Г.Г. Титов. Обрывки прошлого (Воспоминания учащегося). Часть 6
Часть 1
Часть 2
Часть 3
Часть 4
Часть 5
В общем же жизнь текла шумно и по-своему революционно. Писали, читали. Наладили работу среди "уголовных", наименее деклассированных.
Первое, что встревожило течение тюремной жизни - молва, что всех политических оденут в "арестанское" платье по примеру "уголовных". Слухи пришли с очередным этапом "политических пересыльных". По разсказам их выходило, что это уже практикуется в тюрьмах "Центральной России". Мы же услыхали от Начальника тюрьмы Кадынцева. [60]
По общей тюремной обстановке стало подмечаться тоже некоторое "ущемление". Так, стали учащаться ночные обыски по камерам, настойчивые требования прекратить пение революционных песен и проч. Понеслись слухи, что Екатеринбургскую тюрьму предписано "завинтить", т.е. прекратить существенные "права вольности". В первую голову во время: для уголовных с 6 час. утра до 6 часов вечера и для политических с 6 час. утра до 10 часов вечера.
Камера политических после вечерней 6-часовой "поверки" до 10 часов вечера вовсе не запиралась, и публика была в рамках верхнего этажа "свободна".
Братва стала готовится дать отпор. Уголовные обещали поддержку.
Особенно революционно была обещана помощь "из низу", от партии пересыльных в 40 человек откуда-то с Западного края. Братва - рабочие, молодец к молодцу, по национальности евреи.
Прямо тогда не верилось нам, Уральцам, что это были евреи - мы ведь их мыслили обычно Уральскими образами: иль маленький худосочный (ремесленник обычно), или маленький, кругленький, юркий (мелкий, крупный торговец-буржуа). Тут же все рыжие, веснущатые, рослые ребята с широченными плечами, ручищами, что твои молота. Видимо - сливки революционного пролетариата юго-западного края. Высокий выпуклый лоб, смелые открытые глаза с огнём воли, силы, творчества - дополняли наше очарование.
Наконец, однажды после 6 часов вечера, когда политические "развинченными" остались одни (уголовных завинчивали в 6-ть часов вечера), обычно рассыпались по корридору, общему залу верхнего этажа, неожиданно пред"является требование разойтись по камерам.
Братва зашумела, запротестовала - разойтись отказалась. Малость спустя, появляется пом. Нач. тюрьмы (по прозвищу "Кот в сапогах") с усиленным нарядом тюремных надзирателей с обнажёнными "Наганами". [61] Безпорядочными тумаками сгруживают нас в нашу и соседние камеры. Напирают.
Мы протестуем, требуем дать нам возможность сделать "общее собрание".
Отказ. Встречное требование "Кота в сапогах" - чужестранцам разойтись по своим камерам.
Наш отказ и требование прокурора или Начальника тюрьмы Кадынцева. Нам дают сроку "15 минут на обсуждение" - и вышли.
Обсуждаем положение. Решили из нашей камеры не расходиться.
Слышим в коридоре топанье солдатских сапог. Характерное хлопание ремней у винтовок. Входит "Кот в сапогах" со свитой надзирателей, осмелевший - тычет чуть не в рыло своим револьверишком. Визгливо орёт:
- Раззззойдись…
В исполнение общего решения, во избежание провокационного избиения сдержанно, спокойно повторяем требование - "прокурора".
Тюремная свора вышла. Через несколько минут распахнулись двери камеры. Вводят с винтовками "на руку" взвод солдат.
Мы - беспорядочной толпой: на нарах, возле нар. Против нас - солдаты в позе "на руку". Шеренга солдат - серые шинели, серые лица, серые глаза автоматов.
Где-то в углу далеко "на нарах" буквально "с пеной у рта" эссэр-заика силится вырваться из рук товарищей, чтоб ринуться на солдат.
Шум борьбы. Шум отступающих перед солдатами.
"Кот в сапогах" даёт команду:
- Теснить.
Солдатская шеренга начинает медленно, жутко, упираясь штыками в наши, буквально, животы, теснить на нары. [62]
Последние ряды постепенно уступили нажиму, взапятки поднялись на нары.
Гляжу - в моё брюхо упёрся штык. Пробрёл сквозь грубое сукно моей форменной блузы. Втягиваю брюхо в себя. Поднимаюсь на руках на нары. Движусь по нарам. Наконец, чуть не со слезами, злобно бросаю:
- Да куда я пойду - я у себя в камере.
Втискиваюсь в толпу у стены на нарах.
Кто-то крикнул:
- Сдаёмся.
Солдаты приняли "к ноге". Чужестранцы стали расходиться по своим камерам.
На утро удалось сделать общее собрание, где подробно обсудили положение. Пришли к выводу - "Об"явить голодовку".
Стали готовится через опрос, обследование больных, неспособных к "голодовке".
