Максимилиан Волошин. Туркестанские письма. 5. В Ташкенте. Знакомство с Ювачевым
М. А. Волошин. Собрание сочинений в 13 (17) томах / Под общ. ред. В. П. Купченко и А. В. Лаврова. - М., 2003-2015.
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5. Часть 6.
Ташкент. Вход на базар. (Георг Алмаши, 1900)
А. М. ПЕШКОВСКОМУ
11-12 января 1901 г. Ташкент
Шахризябская, д. Павлова, кв. Яхонтова.
11/24 января 1901 года. Ташкент.
Только что получил твой увесистый конверт, дорогой Саша; и так был обрадован, что убежал, не докончив обеда, в свою комнату, заперся, прочел залпом оба письма [Письмо Пешковского из Берлина от 10 января 1901 г. (29 декабря ст. ст. 1900 г.) и приложенное к нему письмо с датировкой «Август 1900 г.», отправленное ранее Волошину в Неаполь и возвращенное автору (ИРЛИ, ф. 562, оп. 3, ед. хр. 963, л. 50-59 об.).], причем во время чтения подскакивал, бегал по комнате и вообще производил разные неподобающие действия. Когда я читал твое письмо в Неаполь, то мне казалось, что, если бы я его получил тогда, я непременно бы поехал с тобой в Норвегию. А не получил я его вовсе не потому, чтобы оно меня там уже не застало, а потому (это я сейчас узнал, взглянув на конверт), <что ты> адресовал его Kirienko-Woloschin’у; а на почте спрашивал исключительно Max Volochine, что я и тебе всегда отмечал, сообщая свои заграничные адреса. Ну, что бы там ни было, неизвестно, но тем, что было, я очень доволен. О моем путешествии до Рима ты уже знаешь из римского письма. В Неаполе я пробыл все<го> 2 дня. Денег уже мало было, а непременно хотелось Грецию посмотреть. Осталось впечатление только чего<-то> ослепительно красивого, блестящего, ужасно сильно живущего. Потом Помпея, Везувий. В Помпее меня ошеломила древнеримская живопись. (Собственно, не в самой Помпее, т. к. она вся находится в Неаполитанском музее). Она показалась мне целым откровением. Она гораздо ближе к нашей современной, чем живопись Возрождения. И я ее ставлю выше последней. И представь мой восторг, когда я это же самое прочел у Тэна. Затем пешком из Салерно в Амальфи и маленький городок Равелло, как орлиное гнездо лежащий на вершине отвесной скалы над морем в лимонных рощах, куда можно добраться только по лестницам, местами высеченным, местами прямо приделанным к скале. Там все голубое: и небо, и море, и горы, и зелень. А солнце! «Экстаз света», как говорит д’Аннунцио в «Джиоконде» (прочти). И как это все теперь ужасно далеко от меня. За сколько тысяч верст? Из Салерно мы проехали в Бриндизи, где нас нагнала телеграмма о смерти Гумберта. Ночью была демонстрация, но народ печали выражал мало и на патриотические речи «народ безмолвствовал». Через два дня отошел пароход на Патрас. Целый день мы стояли в виду Корфу, и у нас не было денег, чтобы нанять лодку и съездить на берег посмотреть памятник Гейне. Наконец, Греция. Из Патраса мы проехали ж. дор. в Коринф. Какая бедность и народа и природы. И какая красота - ни одного лишнего штриха, ни одной лишней краски, а все-таки красивее Италии во всей ее роскоши. Я поднимался на гору Акрокоринф, с которой развертывается под ногами вся средняя Греция с Коринфским и Эгинским заливами. Перешеек, почти прямо под ногами. Скалы Парнаса… Саламис… Эгина… и наконец смутные очертания Акрополя далеко, далеко в тумане.
Из Афин я себе взял на память только сорную травку, выросшую между мраморных плит театра Диониса, в котором когда-то собиралась избраннейшая публика на первые представления драм Софокла, и ветку оливы со склонов Акрополя для Алекс<андры> Мих<айловны>.
В Константинополе нас прежде всего арестовали, по подозрению в том, что мы армяне (в Турции это, оказывается, государственное преступление), и таскали целый день по разным полицейским присутствиям и местам заключения: это было прологом будущего.
Приехав в Крым, я заметался: в Севастополь, в Балаклаву, сейчас же оттуда с Яшей в Ялту [Яша - Я. А. Глотов (живший тогда в Балаклаве). Упоминаемые разъезды приходятся на последние дни июля 1900 г.], из Ялты той же ночью через Яйлу на Чатырдаг, в Алушту. Наконец, в Феодосию, в Коктебель, в Керчь к Юрию Андреевичу [Ю. А. Галабутский.], снова в Коктебель, в Судак… И тут меня наконец поймали жандармы [Волошин был арестован в Судаке 21 августа 1900 г.], которые, как оказалось, с самого моего переезда через границу ловили меня и только через 2 недели поймали. К этому времени я уж и не думал про Ташкент, т. к. Валериан Вяземский все еще обретался в Петербурге и ничего не было еще известно даже о постройке дороги, а собирался через несколько дней ехать в университет. За что и почему меня арестовали, я не знал абсолютно и терялся в самых неправдоподобных догадках, что не мешало мне все-таки сиять радостью и весельем по поводу этого факта. Я тогда чувствовал себя ужасно гордым, особенно когда меня провезли под конвоем по улицам Феодосии. Когда меня в тот же вечер отправляли в Москву, на вокзал меня пришли провожать только Лера и Вера [В. А. Воллк-Ланевская и В. М. Нич.]. Алекс<андра> Мих<айловна> ни сама не пришла, ни пустила Исара [Исар-Абрам Иосифович Спитковский (1878-?), соученик Волошина по Феодосийской гимназии, с 1898 г. студент Киевского университета, впоследствии врач-хирург.] из политических видов и опасений. Я, разумеется, был в восторге от своего интересного положения, и потом Алекс<андра> Мих<айловна> меня ужасно ругала за то, что я все время «бравировал». Так в этом убеждении она и осталась. Я просидел день в Харьковской центральной тюрьме, а затем был посажен в Москве в Басманную часть, где и отсидел в одиночке две недели, удивляя охранников своим прекрасным расположением духа. Сидючи же в тюрьме, я читал, делал шведскую гимнастику и царапал на стене стихи при помощи зубчика от гребенки, т. к. карандаш и бумага воспрещались. Ну об этом периоде моей жизни ты знаешь верно по Яшиным и Лёлиным [Е. С. Лямина.] рассказам. Затем я поехал в Севастополь. День пробыл в Феодосии и через Батум направился в Ташкент. Ташкент мне очень понравился с первого взгляда. Он утопает в зелени. На каждом тротуаре доходит до семи рядов деревьев. Да вот тебе: городская дума здесь проектирует правильную порубку деревьев на улицах для дровоснабжения. За Ташкентом стоят ледяной стеной горы Каратау (отроги Тянь-Шаня) высотой с Тирольские Альпы. Положим, Альпы здесь карлики сравнительно. Недалеко ведь отсюда за Алайским хребтом возвышает<ся> вершина 26 тысяч фут. (7 верст) Пик Кауфмана. А от послед<него> русского селения: Памирского поста - всего 150 верст до Кашмирской долины. Отсюда (т. е. из Ташкента) мы тронулись на работы за г. Туркестан к Джулеку (см. по течению Сыр-Дарьи) [Это путешествие с изыскательской партией В. Вяземского продолжалось с 6 октября по 15 ноября 1900 г.; Волошин был назначен начальником каравана и заведующим лагерем.]. Это было самое лучшее из всего. До Туркестана все время направо возвышалась над этой сухой выжженной, знойной степью ледяная цепь гор, а дальше горы стали ниже. Здесь я только понял всю красоту степи.
Полтора месяца я провел в седле. Только верхом можно понять степь. Сперва бифштексы мои не понимали и очень страдали, но потом и они поняли. Я исправлял должность начальника каравана. Под моей властью состояло 22 верблюда, красивых, нелепых, с библейскими физиономиями, напоминающими об ихтиозаврах. Удивительно старомодное, выносливое и в то же время нежное животное. На целые дни, пока передвигался караван, мы уезжали вдвоем с Валерианом в степь. Там мы натыкались на полуразрушенные, развеваемые ветром стены старых городов и крепостей, тысячелетних китайских укреплений, без конца вели разговоры о Китае и о Европейской цивилизации. Об этом-то мне и нужно много, много с тобой поговорить. Валериан очень интересный и оригинальный человек. Он хорошо знает Китай и любит его. От него я узнал много неожиданного и нового. Как-то эти степи умели внушать удивительно объективный взгляд, и отсюда на этой почве, освященной тысячелетиями, по которой Европейские народы проходили даже еще без детских панталончиков, можно было взглянуть со стороны на Европейскую цивилизацию.
