Г.Г. Титов. Обрывки прошлого (Воспоминания учащегося). Часть 5
Часть 1
Часть 2
Часть 3
Часть 4
Учёба, маленькая партийная работа, уроки (я давал уроки за 4 класса гимназии А. Жулиной и К. Фроловской) тянулись до декабря месяца 1906 года.
Тут в партийных кругах встал, видимо, вопрос об организации подпольной типографии. [48] Пробовали купить, набрать шрифта "не чистыми" путями, успеха никакого. Времена настали жёсткие, и "кассы типографские" были на строгом учёте, наблюдении.
Тогда среди остатков боевой дружины С-Д. возникла мысль, по примеру практики С-Р и анархистов, сделать "целевой Экс" для покупки шрифта. Руководители, "комитетчики" категорически, угрожающе "против". А типографию, шрифт надо было до зареза.
Началась под командой "Орлика" подготовка Экса шрифта в типографии Вельц. Комитетчики были против. Всё-таки видели развращающее (правильно) действие Эксов.
Я связь держал с "Лукой" (Пермикиным). Несколько слов об "Луке" (Пермикине). С виду всегда скромный, тихий, замкнутый. Пожалуй, боязливый. Нет не то, не то. Он был замечательный конспиратор. Язык за зубами держал крепко. Погиб на "Столыпинской виселице".
Пермикин был первым повешенным в Екатеринбургской тюрьме. Как-то летом 1907 года разнеслась весть об убийстве провокатора. Пермикина арестовали в связи с этим. Милый, всегда хлопочущий о чём-нибудь, он пошёл на эшафот героем.
Глухо неслась среди нас его последняя речь, обращённая к палачам, перед лицом эшафота. Не о милости говорил он им. Он громко вещал о мести, о возмездии палачам. Попа с крестом он яростно отбросил.
Спи спокойно, боевик. Твоим палачам воздано по заслугам.
По его сообщению однажды я должен был пойти на "Козий бульвар" [49] (около 1-й Женской гимназии) для получения дальнейших инструкций.
Прихожу вечерком, часов 6-5. Встречаю его, он бросил: "Сегодня не состоится", - и мы разошлись. Напрасная тревога, напрасное волнение.
Впредь я решил отказаться, что я и заявил при первой возможности Пермикину.
Экспроприация всё же состоялась 6-го декабря 1906 года.
Я беззаботно катался на катке, любезно, помню, разговаривал с либеральной дамой мадам Желиговской. Снял коньки - домой.
На плотине за моей спиной и мне на ухо шопот Пермикина:
- Беги домой, Ленка (Гребнёв) арестован.
Оборачиваюсь, как громом пораженный, прошу подробности.
Оказывается, во время экспроприации Гребнёв (член нашей Коммуны) на своем посту у двери на "чёрный ход" в типографию зазевался. Не разслышал команду "уходить". Остался.
Остался, не взирая на настойчивый шопот и предупреждения товарищей наборщиков. Просто парень растерялся. Нагрянула вызванная полиция, и наш "Ленка" пропал.
Так гласила торопливая на ходу информация "Пермикина". Быстро, быстро соображаю:
- Что делать?
Решил самому пока забежать на Кузнечную старую квартиру и предупредить своих учениц: А. Жулину и К. Фроловскую, чтоб они кой-кого и других предупредили, "не забыли" нас в тюрьме. Кстати, простится, может быть, на долго.
Пермикин же через форточку предупредил единственного в наличности у нас дома младшего Хромцова.
От учениц бегу, тороплюсь и я домой. Мельком взглянул в окно. Ничего не заметил. Ровно у ворот наруже - спокойно. Вхожу во двор. [50]
Куча конной полиции. Захлёбывающимся торжествующим шопотом кто-то в темноте: "Ага, ещё один". И меня, голубка сизого, поволокли в дом и нашу комнату.
В прихожей-кухне наша хозяйка, "мегера" до этого, слезливо голосит. На вопрос "чинов" обо мне она, слезливо, кивая головой:
- Да, да - это тоже наш "жилец".
Втолкнули меня в нашу комнату. Там несколько пар рук в раз залезают во все мои карманы и стаскивают пальто.
На столе скудное содержание моих карманов: несколько "медяков", какие-то пуговицы, обрывки бумажек и красненький билетик "на каток".
В комнате хаос первоздания. Книги, тетради, бельё, подушки, матрацы - всё верх-дном. Всё обшаривается, перетрясается, чуть ли, не нюхается.
Пристав, или кто то, заботливо роется в какой-то коробочке. Торжествующе откладывает несколько букв шрифта, "бог весть" откуда как сюда залетевшего.
Другой пристав, Яковлев - противно, сально смакует пачку записочек - шуточная "любовная почта" с какой-то вечеринки, флирта А. Хромцова. В то же время шутливо, иногда оскорбительно ставя вопросы молодому Хромцову, силится выпытать фамилии, адреса и пр. "зацепки" сыска.
Вижу - плохая штука. Вмешиваюсь в "игру", даю понять оглушённому "Сашке" неуместность беседы с полицией - не помогает. Наконец, для отрезвления рявкнул, чтоб он прекратил "разсосуливать" с полицией.