Началась.
Несколько слов об "поддержке" нашего "выступления". Когда с нами расправлялись солдаты, то во всех камерах политических и уголовных были приготовлены тяжёлые скамьи. Действовать ими как тараном. Предполагалось при малейших признаках избиения нас высаживать двери камер и ринутся к нам на помощь. Можно себе представить, что б получилось…
Вся тюрьма была "на волосок" от тюремного бунта, от величайшего разстрела, поголовного избиения заключённых. Кровавое избиение, видимо, провоцированное "Котом в сапогах", к счастью заключённых не удалось.
Мне кажется, пришлось проголодовать сутки или двое.
Однажды меня вызвали в Контору, где неожиданно мне об"явили "под росписку", что я освобождаюсь:
- На поруки под залог в 300 рублей.
Отпускают за вещами обратно в камеру. Бегу, нет, лечу по двору, лестницам, корридорам в камеру. Об"являю о своём освобождении. Собираю вещи, книги, тетради, заметки, выписки.
Братва на перерыв поздравляет, радуется за меня. Кто-то даёт [63] устные поручения, кто суёт бумажки, записки на "волю". Подпарывая польто, в корешки книг запрятываем цидульки.
Тянутся руки, лапищи.
- Прощай, Титко.
- Кланяйся всем там на воле.
Обнялся, разцеловался. Вошедший надзиратель, улыбаясь, торопит.
Ещё "прощай". Несколько человек подхватили скудные пожитки - проводить до выхода из корпуса.
- В Канцелярию.
Там обычные формальности, обыск, осмотр, и по тёмной подворотне - к выходу.
Звякнули сзади железные ворота. Тюрьма позади. Впереди толпа пришедших на "свидание". Есть знакомые (Осколковы). Узнаём друг друга. Поздравляют, кто-то даёт денег на извозчика. Впереди светло, радостно белеет снег и город.
- На угол Главного и Кузнечной, - говорю извозчику.
Наша старая коммуна. Хозяйка - "мегера" - обрадовалась, заторопилась с самоваром. Пью чай, ем какие-то пироги.
Хозяйка слезливо ругает "извергов". Толкует о моей "худобе", "жолтизне" - результатах тюремного режима. Начиналась, видимо, "желтуха", да малость и поголодовал - то видно.
Искать пристанища. Нашёл коммуну новой молодёжи "Уральцев": С. Анучин, Ивойлов, А.Смоляков, Костромин и др.
Приняли. Отдохнул малость.
Кто же мой "избавитель"?
Оказывается, о бедственном моём положении, аресте узнал мой бывший по городскому училищу "классный наставник" - П.Я. Шагин. [64] Следователь по "важнейшим делам" Ставровский (кстати, закончивший следствие) оказался университетским товарищем П.Я. Шагина.
"Поручительство" было делом двоих "университетских" товарищей, даже как-то без взноса денег, как я узнал всё это от Шагина, когда благодарил его за услугу.
Вскоре вышли много других товарищей "на поруки" (я думаю, разгружали тюрьму). В том числе б. Хромцовы - остаток нашей Коммуны. Их взял "на поруки", кажется, либерал Конюхов, размещавший в залоги свою сильно упавшую тогда "ренту" по "номинальной цене" в этом случае.
Взялся докончить школу с ребятами (Порамонов и пр.), дополненную молодёжью - Уральцами.
Стал посещать школу пропагандистов под руководством "Николая Алексеевича" Чердынцева, где весьма основательно с"дополнениями" руководителя штудировался "Капитал" К.Маркса. Особенно его "теория прибавочной стоимости".
Как-то вскоре по выходе из тюрьмы (март 1907 г.) опять было "засыпался".
Дело было так. Получены были директивы ЦК партии, не помню, по каким точно вопросам, чуть ли не об новом отношении к Государств. Думе (ІІ-й, участие в выборах) и подготовке выборной компании на IV или V (Лондонский) С"езд Р.С-Д.Р.П. Меня командировали провести директивы ЦК на собрании рабочих Екатеринбургского "Винного Склада". Собрание было по Водочной улице под Вознесенской горой против Харитоновского сада.
Старенький низенький домик. Тёмная прихожая, большая комната. По средине стол, керосиновая лампа.
Собралось 10 человек - я одинадцатый. Разложил на столе директивы формата не много менее листа писчей бумаги убористого шрифта. Круг стола уселась братва.
Не знаю, дошёл ли до половины, смотрю - входная дверь тихонько отворяется. Блестят "сальные пуговки" приставов, полицейских. [65]
Шопот:
- Полиция.
Быстро ворвалась в переднюю комнату свора полицейских, человек 12.
- Руки вверх.
Торопливо, в некоторой суматохе, сумел сунуть свои "директивы" за голенище.
Пристав Яковлев меня узнал:
- А, господин Титов, Вы опять попались.