Мне как-то ужасно ярко представились ее два источника: как из старого Египта вывезли основы свои два народа - греки и евреи. Рим был ретортой, в которой попавшие туда элементы получили страшную жизненность, практическую мощь и стремление к всемирности. Он воспринял Грецию и Иудею и придал им силу. Ведь теперешняя Европейская культура - чисто еврейская. Средневековое христианство - это еврейство. Теперь и капитализм и социализм тоже создается Евреями. Inde irae. И что удивительно, что единственная страна, где нет евреев, т. к. они, попадая туда, неизбежно ассимилируются и исчезают, - это Китай. Валерианов исходный пункт - то, что основа и зло Европейской цивилизации - это милитаризм. Капитализма бы не было, если б его не защищал солдат. Капитализм - это второстепенное зло и следствие уже, а не начальная причина. А Европейская цивилизация без солдата существовать не может. Положим, он слишком мрачно смотрит на Европейскую цивилизацию. Он долго жил на окраинах, где все великие и прекрасные идеи, кипящие в центральных котлах Европы, проступают только накипью из штыков. Я с ним во многом не согласен, но он дал мне сильный толчок. В XX веке нам надо будет идти учиться к другим цивилизациям: китайцам, индусам. У китайцев нет солдат и они войну ненавидят, а Европейцев презирают за то, что они очень много суетятся и любят воевать. Помнишь ты осенью - письмо одного китайца, появившееся в английских газетах, где он говорит о том, что китайцы уже тысячу лет назад пережили Европейские искания и настроения. Его встретили насмешками, но я глубоко верю в истинность этого письма. Я посылаю тебе один мой фельетон «Эпилог XIX века», где есть кое-что об этих делах, только, к сожалению, коротко, т. к. меня слишком торопили. А пока до завтра, спать пора.
12/25 января.
1½ месяца мы прожили в юртах. Иногда нам приходилось одеваться при температуре в 5 градус. ниже нуля. 1½ месяца я прожил в крошечном городке Джулеке из 5 домов. Там из подворотен вылетают фазаны, по улице гуляют дикие кабаны, а в окрестностях иногда ходят тигры. При нас, положим, не было, т. к. за последние годы они ушли севернее к Аралу. Под конец нас засыпало уже снегом, и приходилось работать иногда во время снежной вьюги. Вернувшись в Ташкент, я немедленно отправился с поручениями в Баку, а на возвратном пути останавливался в Асхабаде у Адриана Петрова и в Самарканде. Помнишь, когда-то Асхабад казался нам краем света, а теперь, когда я оказался на полторы тысячи верст за Асхабадом, он показался мне лежащим совсем в Европе. Положим, представления о расстояниях тут удивительно меняются. Русские расстояния кажутся такими же маленькими после среднеазиатских, как западноевропейские после русских. Проехать чуть не тысячу верст из Ташкента в Казалинск [Город Казалинск находится в 935 верстах от Ташкента (недалеко от Аральского моря), но, судя по письмам, отправленным Волошиным во время путешествия, экспедиция далее Джулека в северо-западном направлении не продвинулась.], на лошадях и по грязи и притом на « трешпанке» (Dreispann) - варварском инструменте, не обладающим не только ни малейшей тенью рессорности, но умудряющимся каждый толчок возводить в куб и квадрат, так что только мечешься на дне его, бьешься головой об кузов и перестаешь уже что-нибудь чувствовать, - это считается совсем близким.
Самарканд поражает царственным величием своих Тамерлановских развалин. Это среднеазиатский Рим. Теперь уже 1½ месяца я живу в Ташкенте. Теперь составляется проект жел. дор., у меня довольно много всякой математической работы. Это ты представь себе только меня в роли техника. В декабре я получил от Охранки известие, что дело мое оставлено без последствий и что я свободен располагать собой [11 декабря 1900 г. Волошин расписался в ташкентской полиции на извещении, что его дело прекращено, и получил заграничный паспорт.]. Я уже предварительно решил в русский университет не возвращаться, а ехать в Париж на Faculté des Lettres или в Ecole des Chartes. Счастливое окончание дела только ускорит это. Я не определил еще срока выезда, но это во всяком случае будет весной между мартом и маем, т. к. я хочу летний семестр уже быть в университете. Я, разумеется, заеду сперва в Крым к маме, потом в Москву (если получу, как служащий, даровой билет) и непременно остановлюсь на несколько дней у тебя в Берлине. Надо будет только подогнать так, чтобы у тебя свободное время было - к Пасхе, что ли? Мне мама пишет, что Яша получил от тебя письмо о том, что ты не можешь ехать в предполагаемое путешествие по северу России. Я об этом услыхал в первый раз, но во всяком случае вот что: я имею на тебя виды на время осенних каникул и буду тебя всячески настраивать и обольщать при свидании: поедем в Пиренеи и затем Испанию. Я думаю, что у меня на это останется немного денег. Вспомни Атта-Троля, Дон Кихота, Дон Карлоса, и поедем. Меня страшно манит теперь всё на юг к Средиземному морю, и тебе тоже надо будет увидеть и понять его. Положим, если ты вместо Испании выберешь Сицилию, я тоже не буду ничего иметь. Путешествия на юге стоят очень дешево: все мое последнее путешествие по Италии и Греции целиком со всеми решительно расходами от Москвы до Севастополя обошлось <в> 170 рублей. Но мне больше хочется в горы, в Пиренеи, где много средневековых замков, много дикости и нетронутости, и много света и солнца. Ты приедешь ко мне в Париж сперва (стыдно, что ты еще не был в Париже). Я тебе его покажу в течение двух недель, а затем мы через Прованс проедем в Пиренеи и будем там бродить - (гулять, а не бежать).
Теперь же я в феврале месяце собираюсь вместе с Валерианом в Китай, т. е. в Кашгар. До Андижана есть железная дорога, а оттуда всего 5 суток езды на лошадях через Тянь-Шань. А в Китае побывать теперь мне ужасно любопытно. Я много мечтал о Памире. Но туда отправиться можно только летом, а я в это время буду уже в Париже. Но один план я непременно приведу когда-нибудь в исполнение: пройти отсюда пешком через Памир и Гималаи в Индию. Вообще меня теперь страшно мучит одна идея, о которой я пока еще никому не говорил: после окончания курса в Париже, т. е. через 4-5 лет, изучивши какое-нибудь ремесло, отправиться странствовать пешком, по Индии, Китаю и Японии, чтобы познакомиться с этими культурами не с европейской точки зрения, которая всегда будет высокомерно-презрительной, а с вполне объективной. В Париже я буду постепенно подготовляться, занимаясь историей и языками. Но главнейшая-то цель моя теперь в Париже - это все-таки литература <и> искусство. Ведь если ты не можешь найти в себе никаких определенных склонностей к какому-нибудь роду человеческого познания, кроме склонности к усердным занятиям вообще, то я вижу свои склонности очень ярко и строго очерченными. Я с твоими взглядами на историю литературы как науку абсолютно не согласен. С твоими опасениями относительно сухости и холода еще больше [Подразумеваются следующие рассуждения в августовском письме Пешковского: «…в литературе меня в сущности интересует она сама, а не ее история. Я интересуюсь ею как критик, но не как историк. <…> „На высотах научной мысли“ всегда холодно, что бы ни трактовала та или иная наука. Если пока в области истории или истории литературы еще не холодно, то это потому, что они еще не науки».]. Для человеческой «мысли» нельзя составить формул, или же составленные формулы совсем не будут походить на естественноисторические. Логические основы исследования останутся в основах те же, но приемы должны создаться другие. Так что эта часть литературы останется еще долго свободной. Но есть другая сторона, к которой естественноисторический метод свободно может быть приложен и должен быть приложен. Эта область в литературе, сколько мне известно, еще не выделялась - именно приемы изобразительности. Впрочем, я начинаю вспоминать, что я тебе уже весной писал об этом и что твои рассуждения об этом в неаполитанском письме, вероятно, только ответ на мои. Ты мне между прочим сообщил новость, что Лера в этом году не в Москве: вот этого я совсем не знал. Почему?
От Алекс<андры> Мих<айловны> я пока получил только одно письмо, наполненное исключительно бурными описаниями достоинств Mario Lago [Имеется в виду письмо А. М. Петровой от 10-22 ноября 1900 г. (ИРЛИ, ф. 562, оп. 3, ед. хр. 951, л. 42-48 об.) с подробным рассказом о Марио Лаго - «молодом италианце, приехавшем для поправки здоровья»: «…я совсем, совсем очарована им. <…> Ему двадцать два года; в будущем году он оканчивает университет и поступает еще в Академию для изучения языка, т. к. пишет и стихи и прозу <…> Читала и переводила ему Ваши стихи; они ему очень понравились. Он мне написал также маленькое дивное стихотворение <…>».]. Таких писем Алекс<андра> Мих<айловна> еще не писала. Вероятно, тебе она писала о нем в точно таком же тоне. Влюблена она? Во всяком случае он меня очень заинтересовал, так же как и его друг: Antonio del Veccio, о котором мне очень интересно будет услышать твое мнение. Я вообще итальянцев очень полюбил: они к нам как-то гораздо ближе, чем французы и особенно немцы. А кстати, как поживает Freulein Franciska Weber и Frau Berger? Если ты их когда-нибудь встретишь, то передай им мой поклон. Я, будучи в Берлине, непременно зайду к ним. Кланяйся и всем другим знакомым: Авксентьеву, Иванову, Рабиновичу [Российские студенты, входившие в Берлине в кружок Авксентьева.] и т. д.
