возразила:
- Умолчать - да! Имела право! Но зачем она пишет, что отвергла его. Его, расстрелянного... Ведь она была его последней любовью и, может быть, умирать он пошёл с её именем на устах... как же она могла?..
Портрет любимой ученицы Гумилева Ирины Одоевцевой с собственноручно пририсованным ею бантом - "Я маленькая поэтесса с огромным бантом..."
В эмиграции, в 1924 году в Париже Ирина Одоевцева написала "Балладу о Гумилеве":
На пустынной Преображенской
Снег кружился и ветер выл...
К Гумилёву я постучала,
Гумилёв мне дверь отворил.
В кабинете топилась печка,
За окном становилось темней.
Он сказал: "Напишите балладу
Обо мне и жизни моей.
Это, право, прекрасная тема!", -
Но я ему ответила: "Нет.
Как о Вас напишешь балладу?
Ведь вы не герой, а поэт".
Разноглазое отсветом печки
Осветилось лицо его.
Это было в вечер туманный,
В Петербурге на Рождество...
Я о нем вспоминаю все чаще,
Все печальнее с каждым днем.
И теперь я пишу балладу
Для него и о нём...
Завершалась "Баллада..." так:
Раз, незадолго до смерти,
Сказал он уверенно: "Да.
В любви, на войне и в картах
Я буду счастлив всегда!..
Ни на море, ни на суше
Для меня опасности нет..."
И был он очень несчастен,
Как несчастен каждый поэт.
Потом поставили к стенке
И расстреляли его.
И нет на его могиле
Ни креста, ни холма - ничего.
Но любимые им серафимы
За его прилетели душой.
И звезды в небе пели: -
"Слава тебе, герой!"
Ирина Одоевцева и Жорик (Георгий Иванов) в эмиграции
Берберова тоже порой проговаривалась, может, вопреки воле. Например, когда вспоминала:
«Когда все ушли, он [Гумилев] задержал меня, усадил опять и показал черную тетрадку. "Сегодня ночью, я знаю, я напишу опять, - сказал он, - потому что мне со вчерашнего дня невыносимо грустно, так грустно, как давно не было". И он прочел стихи, написанные мне на первой странице этой тетради:
Я сам над собой насмеялся,
И сам я себя обманул,
Когда мог подумать, что в мире
Есть кто-нибудь, кроме тебя.
Лишь белая, в белой одежде,
Как в пеплуме древних богинь,
Ты держишь хрустальную сферу
В прозрачных и тонких перстах.
А все океаны, все горы,
Архангелы, люди, цветы,
Они в глубине отразились
Прозрачных девических глаз.
Как странно подумать, что в мире
Есть что-нибудь, кроме тебя,
Что сам я не только ночная
Бессонная песнь о тебе.
Но свет у тебя за плечами,
Такой ослепительный свет.
Там длинные пламени реки,
Как два золотые крыла.
Скорее всего, это были последние стихи о любви, написанные Николаем Гумилевым...
Продолжение следует.
http://eho-2013.livejournal.com/704653.html
http://eho-2013.livejournal.com/705176.html
http://eho-2013.livejournal.com/706238.html
http://eho-2013.livejournal.com/708248.html
Жизнь Гумилева разительно переменилась после войны и революции... Мало того, что он остался без средств и вынужден был искать заработки. Его имение в Слепнево было национализировано. Свой дом в Царском Селе, вернувшись из Лондона, Гумилев нашел заселенным чужими людьми. А главное, от него ушла Анна Ахматова, а новая жена ничего не давала его душе... Он часто вспоминал прошлое. И те, кто его знал, тоже вспоминали прошлое и такого Гумилева, какого знали тогда, в этом сгинувшем навек прошлом...
Об этом писал, например, Игорь Северянин, вспоминая довоенную жизнь...
Я Гумилеву отдавал визит,
Когда он жил с Ахматовою в Царском,
В большом прохладном тихом доме барском,
Хранившем свой патриархальный быт.