Обыскивают нас всех, но безрезультатно. Переписали фамилии. Под конвоем человек 10-20 пеших полицейских повели в гору к Вознесенской Церкви. По пути на ходу силюсь достать "директивы" из-за голенища - напрасно. Проклятые сапоги Серёжки Анучина (офицерского образца с узкими голенищами) не пускают руку захватить листок.
Сговариваюсь с ребятами требовать остановиться - "оправиться". Остановились. Ребята поддерживают под руки. Стою на одной правой ноге и копаюсь указательным, средним (только) пальцами в голенище. Не захватывается, наоборот затолкнул ещё глубже. Плюнул - пошли.
Вторая полицейская часть. Вошли. Пока заперли в маленькой комнатке делопроизводителя. Охрана - один полицейский у двери с нами в комнате. Боимся вторичного, тщательного обыска до раздевания.
Сажусь за рабочий стол. Щупаю под столешницей. Щель и выдвижной ящик. Постянул сапог. Достал директивы. Сунул в ящик письмоводителя. Перошол на другой стул. На душе полегче стало.
Просидели "при полиции" часов до 2-3 утра, пока выяснялись результаты обысков по нашим квартирам. Видимо, результаты обысков были "так себе". Всех отпустили с миром. [66]
Меня повели на верх. Думаю:
- Опять, Титушка, попал.
Яковлев составил протокол. Я расписался. Звонит по телефону. Говорит об ордере (думаю - "на арест"), ещё что-то.
Ожидание ответа. Пристав читает мне нотацию, что, дескать, вот не сидится же смирно, опять вот будет тюрьма. Говорит о моей худобе, больном лице. Жалеет.
Чутко прислушиваюсь. Язвлю на счёт "Крокодиловых слёз".
Звонит телефон. Пристав об"являет, что я свободен. Говорит о каком-то распоряжении министерства воздержаться от арестов именно в эти дни.
Бегу домой. Ребята ждут, взволнованы. Разсказали про обыск. Оказывается, послано было два каких-то пентюха-полицейских. Ребята не дали обыскать всю комнату, а дали только мою кровать и окно над ней с моими вещами. При чём все материалы (тюремные тетради, заметки) более опасные под предлогом - "это не Титова - моё" - растащили по рукам, смежным комнатам.
Так спасся от новой "высидки" и, возможно, более длительной. Решил после этого урока отойти пока в сторону, да и ребята присоветывали.
Но недолго пришлось высиживаться. Работников в организации Р.С-Д.Р.П. мало. Работы много. Особенно сильную нужду в работниках, срочную потребность вызвал IV Партийный С"езд (Лондонский). Мобилизовали и меня.
Пришлось проводить собрание первичных выборов на Урал. Конференцию далеко, где-то по Уктусской улице среди Береновских, кажется, рабочих. Там я прошел для выбора делегата на конференцию. Собрание же "выборщиков" для избрания делегата на Конференцию состоялось на … улице. [67]
Маленький домик. Малюсенькая, помню, комнатка. Теснота.
Из лиц припоминается: Иосиф Гилёв, Шварц (Семён), "Назар" (Накоряков). Всего до 10 человек.
Много спустя, как-то весной я жил у Москвина на "Дровянной площади" - давал "за стол, комнату" уроки его дочерям. Утречком часов этак в 9-10 спрашивает меня на кухне "дух" (полицейский). Выхожу.
- Так что прошу пожаловать за мной.
Перебираю мысленно свои "возможные грехи". Их нет.
Иду с "духом" во ІІ-ю часть. Там сгрудилась братва с "винного склада" - все 10 человек.
Дело раз"яснилось.
Нас в порядке 21 статьи "О чрезвычайной Охране" Губернатор Болотов в административном порядке приговорил к 10 дням ареста при "арестном доме" или штрафу по 50 рублей с каждого. До моего прихода кое-кто внёс штраф. Агитнул взять деньги обратно. Взяли.
Шумно, весело повели под конвоем в новое здание "Арестного дома" на "Сенной площади". Кстати, этот дом под начальством известного "черносотенца" - мещанского Старосты Козлова.
Посадили в одну чистенькую комнату. Пахнет свежей ещё краской. Порядки всё ничего - покурить было "воспрещено строго". Табак конфисковался. Выручила "передача" пирогов с запечённой махоркой в "нижней корке".
Организовал "кружок". Прошли полный курс. Братва хохочет:
- Чего нельзя "на воле" - можно в тюрьме.
"Комиссия, Создатель". [68]
Из значительных событий этого периода следует отметить компанию проведения выборов во ІІ-ю Государственную Думу. "Кружковая" молодёжь вся была мобилизована для агитации за список С-Д - 13-ти выборщиков на Губернское (в Пермь) выборное собрание.