Мне бросили:
- Молчать.
Припёрли к стенке под конвой двух стражников. Но инциндент воз"имел своё, наконец, отрезвляющее действие. "Сашка" мой прикусил язык. [51]
Наконец, обыскано, обшарено всё. Приготовлен ворох литературы - это, видимо, будущия "вещественныя доказательства".
Заботливо настаиваю на присоединении к "вещественным доказательствам" моего билетика с "катка". Упираются, но всё же включают.
Приказ одеться и айда к выходу. Выходим - хозяйка голосит. На нее "цыкают".
Усиленный круг пешей конной полиции. Идём в 1-ю полицейскую часть. В мозгу гвоздём острым, большим:
- Что с Ленкой? Что будет с нами?
Полицейское управление. Куда-то вверх по лестнице. По бокам новые звериные лица полицейских. Нет-нет ругательство, пробный тумак.
Новая мысль, как молния:
- Избивают.
Но нет - благополучно.
Небольшая комната. Длиннейшая процедура протокола обыска. Опять пререкания из-за "билетика". Упорно, под угрозой отказа подписать протокол обыска, настаиваю на упоминании в перечислении материалов своего билетика как основы будущих доказательств моего "а-ли-би" невозможности участия в "эксе".
Короткая, безрезультатная попытка допроса и отправка в тюрьму около Ивановского Кладбища (теперь Исправдом №1).
Ночь. Вероятно часов 11-12. Недремлющая тюрьма. Быстро закончились привычные формальности: регистрация, обыск. Мы с Сашкой в "секретной одиночке" нижняго этажа тюрьмы. [52]
Тяжело хлопнула массивная деревянная дверь с "глазком". Заскрежетал засов. Звякнули тяжёлой связкой ключи, и всё замерло.
Мелькают мысли, много мыслей зараз.
Осматриваемся. Стол, две табуретки, две голые железные кровати. Высоко над полом с выходом во двор маленькое окно в прочной "железной решётке". "Одиночка" наша - продолговатая камера шириною аршина 5 и длиною аршин 10. Гладкие сероватыя стены, потолок. В одной из длинных сторон круглая, железная печь. "Каменный мешок" с окном и дверью. Свет тогда ночью - маленькая жестяная (семилинейная) керосиновая лампа с "пузырём". Пахнет сыростью и керосиновой копотью.
Огляделись, малость успокоились - к "глазку". Оказывается, там в корридоре перед дверью есть дежурный "дух". Начинаем требовать постельные принадлежности.
Вскоре входит со свитой надзирателей Начальник Тюрьмы. Что-то уж слишком по "сердечному" выражает сожаление нам, молодым. Успокаивает, что всё это вероятно недоразумение. Коротко и осторожно разсказал о тюремных "правилах внутреннего распорядка": не шуметь, глазок держать открытым, не лезть к окну, расписание поверок, еды и пр.
Мы осторожно, но любезно, непринуждённо разговор поддержали. Заявили о своих потребностях: пока что, только постельных принадлежностей.
Тюремная свора вышла. Внесли соломенные матрасы, подушки - остальное до завтра.
Немного спустя, водворили к нам старшего Хромцова. Малость побеседовали, малость успокоились с ночлегом. Давай устраиваться на покой - спать.
В эту же ночь попал в смежную камеру т. Цвилинг, который нами принят был за "Орлика". Потом мы это слово выбросили из употребления, дабы порвать всякую связь нас с "Орликом", а стало быть, и с Экспроприацией. [53]
Времена суровые - неосторожное слово в загадочных стенах "секретных одиночек", мерещилось, могло быть подслушанным.
Через день-два слышим, Ленку Гребнёва тоже "привезли". Его изолировали от нас долго.
После первого допроса следователем нам разрешили прогулки с другими политическими. Тюремная жизнь стала налаживаться. Вскоре получили передачу от "не забывавших" нас моих учениц Л. Жулиной и К. Фроловской, там от других. Через это наша казавшаяся в начале полная оторванность от "воли" немного смягчилась.
Мы повеселели. Да и то, что наша "Коммуна" вся опять была в сборе, давало бодрость, надежды на лучшее будущее. Молодость брала верх над застенками самодержавия.
Про Гребнёва узнали, что его всё время допрашивали и даже избивали, выпытывая "соучастников". Но тщетно. Парень оказался не из мягких и трусливых. "Соучастников" же было до тринадцати человек, по показаниям, допросам персонала типографии. Там же были пойманы случайные слова команды и среди них - "Орлик".
Экспроприация дала две кассы шрифта весом до 5-ти пудов. Так по крайней мере циркулировало между нами в последствии. Использован ли был шрифт по назначению? Я смутно припоминаю, что, кажется, не удалось. Циркулировала какая-то версия о "проруби" в городском пруду для потопления шрифта.
Всех нас взяли в оборот следователь, потом жандармский ротмистр, потом опять следователь. Но у нас была тактика: или "не знаю" или "не помню" в основных вопросах дознания.
