Аральская экспедиция 1848-1849 гг. (3/6)
А. И. Макшеев. Путешествия по Киргизским степям и Туркестанскому краю. - СПб., 1896. Другие части: [ 1], [ 2], [3], [ 4], [ 5], [ 6].
Переправа через Орь
14 мая транспорту нужно было переправиться через реку Орь, и так как вода была высока, то генерал поручил мне с лейтенантом Бутаковым навести плавучий мост. Дело было нелегкое, так как, употребляя на возведение моста бревна и канаты, следовавшие в укрепления, мы не имели права их рассекать. Тем не менее, в несколько часов мост был готов и по нем беспрепятственно были проведены войска, орудия и подводы. После переправы транспорту была дана первая дневка в степи.
Т. Г. Шевченко
Т. Г. Шевченко. Автопортрет. Карандаш, 1847
На первом переходе я познакомился с Т. Г. Шевченко, который, служа рядовым в Оренбургском линейном № 5 батальоне, был командирован, по просьбе лейтенанта Бутакова, в описную экспедицию Аральского моря, для снятия береговых видов. Я предложил несчастному художнику и поэту пристанище, на время похода, в своей джуламейке, и он принял мое предложение. Весь поход Шевченко сделал пешком, отдельно от роты, в штатском плохеньком пальто, так как в степи ни от кого, и от него в особенности, не требовалось соблюдения формы. Он был весел и, по-видимому, очень доволен раздольем степи и переменою своего положения. Походная обстановка его нисколько не тяготила; но, когда, после продолжительного похода, мы приходили в укрепление, где имели возможность заменять сухари и воду свежим хлебом и хорошим квасом, Тарас Григорьевич шутливо обращался к моему человеку с словами: «Дай, братец, квасу со льдом, ты знаешь, что я не так воспитан, чтобы пить голую воду». Он много рассказывал о своих мелких невзгодах, но о крупных политических никогда не говорил ни слова. Особенно свеж у меня в памяти следующий рассказ Шевченко о школе, в которой он учился: «По субботам, перед роспуском по домам, всех нас, и правых и виновных, секли, причитывая четвертую заповедь. Обязанность эту исполнял консул, то есть старший в классе. Я никуда не ходил в отпуск, но когда был сделан консулом, то зажил отлично, все мне приносили из дому гостинцы, чтобы не больно сек, и скоро я обратился в страшного взяточника. Кто приносил мне довольно, тому давал не более двух-трех легких розог, в течение которых успевал прочитывать скороговоркою обычную заповедь, но кто не приносил ничего или мало, над тем с чувством и расстановкой читал: «помни… день… субботний…» и так далее. В своей краткой автобиографии, помещенной в «Кобзаре», Шевченко не упоминает о своем консульстве, и потому очень может быть, что раcсказ его о субботниках, характеризующий вообще прежние малороссийские школы, был применен им к себе ради красного словца. Зато едва ли подлежит сомнению другой его раcсказ о начале его солдатской жизни. «Когда меня привезли в Оренбург, то представили корпусному, дивизионному и бригадному начальникам и затем в Орской крепости - батальонному и ротному командирам. По мере понижения ступеней военной иерархии, со мною обращались все грубее и грубее, и когда очередь дошла до ротного командира, то он пригрозил мне даже розгами, если я дурно буду себя вести. Чтобы оградить себя от опасности, я прибег к очень простой и, как оказалось, весьма действительной мере: купил очень много водки и весьма мало закуски, пригласил ротного командира и нескольких офицеров на охоту и упоил их. С тех пор отношения наши сделались наилучшими, а когда угощение начинало забываться, я повторял его». Единственная книга, которую Тарас Григорьевич имел с собою, была славянская библия; впрочем, он читал ее мало и никогда ничего не писал.
Джангыс-агач
Т. Г. Шевченко. Джангыс-агач. Акварель, V.1848
26-го мая, не доходя несколько верст до Карабутака, мы увидали влево от транспортной дороги Джангыс-агач, «одно дерево», и поскакали к нему. Это единственное на всем пути от Орска до Раима дерево было осокор, толщиною у корня сажени в две в обхвате и вышиною сажен в пять. На нем было гнездо тальги, птицы из породы орлов. Киргизы считали это дерево священным, аулие, и украшали его разными тряпками. Не менее священно было оно и для русских странствователей в летние жары по степи, ярко освещенной палящими лучами солнца и не имеющей нигде вершка тени, где бы зрение могло отдохнуть. Мало кто из верховых проезжал по дороге, не завернув к Джангыс-агачу и не отдохнув под его тенью. Но теперь и киргизы и русские лишены этой ограды, потому что какому-то пьяному казачьему офицеру вздумалось, для своей потехи, срубить и сжечь дерево. И этот варварский поступок остался безнаказанным, как будто это не уголовное и не самое гнусное преступление. Вид Джангыс-агача сохранился в альбоме киргизской степи, изданном Залесским в Париже.
Бронислав Залесский. Офорт из «La vie des Steppes Kirghizes» (1865)
Описание дерева в повести Тараса Шевченко «Близнецы»:
По обыкновению, транспорт снялся с восходом солнца, только я, не по обыкновению, остался в арьергарде. Орь осталася вправо, степь принимала попрежнему свой однообразный, скучный вид. В половине перехода, я заметил, люди начали отделяться от транспорта, кто на коне, а кто пешком, и все в одном направлении. Я спросил о причине у ехавшего около меня башкирского тюря, и он сказал мне, указывая нагайкою на темную точку: «Мана аулья агач» (здесь святое дерево). Это слово меня изумило. Как? В этой мертвой пустыне дерево? И уж, конечно, коли оно существует, так должно быть святое. За толпою любопытных и я пустил своего Воронка. Действительно, верстах в двух от дороги, в ложбине, зеленело тополевое старое дерево. Я застал уже вокруг него порядочную [толпу], с удивлением и даже (так мне казалося) с благоговением смотревшую на зеленую гостью пустыни. Вокруг дерева и на ветках его навешаны набожными киргизами кусочки разноцветных материй, ленточки, пасма крашеных лошадиных волос, и самая богатая жертва - это шкура дикой кошки, крепко привязанная к ветке. Глядя на всё это, я почувствовал уважение к дикарям за их невинные жертвоприношения. Я последний уехал от дерева и долго еще оглядывался, как бы не веря виденному мною чуду. Я оглянулся еще раз и остановил коня, чтобы в последний раз полюбоваться на обоготворенного зеленого великана пустыни. Подул легонький ветерок, и великан приветливо кивнул мне своей кудрявой головою, а я, в забытьи, как бы живому существу, проговорил «прощай» и тихо поехал за скрывшимся в пыли транспортом.