С пачками списка С-Д, возваниями к избирателям дружно проходила наша аттака избирателей вокруг старого городского театра. В наши задачи входило: уничтожать всеми способами враждебные списки на руках, разклеенные и т.п., всучивать под разными соусами свой эсдековский список и, наконец, обрабатывать "избирателей", расхваливая кандидатуры своего списка, пороча кандидатуры враждебных партий и списков.
Словом, наша молодёжь должна была дать сколок с Европейских выборов в "Парламент", со всеми приёмами.
"С волками жить - по волчьи выть", - вот была мораль предвыборной компании.
Дело кончено, не обошлось без вмешательства полиции. Группу нас - молодёжи, особенно зарвавшейся в выборной горячке, количеством до 20 человек оцепили, было, и арестовали тут же перед театром. Но усилиями публики в общей суматохе арест был сорван. Группа раз"сеялась по толпе граждан перед театром и на бульварах.
Результат выборных усилий всех - по Екатеринбургу победил список К-та Р.С-Д.Р.П.(б). Среди прошедших по списку были и крупные подпольные работники, как "тов. Назар" - Накоряков.
Помню, особенные трудности протаскивать в выборщики подпольную братву являлось требование цензовости не ниже найма, аренды особой квартиры с пекарной (русской) печью, или текстуально что-то в этом роде. А братва ютилась обычно только "по комнатам". Ну, тут уже выкручивался Комитет Р.С.Д.Р.П. и тоже не без "волчьей" морали.
Во всяком случае победа "крамольного" списка выборщиков и прохождение и в Госуд.Думу эсдеков в Перми (Петров) принесли, [69] как говорили потом, большую "нахлобучку" Пермскому Губернатору.
Сыск, репрессии, реакция ещё более озверела. Города, заводы и местечки Пермской губерния были наводнены казаками и ингушами.
В общем, лето, осень 1907 года можно характеризовать усилением реакции, сыска. Единственной отдушиной была скудная нелегальная литература, да очередные выступления Думской фракции С-Д.
"Парламентские речи" - Дума ("Закона 3 июня") явно сворачивала всё вправо и "вправо".
В политической атмосфере повисли смрадный "Столыпинский режим", "Столыпинский галстух".
Судебные процессы, "военные суды", режим "виселиц", безсрочной, срочной каторги, которая по групповым процессам стала измеряться не десятилетиями, а прямо "столетиями". Сто, полтораста лет каторжных работ, "смертная казнь через повешение" по такому то процессу стало обычным, "бытовым" явлением.
Перепуганное в 1905 году Самодержавие теперь мстило направо и налево рабочему классу, крестьянству, учащейся молодежи. "Правосудие" палачей не щадило даже зелёную учащуюся молодежь в возрасте 15, 16, 17 лет.
Одновременно средняя школа зажималась в тиски военщины через введение уроков "военной гимнастики".
Во всю массу учащейся молодежи, политически тёмного населения была брошена небывалая масса самой омерзительной "засасывающей" бульварной литературы.
Романы, повести, безконечная вереница "серий" приключений "Шерлок Хольмса", "Нат Пинкертона" (детективы - добровольные сыщики) и проч. в этом духе, - буквально засыпали книжный мир, литературный мир. "Приготовишки", "первоклассники", детвора вообще, подвергались систематическому отравлению "детективной пинкертоновщиной".
Молодёжь переломного возраста (15-16 лет) получила тоже обильную, но явно нездоровую пищу.
Своеобразный литературный натиск на эту молодежь, кажется, открылся: [70] Арцыбашевским "Санин"; "Ключи счастья" Вербицкой"; разсказами Анатолия Каменского. Литературно с героями, аморальными в половых вопросах.
Уж не знамение ли времени, не "предтечи" ли это были современных построений тов. Колонтай, проэкта "Нового брачнаго Кодекса"? Не было ли во всей этой литературной "парнографии" элементов современных "алиментов"?
Произведение "Санин" Арцыбашева верно, метко охарактеризовано было всей критикой того времени как "больное творчество больного духа". Словами Арцыбашева же можно было всё "движение" этого порядка выразить: "Вот - лягушка по дорожке скачет, вытянувши ножки".
Так в воздухе исскуственно повисли "половые вопросы", проблемы.
Кажется, поздней выплыли на книжный рынок даже "глубокие философские" труды в эфой области: пр. Вейнингер "Половой вопрос" и Форель - книга того же, как будто, названия. Интерес к первому труду - Вейнингера - поддерживался таинственным, сенсационным сведением о "самоубийстве" талантливаго молодого профессора. Якобы из-за "чудовищности" мрачных безнадёжных выводов, добытых автором в его "половом вопросе".
В практику жизни поползли на этом общем фоне идейного запустения попытки проведения в жизнь картинок "Огарки", кажется, Скитальца.
"Половые проблемы", - понеслись слухи, - "стали выливаться в "лиги свободной любви" и тому подобное.