У меня в Ташкенте знакомых немного, но все-таки раз в 10 больше, чем у тебя в Берлине. Прежде всего я здесь познакомился с редакцией местной, только что народившейся газеты «Русский Туркестан» и чувствую, как приятно быть первым <в> деревне, а не вторым в Риме. Я там довольно много пишу. Образец тебе - мой новогодний фельетон [Подразумевается статья «Эпилог XIX века».].
Яхонтов, у которого я живу, - учитель математики в здешней гимназии и товарищ Валериана по университету. Мы с ним ведем бесконечные «русские» разговоры, обо всем, начиная с дифференциального счисления и кончая путешествиями Радда-Бай по Индостану.
Недавно я познакомился еще с одним интересным человеком: сидевшим 4 года в Шлиссельбурге и 12 лет проведшим на Сахалине, на каторге. Свои воспоминания он печатал в «Историческом вестнике» под псевдонимом Миролюбова. Он был морским офицером и был приговорен за политические организации в войсках сперва к повешанью, а потом помилован. Только 2 года <как> он вышел с Сахалина. Это удивительный человек по какой-то примиренности, с какой он глядит на все. Достоевский, верно, таким был. Его настоящая фамилия Ювачев. Другой интересный, но совсем противуположный тип политического - это Гейер, издатель «Рус. Туркестана». Он тоже был приговор. к смертной казни по Лопатинскому процессу, но после сослан сюда в Ташкент, где и остался. Это сама энергия. Кажется, никто здесь не знает лучше его Туркестанский край и больше не работает над ним. Теперь он занимает здесь административное положение и расписывается на бумагах вместо губернатора. Впрочем, здесь и сам вице-губернатор был <в> свое время судим по Каракозовскому делу [Помощником губернатора в Ташкенте в 1900 г. был генерал-лейтенант Николай Александрович Иванов (1842-1904), однако по делу Каракозова проходил Дмитрий Львович Иванов (1846-1924), приговоренный к отдаче в солдаты с правом выслуги (в 1867 г. был переведен в Ташкент из Оренбурга, в 1870 г. произведен в офицеры, в 1873 г. поступил в Горный институт; впоследствии видный геолог).]: поэтому мой фельетон и получил возможность появиться на свет. Вот и все мои знакомые. Ну, надо закончить письмо и идти в контору. Пиши скорее и больше.
Макc Волошин.
P. S. Я недавно прочел «Jenseit von Gut und Boöse» Ницше и был совсем ошеломлен. Непременно купи и прочти. Особенно главы: «Народы и цивилизация» и «К происхождению морали». Когда прочтешь, напиши. Там об Евреях очень интересно. Он их очень любит. Между прочим, последними словами умирающего Вл. Соловьева были: «Мне надо молиться за несчастный Израильский народ». См. Сентябрь 1900 г. «Вестн. Европы» статью Трубецкого [Волошин отсылает к следующему фрагменту статьи С. Н. Трубецкого «Смерть В. С. Соловьева»: «Раз он сказал моей жене: „Мешайте мне засыпать, заставляйте меня молиться за еврейский народ, мне надо за него молиться“, и стал громко читать псалом по-еврейски. Те, кто знал Владимира Сергеевича и его глубокую любовь к еврейскому народу, поймут, что эти слова не были бредом» (Вестник Европы. 1900. № 9. С. 415).].
P. S. Не успел я еще запечатать письмо - звонок: открытка от Лёли с твоим адресом. Немного поздно.
Е. С. ЛЯМИНОЙ
12 января 1901 г. Ташкент
Милая Лёля!
Письмо твое пришло как раз в тот момент, когда я уже запечатывал письмо к Пешковскому, в ответ на его два письма: одно явившееся сюда, побывав в Неаполе, а другое из Берлина, полученные мною вчера. Так что я уже узнал его адрес. Посылаю тебе мой «Эпилог XIX века». Яше я писал на днях, и он, верно, уже получил мое письмо. На Памире нам с ним встретиться не придется, потому что я сам туда не попаду, т. к. весной уже думаю быть в Париже и удовольствуюсь здесь, вероятно, только поездкой в феврале в Кашгар, через Тянь-Шань. А вот если б нам с Яшей встретиться в Париже, а потом в Бретань или в Пиренеи - это бы очень хорошо было. Почему ты разду<ма>ла ехать в Германию? Положим, в Париж бы лучше, и я, если только попаду теперь в Москву, непременно буду уговаривать тебя ехать в Париж.
А я думаю теперь, что смогу попасть и в Москву и в Крым, т. к. я, кажется, в качестве служащего имею право на даровой билет по всем казенным дорогам.
Времени своего отъезда я никак решить не могу, т. к. это все отчасти связано с решением постройки дороги, что решится в феврале. <…>
Передай Нине Федосеевне [Н. Ф. Локошенко.], что здесь в Ташкенте есть барышня с хвостиком бурым и длинным - вершка в четыре. Когда она была маленькая, то хвост у ней торчал из панталончиков. Кроме того, она богатая невеста. Я еще не познакомился, но имею сериозные намерения. До свиданья. Спасибо за адрес. Целую Любу и Мишу [Л. С. и М. С. Лямины.]. Не знаешь ли ты, справлялся ли Яша об «Горной Сказке» в Мире Искусства, как обещал?
Макс.
12/25 января 1901 года.
Е. О. КИРИЕНКО-ВОЛОШИНОЙ
17 января 1901 г. Ташкент
Дорогая мама!
Получил сегодня Вашу открытку от 7-ого января. Беспокойство Ваше по поводу моего неписания, верно, рассеялось уже в тот же день, т. к. я писал вам 29 декабря, т. е. как раз 9 дней пред этим, так что завтра верно я от вас получу уже ответ на него. Работы теперь еще больше: я бываю в конторе теперь от 10 до 3-х и от 6 до 9, так что последние дни совсем некогда что-нибудь делать.
Взвешиваю все различные побудительные причины к моему отъезду и все никак не могу решиться. К началу марта у меня будет 300 рублей, а может, и больше. Теперь у меня 170, и за январь и февраль я получу еще 150. Кроме того, я не брал еще в редакции денег ни за одну статью [Речь идет о гонорарах за публикации в газете «Русский Туркестан».]. Собственно, при отъезде я имею право как служащий получить обратные прогоны в размере полуторамесячного жалования, т. е. 110 р., но получу я их едва ли, т. к. сам ни в каком случае ни говорить, ни просить не буду. Даровой билет по казенным ж. д. верно получу. Так что собственно ехать я смогу даже в начале марта.
Что вы сами думаете об моем отъезде? От Лёли я получил открытку с адресом Пешковского в один день с его собственным письмом из Берлина, в котором он сообщает мне свой адрес.
Из знакомых я вижусь теперь чаще всего с одним очень интересным человеком Ювачевым, бывшим 4 года в Шлиссельбурге и 8 лет на каторге на Сахалине. Его воспоминания напечатаны в «Русском Архиве» под псевдонимом Миролюбова (Очерки Сахалина - с янв. по июль 1900 г.) [Журнал «Русский архив» здесь указан ошибочно.]. Он бывший флотский офицер и был приговорен сперва к повешенью за политические организации в войсках. После Сахалина (он всего 4 года оттуда) он много путешествовал по Америке, Японии, Сирии и Палестине. Он какой-то совсем удивительный человек - примиренный, ровный - в типе Достоевского и религиозный. Статьи его очень стоит прочесть. Он тут тоже «техником» на изысканиях. Мы с ним видимся почти каждый день и ведем бесконечные разговоры.
Ах! Прочтите также в ноябрьской книжке «Русского Богатства» письма Дионео из Англии [Дионео - псевдоним Исаака Владимировича Шкловского (1865-1935, Лондон), публициста, критика, прозаика и поэта. Очерки «Из Англии» (Русское богатство. 1900. № 11. С. 82-105) - обзор английской печати о «хулиганах» - в том числе «культурных». Продолжение очерков - в № 12 «Русского богатства».]. Очень типично. Что говорят и думают московские студенты по поводу 170 киевлян, отданных в солдаты [20 декабря 1900 г. в Университете св. Владимира в Киеве состоялись митинги с требованием возвращения в университет исключенных перед этим участников студенческой сходки; по распоряжению министра просвещения, опубликованному в газетах 11 января 1901 г., 183 студента были отданы в солдаты. По призыву социал-демократов и кадетов в феврале-марте 1901 г. студенческие демонстрации протеста состоялись в Киеве, Харькове, Москве и Петербурге.]? Т<р>усят или негодуют? Или то и другое вместе?
Целую бабушку.
Макс.
17 января 1901 года.