Наше общее отношение к "допросам" можно характеризовать как своего рода словесный логический спорт. Состязание с допрашивающим нас "членом" состояло в умении парировать вопрос вопросом же со стороны допрашиваемого. [54] Уметь во время разгадать через быстрое сопоставление тонкую сеть "выуживаний" необходимых сведений и тем не дать себя "поймать на удочку".
Наш молодой мозг получал опасную нервную нагрузку и невольно приучался к осторожности, вертлявой казуистике.
Так это дело Экса и закончилось потерей только Л. Гребнёва. Он получил по суду Казанской Судебной Палаты 5 л.4 м. каторги в 1908-м, кажется, году. Нас же даже не привлекли по этому делу.
Про себя помню, на допросах яростно устанавливал алиби "билетиком катка", разговором с мадам Желиговской на катке. По эксу оставили в покое.
Давай выматывать жилы по литературе, взятой при обыске "вещественным доказательством", где за мной числились найденные в гитаре отчёты Екатеринб. Окружн. Организации РС-ДРП и устав "Союза активной борьбы с самодержавным произволом". Оба материала нелегального порядка. Первый чуть ли не в нескольких экземплярах.
Здесь не лишним разсказать про наше поведение на допросах жандармского ротмистра (Катульский, что ли). Он был в последней стадии чахотки. Кашлял отчаянно. Чтоб избавится от докучливых, опасных допросов, мы запаслись огромными "козьими ножками" из махорки. На допросе затягивали их. Просит не курить, предлагает свою папиросу - напрасно, дымит его мучительница, и… допрос сорван или скомкан.
Но так или иначе весь материал обыска, следствие по эксу шрифта - привело к выделению нас из дела Л. Гребнёва. Найденный экземпляр Устава "Союза активной борьбы с самодержавным произволом" дал возможность пришить нас к "делам" этой организации. За союзом же числились ряд ограблений: Рязановская Церковь, Контора "Доброва-Набгольц" и проч.
Что называется, попадаем "Из огня да в полымя".
Но тут уж и подавно следствие было обречено на неудачу. [55] Мы ни с какой стороны не были членами этого "сообщества". Как мы не были членами партии КАДЭ, устав который тоже числился в наших "вещественных доказательствах" обыска в ночь на 7-е декабря 1906 года. Тут борьба наша со следствием подавно, таким образом, облегчалась самим положением нас "как агнцев непорочных".
Как, зачем оказались: Устав "Союза", прочая легальная, полулегальная литература? Вот вопросы, к которым отныне было приковано внимание следствия.
По договоренности между собой наши коммунары все заняли в ответах на эти вопросы позицию "интересующейся молодёжи". С жаром доказывали необходимость "ознакомления" со всеми партиями тогдашней России. Наконец, ставили сами вопрос следствию: почему привлекаете за участие нас в одном "сообществе", а не "в нескольких сообществах"?
- Материалы обыска говорят об этом.
На вопрос следствия:
- Как?
Ответ гласил:
- Куплено в магазине Куреньщицкой.
Усложнялось положение с нелегальщиной и пресловутым "Уставом Союза". Но тут пускалась в ход наивное "не помню", "не знаю".
Теперь дело прошлое, но нужно оказать - отношение к "Союзу" в наших кругах было самое отрицательное. "Союз" без всякой теоретической "основы", без классовой закваски, без революционной, пожалуй, осмотрительности, конспирации - вызывал в партийных кругах невольные опасения за увлекающуюся, оригинальничающую молодежь.
Мной был взят экземпляр "устава" после специальной дискуссии с "союзниками" в доме по Ломаевской улице в квартире курсистки Таси Логиновских (теперь в Москве - Перльман). Там после горячих моих "нападок" на них они предложили бой "в печати". В. Курамкин для детального разбора, отзыва дал мне злосчастный "Устав Союза". Я подготовлял бичующую по нему статью для подпольного номера "Уральск. Рабочего".
Вот как примерно обстояло дело в действительности и что скрыто было мной за наивным: "Не помню, не знаю", - на следствиях. [56]
Весь же материал обыска в большинстве подставлен был фундаментальными трудами по марксизму, социализму и рабочему движению, например, В.Кокс "Трэд-юнианизм"; Блос "Французская Революция" и пр. Это большинство фундаментальных трудов в общей массе компрометирующего нас материала мы использовали как доказательство "академичности" наших политических уклонов и рисовали себя чуть ли "не историками текущего момента". Хотя наивно, но надо ж было что-нибудь делать.
Обнаглевший Царизм вырос в смертельную опасность для мало-мальски замеченных в революционном движении. В тюрьме же порядки пока отстали от "воли".Тюрьма была для политических "развинчена". "Политические" с 6-ти часов утра могли свободно ходить из камеры в камеру к своим товарищам до 10-ти часов вечера. "Одиночкам" это, однако, не разрешалось - они были "завинчены".
По всей тюрьме вольно, громко неслась безпрепятственно революционная песня. В распоряжении "политических" на собственные средства заключенных была разрешена большая тюремная библиотека революционной литературы. Равно был открыт широкий доступ к библиотеке Белинского в городе через прокурорский (формально) надзор.