Основание Карабутакского форта
Утром 21-го мая, после молебствия, совершенного священником, следовавшим в Раим, в присутствии генерала Шрейбера и других лиц из транспорта, который имел в этот день дневку, был заложен на реке Карабутаке форт на 50 человек гарнизона. По окончании закладки, строитель форта генерального штаба штабс-капитан Герн пригласил нас к себе на обед. Мы пропировали до позднего вечера и когда возвращались в лагерь, то, по незнанию отзыва, чуть не были подстрелены слишком уже исполнительными башкирами, занимавшими аванпосты. На другой день священник, обиженный, что его не пригласили на обед, и успевший уже, по собственному его выражению, наполниться духом, то есть спиртом, обратился в сторону форта и, торжественно подняв руки к верху, произнес: «Да не будет благословения Божия над фортом сим!» Возглас этот сопровождался нескончаемыми причитаниями попадьи, любившей еще более мужа наполнять себя духом. Это был один из многих скандалов, которыми отличалась согласная чета в походе и потом в Раиме.
Т. Г. Шевченко. Форт Кара-Бутак. Сепия, V.1848 - I.1850
Дела с хивинцами 26-го мая
Надежда на встречу с хивинцами вскоре оправдалась, но, к сожалению, не для всех. Из четырех эшелонов, состоявших под начальством генерал-майора Шрейбера, только первым двум, то есть съемочному отряду прапорщика Яковлева и уральскому транспорту войскового старшины Иванова, удалось подраться с хивинцами, а раимские транспорты - повозочный и верблюжий - узнали о неприятеле, когда уже он бежал восвояси.
26-го мая генерал Шрейбер не имел обычных дневных рапортов из первых двух эшелонов и только на другой день, во время движения нашего транспорта от Мана-аулие к Достановой могиле, получил донесение от войскового старшины Иванова, но такое бестолковое и безграмотное, что из него нельзя было ничего понять, кроме что Иванов имел дело с хивинцами и потерял девять казаков и несколько крестьян рыбаков, следовавших при транспорте. Чтобы разъяснить дело, Шрейбер, взяв с собою меня и человек 15 казаков, поскакал в уральский транспорт, но и там мы ничего не разъяснили: Иванов также бестолково рассказывал, как писал. Тем не менее, Шрейбер, приказав переписать донесение, исправленное граматически, поторопился его отправить в Оренбург, не дождавшись рапорта от прапорщика Яковлева, который был получен только на третий день. Согласовать оба показания оказалось невозможным без расследования, которое было поручено корпусным командиром генералу Шрейберу и произведено последним в Уральском укреплении, на обратном пути из Раима, следовательно: во 1-х, слишком через месяц после самого дела и во 2-х на месте, где находилась большая часть лиц из отряда войскового старшины Иванова и ни одного человека из отряда прапорщика Яковлева. Расследование это показало некоторые неверности донесения Иванова, но не разъяснило дела вполне. Расскажу сначала дело 26-го мая с хивинцами по реляциям и произведенному расследованию, а потом приведу замечательный рассказ о нем очевидца, слышанный и записанный мною уже тогда, когда расследование было окончено, и выскажу свои личные соображения о деле.
Т. Г. Шевченко. Дустанова могила. Акварель, V.1848 - I.1850
В 10 часов утра прапорщик Яковлев, пройдя Достанову могилу, увидел, что вдали, местах в трех, показались партии вооруженных всадников, каждая человек в тридцать. Тогда, приказав отряду взять вправо к реке Иргизу и послав киргиза к войсковому старшине Иванову, находившемуся в нескольких верстах сзади его, сообщить о появлении этих партий, сам с поручиком Коведеевым, четырьмя казаками и вожаком отправился вперед, для личного удостоверения в их намерениях. Подъехав на довольно близкое расстояние к вооруженным всадникам, Яковлев выслал вперед вожака для объяснения с ними, а казаков спрятал в овраге реки Иргиза. Лишь только вожак отделился от Яковлева, как на него напало несколько всадников, но он был спасен выехавшими в это время из оврага казаками. Убедясь, таким образом, в неприязненных намерениях этих людей, Яковлев вернулся к своему отряду и занялся устройством его для обороны. Съемочный отряд был поставлен в каре, один бок которого примыкал к реке Иргизу, а остальные составились из 15 подвод, 50 неразвьюченных верблюдов, уложенных на землю и 160 спешенных казаков, размещенных в четыре линии, три боевых и четвертая из коноводов. В 11 часов неприятель, в числе около 600 человек, переправился через Иргиз и посредством выстрелов пустил по ветру, с севера, пал на съемочный отряд, в намерении истребить его огнем. Прапорщик Яковлев, как опытный степняк, деятельно занялся тушением пала с севера, а между тем сам пустил другой на юг, дабы, в случае еслибы ему не удалось потушить первый пал, иметь возможность отвести отряд на выжженное место. Таким образом намерение неприятеля не увенчалось успехом и с этой минуты действия обеих сторон ограничились перестрелкою, продолжавшеюся до 4-х часов по полудни, когда неприятель отступил.
Прапорщик Яковлев преследовал его около часа, а потом поручил это дело хорунжему Жаринову, с 50-ю казаками, который вернулся в лагерь около полуночи и привел с собою 9 аргамаков. В продолжение всего дня в отряде Яковлева не было ни одного убитого и раненого, а о потерях неприятеля судить было трудно, так как азиятцы имеют обыкновение убирать тела убитых; в донесении Яковлева было сказано только, что Жаринов, во время преследования, положил на месте человек десять хивинцев.