Часть 2
Часть 3
Часть 4
Часть 5
В общем же жизнь текла шумно и по-своему революционно. Писали, читали. Наладили работу среди "уголовных", наименее деклассированных.
Первое, что встревожило течение тюремной жизни - молва, что всех политических оденут в "арестанское" платье по примеру "уголовных". Слухи пришли с очередным этапом "политических пересыльных". По разсказам их выходило, что это уже практикуется в тюрьмах "Центральной России". Мы же услыхали от Начальника тюрьмы Кадынцева. [60]
По общей тюремной обстановке стало подмечаться тоже некоторое "ущемление". Так, стали учащаться ночные обыски по камерам, настойчивые требования прекратить пение революционных песен и проч. Понеслись слухи, что Екатеринбургскую тюрьму предписано "завинтить", т.е. прекратить существенные "права вольности". В первую голову во время: для уголовных с 6 час. утра до 6 часов вечера и для политических с 6 час. утра до 10 часов вечера.
Камера политических после вечерней 6-часовой "поверки" до 10 часов вечера вовсе не запиралась, и публика была в рамках верхнего этажа "свободна".
Братва стала готовится дать отпор. Уголовные обещали поддержку.
Особенно революционно была обещана помощь "из низу", от партии пересыльных в 40 человек откуда-то с Западного края. Братва - рабочие, молодец к молодцу, по национальности евреи.
Прямо тогда не верилось нам, Уральцам, что это были евреи - мы ведь их мыслили обычно Уральскими образами: иль маленький худосочный (ремесленник обычно), или маленький, кругленький, юркий (мелкий, крупный торговец-буржуа). Тут же все рыжие, веснущатые, рослые ребята с широченными плечами, ручищами, что твои молота. Видимо - сливки революционного пролетариата юго-западного края. Высокий выпуклый лоб, смелые открытые глаза с огнём воли, силы, творчества - дополняли наше очарование.
Наконец, однажды после 6 часов вечера, когда политические "развинченными" остались одни (уголовных завинчивали в 6-ть часов вечера), обычно рассыпались по корридору, общему залу верхнего этажа, неожиданно пред"является требование разойтись по камерам.
Братва зашумела, запротестовала - разойтись отказалась. Малость спустя, появляется пом. Нач. тюрьмы (по прозвищу "Кот в сапогах") с усиленным нарядом тюремных надзирателей с обнажёнными "Наганами". [61] Безпорядочными тумаками сгруживают нас в нашу и соседние камеры. Напирают.
Мы протестуем, требуем дать нам возможность сделать "общее собрание".
Отказ. Встречное требование "Кота в сапогах" - чужестранцам разойтись по своим камерам.
Наш отказ и требование прокурора или Начальника тюрьмы Кадынцева. Нам дают сроку "15 минут на обсуждение" - и вышли.
Обсуждаем положение. Решили из нашей камеры не расходиться.
Слышим в коридоре топанье солдатских сапог. Характерное хлопание ремней у винтовок. Входит "Кот в сапогах" со свитой надзирателей, осмелевший - тычет чуть не в рыло своим револьверишком. Визгливо орёт:
- Раззззойдись…
В исполнение общего решения, во избежание провокационного избиения сдержанно, спокойно повторяем требование - "прокурора".
Тюремная свора вышла. Через несколько минут распахнулись двери камеры. Вводят с винтовками "на руку" взвод солдат.
Мы - беспорядочной толпой: на нарах, возле нар. Против нас - солдаты в позе "на руку". Шеренга солдат - серые шинели, серые лица, серые глаза автоматов.
Где-то в углу далеко "на нарах" буквально "с пеной у рта" эссэр-заика силится вырваться из рук товарищей, чтоб ринуться на солдат.
Шум борьбы. Шум отступающих перед солдатами.
"Кот в сапогах" даёт команду:
- Теснить.
Солдатская шеренга начинает медленно, жутко, упираясь штыками в наши, буквально, животы, теснить на нары. [62]
Последние ряды постепенно уступили нажиму, взапятки поднялись на нары.
Гляжу - в моё брюхо упёрся штык. Пробрёл сквозь грубое сукно моей форменной блузы. Втягиваю брюхо в себя. Поднимаюсь на руках на нары. Движусь по нарам. Наконец, чуть не со слезами, злобно бросаю:
- Да куда я пойду - я у себя в камере.
Втискиваюсь в толпу у стены на нарах.
Кто-то крикнул:
- Сдаёмся.
Солдаты приняли "к ноге". Чужестранцы стали расходиться по своим камерам.
На утро удалось сделать общее собрание, где подробно обсудили положение. Пришли к выводу - "Об"явить голодовку".
Стали готовится через опрос, обследование больных, неспособных к "голодовке".
Началась.