Вскоре в тюрьме наша "коммуна" разбилась. Я остался в "одиночке" один. Отказался от прогулок. Усиленно занялся чтением, самообразованием. Через "передачу" из библиотеки Белинского мной были проштудировано: Железнов "Политэкономия"; Вольтман "Исторический Материализм"; Лягардель "Революционный синдикализм".
Помню удивление, когда из тюремной библиотеки я как-то получил не то Жан-Грава "Анархизм", не то Э. Реклю на эту же тему, тогда как в магазинах, библиотеках "на воле" всё это давно было конфисковано и преследовалось. Очередная "гримасса" растерявшегося в "пятом году" царизма. [57]
1907 ГОД
Настолько слов об оригинальном "Новом Годе" - 1907-м.
Традиционная "встреча нового года" нами не забыта и в тюрьме. Напомнили о "Встрече" после "вечерней поверки", когда наши три "секретки", корридор наших секретных камер, были "завинчены" - заперты, а ключи "сданы в контору".
Перекликнулись. Оказалось, что можем "выпить" только холодного чая. При чём оказалось - в средней камере и чая-то даже нет.
Попросить дежурного надзирателя переправить через дверь, глазок. Отказался: "Камеры завинчены. Ключи сданы в Контору".
Проковыриваем стену в стыке её с круглыми боками печи. Вставляем бумажный желобок, переливаем воображаемое "новогоднее шампанское" - наш тюремный холодный чай - в среднюю камеру.
Башенные часы в городе бьют 12.
- Да Здравствует Свобода! - гудит по нашим одиночкам.
- С новым годом, Сашка, Глашка, Титка, Ленко! С новым счастьем! - орём друг другу через "глазки" в полутёмный корридор "секретных одиночек".
Пропели "Марсельезу".
- Спать.
Второй случай одиночного заключения - "Табель из училища".
Однажды утром приносят "табель" с "отметками" за 1-ое полугодие 1906/1907 учебного года. Там крупный "жирный кол" ("очень плохо") по аналитической химии, тогда как пробный "количественный" анализ из-за ареста, тюрьмы мной был и неокончен.
Тут же сообщалось, что я исключён из числа учеников Уральского Горного Училища.
Спрашивалось:
- На кой чорт тогда весь этот глупый табель, "отметки"? [58]
Чувствовалось - тюрьма плотней зажала в своих каменных стенах.
На прогулках (час ежедневно) выяснилось, что остальная братва "коммуны" получила эту же очередную "пакость Петруши" (Петра Иван.Паутова - Управляющий Училищем).
Но тюрьма быстро затмила собой всё, что с "воли". Чтение, пение, глухая борьба с надзирателями были более актуальны, близки. Тем более, что в начале февраля 1907 года всех нас "допросили". Следствие было закончено.
Всех, за исключением Л.Гребнёва, перевели на верх в одну из общих камер "политических заключённых".
Новые лица, новая обстановка, новые переживания. Среди них есть знакомые: "Федич", "Воробей" (В. Козырин) и друг.
Большая светлая, по сравнению с одиночкой, камера. Со входа в дверь на право - во всю длинную стену деревянные грязные нары. На лево по среди камеры длинный простой деревянный стол на "козлах". Вдоль стола массивныя, длинныя, деревянныя две скамьи. Дерево стола, скамеек изрезано отметками, инициалами "в память сидения" в тюрьме. Стены серы. Два окна с потными, грязными стёклами. На тусклом фоне света окон - квадраты тюремных решёток.
Я попал в камеру площадью примерно 2½ сажени на 4 сажени. Сидело тут до 20 человек.
Атмосфера была поистину аховая. На ночь ставилась большая кадушка (полубочка) - "параша" для "естественных надобностей". Баня была не в моде у наших тюремщиков. Запахи "параши", табачного (всех сортов) дыма, прелой онучи, грязного пота человеческих тел - особенно это густо всё поднималось, когда камера "завинчивалась" - запиралась на ночь. [59]
Правда, публикой принимались меры к тому, чтоб "парашей" ночью не пользоваться - "терпеть до утра", не курить много; обтираться во время умывания, но теснота, общая "перегрузка" всей тюрьмы делали своё вонючее дело.
Всего, например, "политических" в трёх-четырёх камерах и уголовно-политических (осужденных) было с женщинами, кажется, до 200 человек. Да уголовных (а они совсем плохо заботились о санитарии) - до 300-1000 человек.
Рассказывали после, что эти 1906-7 года были годами рекордных цифр заключённых в Екатеринбургской тюрьме со времени её основания. Своего рода: "нагрузка тюрьмы была свыше 100%". Хватались, сажались все более иль менее захваченные "Революционной волной 1905 года".
Первым результатом тюремной антисанитарии, "загрузки выше 100%" была вошь. С ней у нас велась систематическая борьба "своею собственной рукой". Ежедневный (вечером перед сном) осмотр нижнего белья и безпощадное: "К ногтю".
Пробовали вызывать (модное тогда) Прокурора - но ничего не выходило.