Войсковой старшина Иванов, получа известие от Яковлева о появлении неприятельских партий, сначала этому не поверил и когда увидел впереди пал, то сказал: «Врут они, собачьи дети, просто кабана палят, не надуют». Съемочный отряд во время движения охотился перед тем на кабанов. Вскоре, однако, взяв с собою 14 казаков, Иванов пустился вперед, для личного удостоверения в полученном известии, и когда приблизился к съемочному отряду, неожиданно был окружен массою неприятеля. Каким образом казаки могли быть окружены в степи неожиданно? вопрос этот можно объяснить только тем, что большинство их, начиная с начальника, были пьяны. Говорят, что окруженный неприятелем, Иванов приказал казакам спешиться, но они его не послушались. Тогда он схватил пику у одного из убитых уже казаков и, обороняясь ею, успел, без шапки и эполет, ускакать назад с 5-ю казаками; остальные 9 остались в руках неприятеля. Опасаясь ответственности за напрасную потерю людей, Иванов, в рапорте своем, умолчав о своевременном получении известия от Яковлева и о распоряжениях своих вследствие этого известия, донес, что толпа хивинцев, выехав из оврагов, напала на партию казаков, расставлявших ведеты, и захватила, таким образом, 9 человек; но несправедливость этого показания вскоре обнаружилась. Обезглавленные тела нескольких погибших казаков были нами найдены близ того места, где стоял съемочный отряд во время дела. Хивинцы преследовали Иванова, но не посмели напасть на его транспорт, устроенный в каре, а бросились в сторону к реке Иргизу, где захватили 5 работников компании рыбного промысла на Аральском море, беспечно ловивших рыбу в версте от транспорта и не знавших ничего о близости неприятеля. Из них 3 человека погибли, а 2 спаслись потом из плена. Прискакав в транспорт, Иванов собрал легкий отряд, перешел с ним за реку Иргиз и погнался за бежавшим туда неприятелем. Отряд состоял из 84-х казаков и одной 6-ти фунтовой пушки, а в рапорте был показан в 115 казаков при 3-х офицерах, желавших, не участвуя в деле, получить за него награды. Иванов преследовал неприятеля до самого заката солнца и вернулся в лагерь на другой день утром, часа в 4 или в 5. Во время преследования с нашей стороны потери не было, а хивинцев было положено на месте, по показанию Иванова, около 50-ти человек; кроме того, взято в плен 4 человека и отбито у неприятеля 38 аргамаков и 26 верблюдов.
Пленные показали, что хивинцев в деле 26 мая было около 2.000, что они провели в дороге 50 дней и по причине недостатка подножного корма сильно изнурили своих лошадей, и что с ними было 1.000 верблюдов, но на поиск они взяли только 36, из которых 26 попали в руки русских.
Вот все данные, по которым корпусный командир мог сделать свои заключения о деле 26 мая. За это дело прапорщик Яковлев был произведен в подпоручики, поручик Коведеев получил орден Анны 3-й степени с бантом, а войсковой старшина Иванов попал под следствие. Он был виноват в том, что, во 1-х, получа известие от Яковлева, немедленно не дал знать об этом генералу Шрейберу, и тем лишил главный отряд возможности принять участие в деле и окончательно поразить хивинцев; в 2-х, позволил неприятелю неожиданно окружить себя и чрез это потерял 9 казаков; в 3-х, не предупредил чинов вверенного ему транспорта о близости неприятеля и чрез это потерял еще несколько человек и наконец, в 4-х, сделал ложное донесение. Все это произошло от излишней привязанности к горячим напиткам, совершенной безграмотности и неразвитости Иванова, ставивших его в полную зависимость от офицеров. Но с другой стороны нельзя не отдать справедливости его личной храбрости и лихому преследованию хивинцев, о котором приведу рассказ очевидца, одного из двух освободившихся из плена рыбаков, который осенью того же года плыл со мною по Сырдарье от Кос-Арала до Раима.
«Мы ловили рыбу, так в версте от колонны, вдруг, вижу я, на нас несутся всадники. Братцы! худо! закричал я и не успел вымолвить этих слов, как нас схватили и потащили на арканах. Проволочив версты с три, меня представили к ихнему набольшему. Тот что-то сказал, меня посадили на лошадь и везли верст пять к тому месту, где стояли их верблюды, доставшиеся после, вместе с погонщиками, в руки Иванова. Меня снова ссадили с лошади и волочили на аркане верст тридцать. Дорогой я заметил, что недалеко от меня, бежит, также на аркане, один из моих товарищей. Я не боялся смерти и молил только Бога, чтобы отсекли голову, не мучая перед этим. При каждом движении всадника я думал, что настала уже моя последняя минута. Вдруг слышу пушечный выстрел! Маленько бы повернее и картечь положила бы многих, по к несчастию никого не задела. Однако хивинцы смешались, напрасно их старики суетились и кричали, никто их не слушал и все скакали без оглядки. Слышу, топот коней близок. Наши, подумал я, дернул аркан, он опустился и я упал на землю. Смотрю - точно наши. Впереди всех летит Иванов и за ним два-три казака, а остальные, сердечные, еле тянутся. Увидав меня, Иванов остановился, проговорил: «Ба! кажись наш. Поймай любого аргамака из отбитых и жди моего возвращения», и снова понесся вперед. Он дрался лихо как простой казак, с пикой в руке вносился в ряды неприятельские и много тел положил на месте. Если бы хивинцам вздумалось обернуться назад, они увидели бы, что бегут от трех или четырех храбрецов и верно устыдились бы своей трусости. Не успели наши отъехать, ко мне бежит аргамак. Вы не верите? Правда, оно похоже на сказку, а было так. Когда он поровнялся со мною, я закричал пррр…у, и он остановился, как вкопаный. Я сел на него и хотел было попридержать, как аргамак мой понесся во всю прыть. У меня не хватило сил удерживать его, я опустил поводья и он пошел шагом. Тут я встретился с моим товарищем, едущим тоже на аргамаке. Мы поехали вместе вперед и скоро достигли какого-то озера, слезли с лошадей, напились воды, отдохнули маленько и, не дождавшись Иванова, который верно вернулся другим путем, решились ехать назад одни, но едва могли сесть на лошадей, так разболелись наши пятки, а до тех пор мы не чувствовали боли. Мы вернулись к лагерю ночью, но не смели в него въехать ранее утра. Рана, полученная мною в этот день, скоро зажила и я остался на Кос-Арале, а товарищ мой должен был вернуться на родину, потому что раны мешали заниматься рыболовством».