По поводу моего фельетона генерал-губернатор собирал экстерный совет для обсуждения того, что имел ли право цензор пропустить его. Решили оставить без последствий.
Я. А. ГЛОТОВУ
20 января 1901 г. Ташкент
Ты стал удивительно хорошо и интересно писать, Яша! Твое письмо, полученное мною сегодня, так интересно и увлекательно, что, несмотря на всю ту тоску и пакость, которые теперь царят в Моск<ве>, мне все-таки захотелось туда. Письмо мое ты, верно, уже получил и получил вместе с ним и мой фельетон [Фельетон - «Эпилог XIX века».]. Мама, верно, передала тебе также и фельетон об Обер-Аммергау. Это единственные произведения мои в Ташкенте. У меня действительно было много времени в начале декабря, но тогда совсем не хотелось писать, а теперь страшно хочется писать и совсем нет времени, т. к. я занят беспрерывно с 10 часов утра до 9 часов вечера. Положим, это временно и, верно, опять скоро я буду свободен. Мой первый фельетон «В Обер-Аммергау» ташкентской публике не понравился. Он был помещен в первом номере «Русского Туркестана», которым тот открыл в прошлом году свое существование вновь, после целого года молчания, со времени убийства своего первого издателя Сморгунера, застреленного в редакции одним вспыльчивым полковником, оскорбленным нападками либеральной газеты на его особу.
«Зачем это вы перевод в своем первом номере поместили?» - спрашивали редактора догадливые ташкентцы по поводу моего фельетона. Зато «Эпилог XIX века» произвел неожиданный эффект. Генерал-губернатору доложили, что в новогоднем номере «Русского Туркестана» помещена «апология революции». Перепуганный генерал-губернатор собрал экстерный совет для обсуждения этого ужасного произведения; мой фельетон читался, комментировался, но в конце концов решено было «оставить без последствий». В результате в течение нескольких дней ташкентцы цитировали разные места из фельетона. Особенно их поразило то обстоятельство, что XIX век родился в Париже, а умер в Пекине, а потом подпись [«XIX век родился в 1789 году в Париже и умер в 1900 в Пекине», - фраза из «Эпилога XIX века». Подпись под статьей в № 2 «Русского Туркестана» от 3 января 1901 г. Max Vole-à-Chine - имеет каламбурный смысл; подразумевается: Макс, летящий в Китай.]. У «Русского Туркестана» сразу прибавилось подписчиков. Через несколько дней я был в гостях у вице-губернатора [Генерал-лейтенант Н. А. Иванов.] (он же и цензор, если ты это еще не забыл с прошлых экзаменов). Он меня встретил словами: «Ну пусть они там мне объявляют выговор, за то, что я пропустил ваш фельетон… Я даже и хотел бы этого. Мне уж столько выговоров за разную ерунду объявляли, что получить выговор за такую вещь, как Ваш фельетон, мне бы даже хотелось. Впрочем, я тут никакой „апологии революции“ и не вижу - просто очень широкий исторический захват…» Сидючи там за чайным столом, я смотрел на публику и думал: «Ну где возможно, кроме России, такое изумительное сочетание элементов». В состав общества входили: вице-губернатор (привлекался по каракозовскому делу), его жена (была сильно замешана в дела террористов), два полицейме<й>стера (не были никуда замешаны и, слушая все говорившееся, недоуменно хлопали глазами, т. к. из Средней Азии никуда не выезжали), советник областного Управления Гейер - он же редактор «Русского Туркестана» (сидел по лопатинскому делу и был приговорен к повешенью), техник по изысканию Ор<енбургско>-Таш<кентской> ж. д. Ювачев (бывший морской офицер. Был приговорен по делу о военных организациях к повешению, помилован 20-тью годами Шлиссельбурга, но, просидев там 4 года, помилован еще раз 8-мью годами каторги на Сахалине. 3 года назад был выпущен и поехал на Сандвичевы острова, затем в Америку, а этим летом в виде бедуина странствовал по Сирии). Его воспоминания о Сахалине напечатаны в «Историческом Вестнике» (я маме писал неверно, что в «Русском Архиве») за 1900 г. от января по июль, под псевдонимом Миролюбова. Это в высшей степени интересный и симпатичный человек. Положим, ты уж из этого краткого формулярного списка можешь видеть, насколько интересный. Мы с ним видимся теперь почти каждый день и ведем бесконечные разговоры. Он отличается какой-то удивительной примиренностью и очень религиозен. Словом, он нашел выход Достоевского. Теперь он пишет очень любопытное исследование об « уральцах» - раскольниках, сосланных на берега Аральского моря, с которыми он познакомился и очень сошелся во время пребывания там в период изысканий [Указанная работа Ювачева либо не была завершена, либо осталась неопубликованной, либо была напечатана в неизвестном нам издании.]. Он собирается в Петербург, и если он в Москве остановится, то я постараюсь устроить так, чтобы ты с ним познакомился. Между прочим завтра едет в Москву отсюда один молодой ученый Берг, бывший московский студент - окончивший еще при нас. Он будет там очень короткое время и, вероятно, будет читать в географическом обществе либо в обществе любителей естествознания свой доклад об исследованиях Аральского моря: очень интересный. Ты заметь по газетам (он приедет в один день с этим письмом) и пойди, а потом, может, и познакомишься и узнаешь обо мне. Он очень милый человек, почти мальчик.
Будешь ли ты писать о Памире? Верно не будешь! А если не будешь, то передай-ка эту работу мне лучше. У меня тут под руками богатейший материал в публичной библиотеке: все, что когда-нибудь было написано о Памире русскими и иностранными путешественниками. Кроме того, сотни показаний очевидцев, да еще, может, и мои собственные наблюдения. Подумай и если решишь, то оставь себе Волгу, а мне пришли все требования и условия, а я сооружу здесь капитальнейшее исследование. Только скорее, если да. Я много хотел писать об своих путешествиях, да вот все никак не выберу времени, а то сейчас же примусь.
<…>
Кстати: справлялся ли ты в «Мире Искусства» о «Горной Сказке», а то я ее в «Рус. Тур.» напечатаю, чтобы не пропадала по крайней мере и чтобы знакомым можно было бы дать оттиски. Отчего ты не пишешь ничего о Жебунёвых? Я Ларочке [Лариса Владимировна Жебунева.] писал, но ни ответа, ни привета. Также и Карлыч [Ф. К. Арнольд.] не отвечает мне на мое письмо. Брал ли ты у князя или у Леонида наш дневник [Кн. В. П. Ишеев и Л. В. Кандауров. Подразумевается «Журнал путешествия».]? Если нет, то возьми почитать - ведь там изо дня в день все наше путешествие.
Ну довольно. Рука устала и голова ошалела от бесконечного писанья. Пойду прогуляться по азиатскому городу, хоть уже час ночи. Но я люблю лунные ночи в Ташкенте. Пиши мне такие же художественные интересные и веселые песни. Кланяюсь всем и целую кого следует.
Что-то у вас теперь в университете… Хотелось бы быть в Москве, пиши об этом подробнее, а то ведь я ничего не знаю. Будут ли у тебя деньги на путешествия? Как это ты умудрился у Омона [Театр «Омон» в Камергерском переулке (дом Лианозова).] 50 р. прокутить? Мне аж досадно: ведь это стоимость дороги до Неаполя вместе с пашпортом.
Макс.
20 января 1901 г.
Ташкент. Шахризябская, д. Павлова.
Зачем это ты мне карточку финки прислал? Где теперь Шура и где Дунечка [Неустановленные лица.]?
Саша наконец написал мне из Берлина письмо, помеченное августом 1900 года и адресованное в Неаполь + современная приписка [Саша - А. М. Пешковский. К датировке «Август 1900 г.» Пешковский приписал дату повторной отправки письма: «(10 I 1901)».]. Об Норвегии он ни слова. Где и как он там ходил?
А. М. ПЕТРОВОЙ
23 января 1901 г. Ташкент
Дорогая Александра Михайловна!
Посылаю Вам свой новогодний фельетон [Статья «Эпилог XIX века»], который Вам верно будет интересен.
Писать не могу сегодня, т. к. занят теперь разными работами со страшными названиями с 10 час. утра до 9 вечера. А вы мне пишите и поскорей, а то я в последних числах - фюить!! - прямо в Париж. В Крым, увы, не попаду. А в Москве остановлюсь, остановлюсь и в Берлине, специально, чтоб Саше [А. М. Пешковский.] помешать, а то он заработался уж очень. Кроме Faculté des Lettres у меня теперь мелькает мысль: не поступить ли мне и в гравировальное отделение в Académie des Arts? А? Как выдумаете?..
Ну, там видно будет.
Пишите-ка мне поскорей, а то ведь Бог весть сколько лет еще не увидимся, если только вы сами в Париж не приедете.
А что теперь со студентами-то делают! Хорошо, что я покончил с этим.
Кланяюсь всем.
Спросите, пожалуйста, Леру об моем альбоме с фотографическими карточками, который она оставила у каких-то своих знакомых в Москве. Пожалуйста, спросите.
Макс.