Екатеринбургская тюрьма
Часть 2
Часть 3
Часть 4
Учёба, маленькая партийная работа, уроки (я давал уроки за 4 класса гимназии А. Жулиной и К. Фроловской) тянулись до декабря месяца 1906 года.
Тут в партийных кругах встал, видимо, вопрос об организации подпольной типографии. [48] Пробовали купить, набрать шрифта "не чистыми" путями, успеха никакого. Времена настали жёсткие, и "кассы типографские" были на строгом учёте, наблюдении.
Тогда среди остатков боевой дружины С-Д. возникла мысль, по примеру практики С-Р и анархистов, сделать "целевой Экс" для покупки шрифта. Руководители, "комитетчики" категорически, угрожающе "против". А типографию, шрифт надо было до зареза.
Началась под командой "Орлика" подготовка Экса шрифта в типографии Вельц. Комитетчики были против. Всё-таки видели развращающее (правильно) действие Эксов.
Я связь держал с "Лукой" (Пермикиным). Несколько слов об "Луке" (Пермикине). С виду всегда скромный, тихий, замкнутый. Пожалуй, боязливый. Нет не то, не то. Он был замечательный конспиратор. Язык за зубами держал крепко. Погиб на "Столыпинской виселице".
Пермикин был первым повешенным в Екатеринбургской тюрьме. Как-то летом 1907 года разнеслась весть об убийстве провокатора. Пермикина арестовали в связи с этим. Милый, всегда хлопочущий о чём-нибудь, он пошёл на эшафот героем.
Глухо неслась среди нас его последняя речь, обращённая к палачам, перед лицом эшафота. Не о милости говорил он им. Он громко вещал о мести, о возмездии палачам. Попа с крестом он яростно отбросил.
Спи спокойно, боевик. Твоим палачам воздано по заслугам.
По его сообщению однажды я должен был пойти на "Козий бульвар" [49] (около 1-й Женской гимназии) для получения дальнейших инструкций.
Прихожу вечерком, часов 6-5. Встречаю его, он бросил: "Сегодня не состоится", - и мы разошлись. Напрасная тревога, напрасное волнение.
Впредь я решил отказаться, что я и заявил при первой возможности Пермикину.
Экспроприация всё же состоялась 6-го декабря 1906 года.
Я беззаботно катался на катке, любезно, помню, разговаривал с либеральной дамой мадам Желиговской. Снял коньки - домой.
На плотине за моей спиной и мне на ухо шопот Пермикина:
- Беги домой, Ленка (Гребнёв) арестован.
Оборачиваюсь, как громом пораженный, прошу подробности.
Оказывается, во время экспроприации Гребнёв (член нашей Коммуны) на своем посту у двери на "чёрный ход" в типографию зазевался. Не разслышал команду "уходить". Остался.
Остался, не взирая на настойчивый шопот и предупреждения товарищей наборщиков. Просто парень растерялся. Нагрянула вызванная полиция, и наш "Ленка" пропал.
Так гласила торопливая на ходу информация "Пермикина". Быстро, быстро соображаю:
- Что делать?
Решил самому пока забежать на Кузнечную старую квартиру и предупредить своих учениц: А. Жулину и К. Фроловскую, чтоб они кой-кого и других предупредили, "не забыли" нас в тюрьме. Кстати, простится, может быть, на долго.
Пермикин же через форточку предупредил единственного в наличности у нас дома младшего Хромцова.
От учениц бегу, тороплюсь и я домой. Мельком взглянул в окно. Ничего не заметил. Ровно у ворот наруже - спокойно. Вхожу во двор. [50]
Куча конной полиции. Захлёбывающимся торжествующим шопотом кто-то в темноте: "Ага, ещё один". И меня, голубка сизого, поволокли в дом и нашу комнату.
В прихожей-кухне наша хозяйка, "мегера" до этого, слезливо голосит. На вопрос "чинов" обо мне она, слезливо, кивая головой:
- Да, да - это тоже наш "жилец".
Втолкнули меня в нашу комнату. Там несколько пар рук в раз залезают во все мои карманы и стаскивают пальто.
На столе скудное содержание моих карманов: несколько "медяков", какие-то пуговицы, обрывки бумажек и красненький билетик "на каток".
В комнате хаос первоздания. Книги, тетради, бельё, подушки, матрацы - всё верх-дном. Всё обшаривается, перетрясается, чуть ли, не нюхается.
Пристав, или кто то, заботливо роется в какой-то коробочке. Торжествующе откладывает несколько букв шрифта, "бог весть" откуда как сюда залетевшего.
Другой пристав, Яковлев - противно, сально смакует пачку записочек - шуточная "любовная почта" с какой-то вечеринки, флирта А. Хромцова. В то же время шутливо, иногда оскорбительно ставя вопросы молодому Хромцову, силится выпытать фамилии, адреса и пр. "зацепки" сыска.
Вижу - плохая штука. Вмешиваюсь в "игру", даю понять оглушённому "Сашке" неуместность беседы с полицией - не помогает. Наконец, для отрезвления рявкнул, чтоб он прекратил "разсосуливать" с полицией.