По всем этим данным и по последующим известиям видно, что одна и таже толпа хивинцев делала нападения, сначала на Яковлева, а потом на Иванова, и что первый прекрасно отбился от неприятеля, а последний нанес ему решительное поражение. С этим положением не согласуются только два обстоятельства; но, по моему убеждению, они произошли от известной доли неточности донесений Яковлева, на которое не было обращено, при расследовании, должного внимания. Первое касается числительности неприятеля. Яковлев говорит, что перед ним было хивинцев около 600 человек, а пленные показали, что в деле 26 мая их было до 2.000; но это ничего не доказывает: с одной стороны Яковлев мог ошибиться в счете неприятеля, скрываемого от него дымом от палов, а с другой пленные могли увеличить его число. Гораздо существеннее другое обстоятельство. Каким образом Жаринов и Иванов могли преследовать одного и того же неприятеля и не встретиться! Хотя в донесении Яковлева и говорится, что Жаринов, во время преследования, положил на месте человек десять хивинцев, и отбил 9 аргамаков, но Яковлев сам не был этому свидетелем, писал со слов другого, и потому мог ошибиться. Ошибка его тем более вероятна, что в своем донесении он не обозначает даже направление преследования неприятеля. По всем соображениям, Жаринов следовал только позади Иванова и подобрал несколько отбитых последним аргамаков. Таким же образом на другой день после сражения высланная из главного эшелона партия нашла еще 4 хивинских аргамаков, а потом находили их киргизы, рыскавшие по пути преследования Иванова.
О поводах к набегу хивинцев пленные единогласно показали следующее: батыр Исет Кутебаров просил у хивинского хана защиты от русских, обижающих подведомственных ему киргиз и требующих насильно от них верблюдов. Хан послал шайку в 600 вооруженных хивинцев, под начальством бея Вайса, который прибыв к Исету, нашел его жалобы несправедливыми, но, уступая убедительным просьбам батыра, решился напасть на русские отряды, следовавшие к Раиму. В действительности же инициатива набега принадлежала, как оказалось впоследствии, самим хивинцам. Недовольные устройством русского укрепления на Сырдарье, они несколько раз пытались взять его, но безуспешно и потом решились напасть на следовавшие к нему транспорты, уничтожить их и тем лишить укрепление средств к дальнейшему существованию.
В тот же день, то есть 26 мая, другая шайка хивинцев явилась в окрестностях Новопетровского укрепления, которое не нравилось им столько же, как и Раим, но она была разбита русскими.
Корпусный командир, удостоверясь в справедливости полученных им сведений о сборище хивинцев, отправил в степь отряд из роты пехоты и четырех сотен казаков, под начальством подполковника Чигиря, которому придал генерального штаба поручика Лео. Отряд этот проводил дополнительный раимский транспорт из 600 верблюдов от Илецкой защиты до Уральского укрепления и потом вернулся назад, не встретив нигде неприятеля, поспешно бежавшого после дела 26 мая по направлению к Усть-Урту.
В первой половине июля в Раиме было получено известие чрез лазутчика, что хивинский хан весьма недоволен результатами дела у Достановой могилы. Из шайки в 2.000 человек, отправленной в поход, не вернулось еще в Хиву 700 человек, а возвратившиеся представили только 7 русских голов. В двадцатых августа, встреченные нами, во время плавания на Аральском море, ордынцы на урочище Аджибай, на западном берегу моря, сообщили, что хивинцы, нападавшие на наши отряды, еще возвращаются домой небольшими партиями в пять, десять человек, пешие, оборванные, голодные и изнуренные. Одна из подобных партий прошла мимо них дней за десять, значит в половине августа, но многие еще не вернулись. Как сильно подействовала на Хиву неудача похода видно из того, что он был последний. Хивинцы поняли, наконец, что борьба с нами им не под силу, и прекратили враждебные действия, ограничив свое нелепое домогательство об оставлении русскими Раимского и Новопетровского укреплений миролюбивыми представлениями чрез посланцев, которые приезжали в Оренбург в 1848, 1849 и 1852 годах.И напоследок - стихотворение Тараса Шевченко, в котором нашли отражение и виденный им степной пожар, и одинокое дерево...
У Бога за дверми лежала сокира.
(А Бог тойді з Петром ходив
По світу та дивá творив).
А кайзак на хирю
Та на тяжке лихо
Любéнько та тихо
І вкрав ту сокиру.
Та й потяг по дрóва
В зелену діброву,
Древину вибравши та й цюк!
Як вирветься сокира з рук -
Пішла по лісу косовиця.
Аж страх, аж жаль було дивиться.
Дуби і всякі деревá
Великолітні, мов трава
В покоси стелеться, а з я́ру
Встає пожар, і диму хмара
Святеє сонце покрива,
І стала тьма, і од Уралу
Та до Тингиза, до Аралу
Кипіла в озерах вода,
Палають села, города,
Ридають люди, виють звірі
І за Тоболом у Сибірі
В снігах ховаються. Сім літ
Сокира Божа ліс стинала
І пожарище не вгасало.
І мер[к] за димом Божий світ
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На восьме літо у неділю,
Неначе ляля в льолі білій,
Святеє сонечко зійшло.
Пустиня циганом чорніла,
Де город був або село -
І головня уже не тліла,
І попіл вітром рознесло,
Билини навіть не осталось.
Тілько одним-одно хиталось
Зелене дерево в степу.
Червоніє по пустині
Червона глина та печина,
Бур’ян колючий та будяк,
Та інде тирса з осокою
В яру чорніє під горою,
Та дикий інколи кайзак
Тихенько виїде на гору
На тім захилім верблюді.
Непевне діється тойді.
Мов степ до Бога заговорить.
Верблюд заплаче, і кайзак
Понурить голову і гляне
На степ і на Карабутак,
Сингичагач кайзак вспом’яне,
Тихенько спуститься з гори
І згине в глиняній пустині...
Одним-єдине при долині
В степу край дороги
Стоїть дерево високе,
Покинуте Богом.
Покинуте сокирою,
Огнем непалиме,
Шепочеться з долиною
О давній годині.
І кайзаки не минають
Дерева святого.
На долину заїзжають,
Дивуються з його
І моляться, і жертвами
Дерево благають,
Щоб парости розпустило
У їх біднім краї.
Примечания:
У Бога за дверми. - надежно, беспечно.