Ташкент. Шахризябская ул., д. Павлова, кв. Яхонтова.
23 января 1901 года.
ОКОНЧАНИЕ
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5. Часть 6.
Ташкент. Вход на базар. (Георг Алмаши, 1900)
А. М. ПЕШКОВСКОМУ
11-12 января 1901 г. Ташкент
Шахризябская, д. Павлова, кв. Яхонтова.
11/24 января 1901 года. Ташкент.
Только что получил твой увесистый конверт, дорогой Саша; и так был обрадован, что убежал, не докончив обеда, в свою комнату, заперся, прочел залпом оба письма [Письмо Пешковского из Берлина от 10 января 1901 г. (29 декабря ст. ст. 1900 г.) и приложенное к нему письмо с датировкой «Август 1900 г.», отправленное ранее Волошину в Неаполь и возвращенное автору (ИРЛИ, ф. 562, оп. 3, ед. хр. 963, л. 50-59 об.).], причем во время чтения подскакивал, бегал по комнате и вообще производил разные неподобающие действия. Когда я читал твое письмо в Неаполь, то мне казалось, что, если бы я его получил тогда, я непременно бы поехал с тобой в Норвегию. А не получил я его вовсе не потому, чтобы оно меня там уже не застало, а потому (это я сейчас узнал, взглянув на конверт), <что ты> адресовал его Kirienko-Woloschin’у; а на почте спрашивал исключительно Max Volochine, что я и тебе всегда отмечал, сообщая свои заграничные адреса. Ну, что бы там ни было, неизвестно, но тем, что было, я очень доволен. О моем путешествии до Рима ты уже знаешь из римского письма. В Неаполе я пробыл все<го> 2 дня. Денег уже мало было, а непременно хотелось Грецию посмотреть. Осталось впечатление только чего<-то> ослепительно красивого, блестящего, ужасно сильно живущего. Потом Помпея, Везувий. В Помпее меня ошеломила древнеримская живопись. (Собственно, не в самой Помпее, т. к. она вся находится в Неаполитанском музее). Она показалась мне целым откровением. Она гораздо ближе к нашей современной, чем живопись Возрождения. И я ее ставлю выше последней. И представь мой восторг, когда я это же самое прочел у Тэна. Затем пешком из Салерно в Амальфи и маленький городок Равелло, как орлиное гнездо лежащий на вершине отвесной скалы над морем в лимонных рощах, куда можно добраться только по лестницам, местами высеченным, местами прямо приделанным к скале. Там все голубое: и небо, и море, и горы, и зелень. А солнце! «Экстаз света», как говорит д’Аннунцио в «Джиоконде» (прочти). И как это все теперь ужасно далеко от меня. За сколько тысяч верст? Из Салерно мы проехали в Бриндизи, где нас нагнала телеграмма о смерти Гумберта. Ночью была демонстрация, но народ печали выражал мало и на патриотические речи «народ безмолвствовал». Через два дня отошел пароход на Патрас. Целый день мы стояли в виду Корфу, и у нас не было денег, чтобы нанять лодку и съездить на берег посмотреть памятник Гейне. Наконец, Греция. Из Патраса мы проехали ж. дор. в Коринф. Какая бедность и народа и природы. И какая красота - ни одного лишнего штриха, ни одной лишней краски, а все-таки красивее Италии во всей ее роскоши. Я поднимался на гору Акрокоринф, с которой развертывается под ногами вся средняя Греция с Коринфским и Эгинским заливами. Перешеек, почти прямо под ногами. Скалы Парнаса… Саламис… Эгина… и наконец смутные очертания Акрополя далеко, далеко в тумане.
Из Афин я себе взял на память только сорную травку, выросшую между мраморных плит театра Диониса, в котором когда-то собиралась избраннейшая публика на первые представления драм Софокла, и ветку оливы со склонов Акрополя для Алекс<андры> Мих<айловны>.
В Константинополе нас прежде всего арестовали, по подозрению в том, что мы армяне (в Турции это, оказывается, государственное преступление), и таскали целый день по разным полицейским присутствиям и местам заключения: это было прологом будущего.
Приехав в Крым, я заметался: в Севастополь, в Балаклаву, сейчас же оттуда с Яшей в Ялту [Яша - Я. А. Глотов (живший тогда в Балаклаве). Упоминаемые разъезды приходятся на последние дни июля 1900 г.], из Ялты той же ночью через Яйлу на Чатырдаг, в Алушту. Наконец, в Феодосию, в Коктебель, в Керчь к Юрию Андреевичу [Ю. А. Галабутский.], снова в Коктебель, в Судак… И тут меня наконец поймали жандармы [Волошин был арестован в Судаке 21 августа 1900 г.], которые, как оказалось, с самого моего переезда через границу ловили меня и только через 2 недели поймали. К этому времени я уж и не думал про Ташкент, т. к. Валериан Вяземский все еще обретался в Петербурге и ничего не было еще известно даже о постройке дороги, а собирался через несколько дней ехать в университет. За что и почему меня арестовали, я не знал абсолютно и терялся в самых неправдоподобных догадках, что не мешало мне все-таки сиять радостью и весельем по поводу этого факта. Я тогда чувствовал себя ужасно гордым, особенно когда меня провезли под конвоем по улицам Феодосии. Когда меня в тот же вечер отправляли в Москву, на вокзал меня пришли провожать только Лера и Вера [В. А. Воллк-Ланевская и В. М. Нич.]. Алекс<андра> Мих<айловна> ни сама не пришла, ни пустила Исара [Исар-Абрам Иосифович Спитковский (1878-?), соученик Волошина по Феодосийской гимназии, с 1898 г. студент Киевского университета, впоследствии врач-хирург.] из политических видов и опасений. Я, разумеется, был в восторге от своего интересного положения, и потом Алекс<андра> Мих<айловна> меня ужасно ругала за то, что я все время «бравировал». Так в этом убеждении она и осталась. Я просидел день в Харьковской центральной тюрьме, а затем был посажен в Москве в Басманную часть, где и отсидел в одиночке две недели, удивляя охранников своим прекрасным расположением духа. Сидючи же в тюрьме, я читал, делал шведскую гимнастику и царапал на стене стихи при помощи зубчика от гребенки, т. к. карандаш и бумага воспрещались. Ну об этом периоде моей жизни ты знаешь верно по Яшиным и Лёлиным [Е. С. Лямина.] рассказам. Затем я поехал в Севастополь. День пробыл в Феодосии и через Батум направился в Ташкент. Ташкент мне очень понравился с первого взгляда. Он утопает в зелени. На каждом тротуаре доходит до семи рядов деревьев. Да вот тебе: городская дума здесь проектирует правильную порубку деревьев на улицах для дровоснабжения. За Ташкентом стоят ледяной стеной горы Каратау (отроги Тянь-Шаня) высотой с Тирольские Альпы. Положим, Альпы здесь карлики сравнительно. Недалеко ведь отсюда за Алайским хребтом возвышает<ся> вершина 26 тысяч фут. (7 верст) Пик Кауфмана. А от послед<него> русского селения: Памирского поста - всего 150 верст до Кашмирской долины. Отсюда (т. е. из Ташкента) мы тронулись на работы за г. Туркестан к Джулеку (см. по течению Сыр-Дарьи) [Это путешествие с изыскательской партией В. Вяземского продолжалось с 6 октября по 15 ноября 1900 г.; Волошин был назначен начальником каравана и заведующим лагерем.]. Это было самое лучшее из всего. До Туркестана все время направо возвышалась над этой сухой выжженной, знойной степью ледяная цепь гор, а дальше горы стали ниже. Здесь я только понял всю красоту степи.
Полтора месяца я провел в седле. Только верхом можно понять степь. Сперва бифштексы мои не понимали и очень страдали, но потом и они поняли. Я исправлял должность начальника каравана. Под моей властью состояло 22 верблюда, красивых, нелепых, с библейскими физиономиями, напоминающими об ихтиозаврах. Удивительно старомодное, выносливое и в то же время нежное животное. На целые дни, пока передвигался караван, мы уезжали вдвоем с Валерианом в степь. Там мы натыкались на полуразрушенные, развеваемые ветром стены старых городов и крепостей, тысячелетних китайских укреплений, без конца вели разговоры о Китае и о Европейской цивилизации. Об этом-то мне и нужно много, много с тобой поговорить. Валериан очень интересный и оригинальный человек. Он хорошо знает Китай и любит его. От него я узнал много неожиданного и нового. Как-то эти степи умели внушать удивительно объективный взгляд, и отсюда на этой почве, освященной тысячелетиями, по которой Европейские народы проходили даже еще без детских панталончиков, можно было взглянуть со стороны на Европейскую цивилизацию.