Несколько слов об "поддержке" нашего "выступления". Когда с нами расправлялись солдаты, то во всех камерах политических и уголовных были приготовлены тяжёлые скамьи. Действовать ими как тараном. Предполагалось при малейших признаках избиения нас высаживать двери камер и ринутся к нам на помощь. Можно себе представить, что б получилось…
Вся тюрьма была "на волосок" от тюремного бунта, от величайшего разстрела, поголовного избиения заключённых. Кровавое избиение, видимо, провоцированное "Котом в сапогах", к счастью заключённых не удалось.
Мне кажется, пришлось проголодовать сутки или двое.
Однажды меня вызвали в Контору, где неожиданно мне об"явили "под росписку", что я освобождаюсь:
- На поруки под залог в 300 рублей.
Отпускают за вещами обратно в камеру. Бегу, нет, лечу по двору, лестницам, корридорам в камеру. Об"являю о своём освобождении. Собираю вещи, книги, тетради, заметки, выписки.
Братва на перерыв поздравляет, радуется за меня. Кто-то даёт [63] устные поручения, кто суёт бумажки, записки на "волю". Подпарывая польто, в корешки книг запрятываем цидульки.
Тянутся руки, лапищи.
- Прощай, Титко.
- Кланяйся всем там на воле.
Обнялся, разцеловался. Вошедший надзиратель, улыбаясь, торопит.
Ещё "прощай". Несколько человек подхватили скудные пожитки - проводить до выхода из корпуса.
- В Канцелярию.
Там обычные формальности, обыск, осмотр, и по тёмной подворотне - к выходу.
Звякнули сзади железные ворота. Тюрьма позади. Впереди толпа пришедших на "свидание". Есть знакомые (Осколковы). Узнаём друг друга. Поздравляют, кто-то даёт денег на извозчика. Впереди светло, радостно белеет снег и город.
- На угол Главного и Кузнечной, - говорю извозчику.
Наша старая коммуна. Хозяйка - "мегера" - обрадовалась, заторопилась с самоваром. Пью чай, ем какие-то пироги.
Хозяйка слезливо ругает "извергов". Толкует о моей "худобе", "жолтизне" - результатах тюремного режима. Начиналась, видимо, "желтуха", да малость и поголодовал - то видно.
Искать пристанища. Нашёл коммуну новой молодёжи "Уральцев": С. Анучин, Ивойлов, А.Смоляков, Костромин и др.
Приняли. Отдохнул малость.
Кто же мой "избавитель"?
Оказывается, о бедственном моём положении, аресте узнал мой бывший по городскому училищу "классный наставник" - П.Я. Шагин. [64] Следователь по "важнейшим делам" Ставровский (кстати, закончивший следствие) оказался университетским товарищем П.Я. Шагина.
"Поручительство" было делом двоих "университетских" товарищей, даже как-то без взноса денег, как я узнал всё это от Шагина, когда благодарил его за услугу.
Вскоре вышли много других товарищей "на поруки" (я думаю, разгружали тюрьму). В том числе б. Хромцовы - остаток нашей Коммуны. Их взял "на поруки", кажется, либерал Конюхов, размещавший в залоги свою сильно упавшую тогда "ренту" по "номинальной цене" в этом случае.
Взялся докончить школу с ребятами (Порамонов и пр.), дополненную молодёжью - Уральцами.
Стал посещать школу пропагандистов под руководством "Николая Алексеевича" Чердынцева, где весьма основательно с"дополнениями" руководителя штудировался "Капитал" К.Маркса. Особенно его "теория прибавочной стоимости".
Как-то вскоре по выходе из тюрьмы (март 1907 г.) опять было "засыпался".
Дело было так. Получены были директивы ЦК партии, не помню, по каким точно вопросам, чуть ли не об новом отношении к Государств. Думе (ІІ-й, участие в выборах) и подготовке выборной компании на IV или V (Лондонский) С"езд Р.С-Д.Р.П. Меня командировали провести директивы ЦК на собрании рабочих Екатеринбургского "Винного Склада". Собрание было по Водочной улице под Вознесенской горой против Харитоновского сада.
Старенький низенький домик. Тёмная прихожая, большая комната. По средине стол, керосиновая лампа.
Собралось 10 человек - я одинадцатый. Разложил на столе директивы формата не много менее листа писчей бумаги убористого шрифта. Круг стола уселась братва.
Не знаю, дошёл ли до половины, смотрю - входная дверь тихонько отворяется. Блестят "сальные пуговки" приставов, полицейских. [65]
Шопот:
- Полиция.
Быстро ворвалась в переднюю комнату свора полицейских, человек 12.
- Руки вверх.
Торопливо, в некоторой суматохе, сумел сунуть свои "директивы" за голенище.
Пристав Яковлев меня узнал:
- А, господин Титов, Вы опять попались.