На хирю. - Хиря (диал.) - болезнь, беда.
Распознанный текст книги А. И. Макшеева взят с сайта kungrad.com.
Переправа через Орь
14 мая транспорту нужно было переправиться через реку Орь, и так как вода была высока, то генерал поручил мне с лейтенантом Бутаковым навести плавучий мост. Дело было нелегкое, так как, употребляя на возведение моста бревна и канаты, следовавшие в укрепления, мы не имели права их рассекать. Тем не менее, в несколько часов мост был готов и по нем беспрепятственно были проведены войска, орудия и подводы. После переправы транспорту была дана первая дневка в степи.
Т. Г. Шевченко
Т. Г. Шевченко. Автопортрет. Карандаш, 1847
На первом переходе я познакомился с Т. Г. Шевченко, который, служа рядовым в Оренбургском линейном № 5 батальоне, был командирован, по просьбе лейтенанта Бутакова, в описную экспедицию Аральского моря, для снятия береговых видов. Я предложил несчастному художнику и поэту пристанище, на время похода, в своей джуламейке, и он принял мое предложение. Весь поход Шевченко сделал пешком, отдельно от роты, в штатском плохеньком пальто, так как в степи ни от кого, и от него в особенности, не требовалось соблюдения формы. Он был весел и, по-видимому, очень доволен раздольем степи и переменою своего положения. Походная обстановка его нисколько не тяготила; но, когда, после продолжительного похода, мы приходили в укрепление, где имели возможность заменять сухари и воду свежим хлебом и хорошим квасом, Тарас Григорьевич шутливо обращался к моему человеку с словами: «Дай, братец, квасу со льдом, ты знаешь, что я не так воспитан, чтобы пить голую воду». Он много рассказывал о своих мелких невзгодах, но о крупных политических никогда не говорил ни слова. Особенно свеж у меня в памяти следующий рассказ Шевченко о школе, в которой он учился: «По субботам, перед роспуском по домам, всех нас, и правых и виновных, секли, причитывая четвертую заповедь. Обязанность эту исполнял консул, то есть старший в классе. Я никуда не ходил в отпуск, но когда был сделан консулом, то зажил отлично, все мне приносили из дому гостинцы, чтобы не больно сек, и скоро я обратился в страшного взяточника. Кто приносил мне довольно, тому давал не более двух-трех легких розог, в течение которых успевал прочитывать скороговоркою обычную заповедь, но кто не приносил ничего или мало, над тем с чувством и расстановкой читал: «помни… день… субботний…» и так далее. В своей краткой автобиографии, помещенной в «Кобзаре», Шевченко не упоминает о своем консульстве, и потому очень может быть, что раcсказ его о субботниках, характеризующий вообще прежние малороссийские школы, был применен им к себе ради красного словца. Зато едва ли подлежит сомнению другой его раcсказ о начале его солдатской жизни. «Когда меня привезли в Оренбург, то представили корпусному, дивизионному и бригадному начальникам и затем в Орской крепости - батальонному и ротному командирам. По мере понижения ступеней военной иерархии, со мною обращались все грубее и грубее, и когда очередь дошла до ротного командира, то он пригрозил мне даже розгами, если я дурно буду себя вести. Чтобы оградить себя от опасности, я прибег к очень простой и, как оказалось, весьма действительной мере: купил очень много водки и весьма мало закуски, пригласил ротного командира и нескольких офицеров на охоту и упоил их. С тех пор отношения наши сделались наилучшими, а когда угощение начинало забываться, я повторял его». Единственная книга, которую Тарас Григорьевич имел с собою, была славянская библия; впрочем, он читал ее мало и никогда ничего не писал.
Джангыс-агач
Т. Г. Шевченко. Джангыс-агач. Акварель, V.1848
26-го мая, не доходя несколько верст до Карабутака, мы увидали влево от транспортной дороги Джангыс-агач, «одно дерево», и поскакали к нему. Это единственное на всем пути от Орска до Раима дерево было осокор, толщиною у корня сажени в две в обхвате и вышиною сажен в пять. На нем было гнездо тальги, птицы из породы орлов. Киргизы считали это дерево священным, аулие, и украшали его разными тряпками. Не менее священно было оно и для русских странствователей в летние жары по степи, ярко освещенной палящими лучами солнца и не имеющей нигде вершка тени, где бы зрение могло отдохнуть. Мало кто из верховых проезжал по дороге, не завернув к Джангыс-агачу и не отдохнув под его тенью. Но теперь и киргизы и русские лишены этой ограды, потому что какому-то пьяному казачьему офицеру вздумалось, для своей потехи, срубить и сжечь дерево. И этот варварский поступок остался безнаказанным, как будто это не уголовное и не самое гнусное преступление. Вид Джангыс-агача сохранился в альбоме киргизской степи, изданном Залесским в Париже.
Бронислав Залесский. Офорт из «La vie des Steppes Kirghizes» (1865)
Описание дерева в повести Тараса Шевченко «Близнецы»:
По обыкновению, транспорт снялся с восходом солнца, только я, не по обыкновению, остался в арьергарде. Орь осталася вправо, степь принимала попрежнему свой однообразный, скучный вид. В половине перехода, я заметил, люди начали отделяться от транспорта, кто на коне, а кто пешком, и все в одном направлении. Я спросил о причине у ехавшего около меня башкирского тюря, и он сказал мне, указывая нагайкою на темную точку: «Мана аулья агач» (здесь святое дерево). Это слово меня изумило. Как? В этой мертвой пустыне дерево? И уж, конечно, коли оно существует, так должно быть святое. За толпою любопытных и я пустил своего Воронка. Действительно, верстах в двух от дороги, в ложбине, зеленело тополевое старое дерево. Я застал уже вокруг него порядочную [толпу], с удивлением и даже (так мне казалося) с благоговением смотревшую на зеленую гостью пустыни. Вокруг дерева и на ветках его навешаны набожными киргизами кусочки разноцветных материй, ленточки, пасма крашеных лошадиных волос, и самая богатая жертва - это шкура дикой кошки, крепко привязанная к ветке. Глядя на всё это, я почувствовал уважение к дикарям за их невинные жертвоприношения. Я последний уехал от дерева и долго еще оглядывался, как бы не веря виденному мною чуду. Я оглянулся еще раз и остановил коня, чтобы в последний раз полюбоваться на обоготворенного зеленого великана пустыни. Подул легонький ветерок, и великан приветливо кивнул мне своей кудрявой головою, а я, в забытьи, как бы живому существу, проговорил «прощай» и тихо поехал за скрывшимся в пыли транспортом.
