Максимилиан Волошин. Туркестанские письма. 6. Перед отъездом
М. А. Волошин. Собрание сочинений в 13 (17) томах / Под общ. ред. В. П. Купченко и А. В. Лаврова. - М., 2003-2015.
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5.
Группа туркмен на станции Геок-Тепе (Георг Алмаши, 1900)
Е. О. КИРИЕНКО-ВОЛОШИНОЙ
23 января 1901 г. Ташкент
Дорогая мама!
Сегодня пришло Ваше письмо от 12 января (ответ на мое от 30 декабря). Прежде всего о делах. Я сказал Валериану, что хочу продать свою кровать, и он ответил, что покупает ее для конторы. О цене мы еще не говорили, но во всяком случае это лучше, чем тащить эту неуклюжую и тяжелую махину, которой я не пользовался. Относительно ковра я узнаю и напишу. Мех тоже постараюсь купить в скором времени. Если вы будете ждать меня в Москве, то это будет очень хорошо. Я думаю, что смогу приехать теперь даже раньше: в начале марта, т. к. у меня к концу февраля будет уже 300 рублей, не считая того, что я получу с редакции, а там наберется верно до 60-ти.
Кроме того, я заключил с редакцией [Редакция газеты «Русский Туркестан».] условие на то время, пока я буду за границей, что я буду посылать им ежемесячно по 2 фельетона, а они мне регулярно каждый месяц будут высылать по 25 рублей, а через несколько месяцев будет производиться общий итог, т. к. я, конечно, в двух фельетонах напишу больше, чем на 25. Так что у меня таким образом будет в месяц обеспечено не 40 р., а 65 р., что мне даст возможность быть не только вольнослушателем, но и действительным студентом. У меня будет 165 фр. в месяц, а Жорж Занд жила в Париже во времена своей молодости на 100.
Как Валериан говорит, я могу получить билеты по всем казенным жел. дорогам. То есть всё до Москвы, кроме расстояния Баку - Ростов. Я думаю, что смогу получить и от Москвы до Варшавы. Это будет мне стоить дешевле, чем пароход от Батума до Феодосии. Если я тронусь в начале марта, то Вам и ждать не придется.
Не понимаю, почему Вам так хочется домик именно в Коктебеле, когда на свете есть много значительно лучших мест. Почему вы так сразу отвергаете предположение Досекина о Неаполе, право, не понимаю [12 января 1901 г. Е. О. писала Волошину, что идея «строить в Коктебеле домик» укрепилась, она думает «сделать это с подрядом», а Батум «совсем похерила»; узнала от Досекиной (а не от Досекина), что «на берегу моря близ Неаполя» можно купить замок с клочком земли за 900 р., но и это ее «не соблазняет» (ИРЛИ, ф. 562, оп. 3, ед. хр. 648, л. 1-4 об.).]. Домик где-нибудь на берегу Соррентского полуострова, особенно с южной его стороны между Салерно и Амальфи около Capo del Orso при городках Minori и Majori или дальше около Позитано - что может быть лучше? Туристов там нет: они толкутся на северном берегу около Сорренто. А какая красота! Когда я попал туда, мне сначала показалось, что я вижу что-то знакомое, похожее на Ялту, но после понял, что Ялта сравнительно с этим просто лубочная копия с мастерского произведения гения. Там все голубое: и море, и скалы, и небо. Глядя на Черное море, нельзя составить себе никакого представления о всей синей прозрачности Средиземного. Оно так же не похоже на него, как Патриаршие пруды на Коктебельский залив.
У нас был бы там маленький домик, окруженный тенистой рощей лимонов. Кругом бы вился виноград, росли кактусы и агавы. В горах тысячи прогулок одна другой живописнее и верхом, и пешком, и на лодке. Страшная дешевизна жизни. Симпатичные веселые итальянские крестьяне. Рядом в нескольких часах езды Неаполь. Дорога до Москвы всего 40 рублей.
Во всяком случае вот что: погодите решать что-нибудь определенное до моего приезда, а поговорив, решимте это вдвоем, потому что мне хочется тоже вложить в домик свою долю.
Напишите мне, когда бы вы думали уехать в Крым, если бы не дожидались меня? А я напишу Вам об окончательном сроке моего отъезда в скором времени. От Яши я на днях получил письмо. Что-то теперь у Вас в Москве со студентами делается?
Макс.