Обыскивают нас всех, но безрезультатно. Переписали фамилии. Под конвоем человек 10-20 пеших полицейских повели в гору к Вознесенской Церкви. По пути на ходу силюсь достать "директивы" из-за голенища - напрасно. Проклятые сапоги Серёжки Анучина (офицерского образца с узкими голенищами) не пускают руку захватить листок.
Сговариваюсь с ребятами требовать остановиться - "оправиться". Остановились. Ребята поддерживают под руки. Стою на одной правой ноге и копаюсь указательным, средним (только) пальцами в голенище. Не захватывается, наоборот затолкнул ещё глубже. Плюнул - пошли.
Вторая полицейская часть. Вошли. Пока заперли в маленькой комнатке делопроизводителя. Охрана - один полицейский у двери с нами в комнате. Боимся вторичного, тщательного обыска до раздевания.
Сажусь за рабочий стол. Щупаю под столешницей. Щель и выдвижной ящик. Постянул сапог. Достал директивы. Сунул в ящик письмоводителя. Перошол на другой стул. На душе полегче стало.
Просидели "при полиции" часов до 2-3 утра, пока выяснялись результаты обысков по нашим квартирам. Видимо, результаты обысков были "так себе". Всех отпустили с миром. [66]
Меня повели на верх. Думаю:
- Опять, Титушка, попал.
Яковлев составил протокол. Я расписался. Звонит по телефону. Говорит об ордере (думаю - "на арест"), ещё что-то.
Ожидание ответа. Пристав читает мне нотацию, что, дескать, вот не сидится же смирно, опять вот будет тюрьма. Говорит о моей худобе, больном лице. Жалеет.
Чутко прислушиваюсь. Язвлю на счёт "Крокодиловых слёз".
Звонит телефон. Пристав об"являет, что я свободен. Говорит о каком-то распоряжении министерства воздержаться от арестов именно в эти дни.
Бегу домой. Ребята ждут, взволнованы. Разсказали про обыск. Оказывается, послано было два каких-то пентюха-полицейских. Ребята не дали обыскать всю комнату, а дали только мою кровать и окно над ней с моими вещами. При чём все материалы (тюремные тетради, заметки) более опасные под предлогом - "это не Титова - моё" - растащили по рукам, смежным комнатам.
Так спасся от новой "высидки" и, возможно, более длительной. Решил после этого урока отойти пока в сторону, да и ребята присоветывали.
Но недолго пришлось высиживаться. Работников в организации Р.С-Д.Р.П. мало. Работы много. Особенно сильную нужду в работниках, срочную потребность вызвал IV Партийный С"езд (Лондонский). Мобилизовали и меня.
Пришлось проводить собрание первичных выборов на Урал. Конференцию далеко, где-то по Уктусской улице среди Береновских, кажется, рабочих. Там я прошел для выбора делегата на конференцию. Собрание же "выборщиков" для избрания делегата на Конференцию состоялось на … улице. [67]
Маленький домик. Малюсенькая, помню, комнатка. Теснота.
Из лиц припоминается: Иосиф Гилёв, Шварц (Семён), "Назар" (Накоряков). Всего до 10 человек.
Много спустя, как-то весной я жил у Москвина на "Дровянной площади" - давал "за стол, комнату" уроки его дочерям. Утречком часов этак в 9-10 спрашивает меня на кухне "дух" (полицейский). Выхожу.
- Так что прошу пожаловать за мной.
Перебираю мысленно свои "возможные грехи". Их нет.
Иду с "духом" во ІІ-ю часть. Там сгрудилась братва с "винного склада" - все 10 человек.
Дело раз"яснилось.
Нас в порядке 21 статьи "О чрезвычайной Охране" Губернатор Болотов в административном порядке приговорил к 10 дням ареста при "арестном доме" или штрафу по 50 рублей с каждого. До моего прихода кое-кто внёс штраф. Агитнул взять деньги обратно. Взяли.
Шумно, весело повели под конвоем в новое здание "Арестного дома" на "Сенной площади". Кстати, этот дом под начальством известного "черносотенца" - мещанского Старосты Козлова.
Посадили в одну чистенькую комнату. Пахнет свежей ещё краской. Порядки всё ничего - покурить было "воспрещено строго". Табак конфисковался. Выручила "передача" пирогов с запечённой махоркой в "нижней корке".
Организовал "кружок". Прошли полный курс. Братва хохочет:
- Чего нельзя "на воле" - можно в тюрьме.
"Комиссия, Создатель". [68]
Из значительных событий этого периода следует отметить компанию проведения выборов во ІІ-ю Государственную Думу. "Кружковая" молодёжь вся была мобилизована для агитации за список С-Д - 13-ти выборщиков на Губернское (в Пермь) выборное собрание.