Основание Карабутакского форта
Утром 21-го мая, после молебствия, совершенного священником, следовавшим в Раим, в присутствии генерала Шрейбера и других лиц из транспорта, который имел в этот день дневку, был заложен на реке Карабутаке форт на 50 человек гарнизона. По окончании закладки, строитель форта генерального штаба штабс-капитан Герн пригласил нас к себе на обед. Мы пропировали до позднего вечера и когда возвращались в лагерь, то, по незнанию отзыва, чуть не были подстрелены слишком уже исполнительными башкирами, занимавшими аванпосты. На другой день священник, обиженный, что его не пригласили на обед, и успевший уже, по собственному его выражению, наполниться духом, то есть спиртом, обратился в сторону форта и, торжественно подняв руки к верху, произнес: «Да не будет благословения Божия над фортом сим!» Возглас этот сопровождался нескончаемыми причитаниями попадьи, любившей еще более мужа наполнять себя духом. Это был один из многих скандалов, которыми отличалась согласная чета в походе и потом в Раиме.
Т. Г. Шевченко. Форт Кара-Бутак. Сепия, V.1848 - I.1850
Дела с хивинцами 26-го мая
Надежда на встречу с хивинцами вскоре оправдалась, но, к сожалению, не для всех. Из четырех эшелонов, состоявших под начальством генерал-майора Шрейбера, только первым двум, то есть съемочному отряду прапорщика Яковлева и уральскому транспорту войскового старшины Иванова, удалось подраться с хивинцами, а раимские транспорты - повозочный и верблюжий - узнали о неприятеле, когда уже он бежал восвояси.
26-го мая генерал Шрейбер не имел обычных дневных рапортов из первых двух эшелонов и только на другой день, во время движения нашего транспорта от Мана-аулие к Достановой могиле, получил донесение от войскового старшины Иванова, но такое бестолковое и безграмотное, что из него нельзя было ничего понять, кроме что Иванов имел дело с хивинцами и потерял девять казаков и несколько крестьян рыбаков, следовавших при транспорте. Чтобы разъяснить дело, Шрейбер, взяв с собою меня и человек 15 казаков, поскакал в уральский транспорт, но и там мы ничего не разъяснили: Иванов также бестолково рассказывал, как писал. Тем не менее, Шрейбер, приказав переписать донесение, исправленное граматически, поторопился его отправить в Оренбург, не дождавшись рапорта от прапорщика Яковлева, который был получен только на третий день. Согласовать оба показания оказалось невозможным без расследования, которое было поручено корпусным командиром генералу Шрейберу и произведено последним в Уральском укреплении, на обратном пути из Раима, следовательно: во 1-х, слишком через месяц после самого дела и во 2-х на месте, где находилась большая часть лиц из отряда войскового старшины Иванова и ни одного человека из отряда прапорщика Яковлева. Расследование это показало некоторые неверности донесения Иванова, но не разъяснило дела вполне. Расскажу сначала дело 26-го мая с хивинцами по реляциям и произведенному расследованию, а потом приведу замечательный рассказ о нем очевидца, слышанный и записанный мною уже тогда, когда расследование было окончено, и выскажу свои личные соображения о деле.
Т. Г. Шевченко. Дустанова могила. Акварель, V.1848 - I.1850
В 10 часов утра прапорщик Яковлев, пройдя Достанову могилу, увидел, что вдали, местах в трех, показались партии вооруженных всадников, каждая человек в тридцать. Тогда, приказав отряду взять вправо к реке Иргизу и послав киргиза к войсковому старшине Иванову, находившемуся в нескольких верстах сзади его, сообщить о появлении этих партий, сам с поручиком Коведеевым, четырьмя казаками и вожаком отправился вперед, для личного удостоверения в их намерениях. Подъехав на довольно близкое расстояние к вооруженным всадникам, Яковлев выслал вперед вожака для объяснения с ними, а казаков спрятал в овраге реки Иргиза. Лишь только вожак отделился от Яковлева, как на него напало несколько всадников, но он был спасен выехавшими в это время из оврага казаками. Убедясь, таким образом, в неприязненных намерениях этих людей, Яковлев вернулся к своему отряду и занялся устройством его для обороны. Съемочный отряд был поставлен в каре, один бок которого примыкал к реке Иргизу, а остальные составились из 15 подвод, 50 неразвьюченных верблюдов, уложенных на землю и 160 спешенных казаков, размещенных в четыре линии, три боевых и четвертая из коноводов. В 11 часов неприятель, в числе около 600 человек, переправился через Иргиз и посредством выстрелов пустил по ветру, с севера, пал на съемочный отряд, в намерении истребить его огнем. Прапорщик Яковлев, как опытный степняк, деятельно занялся тушением пала с севера, а между тем сам пустил другой на юг, дабы, в случае еслибы ему не удалось потушить первый пал, иметь возможность отвести отряд на выжженное место. Таким образом намерение неприятеля не увенчалось успехом и с этой минуты действия обеих сторон ограничились перестрелкою, продолжавшеюся до 4-х часов по полудни, когда неприятель отступил.
Прапорщик Яковлев преследовал его около часа, а потом поручил это дело хорунжему Жаринову, с 50-ю казаками, который вернулся в лагерь около полуночи и привел с собою 9 аргамаков. В продолжение всего дня в отряде Яковлева не было ни одного убитого и раненого, а о потерях неприятеля судить было трудно, так как азиятцы имеют обыкновение убирать тела убитых; в донесении Яковлева было сказано только, что Жаринов, во время преследования, положил на месте человек десять хивинцев.