Мне как-то ужасно ярко представились ее два источника: как из старого Египта вывезли основы свои два народа - греки и евреи. Рим был ретортой, в которой попавшие туда элементы получили страшную жизненность, практическую мощь и стремление к всемирности. Он воспринял Грецию и Иудею и придал им силу. Ведь теперешняя Европейская культура - чисто еврейская. Средневековое христианство - это еврейство. Теперь и капитализм и социализм тоже создается Евреями. Inde irae. И что удивительно, что единственная страна, где нет евреев, т. к. они, попадая туда, неизбежно ассимилируются и исчезают, - это Китай. Валерианов исходный пункт - то, что основа и зло Европейской цивилизации - это милитаризм. Капитализма бы не было, если б его не защищал солдат. Капитализм - это второстепенное зло и следствие уже, а не начальная причина. А Европейская цивилизация без солдата существовать не может. Положим, он слишком мрачно смотрит на Европейскую цивилизацию. Он долго жил на окраинах, где все великие и прекрасные идеи, кипящие в центральных котлах Европы, проступают только накипью из штыков. Я с ним во многом не согласен, но он дал мне сильный толчок. В XX веке нам надо будет идти учиться к другим цивилизациям: китайцам, индусам. У китайцев нет солдат и они войну ненавидят, а Европейцев презирают за то, что они очень много суетятся и любят воевать. Помнишь ты осенью - письмо одного китайца, появившееся в английских газетах, где он говорит о том, что китайцы уже тысячу лет назад пережили Европейские искания и настроения. Его встретили насмешками, но я глубоко верю в истинность этого письма. Я посылаю тебе один мой фельетон «Эпилог XIX века», где есть кое-что об этих делах, только, к сожалению, коротко, т. к. меня слишком торопили. А пока до завтра, спать пора.
12/25 января.
1½ месяца мы прожили в юртах. Иногда нам приходилось одеваться при температуре в 5 градус. ниже нуля. 1½ месяца я прожил в крошечном городке Джулеке из 5 домов. Там из подворотен вылетают фазаны, по улице гуляют дикие кабаны, а в окрестностях иногда ходят тигры. При нас, положим, не было, т. к. за последние годы они ушли севернее к Аралу. Под конец нас засыпало уже снегом, и приходилось работать иногда во время снежной вьюги. Вернувшись в Ташкент, я немедленно отправился с поручениями в Баку, а на возвратном пути останавливался в Асхабаде у Адриана Петрова и в Самарканде. Помнишь, когда-то Асхабад казался нам краем света, а теперь, когда я оказался на полторы тысячи верст за Асхабадом, он показался мне лежащим совсем в Европе. Положим, представления о расстояниях тут удивительно меняются. Русские расстояния кажутся такими же маленькими после среднеазиатских, как западноевропейские после русских. Проехать чуть не тысячу верст из Ташкента в Казалинск [Город Казалинск находится в 935 верстах от Ташкента (недалеко от Аральского моря), но, судя по письмам, отправленным Волошиным во время путешествия, экспедиция далее Джулека в северо-западном направлении не продвинулась.], на лошадях и по грязи и притом на « трешпанке» (Dreispann) - варварском инструменте, не обладающим не только ни малейшей тенью рессорности, но умудряющимся каждый толчок возводить в куб и квадрат, так что только мечешься на дне его, бьешься головой об кузов и перестаешь уже что-нибудь чувствовать, - это считается совсем близким.
Самарканд поражает царственным величием своих Тамерлановских развалин. Это среднеазиатский Рим. Теперь уже 1½ месяца я живу в Ташкенте. Теперь составляется проект жел. дор., у меня довольно много всякой математической работы. Это ты представь себе только меня в роли техника. В декабре я получил от Охранки известие, что дело мое оставлено без последствий и что я свободен располагать собой [11 декабря 1900 г. Волошин расписался в ташкентской полиции на извещении, что его дело прекращено, и получил заграничный паспорт.]. Я уже предварительно решил в русский университет не возвращаться, а ехать в Париж на Faculté des Lettres или в Ecole des Chartes. Счастливое окончание дела только ускорит это. Я не определил еще срока выезда, но это во всяком случае будет весной между мартом и маем, т. к. я хочу летний семестр уже быть в университете. Я, разумеется, заеду сперва в Крым к маме, потом в Москву (если получу, как служащий, даровой билет) и непременно остановлюсь на несколько дней у тебя в Берлине. Надо будет только подогнать так, чтобы у тебя свободное время было - к Пасхе, что ли? Мне мама пишет, что Яша получил от тебя письмо о том, что ты не можешь ехать в предполагаемое путешествие по северу России. Я об этом услыхал в первый раз, но во всяком случае вот что: я имею на тебя виды на время осенних каникул и буду тебя всячески настраивать и обольщать при свидании: поедем в Пиренеи и затем Испанию. Я думаю, что у меня на это останется немного денег. Вспомни Атта-Троля, Дон Кихота, Дон Карлоса, и поедем. Меня страшно манит теперь всё на юг к Средиземному морю, и тебе тоже надо будет увидеть и понять его. Положим, если ты вместо Испании выберешь Сицилию, я тоже не буду ничего иметь. Путешествия на юге стоят очень дешево: все мое последнее путешествие по Италии и Греции целиком со всеми решительно расходами от Москвы до Севастополя обошлось <в> 170 рублей. Но мне больше хочется в горы, в Пиренеи, где много средневековых замков, много дикости и нетронутости, и много света и солнца. Ты приедешь ко мне в Париж сперва (стыдно, что ты еще не был в Париже). Я тебе его покажу в течение двух недель, а затем мы через Прованс проедем в Пиренеи и будем там бродить - (гулять, а не бежать).
Теперь же я в феврале месяце собираюсь вместе с Валерианом в Китай, т. е. в Кашгар. До Андижана есть железная дорога, а оттуда всего 5 суток езды на лошадях через Тянь-Шань. А в Китае побывать теперь мне ужасно любопытно. Я много мечтал о Памире. Но туда отправиться можно только летом, а я в это время буду уже в Париже. Но один план я непременно приведу когда-нибудь в исполнение: пройти отсюда пешком через Памир и Гималаи в Индию. Вообще меня теперь страшно мучит одна идея, о которой я пока еще никому не говорил: после окончания курса в Париже, т. е. через 4-5 лет, изучивши какое-нибудь ремесло, отправиться странствовать пешком, по Индии, Китаю и Японии, чтобы познакомиться с этими культурами не с европейской точки зрения, которая всегда будет высокомерно-презрительной, а с вполне объективной. В Париже я буду постепенно подготовляться, занимаясь историей и языками. Но главнейшая-то цель моя теперь в Париже - это все-таки литература <и> искусство. Ведь если ты не можешь найти в себе никаких определенных склонностей к какому-нибудь роду человеческого познания, кроме склонности к усердным занятиям вообще, то я вижу свои склонности очень ярко и строго очерченными. Я с твоими взглядами на историю литературы как науку абсолютно не согласен. С твоими опасениями относительно сухости и холода еще больше [Подразумеваются следующие рассуждения в августовском письме Пешковского: «…в литературе меня в сущности интересует она сама, а не ее история. Я интересуюсь ею как критик, но не как историк. <…> „На высотах научной мысли“ всегда холодно, что бы ни трактовала та или иная наука. Если пока в области истории или истории литературы еще не холодно, то это потому, что они еще не науки».]. Для человеческой «мысли» нельзя составить формул, или же составленные формулы совсем не будут походить на естественноисторические. Логические основы исследования останутся в основах те же, но приемы должны создаться другие. Так что эта часть литературы останется еще долго свободной. Но есть другая сторона, к которой естественноисторический метод свободно может быть приложен и должен быть приложен. Эта область в литературе, сколько мне известно, еще не выделялась - именно приемы изобразительности. Впрочем, я начинаю вспоминать, что я тебе уже весной писал об этом и что твои рассуждения об этом в неаполитанском письме, вероятно, только ответ на мои. Ты мне между прочим сообщил новость, что Лера в этом году не в Москве: вот этого я совсем не знал. Почему?
От Алекс<андры> Мих<айловны> я пока получил только одно письмо, наполненное исключительно бурными описаниями достоинств Mario Lago [Имеется в виду письмо А. М. Петровой от 10-22 ноября 1900 г. (ИРЛИ, ф. 562, оп. 3, ед. хр. 951, л. 42-48 об.) с подробным рассказом о Марио Лаго - «молодом италианце, приехавшем для поправки здоровья»: «…я совсем, совсем очарована им. <…> Ему двадцать два года; в будущем году он оканчивает университет и поступает еще в Академию для изучения языка, т. к. пишет и стихи и прозу <…> Читала и переводила ему Ваши стихи; они ему очень понравились. Он мне написал также маленькое дивное стихотворение <…>».]. Таких писем Алекс<андра> Мих<айловна> еще не писала. Вероятно, тебе она писала о нем в точно таком же тоне. Влюблена она? Во всяком случае он меня очень заинтересовал, так же как и его друг: Antonio del Veccio, о котором мне очень интересно будет услышать твое мнение. Я вообще итальянцев очень полюбил: они к нам как-то гораздо ближе, чем французы и особенно немцы. А кстати, как поживает Freulein Franciska Weber и Frau Berger? Если ты их когда-нибудь встретишь, то передай им мой поклон. Я, будучи в Берлине, непременно зайду к ним. Кланяйся и всем другим знакомым: Авксентьеву, Иванову, Рабиновичу [Российские студенты, входившие в Берлине в кружок Авксентьева.] и т. д.