С пачками списка С-Д, возваниями к избирателям дружно проходила наша аттака избирателей вокруг старого городского театра. В наши задачи входило: уничтожать всеми способами враждебные списки на руках, разклеенные и т.п., всучивать под разными соусами свой эсдековский список и, наконец, обрабатывать "избирателей", расхваливая кандидатуры своего списка, пороча кандидатуры враждебных партий и списков.
Словом, наша молодёжь должна была дать сколок с Европейских выборов в "Парламент", со всеми приёмами.
"С волками жить - по волчьи выть", - вот была мораль предвыборной компании.
Дело кончено, не обошлось без вмешательства полиции. Группу нас - молодёжи, особенно зарвавшейся в выборной горячке, количеством до 20 человек оцепили, было, и арестовали тут же перед театром. Но усилиями публики в общей суматохе арест был сорван. Группа раз"сеялась по толпе граждан перед театром и на бульварах.
Результат выборных усилий всех - по Екатеринбургу победил список К-та Р.С-Д.Р.П.(б). Среди прошедших по списку были и крупные подпольные работники, как "тов. Назар" - Накоряков.
Помню, особенные трудности протаскивать в выборщики подпольную братву являлось требование цензовости не ниже найма, аренды особой квартиры с пекарной (русской) печью, или текстуально что-то в этом роде. А братва ютилась обычно только "по комнатам". Ну, тут уже выкручивался Комитет Р.С.Д.Р.П. и тоже не без "волчьей" морали.
Во всяком случае победа "крамольного" списка выборщиков и прохождение и в Госуд.Думу эсдеков в Перми (Петров) принесли, [69] как говорили потом, большую "нахлобучку" Пермскому Губернатору.
Сыск, репрессии, реакция ещё более озверела. Города, заводы и местечки Пермской губерния были наводнены казаками и ингушами.
В общем, лето, осень 1907 года можно характеризовать усилением реакции, сыска. Единственной отдушиной была скудная нелегальная литература, да очередные выступления Думской фракции С-Д.
"Парламентские речи" - Дума ("Закона 3 июня") явно сворачивала всё вправо и "вправо".
В политической атмосфере повисли смрадный "Столыпинский режим", "Столыпинский галстух".
Судебные процессы, "военные суды", режим "виселиц", безсрочной, срочной каторги, которая по групповым процессам стала измеряться не десятилетиями, а прямо "столетиями". Сто, полтораста лет каторжных работ, "смертная казнь через повешение" по такому то процессу стало обычным, "бытовым" явлением.
Перепуганное в 1905 году Самодержавие теперь мстило направо и налево рабочему классу, крестьянству, учащейся молодежи. "Правосудие" палачей не щадило даже зелёную учащуюся молодежь в возрасте 15, 16, 17 лет.
Одновременно средняя школа зажималась в тиски военщины через введение уроков "военной гимнастики".
Во всю массу учащейся молодежи, политически тёмного населения была брошена небывалая масса самой омерзительной "засасывающей" бульварной литературы.
Романы, повести, безконечная вереница "серий" приключений "Шерлок Хольмса", "Нат Пинкертона" (детективы - добровольные сыщики) и проч. в этом духе, - буквально засыпали книжный мир, литературный мир. "Приготовишки", "первоклассники", детвора вообще, подвергались систематическому отравлению "детективной пинкертоновщиной".
Молодёжь переломного возраста (15-16 лет) получила тоже обильную, но явно нездоровую пищу.
Своеобразный литературный натиск на эту молодежь, кажется, открылся: [70] Арцыбашевским "Санин"; "Ключи счастья" Вербицкой"; разсказами Анатолия Каменского. Литературно с героями, аморальными в половых вопросах.
Уж не знамение ли времени, не "предтечи" ли это были современных построений тов. Колонтай, проэкта "Нового брачнаго Кодекса"? Не было ли во всей этой литературной "парнографии" элементов современных "алиментов"?
Произведение "Санин" Арцыбашева верно, метко охарактеризовано было всей критикой того времени как "больное творчество больного духа". Словами Арцыбашева же можно было всё "движение" этого порядка выразить: "Вот - лягушка по дорожке скачет, вытянувши ножки".
Так в воздухе исскуственно повисли "половые вопросы", проблемы.
Кажется, поздней выплыли на книжный рынок даже "глубокие философские" труды в эфой области: пр. Вейнингер "Половой вопрос" и Форель - книга того же, как будто, названия. Интерес к первому труду - Вейнингера - поддерживался таинственным, сенсационным сведением о "самоубийстве" талантливаго молодого профессора. Якобы из-за "чудовищности" мрачных безнадёжных выводов, добытых автором в его "половом вопросе".
В практику жизни поползли на этом общем фоне идейного запустения попытки проведения в жизнь картинок "Огарки", кажется, Скитальца.
"Половые проблемы", - понеслись слухи, - "стали выливаться в "лиги свободной любви" и тому подобное.