Войсковой старшина Иванов, получа известие от Яковлева о появлении неприятельских партий, сначала этому не поверил и когда увидел впереди пал, то сказал: «Врут они, собачьи дети, просто кабана палят, не надуют». Съемочный отряд во время движения охотился перед тем на кабанов. Вскоре, однако, взяв с собою 14 казаков, Иванов пустился вперед, для личного удостоверения в полученном известии, и когда приблизился к съемочному отряду, неожиданно был окружен массою неприятеля. Каким образом казаки могли быть окружены в степи неожиданно? вопрос этот можно объяснить только тем, что большинство их, начиная с начальника, были пьяны. Говорят, что окруженный неприятелем, Иванов приказал казакам спешиться, но они его не послушались. Тогда он схватил пику у одного из убитых уже казаков и, обороняясь ею, успел, без шапки и эполет, ускакать назад с 5-ю казаками; остальные 9 остались в руках неприятеля. Опасаясь ответственности за напрасную потерю людей, Иванов, в рапорте своем, умолчав о своевременном получении известия от Яковлева и о распоряжениях своих вследствие этого известия, донес, что толпа хивинцев, выехав из оврагов, напала на партию казаков, расставлявших ведеты, и захватила, таким образом, 9 человек; но несправедливость этого показания вскоре обнаружилась. Обезглавленные тела нескольких погибших казаков были нами найдены близ того места, где стоял съемочный отряд во время дела. Хивинцы преследовали Иванова, но не посмели напасть на его транспорт, устроенный в каре, а бросились в сторону к реке Иргизу, где захватили 5 работников компании рыбного промысла на Аральском море, беспечно ловивших рыбу в версте от транспорта и не знавших ничего о близости неприятеля. Из них 3 человека погибли, а 2 спаслись потом из плена. Прискакав в транспорт, Иванов собрал легкий отряд, перешел с ним за реку Иргиз и погнался за бежавшим туда неприятелем. Отряд состоял из 84-х казаков и одной 6-ти фунтовой пушки, а в рапорте был показан в 115 казаков при 3-х офицерах, желавших, не участвуя в деле, получить за него награды. Иванов преследовал неприятеля до самого заката солнца и вернулся в лагерь на другой день утром, часа в 4 или в 5. Во время преследования с нашей стороны потери не было, а хивинцев было положено на месте, по показанию Иванова, около 50-ти человек; кроме того, взято в плен 4 человека и отбито у неприятеля 38 аргамаков и 26 верблюдов.
Пленные показали, что хивинцев в деле 26 мая было около 2.000, что они провели в дороге 50 дней и по причине недостатка подножного корма сильно изнурили своих лошадей, и что с ними было 1.000 верблюдов, но на поиск они взяли только 36, из которых 26 попали в руки русских.
Вот все данные, по которым корпусный командир мог сделать свои заключения о деле 26 мая. За это дело прапорщик Яковлев был произведен в подпоручики, поручик Коведеев получил орден Анны 3-й степени с бантом, а войсковой старшина Иванов попал под следствие. Он был виноват в том, что, во 1-х, получа известие от Яковлева, немедленно не дал знать об этом генералу Шрейберу, и тем лишил главный отряд возможности принять участие в деле и окончательно поразить хивинцев; в 2-х, позволил неприятелю неожиданно окружить себя и чрез это потерял 9 казаков; в 3-х, не предупредил чинов вверенного ему транспорта о близости неприятеля и чрез это потерял еще несколько человек и наконец, в 4-х, сделал ложное донесение. Все это произошло от излишней привязанности к горячим напиткам, совершенной безграмотности и неразвитости Иванова, ставивших его в полную зависимость от офицеров. Но с другой стороны нельзя не отдать справедливости его личной храбрости и лихому преследованию хивинцев, о котором приведу рассказ очевидца, одного из двух освободившихся из плена рыбаков, который осенью того же года плыл со мною по Сырдарье от Кос-Арала до Раима.
«Мы ловили рыбу, так в версте от колонны, вдруг, вижу я, на нас несутся всадники. Братцы! худо! закричал я и не успел вымолвить этих слов, как нас схватили и потащили на арканах. Проволочив версты с три, меня представили к ихнему набольшему. Тот что-то сказал, меня посадили на лошадь и везли верст пять к тому месту, где стояли их верблюды, доставшиеся после, вместе с погонщиками, в руки Иванова. Меня снова ссадили с лошади и волочили на аркане верст тридцать. Дорогой я заметил, что недалеко от меня, бежит, также на аркане, один из моих товарищей. Я не боялся смерти и молил только Бога, чтобы отсекли голову, не мучая перед этим. При каждом движении всадника я думал, что настала уже моя последняя минута. Вдруг слышу пушечный выстрел! Маленько бы повернее и картечь положила бы многих, по к несчастию никого не задела. Однако хивинцы смешались, напрасно их старики суетились и кричали, никто их не слушал и все скакали без оглядки. Слышу, топот коней близок. Наши, подумал я, дернул аркан, он опустился и я упал на землю. Смотрю - точно наши. Впереди всех летит Иванов и за ним два-три казака, а остальные, сердечные, еле тянутся. Увидав меня, Иванов остановился, проговорил: «Ба! кажись наш. Поймай любого аргамака из отбитых и жди моего возвращения», и снова понесся вперед. Он дрался лихо как простой казак, с пикой в руке вносился в ряды неприятельские и много тел положил на месте. Если бы хивинцам вздумалось обернуться назад, они увидели бы, что бегут от трех или четырех храбрецов и верно устыдились бы своей трусости. Не успели наши отъехать, ко мне бежит аргамак. Вы не верите? Правда, оно похоже на сказку, а было так. Когда он поровнялся со мною, я закричал пррр…у, и он остановился, как вкопаный. Я сел на него и хотел было попридержать, как аргамак мой понесся во всю прыть. У меня не хватило сил удерживать его, я опустил поводья и он пошел шагом. Тут я встретился с моим товарищем, едущим тоже на аргамаке. Мы поехали вместе вперед и скоро достигли какого-то озера, слезли с лошадей, напились воды, отдохнули маленько и, не дождавшись Иванова, который верно вернулся другим путем, решились ехать назад одни, но едва могли сесть на лошадей, так разболелись наши пятки, а до тех пор мы не чувствовали боли. Мы вернулись к лагерю ночью, но не смели в него въехать ранее утра. Рана, полученная мною в этот день, скоро зажила и я остался на Кос-Арале, а товарищ мой должен был вернуться на родину, потому что раны мешали заниматься рыболовством».