У меня в Ташкенте знакомых немного, но все-таки раз в 10 больше, чем у тебя в Берлине. Прежде всего я здесь познакомился с редакцией местной, только что народившейся газеты «Русский Туркестан» и чувствую, как приятно быть первым <в> деревне, а не вторым в Риме. Я там довольно много пишу. Образец тебе - мой новогодний фельетон [Подразумевается статья «Эпилог XIX века».].
Яхонтов, у которого я живу, - учитель математики в здешней гимназии и товарищ Валериана по университету. Мы с ним ведем бесконечные «русские» разговоры, обо всем, начиная с дифференциального счисления и кончая путешествиями Радда-Бай по Индостану.
Недавно я познакомился еще с одним интересным человеком: сидевшим 4 года в Шлиссельбурге и 12 лет проведшим на Сахалине, на каторге. Свои воспоминания он печатал в «Историческом вестнике» под псевдонимом Миролюбова. Он был морским офицером и был приговорен за политические организации в войсках сперва к повешанью, а потом помилован. Только 2 года <как> он вышел с Сахалина. Это удивительный человек по какой-то примиренности, с какой он глядит на все. Достоевский, верно, таким был. Его настоящая фамилия Ювачев. Другой интересный, но совсем противуположный тип политического - это Гейер, издатель «Рус. Туркестана». Он тоже был приговор. к смертной казни по Лопатинскому процессу, но после сослан сюда в Ташкент, где и остался. Это сама энергия. Кажется, никто здесь не знает лучше его Туркестанский край и больше не работает над ним. Теперь он занимает здесь административное положение и расписывается на бумагах вместо губернатора. Впрочем, здесь и сам вице-губернатор был <в> свое время судим по Каракозовскому делу [Помощником губернатора в Ташкенте в 1900 г. был генерал-лейтенант Николай Александрович Иванов (1842-1904), однако по делу Каракозова проходил Дмитрий Львович Иванов (1846-1924), приговоренный к отдаче в солдаты с правом выслуги (в 1867 г. был переведен в Ташкент из Оренбурга, в 1870 г. произведен в офицеры, в 1873 г. поступил в Горный институт; впоследствии видный геолог).]: поэтому мой фельетон и получил возможность появиться на свет. Вот и все мои знакомые. Ну, надо закончить письмо и идти в контору. Пиши скорее и больше.
Макc Волошин.
P. S. Я недавно прочел «Jenseit von Gut und Boöse» Ницше и был совсем ошеломлен. Непременно купи и прочти. Особенно главы: «Народы и цивилизация» и «К происхождению морали». Когда прочтешь, напиши. Там об Евреях очень интересно. Он их очень любит. Между прочим, последними словами умирающего Вл. Соловьева были: «Мне надо молиться за несчастный Израильский народ». См. Сентябрь 1900 г. «Вестн. Европы» статью Трубецкого [Волошин отсылает к следующему фрагменту статьи С. Н. Трубецкого «Смерть В. С. Соловьева»: «Раз он сказал моей жене: „Мешайте мне засыпать, заставляйте меня молиться за еврейский народ, мне надо за него молиться“, и стал громко читать псалом по-еврейски. Те, кто знал Владимира Сергеевича и его глубокую любовь к еврейскому народу, поймут, что эти слова не были бредом» (Вестник Европы. 1900. № 9. С. 415).].
P. S. Не успел я еще запечатать письмо - звонок: открытка от Лёли с твоим адресом. Немного поздно.
Е. С. ЛЯМИНОЙ
12 января 1901 г. Ташкент
Милая Лёля!
Письмо твое пришло как раз в тот момент, когда я уже запечатывал письмо к Пешковскому, в ответ на его два письма: одно явившееся сюда, побывав в Неаполе, а другое из Берлина, полученные мною вчера. Так что я уже узнал его адрес. Посылаю тебе мой «Эпилог XIX века». Яше я писал на днях, и он, верно, уже получил мое письмо. На Памире нам с ним встретиться не придется, потому что я сам туда не попаду, т. к. весной уже думаю быть в Париже и удовольствуюсь здесь, вероятно, только поездкой в феврале в Кашгар, через Тянь-Шань. А вот если б нам с Яшей встретиться в Париже, а потом в Бретань или в Пиренеи - это бы очень хорошо было. Почему ты разду<ма>ла ехать в Германию? Положим, в Париж бы лучше, и я, если только попаду теперь в Москву, непременно буду уговаривать тебя ехать в Париж.
А я думаю теперь, что смогу попасть и в Москву и в Крым, т. к. я, кажется, в качестве служащего имею право на даровой билет по всем казенным дорогам.
Времени своего отъезда я никак решить не могу, т. к. это все отчасти связано с решением постройки дороги, что решится в феврале. <…>
Передай Нине Федосеевне [Н. Ф. Локошенко.], что здесь в Ташкенте есть барышня с хвостиком бурым и длинным - вершка в четыре. Когда она была маленькая, то хвост у ней торчал из панталончиков. Кроме того, она богатая невеста. Я еще не познакомился, но имею сериозные намерения. До свиданья. Спасибо за адрес. Целую Любу и Мишу [Л. С. и М. С. Лямины.]. Не знаешь ли ты, справлялся ли Яша об «Горной Сказке» в Мире Искусства, как обещал?
Макс.
12/25 января 1901 года.
Е. О. КИРИЕНКО-ВОЛОШИНОЙ
17 января 1901 г. Ташкент
Дорогая мама!
Получил сегодня Вашу открытку от 7-ого января. Беспокойство Ваше по поводу моего неписания, верно, рассеялось уже в тот же день, т. к. я писал вам 29 декабря, т. е. как раз 9 дней пред этим, так что завтра верно я от вас получу уже ответ на него. Работы теперь еще больше: я бываю в конторе теперь от 10 до 3-х и от 6 до 9, так что последние дни совсем некогда что-нибудь делать.
Взвешиваю все различные побудительные причины к моему отъезду и все никак не могу решиться. К началу марта у меня будет 300 рублей, а может, и больше. Теперь у меня 170, и за январь и февраль я получу еще 150. Кроме того, я не брал еще в редакции денег ни за одну статью [Речь идет о гонорарах за публикации в газете «Русский Туркестан».]. Собственно, при отъезде я имею право как служащий получить обратные прогоны в размере полуторамесячного жалования, т. е. 110 р., но получу я их едва ли, т. к. сам ни в каком случае ни говорить, ни просить не буду. Даровой билет по казенным ж. д. верно получу. Так что собственно ехать я смогу даже в начале марта.
Что вы сами думаете об моем отъезде? От Лёли я получил открытку с адресом Пешковского в один день с его собственным письмом из Берлина, в котором он сообщает мне свой адрес.
Из знакомых я вижусь теперь чаще всего с одним очень интересным человеком Ювачевым, бывшим 4 года в Шлиссельбурге и 8 лет на каторге на Сахалине. Его воспоминания напечатаны в «Русском Архиве» под псевдонимом Миролюбова (Очерки Сахалина - с янв. по июль 1900 г.) [Журнал «Русский архив» здесь указан ошибочно.]. Он бывший флотский офицер и был приговорен сперва к повешенью за политические организации в войсках. После Сахалина (он всего 4 года оттуда) он много путешествовал по Америке, Японии, Сирии и Палестине. Он какой-то совсем удивительный человек - примиренный, ровный - в типе Достоевского и религиозный. Статьи его очень стоит прочесть. Он тут тоже «техником» на изысканиях. Мы с ним видимся почти каждый день и ведем бесконечные разговоры.
Ах! Прочтите также в ноябрьской книжке «Русского Богатства» письма Дионео из Англии [Дионео - псевдоним Исаака Владимировича Шкловского (1865-1935, Лондон), публициста, критика, прозаика и поэта. Очерки «Из Англии» (Русское богатство. 1900. № 11. С. 82-105) - обзор английской печати о «хулиганах» - в том числе «культурных». Продолжение очерков - в № 12 «Русского богатства».]. Очень типично. Что говорят и думают московские студенты по поводу 170 киевлян, отданных в солдаты [20 декабря 1900 г. в Университете св. Владимира в Киеве состоялись митинги с требованием возвращения в университет исключенных перед этим участников студенческой сходки; по распоряжению министра просвещения, опубликованному в газетах 11 января 1901 г., 183 студента были отданы в солдаты. По призыву социал-демократов и кадетов в феврале-марте 1901 г. студенческие демонстрации протеста состоялись в Киеве, Харькове, Москве и Петербурге.]? Т<р>усят или негодуют? Или то и другое вместе?
Целую бабушку.
Макс.
17 января 1901 года.
По поводу моего фельетона генерал-губернатор собирал экстерный совет для обсуждения того, что имел ли право цензор пропустить его. Решили оставить без последствий.