Не знал поэт, что смерть уже грозит
Не где-нибудь в лесу Мадагаскарском,
Не в удушающем песке Сахарском,
А в Петербурге, где он был убит.
И долго он, душою конкистадор,
Мне говорил, о чем сказать отрада.
Ахматова стояла у стола,
Томима постоянною печалью,
Окутана невидимой вуалью
Ветшающего Царского Села...
Но, несмотря ни на что, Гумилев пытался сохранить себя прежнего в новой, чужой для него обстановке. В. Ходасевич рассказывал, как в начале 1920 года в Институте истории искусств устроили новогодний вечер (как в старые времена, бал на Святки). Особняк Института на Исаакиевской площади был скудно освещен; его даже попытались протопить сырыми дровами, которые тлели в каминах, почти не давая тепла. Однако весь литературный и художественный бомонд Петербурга-Петрограда собрался - люди соскучились по нормальной мирной жизни и праздникам. Но как было одето это светское общество! Свитера, меховые тужурки, подшитые валенки... Дамы не сбрасывали с плеч потертые шубки и заношеные зимние пальто. И все жались поближе к каминам в надежде хоть на капельку тепла...
И тут с подобающим опозданием на "бал" является Гумилев, во фраке, в белоснежной крахмальной сорочке, под руку с дамой в вечернем декольтированном платье... Они надменно (хотя и дрожа от холода) проходят по залам, раскланиваются со знакомыми и светски перекидываются с кем-то парой слов. Весь вид Гумилева говорит: "Что, революция? Нет, не слышал!"
И стихи рождаются у него в это время невероятные. Именно в начале 1920-х Николай Гумилев окончательно раскрывается как большой, великий поэт, обладающий зрелым мастерством. Его последний прижизненный сборник - "Огненный столп", вышедший летом 1921 года, был единодушно признан лучшим у поэта. Каждое стихотворение, как драгоценный камень, поражало своим совершенством и изяществом. Здесь не было ничего от позерства, которым он прежде изредка грешил...
Посвятил Гумилев книгу второй жене Анне Энгельгардт, но в его окружении ходили слухи, что это лишь дань приличиям. На деле в посвящении должно было стоять имя другой женщины, другой Анны...
Над городом плывет ночная тишь
И каждый шорох делается глуше,
А ты, душа, ты всё-таки молчишь.
Помилуй, Боже, мраморные души.
И отвечала мне душа моя,
Как будто арфы дальние пропели:
- Зачем открыла я для бытия
Глаза в презренном человечьем теле.
- Безумная, я бросила мой дом,
К иному устремясь великолепью.
И шар земной мне сделался ядром,
К какому каторжник прикован цепью.
- Ах, я возненавидела любовь,
Болезнь, которой все у вас подвластны,
Которая туманит вновь и вновь
Мир мне чужой, но стройный и прекрасный.
- И если что еще меня роднит
С былым, мерцающим в планетном хоре,
То это горе, мой надежный щит,
Холодное презрительное горе.
К великому несчастью выход этой книги практически совпал с арестом поэта, случившемся 3 августа 1921 года и сыгравшим роковую роль в его судьбе... Но Гумилев был и тут верен себе - вплоть да самого ареста он был занят новым безумным романом с красивой и умной женщиной, Ниной Берберовой.
Нина Берберова
Берберова позже "отказалась" от романа с поэтом, пытаясь уверить своих читателей, что увлечение было лишь платоническим...
«И он пошел провожать меня через весь город... Я никогда, кажется, не была в таком трудном положении: до сих пор всегда между мной и другим человеком было понимание, что нужно и что не нужно, что можно и что нельзя. Здесь была глухая стена: самоуверенности, менторства, ложного величия и абсолютного отсутствия чуткости... Зачем я здесь с ним? - в эту минуту подумала я.
- Пойду теперь писать стихи про Вас, - сказал он мне на прощанье.
Я вошла в ворота дома, зная, что он стоит и смотрит мне вслед... Ночью в постели я приняла решение больше с ним не встречаться. И я больше никогда не встретилась с ним, потому что на рассвете 3-го, в среду, его арестовали», - писала она.