Мне бросили:
- Молчать.
Припёрли к стенке под конвой двух стражников. Но инциндент воз"имел своё, наконец, отрезвляющее действие. "Сашка" мой прикусил язык. [51]
Наконец, обыскано, обшарено всё. Приготовлен ворох литературы - это, видимо, будущия "вещественныя доказательства".
Заботливо настаиваю на присоединении к "вещественным доказательствам" моего билетика с "катка". Упираются, но всё же включают.
Приказ одеться и айда к выходу. Выходим - хозяйка голосит. На нее "цыкают".
Усиленный круг пешей конной полиции. Идём в 1-ю полицейскую часть. В мозгу гвоздём острым, большим:
- Что с Ленкой? Что будет с нами?
Полицейское управление. Куда-то вверх по лестнице. По бокам новые звериные лица полицейских. Нет-нет ругательство, пробный тумак.
Новая мысль, как молния:
- Избивают.
Но нет - благополучно.
Небольшая комната. Длиннейшая процедура протокола обыска. Опять пререкания из-за "билетика". Упорно, под угрозой отказа подписать протокол обыска, настаиваю на упоминании в перечислении материалов своего билетика как основы будущих доказательств моего "а-ли-би" невозможности участия в "эксе".
Короткая, безрезультатная попытка допроса и отправка в тюрьму около Ивановского Кладбища (теперь Исправдом №1).
Ночь. Вероятно часов 11-12. Недремлющая тюрьма. Быстро закончились привычные формальности: регистрация, обыск. Мы с Сашкой в "секретной одиночке" нижняго этажа тюрьмы. [52]
Тяжело хлопнула массивная деревянная дверь с "глазком". Заскрежетал засов. Звякнули тяжёлой связкой ключи, и всё замерло.
Мелькают мысли, много мыслей зараз.
Осматриваемся. Стол, две табуретки, две голые железные кровати. Высоко над полом с выходом во двор маленькое окно в прочной "железной решётке". "Одиночка" наша - продолговатая камера шириною аршина 5 и длиною аршин 10. Гладкие сероватыя стены, потолок. В одной из длинных сторон круглая, железная печь. "Каменный мешок" с окном и дверью. Свет тогда ночью - маленькая жестяная (семилинейная) керосиновая лампа с "пузырём". Пахнет сыростью и керосиновой копотью.
Огляделись, малость успокоились - к "глазку". Оказывается, там в корридоре перед дверью есть дежурный "дух". Начинаем требовать постельные принадлежности.
Вскоре входит со свитой надзирателей Начальник Тюрьмы. Что-то уж слишком по "сердечному" выражает сожаление нам, молодым. Успокаивает, что всё это вероятно недоразумение. Коротко и осторожно разсказал о тюремных "правилах внутреннего распорядка": не шуметь, глазок держать открытым, не лезть к окну, расписание поверок, еды и пр.
Мы осторожно, но любезно, непринуждённо разговор поддержали. Заявили о своих потребностях: пока что, только постельных принадлежностей.
Тюремная свора вышла. Внесли соломенные матрасы, подушки - остальное до завтра.
Немного спустя, водворили к нам старшего Хромцова. Малость побеседовали, малость успокоились с ночлегом. Давай устраиваться на покой - спать.
В эту же ночь попал в смежную камеру т. Цвилинг, который нами принят был за "Орлика". Потом мы это слово выбросили из употребления, дабы порвать всякую связь нас с "Орликом", а стало быть, и с Экспроприацией. [53]
Времена суровые - неосторожное слово в загадочных стенах "секретных одиночек", мерещилось, могло быть подслушанным.
Через день-два слышим, Ленку Гребнёва тоже "привезли". Его изолировали от нас долго.
После первого допроса следователем нам разрешили прогулки с другими политическими. Тюремная жизнь стала налаживаться. Вскоре получили передачу от "не забывавших" нас моих учениц Л. Жулиной и К. Фроловской, там от других. Через это наша казавшаяся в начале полная оторванность от "воли" немного смягчилась.
Мы повеселели. Да и то, что наша "Коммуна" вся опять была в сборе, давало бодрость, надежды на лучшее будущее. Молодость брала верх над застенками самодержавия.
Про Гребнёва узнали, что его всё время допрашивали и даже избивали, выпытывая "соучастников". Но тщетно. Парень оказался не из мягких и трусливых. "Соучастников" же было до тринадцати человек, по показаниям, допросам персонала типографии. Там же были пойманы случайные слова команды и среди них - "Орлик".
Экспроприация дала две кассы шрифта весом до 5-ти пудов. Так по крайней мере циркулировало между нами в последствии. Использован ли был шрифт по назначению? Я смутно припоминаю, что, кажется, не удалось. Циркулировала какая-то версия о "проруби" в городском пруду для потопления шрифта.
Всех нас взяли в оборот следователь, потом жандармский ротмистр, потом опять следователь. Но у нас была тактика: или "не знаю" или "не помню" в основных вопросах дознания.