Я. А. ГЛОТОВУ
20 января 1901 г. Ташкент
Ты стал удивительно хорошо и интересно писать, Яша! Твое письмо, полученное мною сегодня, так интересно и увлекательно, что, несмотря на всю ту тоску и пакость, которые теперь царят в Моск<ве>, мне все-таки захотелось туда. Письмо мое ты, верно, уже получил и получил вместе с ним и мой фельетон [Фельетон - «Эпилог XIX века».]. Мама, верно, передала тебе также и фельетон об Обер-Аммергау. Это единственные произведения мои в Ташкенте. У меня действительно было много времени в начале декабря, но тогда совсем не хотелось писать, а теперь страшно хочется писать и совсем нет времени, т. к. я занят беспрерывно с 10 часов утра до 9 часов вечера. Положим, это временно и, верно, опять скоро я буду свободен. Мой первый фельетон «В Обер-Аммергау» ташкентской публике не понравился. Он был помещен в первом номере «Русского Туркестана», которым тот открыл в прошлом году свое существование вновь, после целого года молчания, со времени убийства своего первого издателя Сморгунера, застреленного в редакции одним вспыльчивым полковником, оскорбленным нападками либеральной газеты на его особу.
«Зачем это вы перевод в своем первом номере поместили?» - спрашивали редактора догадливые ташкентцы по поводу моего фельетона. Зато «Эпилог XIX века» произвел неожиданный эффект. Генерал-губернатору доложили, что в новогоднем номере «Русского Туркестана» помещена «апология революции». Перепуганный генерал-губернатор собрал экстерный совет для обсуждения этого ужасного произведения; мой фельетон читался, комментировался, но в конце концов решено было «оставить без последствий». В результате в течение нескольких дней ташкентцы цитировали разные места из фельетона. Особенно их поразило то обстоятельство, что XIX век родился в Париже, а умер в Пекине, а потом подпись [«XIX век родился в 1789 году в Париже и умер в 1900 в Пекине», - фраза из «Эпилога XIX века». Подпись под статьей в № 2 «Русского Туркестана» от 3 января 1901 г. Max Vole-à-Chine - имеет каламбурный смысл; подразумевается: Макс, летящий в Китай.]. У «Русского Туркестана» сразу прибавилось подписчиков. Через несколько дней я был в гостях у вице-губернатора [Генерал-лейтенант Н. А. Иванов.] (он же и цензор, если ты это еще не забыл с прошлых экзаменов). Он меня встретил словами: «Ну пусть они там мне объявляют выговор, за то, что я пропустил ваш фельетон… Я даже и хотел бы этого. Мне уж столько выговоров за разную ерунду объявляли, что получить выговор за такую вещь, как Ваш фельетон, мне бы даже хотелось. Впрочем, я тут никакой „апологии революции“ и не вижу - просто очень широкий исторический захват…» Сидючи там за чайным столом, я смотрел на публику и думал: «Ну где возможно, кроме России, такое изумительное сочетание элементов». В состав общества входили: вице-губернатор (привлекался по каракозовскому делу), его жена (была сильно замешана в дела террористов), два полицейме<й>стера (не были никуда замешаны и, слушая все говорившееся, недоуменно хлопали глазами, т. к. из Средней Азии никуда не выезжали), советник областного Управления Гейер - он же редактор «Русского Туркестана» (сидел по лопатинскому делу и был приговорен к повешенью), техник по изысканию Ор<енбургско>-Таш<кентской> ж. д. Ювачев (бывший морской офицер. Был приговорен по делу о военных организациях к повешению, помилован 20-тью годами Шлиссельбурга, но, просидев там 4 года, помилован еще раз 8-мью годами каторги на Сахалине. 3 года назад был выпущен и поехал на Сандвичевы острова, затем в Америку, а этим летом в виде бедуина странствовал по Сирии). Его воспоминания о Сахалине напечатаны в «Историческом Вестнике» (я маме писал неверно, что в «Русском Архиве») за 1900 г. от января по июль, под псевдонимом Миролюбова. Это в высшей степени интересный и симпатичный человек. Положим, ты уж из этого краткого формулярного списка можешь видеть, насколько интересный. Мы с ним видимся теперь почти каждый день и ведем бесконечные разговоры. Он отличается какой-то удивительной примиренностью и очень религиозен. Словом, он нашел выход Достоевского. Теперь он пишет очень любопытное исследование об « уральцах» - раскольниках, сосланных на берега Аральского моря, с которыми он познакомился и очень сошелся во время пребывания там в период изысканий [Указанная работа Ювачева либо не была завершена, либо осталась неопубликованной, либо была напечатана в неизвестном нам издании.]. Он собирается в Петербург, и если он в Москве остановится, то я постараюсь устроить так, чтобы ты с ним познакомился. Между прочим завтра едет в Москву отсюда один молодой ученый Берг, бывший московский студент - окончивший еще при нас. Он будет там очень короткое время и, вероятно, будет читать в географическом обществе либо в обществе любителей естествознания свой доклад об исследованиях Аральского моря: очень интересный. Ты заметь по газетам (он приедет в один день с этим письмом) и пойди, а потом, может, и познакомишься и узнаешь обо мне. Он очень милый человек, почти мальчик.
Будешь ли ты писать о Памире? Верно не будешь! А если не будешь, то передай-ка эту работу мне лучше. У меня тут под руками богатейший материал в публичной библиотеке: все, что когда-нибудь было написано о Памире русскими и иностранными путешественниками. Кроме того, сотни показаний очевидцев, да еще, может, и мои собственные наблюдения. Подумай и если решишь, то оставь себе Волгу, а мне пришли все требования и условия, а я сооружу здесь капитальнейшее исследование. Только скорее, если да. Я много хотел писать об своих путешествиях, да вот все никак не выберу времени, а то сейчас же примусь.
<…>
Кстати: справлялся ли ты в «Мире Искусства» о «Горной Сказке», а то я ее в «Рус. Тур.» напечатаю, чтобы не пропадала по крайней мере и чтобы знакомым можно было бы дать оттиски. Отчего ты не пишешь ничего о Жебунёвых? Я Ларочке [Лариса Владимировна Жебунева.] писал, но ни ответа, ни привета. Также и Карлыч [Ф. К. Арнольд.] не отвечает мне на мое письмо. Брал ли ты у князя или у Леонида наш дневник [Кн. В. П. Ишеев и Л. В. Кандауров. Подразумевается «Журнал путешествия».]? Если нет, то возьми почитать - ведь там изо дня в день все наше путешествие.
Ну довольно. Рука устала и голова ошалела от бесконечного писанья. Пойду прогуляться по азиатскому городу, хоть уже час ночи. Но я люблю лунные ночи в Ташкенте. Пиши мне такие же художественные интересные и веселые песни. Кланяюсь всем и целую кого следует.
Что-то у вас теперь в университете… Хотелось бы быть в Москве, пиши об этом подробнее, а то ведь я ничего не знаю. Будут ли у тебя деньги на путешествия? Как это ты умудрился у Омона [Театр «Омон» в Камергерском переулке (дом Лианозова).] 50 р. прокутить? Мне аж досадно: ведь это стоимость дороги до Неаполя вместе с пашпортом.
Макс.
20 января 1901 г.
Ташкент. Шахризябская, д. Павлова.
Зачем это ты мне карточку финки прислал? Где теперь Шура и где Дунечка [Неустановленные лица.]?
Саша наконец написал мне из Берлина письмо, помеченное августом 1900 года и адресованное в Неаполь + современная приписка [Саша - А. М. Пешковский. К датировке «Август 1900 г.» Пешковский приписал дату повторной отправки письма: «(10 I 1901)».]. Об Норвегии он ни слова. Где и как он там ходил?
А. М. ПЕТРОВОЙ
23 января 1901 г. Ташкент
Дорогая Александра Михайловна!
Посылаю Вам свой новогодний фельетон [Статья «Эпилог XIX века»], который Вам верно будет интересен.
Писать не могу сегодня, т. к. занят теперь разными работами со страшными названиями с 10 час. утра до 9 вечера. А вы мне пишите и поскорей, а то я в последних числах - фюить!! - прямо в Париж. В Крым, увы, не попаду. А в Москве остановлюсь, остановлюсь и в Берлине, специально, чтоб Саше [А. М. Пешковский.] помешать, а то он заработался уж очень. Кроме Faculté des Lettres у меня теперь мелькает мысль: не поступить ли мне и в гравировальное отделение в Académie des Arts? А? Как выдумаете?..
Ну, там видно будет.
Пишите-ка мне поскорей, а то ведь Бог весть сколько лет еще не увидимся, если только вы сами в Париж не приедете.
А что теперь со студентами-то делают! Хорошо, что я покончил с этим.
Кланяюсь всем.
Спросите, пожалуйста, Леру об моем альбоме с фотографическими карточками, который она оставила у каких-то своих знакомых в Москве. Пожалуйста, спросите.
Макс.
Ташкент. Шахризябская ул., д. Павлова, кв. Яхонтова.
23 января 1901 года.
ОКОНЧАНИЕ