По всем этим данным и по последующим известиям видно, что одна и таже толпа хивинцев делала нападения, сначала на Яковлева, а потом на Иванова, и что первый прекрасно отбился от неприятеля, а последний нанес ему решительное поражение. С этим положением не согласуются только два обстоятельства; но, по моему убеждению, они произошли от известной доли неточности донесений Яковлева, на которое не было обращено, при расследовании, должного внимания. Первое касается числительности неприятеля. Яковлев говорит, что перед ним было хивинцев около 600 человек, а пленные показали, что в деле 26 мая их было до 2.000; но это ничего не доказывает: с одной стороны Яковлев мог ошибиться в счете неприятеля, скрываемого от него дымом от палов, а с другой пленные могли увеличить его число. Гораздо существеннее другое обстоятельство. Каким образом Жаринов и Иванов могли преследовать одного и того же неприятеля и не встретиться! Хотя в донесении Яковлева и говорится, что Жаринов, во время преследования, положил на месте человек десять хивинцев, и отбил 9 аргамаков, но Яковлев сам не был этому свидетелем, писал со слов другого, и потому мог ошибиться. Ошибка его тем более вероятна, что в своем донесении он не обозначает даже направление преследования неприятеля. По всем соображениям, Жаринов следовал только позади Иванова и подобрал несколько отбитых последним аргамаков. Таким же образом на другой день после сражения высланная из главного эшелона партия нашла еще 4 хивинских аргамаков, а потом находили их киргизы, рыскавшие по пути преследования Иванова.
О поводах к набегу хивинцев пленные единогласно показали следующее: батыр Исет Кутебаров просил у хивинского хана защиты от русских, обижающих подведомственных ему киргиз и требующих насильно от них верблюдов. Хан послал шайку в 600 вооруженных хивинцев, под начальством бея Вайса, который прибыв к Исету, нашел его жалобы несправедливыми, но, уступая убедительным просьбам батыра, решился напасть на русские отряды, следовавшие к Раиму. В действительности же инициатива набега принадлежала, как оказалось впоследствии, самим хивинцам. Недовольные устройством русского укрепления на Сырдарье, они несколько раз пытались взять его, но безуспешно и потом решились напасть на следовавшие к нему транспорты, уничтожить их и тем лишить укрепление средств к дальнейшему существованию.
В тот же день, то есть 26 мая, другая шайка хивинцев явилась в окрестностях Новопетровского укрепления, которое не нравилось им столько же, как и Раим, но она была разбита русскими.
Корпусный командир, удостоверясь в справедливости полученных им сведений о сборище хивинцев, отправил в степь отряд из роты пехоты и четырех сотен казаков, под начальством подполковника Чигиря, которому придал генерального штаба поручика Лео. Отряд этот проводил дополнительный раимский транспорт из 600 верблюдов от Илецкой защиты до Уральского укрепления и потом вернулся назад, не встретив нигде неприятеля, поспешно бежавшого после дела 26 мая по направлению к Усть-Урту.
В первой половине июля в Раиме было получено известие чрез лазутчика, что хивинский хан весьма недоволен результатами дела у Достановой могилы. Из шайки в 2.000 человек, отправленной в поход, не вернулось еще в Хиву 700 человек, а возвратившиеся представили только 7 русских голов. В двадцатых августа, встреченные нами, во время плавания на Аральском море, ордынцы на урочище Аджибай, на западном берегу моря, сообщили, что хивинцы, нападавшие на наши отряды, еще возвращаются домой небольшими партиями в пять, десять человек, пешие, оборванные, голодные и изнуренные. Одна из подобных партий прошла мимо них дней за десять, значит в половине августа, но многие еще не вернулись. Как сильно подействовала на Хиву неудача похода видно из того, что он был последний. Хивинцы поняли, наконец, что борьба с нами им не под силу, и прекратили враждебные действия, ограничив свое нелепое домогательство об оставлении русскими Раимского и Новопетровского укреплений миролюбивыми представлениями чрез посланцев, которые приезжали в Оренбург в 1848, 1849 и 1852 годах.И напоследок - стихотворение Тараса Шевченко, в котором нашли отражение и виденный им степной пожар, и одинокое дерево...
У Бога за дверми лежала сокира.
(А Бог тойді з Петром ходив
По світу та дивá творив).
А кайзак на хирю
Та на тяжке лихо
Любéнько та тихо
І вкрав ту сокиру.
Та й потяг по дрóва
В зелену діброву,
Древину вибравши та й цюк!
Як вирветься сокира з рук -
Пішла по лісу косовиця.
Аж страх, аж жаль було дивиться.
Дуби і всякі деревá
Великолітні, мов трава
В покоси стелеться, а з я́ру
Встає пожар, і диму хмара
Святеє сонце покрива,
І стала тьма, і од Уралу
Та до Тингиза, до Аралу
Кипіла в озерах вода,
Палають села, города,
Ридають люди, виють звірі
І за Тоболом у Сибірі
В снігах ховаються. Сім літ
Сокира Божа ліс стинала
І пожарище не вгасало.
І мер[к] за димом Божий світ
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На восьме літо у неділю,
Неначе ляля в льолі білій,
Святеє сонечко зійшло.
Пустиня циганом чорніла,
Де город був або село -
І головня уже не тліла,
І попіл вітром рознесло,
Билини навіть не осталось.
Тілько одним-одно хиталось
Зелене дерево в степу.
Червоніє по пустині
Червона глина та печина,
Бур’ян колючий та будяк,
Та інде тирса з осокою
В яру чорніє під горою,
Та дикий інколи кайзак
Тихенько виїде на гору
На тім захилім верблюді.
Непевне діється тойді.
Мов степ до Бога заговорить.
Верблюд заплаче, і кайзак
Понурить голову і гляне
На степ і на Карабутак,
Сингичагач кайзак вспом’яне,
Тихенько спуститься з гори
І згине в глиняній пустині...
Одним-єдине при долині
В степу край дороги
Стоїть дерево високе,
Покинуте Богом.
Покинуте сокирою,
Огнем непалиме,
Шепочеться з долиною
О давній годині.
І кайзаки не минають
Дерева святого.
На долину заїзжають,
Дивуються з його
І моляться, і жертвами
Дерево благають,
Щоб парости розпустило
У їх біднім краї.
Примечания:
У Бога за дверми. - надежно, беспечно.
На хирю. - Хиря (диал.) - болезнь, беда.
Распознанный текст книги А. И. Макшеева взят с сайта kungrad.com.