Наше общее отношение к "допросам" можно характеризовать как своего рода словесный логический спорт. Состязание с допрашивающим нас "членом" состояло в умении парировать вопрос вопросом же со стороны допрашиваемого. [54] Уметь во время разгадать через быстрое сопоставление тонкую сеть "выуживаний" необходимых сведений и тем не дать себя "поймать на удочку".
Наш молодой мозг получал опасную нервную нагрузку и невольно приучался к осторожности, вертлявой казуистике.
Так это дело Экса и закончилось потерей только Л. Гребнёва. Он получил по суду Казанской Судебной Палаты 5 л.4 м. каторги в 1908-м, кажется, году. Нас же даже не привлекли по этому делу.
Про себя помню, на допросах яростно устанавливал алиби "билетиком катка", разговором с мадам Желиговской на катке. По эксу оставили в покое.
Давай выматывать жилы по литературе, взятой при обыске "вещественным доказательством", где за мной числились найденные в гитаре отчёты Екатеринб. Окружн. Организации РС-ДРП и устав "Союза активной борьбы с самодержавным произволом". Оба материала нелегального порядка. Первый чуть ли не в нескольких экземплярах.
Здесь не лишним разсказать про наше поведение на допросах жандармского ротмистра (Катульский, что ли). Он был в последней стадии чахотки. Кашлял отчаянно. Чтоб избавится от докучливых, опасных допросов, мы запаслись огромными "козьими ножками" из махорки. На допросе затягивали их. Просит не курить, предлагает свою папиросу - напрасно, дымит его мучительница, и… допрос сорван или скомкан.
Но так или иначе весь материал обыска, следствие по эксу шрифта - привело к выделению нас из дела Л. Гребнёва. Найденный экземпляр Устава "Союза активной борьбы с самодержавным произволом" дал возможность пришить нас к "делам" этой организации. За союзом же числились ряд ограблений: Рязановская Церковь, Контора "Доброва-Набгольц" и проч.
Что называется, попадаем "Из огня да в полымя".
Но тут уж и подавно следствие было обречено на неудачу. [55] Мы ни с какой стороны не были членами этого "сообщества". Как мы не были членами партии КАДЭ, устав который тоже числился в наших "вещественных доказательствах" обыска в ночь на 7-е декабря 1906 года. Тут борьба наша со следствием подавно, таким образом, облегчалась самим положением нас "как агнцев непорочных".
Как, зачем оказались: Устав "Союза", прочая легальная, полулегальная литература? Вот вопросы, к которым отныне было приковано внимание следствия.
По договоренности между собой наши коммунары все заняли в ответах на эти вопросы позицию "интересующейся молодёжи". С жаром доказывали необходимость "ознакомления" со всеми партиями тогдашней России. Наконец, ставили сами вопрос следствию: почему привлекаете за участие нас в одном "сообществе", а не "в нескольких сообществах"?
- Материалы обыска говорят об этом.
На вопрос следствия:
- Как?
Ответ гласил:
- Куплено в магазине Куреньщицкой.
Усложнялось положение с нелегальщиной и пресловутым "Уставом Союза". Но тут пускалась в ход наивное "не помню", "не знаю".
Теперь дело прошлое, но нужно оказать - отношение к "Союзу" в наших кругах было самое отрицательное. "Союз" без всякой теоретической "основы", без классовой закваски, без революционной, пожалуй, осмотрительности, конспирации - вызывал в партийных кругах невольные опасения за увлекающуюся, оригинальничающую молодежь.
Мной был взят экземпляр "устава" после специальной дискуссии с "союзниками" в доме по Ломаевской улице в квартире курсистки Таси Логиновских (теперь в Москве - Перльман). Там после горячих моих "нападок" на них они предложили бой "в печати". В. Курамкин для детального разбора, отзыва дал мне злосчастный "Устав Союза". Я подготовлял бичующую по нему статью для подпольного номера "Уральск. Рабочего".
Вот как примерно обстояло дело в действительности и что скрыто было мной за наивным: "Не помню, не знаю", - на следствиях. [56]
Весь же материал обыска в большинстве подставлен был фундаментальными трудами по марксизму, социализму и рабочему движению, например, В.Кокс "Трэд-юнианизм"; Блос "Французская Революция" и пр. Это большинство фундаментальных трудов в общей массе компрометирующего нас материала мы использовали как доказательство "академичности" наших политических уклонов и рисовали себя чуть ли "не историками текущего момента". Хотя наивно, но надо ж было что-нибудь делать.
Обнаглевший Царизм вырос в смертельную опасность для мало-мальски замеченных в революционном движении. В тюрьме же порядки пока отстали от "воли".Тюрьма была для политических "развинчена". "Политические" с 6-ти часов утра могли свободно ходить из камеры в камеру к своим товарищам до 10-ти часов вечера. "Одиночкам" это, однако, не разрешалось - они были "завинчены".
По всей тюрьме вольно, громко неслась безпрепятственно революционная песня. В распоряжении "политических" на собственные средства заключенных была разрешена большая тюремная библиотека революционной литературы. Равно был открыт широкий доступ к библиотеке Белинского в городе через прокурорский (формально) надзор.