23 января 1901 г. Ташкент.
Целую бабушку.
Л. В. КАНДАУРОВУ
24 января 1901 г. Ташкент
Я только что перечитал Ваши три письма, дорогой Леонид, писанные мне в Ташкент, и мне снова стало совестно, что я так долго Вам тогда не ответил. Может, Вы поэтому и не пишете теперь? Ну, не сердитесь, пожалуйста.
Я сам верно уже скоро буду в Москве, проездом в Париж, и остановлюсь там дней на десять.
Жизнь моя теперь идет очень однообразно, т. к. я с десяти часов утра до девяти часов вечера занят в конторе, а потом вплоть до трех ночи заготовляю впрок фельетоны для «Русского Туркестана». Между прочим, начал писать и очерки нашего путешествия, т. е. путешествия там нет, а только очерки и картины [По впечатлениям от летнего заграничного путешествия 1900 г. Волошин написал цикл путевых очерков «Листки из записной книжки», опубликованный в «Русском Туркестане» в 1901 г. (№ 13. 28 янв.; № 18. 9 февр.; № 20. 16 февр.; № 26. 2 марта; № 34. 18 марта).]. В общем, слабо.
Ни на Памир, ни в Кашгар я, очевидно, не поеду, т. к. слишком меня сразу потянуло в Париж. А осенью на время каникул (тамошних) думаю в Пиренеи и в Испанию.
Что это Карлыч мне не пишет?
Да - вот просьба: узнайте, пожалуйста, у Карандеева [Со студентом естественного факультета Московского университета В. А. Карандеевым Волошин и его спутники по путешествию познакомились на пароходе «Эвтерпа» 22 июля / 4 августа 1900 г.] адрес нашего константинопольского знакомого Эдуарда Тарсиана в Париже. У меня адрес был записан, но пропал во время ареста, а у Карандеева, может, сохранился. А мне бы хотелось найти Тарсиана в Париже. Он - милый.
До двадцатого февраля я буду во всяком случае в Ташкенте, а письма идут сюда из Москвы девять дней.
Я никак не могу понять из Ваших писем: продолжаете ли Вы быть филологом или бросили университет?
Что поделывает Князь? Слышали ли что-нибудь о незабвенном Алексисе? [А. В. Смирнов. 4 февраля 1901 г. Кандауров отвечал: «Князь не едет в Москву, верно трусит студенческих смут, как бы не получить в чужом пиру похмелье. Alexis’а я видел осенью только мельком» (ИРЛИ, ф. 562, оп. 3, ед. хр. 617).] Общий поклон.
Макс.
Ташкент, Шахризябская ул., д. Павлова, кв. Яхонтова.
Л. В. КАНДАУРОВУ
25 января 1901 г. Ташкент
Сегодня только утром я отправил тебе письмо и сейчас же получил ответ. Я очень рад, что, наконец, наш римский брудершафт подействовал, хоть и через шесть месяцев [Подразумевается предложение Волошина «выпить брудершафт» 3/16 июля 1900 г. в Риме.]. Где мы бишь его пили? Кажется, в каком-то из переулков около св. Петра? Помню только, что за какие-то печенья с нас лиру взяли тогда (ужасная сумма!). Ужасно медленно действующее вино было. Представь себе, меня даже Князевы штаны [Приобретение кн. В. П. Ишеевым новых брюк стало предметом полушуточного обсуждения на страницах «Журнала путешествия» (записи от 11/24 июля 1900 г.).] перестали возмущать, а ведь полтора месяца назад я вспоминал и возмущался. Ужасно мне будет интересно прочесть теперь наш дневник. Какое впечатление производит он на наших знакомых?
Относительно знакомства с Поленовым я очень мечтаю, после твоего первого письма, и думаю быть в Москве именно как раз в начале марта. В Кашгар я уже верно не попаду: теперь страшные снега на Тянь-Шане, и Валериан отказывается. Поэтому я и приеду раньше. Не можешь ли ты мне как-нибудь устроить через Поленовых знакомство с какими-нибудь русскими художниками в Париже. Я буду об этом просить г-жу Юнге, но едва ли у ней остались какие-нибудь знакомые теперь в Париже. Кроме занятой историей литературы и искусства, я думаю попробовать учиться и рисованию-гравированию собственно. Я теперь снова начал рисовать пером, и это мне очень улыбается. Только это, конечно, одни бесчисленные проекты, т. к., кроме того, я еще думаю учиться какому-нибудь ремеслу, чтобы иметь возможность путешествовать совсем без денег. Думаю после окончания курса в Париже идти пешком в Индию через Памир и Гималаи, думаю еще поехать в Японию. Это последнее, между прочим, страшно дешево, если поехать из Европы на японском пароходе и немного научиться языку. Двухсот пятидесяти рублей вполне достаточно. Не желаешь ли в новое «сверхчеловеческое путешествие» в Японию?