Но Ирина Одоевцева, дружившая с Гумилевым, была просто возмущена, когда узнала об этом из мемуаров Берберовой.
"Что же эта Бербериха всё врёт?! Зачем она врёт?! Ведь у неё был роман с Гумилёвым, он мне сам сказал об этом (что, наконец, «счастливый роман со взаимностью»). Они гуляли по Петербургу ночами, и он даже попросил Жоржа (Г. Иванова) пойти на его холостяцкую квартиру на Преображенской 5 и немного там прибрать (сам он в то время жил в «Доме искусств» со своей женой Аней Энгельгарт). В пятницу у него на Преображенской намечалось свидание с Берберовой, и он собирался «причаститься любви», так он говорил", - сказала она Анне Колоницкой, работавшей над ее биографией.
Колоницкая заметила, что женщина вправе умолчать о чем-то слишком личном.
Одоевцева резко возразила:
- Умолчать - да! Имела право! Но зачем она пишет, что отвергла его. Его, расстрелянного... Ведь она была его последней любовью и, может быть, умирать он пошёл с её именем на устах... как же она могла?..
Портрет любимой ученицы Гумилева Ирины Одоевцевой с собственноручно пририсованным ею бантом - "Я маленькая поэтесса с огромным бантом..."
В эмиграции, в 1924 году в Париже Ирина Одоевцева написала "Балладу о Гумилеве":
На пустынной Преображенской
Снег кружился и ветер выл...
К Гумилёву я постучала,
Гумилёв мне дверь отворил.
В кабинете топилась печка,
За окном становилось темней.
Он сказал: "Напишите балладу
Обо мне и жизни моей.
Это, право, прекрасная тема!", -
Но я ему ответила: "Нет.
Как о Вас напишешь балладу?
Ведь вы не герой, а поэт".
Разноглазое отсветом печки
Осветилось лицо его.
Это было в вечер туманный,
В Петербурге на Рождество...
Я о нем вспоминаю все чаще,
Все печальнее с каждым днем.
И теперь я пишу балладу
Для него и о нём...
Завершалась "Баллада..." так:
Раз, незадолго до смерти,
Сказал он уверенно: "Да.
В любви, на войне и в картах
Я буду счастлив всегда!..
Ни на море, ни на суше
Для меня опасности нет..."
И был он очень несчастен,
Как несчастен каждый поэт.
Потом поставили к стенке
И расстреляли его.
И нет на его могиле
Ни креста, ни холма - ничего.
Но любимые им серафимы
За его прилетели душой.
И звезды в небе пели: -
"Слава тебе, герой!"
Ирина Одоевцева и Жорик (Георгий Иванов) в эмиграции
Берберова тоже порой проговаривалась, может, вопреки воле. Например, когда вспоминала:
«Когда все ушли, он [Гумилев] задержал меня, усадил опять и показал черную тетрадку. "Сегодня ночью, я знаю, я напишу опять, - сказал он, - потому что мне со вчерашнего дня невыносимо грустно, так грустно, как давно не было". И он прочел стихи, написанные мне на первой странице этой тетради:
Я сам над собой насмеялся,
И сам я себя обманул,
Когда мог подумать, что в мире
Есть кто-нибудь, кроме тебя.
Лишь белая, в белой одежде,
Как в пеплуме древних богинь,
Ты держишь хрустальную сферу
В прозрачных и тонких перстах.
А все океаны, все горы,
Архангелы, люди, цветы,
Они в глубине отразились
Прозрачных девических глаз.
Как странно подумать, что в мире
Есть что-нибудь, кроме тебя,
Что сам я не только ночная
Бессонная песнь о тебе.
Но свет у тебя за плечами,
Такой ослепительный свет.
Там длинные пламени реки,
Как два золотые крыла.
Скорее всего, это были последние стихи о любви, написанные Николаем Гумилевым...
Продолжение следует.