Вскоре в тюрьме наша "коммуна" разбилась. Я остался в "одиночке" один. Отказался от прогулок. Усиленно занялся чтением, самообразованием. Через "передачу" из библиотеки Белинского мной были проштудировано: Железнов "Политэкономия"; Вольтман "Исторический Материализм"; Лягардель "Революционный синдикализм".
Помню удивление, когда из тюремной библиотеки я как-то получил не то Жан-Грава "Анархизм", не то Э. Реклю на эту же тему, тогда как в магазинах, библиотеках "на воле" всё это давно было конфисковано и преследовалось. Очередная "гримасса" растерявшегося в "пятом году" царизма. [57]
1907 ГОД
Настолько слов об оригинальном "Новом Годе" - 1907-м.
Традиционная "встреча нового года" нами не забыта и в тюрьме. Напомнили о "Встрече" после "вечерней поверки", когда наши три "секретки", корридор наших секретных камер, были "завинчены" - заперты, а ключи "сданы в контору".
Перекликнулись. Оказалось, что можем "выпить" только холодного чая. При чём оказалось - в средней камере и чая-то даже нет.
Попросить дежурного надзирателя переправить через дверь, глазок. Отказался: "Камеры завинчены. Ключи сданы в Контору".
Проковыриваем стену в стыке её с круглыми боками печи. Вставляем бумажный желобок, переливаем воображаемое "новогоднее шампанское" - наш тюремный холодный чай - в среднюю камеру.
Башенные часы в городе бьют 12.
- Да Здравствует Свобода! - гудит по нашим одиночкам.
- С новым годом, Сашка, Глашка, Титка, Ленко! С новым счастьем! - орём друг другу через "глазки" в полутёмный корридор "секретных одиночек".
Пропели "Марсельезу".
- Спать.
Второй случай одиночного заключения - "Табель из училища".
Однажды утром приносят "табель" с "отметками" за 1-ое полугодие 1906/1907 учебного года. Там крупный "жирный кол" ("очень плохо") по аналитической химии, тогда как пробный "количественный" анализ из-за ареста, тюрьмы мной был и неокончен.
Тут же сообщалось, что я исключён из числа учеников Уральского Горного Училища.
Спрашивалось:
- На кой чорт тогда весь этот глупый табель, "отметки"? [58]
Чувствовалось - тюрьма плотней зажала в своих каменных стенах.
На прогулках (час ежедневно) выяснилось, что остальная братва "коммуны" получила эту же очередную "пакость Петруши" (Петра Иван.Паутова - Управляющий Училищем).
Но тюрьма быстро затмила собой всё, что с "воли". Чтение, пение, глухая борьба с надзирателями были более актуальны, близки. Тем более, что в начале февраля 1907 года всех нас "допросили". Следствие было закончено.
Всех, за исключением Л.Гребнёва, перевели на верх в одну из общих камер "политических заключённых".
Новые лица, новая обстановка, новые переживания. Среди них есть знакомые: "Федич", "Воробей" (В. Козырин) и друг.
Большая светлая, по сравнению с одиночкой, камера. Со входа в дверь на право - во всю длинную стену деревянные грязные нары. На лево по среди камеры длинный простой деревянный стол на "козлах". Вдоль стола массивныя, длинныя, деревянныя две скамьи. Дерево стола, скамеек изрезано отметками, инициалами "в память сидения" в тюрьме. Стены серы. Два окна с потными, грязными стёклами. На тусклом фоне света окон - квадраты тюремных решёток.
Я попал в камеру площадью примерно 2½ сажени на 4 сажени. Сидело тут до 20 человек.
Атмосфера была поистину аховая. На ночь ставилась большая кадушка (полубочка) - "параша" для "естественных надобностей". Баня была не в моде у наших тюремщиков. Запахи "параши", табачного (всех сортов) дыма, прелой онучи, грязного пота человеческих тел - особенно это густо всё поднималось, когда камера "завинчивалась" - запиралась на ночь. [59]
Правда, публикой принимались меры к тому, чтоб "парашей" ночью не пользоваться - "терпеть до утра", не курить много; обтираться во время умывания, но теснота, общая "перегрузка" всей тюрьмы делали своё вонючее дело.
Всего, например, "политических" в трёх-четырёх камерах и уголовно-политических (осужденных) было с женщинами, кажется, до 200 человек. Да уголовных (а они совсем плохо заботились о санитарии) - до 300-1000 человек.
Рассказывали после, что эти 1906-7 года были годами рекордных цифр заключённых в Екатеринбургской тюрьме со времени её основания. Своего рода: "нагрузка тюрьмы была свыше 100%". Хватались, сажались все более иль менее захваченные "Революционной волной 1905 года".
Первым результатом тюремной антисанитарии, "загрузки выше 100%" была вошь. С ней у нас велась систематическая борьба "своею собственной рукой". Ежедневный (вечером перед сном) осмотр нижнего белья и безпощадное: "К ногтю".
Пробовали вызывать (модное тогда) Прокурора - но ничего не выходило.
Екатеринбургская тюрьма