Поздравляю Константина Васильевича [В письме от 14 января Кандауров извещал Волошина о женитьбе брата, К. В. Кандаурова, в двадцатых числах января.]. Господи! Кажется, с моего отъезда из Москвы все переженились: ты, Федор [Ф. К. Арнольд.], Блюм, Озеров, Константин Васильевич, Климентьев. И все сразу. Прямо поветрие какое-то.
Учиться у китайцев я советую совсем не в ироническом смысле [14 января 1901 г. Кандауров писал Волошину: «Твой фельетон очень интересен, но я все же не чувствую пристрастия к китайцам и понимаю как прием иронии советы у них учиться».]: во-первых, мы их совсем не знали, во-вторых, это единственная цивилизация, не основанная на рабстве, потом они умудрились избегнуть милитаризма и капитализма, наконец, полная равноправность, отсутствие аристократии и в основе вместо лозунга «прогресс есть увеличение потребностей» диаметрально противоположное стремление. Это все может не понравиться, и мы найдем, что в Европе все-таки истина, но поучиться этому следует. «Быть как можно меньше европейцем» для настоящего (но не для другого) времени - это необходимый нравственный принцип.
Поклон Лидии… (а дальше вот не помню как) [Л. Т. Кандаурова.], Федору, Блюму, Князю, Константину Васильевичу и т. д.
Макс.
Е. О. КИРИЕНКО-ВОЛОШИНОЙ
29 января 1901 г. Ташкент
29 января 1901 г.
Дорогая мама!
От Вас все нету ответа на мое письмо с новогодним фельетоном, а я его жду с нетерпением, т. к. оно могло бы прийти уже 25-го. Я решил ехать в Москву около 20 февраля. Я получу тогда жалование (Валериан сказал, что даст мне и прогоны и билет) и поеду вместе с Ювачевым, о котором я Вам уже писал (я только ошибся: его статьи о Сахалине помещены не в «Русском Архиве», а в «Историческом Вестнике» за 1900 г. с января по июль). Мы тогда проедем до Тифлиса, а оттуда по Военно-Грузинской дороге.
Такой черной шкурки, как вы просили, я не нашел, но зато купил для вас огромную - белый мех очень мягкий, пушистый, теплый с длинными локонами неизвестно от какого животного. Сарт все говорил про какую-то каракулю. Но сколько мне известно, таких животных не существует. Купил я тоже Вам и ковер: 2¾ арш. длины и 1¾ ширины, кажется, ничего себе: мохнатый и не очень пестрый. И то и другое стоит 27 рублей (вместе). И я это верно вышлю раньше, т. к. не хочу тащить с собой слишком много.
Пишу я теперь фельетонов массу: один напечатанный посылаю Вам. Это начало очерков путешествия. Фельетоны эти в Ташкенте производят фурор. Вице-губернатор [Генерал-лейтенант Н. А. Иванов.], у которого я теперь часто бываю, мне говорил вчера: «Вы пишите только больше: все пропущу, что ни напишете», и каждый раз, как я к нему прихожу, просит меня прочитать о Версале (сыр) [Стихотворение Волошина «В Версале», или «Версальский сыр» («В осенний холодный, но солнечный день…»), написанное 2 января 1900 г. в Берлине.], что ему очень нравится.
Что делается теперь со студентами в Москве и вообще? Кроме правительственного сообщения сюда не проникло никаких сведений.
Я думаю, что вы во всяком случае не тронетесь из Москвы раньше половины марта, так что мы, прожив вместе с полмесяца, тронемся одновременно в разные стороны.
Пока у меня совсем почти не было знакомых в Ташкенте, но теперь меня уже совсем осаждают разными приглашениями и просьбами об участии в литературных вечерах, концертах, спектаклях.
Я собираюсь, между прочим, ставить здесь «Дядю Ваню».
До свиданья. Целую бабушку и с нетерпением жду Вашего мнения о новогоднем фельетоне.
Макс Волошин.
P. S. Заграничный пашпорт я думаю взять здесь, чтобы не иметь историй в Москве. А то скажут, как Пешковскому, что надо сперва три месяца прожить.
Е. О. КИРИЕНКО-ВОЛОШИНОЙ
4 февраля 1901 г. Ташкент
4 февраля 1901 г.
Наконец-то я получил от Вас письмо, дорогая мама, а то я начиная уже беспокоиться. На это письмо Вы мне уж не отвечайте: Ваш ответ не застанет меня, потому что я выеду из Ташкента 20 февраля или 21-го. Приеду я в Москву не второго марта, а несколько позже, т. к. проеду по Военно-Грузинской дороге, что меня несколько задержит [Волошин выехал из Ташкента (вместе с И. П. Ювачевым) в Москву около 22 февраля (через Самарканд, Асхабад, Красноводск, Баку, Тифлис, Владикавказ), прибыл в Москву 4 марта 1901 г.]. Билетов даровых я, к сожалению, не получу, так как, оказывается, они смогут получить только через 2 месяца. Но это ничего - по моим расчетам дорога до Москвы мне обойдется 40 рубл. с Военно-Грузинской дорогой. При отъезде у меня будет вместе с прогонами (112 р.) - 386 руб. да из редакции я получу еще 80-100 рубл.
Прожив в Москве недели две, я тронусь в Берлин. Остановлюсь там на несколько дней, а оттуда думаю проехать в Париж через Дрезден, Нюренберг, Страссбург, чтобы повидать и эти города. Расстояние тут такое же, как через Кёльн, а через Кёльн III кл. от Москвы до Парижа стоит 38 р. Я же по Германии поеду в IV классе, значит, еще меньше. Словом, я надеюсь быть в Париже в начале апреля и думаю, что у меня останется к тому времени еще 300 рублей, что мне свободно хватит на время летнего семестра + путешествие на Пиренеи в августе. 40 рублей в месяц мне действительно было бы только в обрез [Е. О., сделав (в письме от 23 января) расчет стоимости жизни в Париже, считала, что на питание уйдет в месяц 93 франка и «на все остальное» останется 17-20 франков - «что-то маловато!».], но теперь, когда я еще буду получать от «Русского Туркестана» по 25 р. ежемесячно, у меня будет 162 фр. в месяц, что вполне достаточно, даже слишком достаточно - и на жизнь и на плату в университет.
Странно: зачем это мне надо подавать прошение об увольнении, чтобы получить мои бумаги из Университета, когда я оттуда и без того два раза уже выгнан [23 января Е. О. писала Волошину: «Если ты хочешь получить из Университета свои бумаги и свидетельство об окончании 2 курсов университета, то пиши прошение об увольнении с просьбою возвратить твое метрическое свидетельство, формуляр<ный> список отца и выдать свидетельство».]? Не понимаю. Но это я уж сделаю лично по приезде.
С вашими замечаниями относительно фельетонов я вполне согласен. Вот только если б мне еще удалось в Москве заручиться разными корреспонденциями из Парижа - я был бы совсем богачом.
Я приеду с Ювачевым, и он остановится на несколько дней в Москве, и я вас тогда непременно познакомлю с ним. Он удивительно интересный и удивительно хороший человек.
В нем какая-то удивительная уравновешенность и примиренность, которая особенно поражает после его рассказов о тех ужасах, которые он переиспытал за 4 года в Шлиссельбурге и за 8 лет на каторге. Положим, он сам не любит это говорить и говорит очень редко об этом. Он глубоко религиозен, до экстаза, но и это в нем как-то очень уравновешенно и не поражает. Вообще это очень интересный и симпатичный человек во всех отношениях, и мне ужасно интересно, какое впечатление произведет он на вас.
Целую бабушку.
Макс.
А. М. ПЕТРОВОЙ
12 февраля 1901 г. Ташкент
Милая Александра Михайловна! Каждый раз, как я получаю ваши письма, я испытываю очень глубокое впечатление. Ведь действительно: существуют во всем мире только два человека, которые присутствовали при первых слабых побегах моего духовного мира - Вы и Пешковский, и вы оба можете понять каждый шаг, каждую новую ступень, в то время как для всякого другого, сделайся он наиближайшим моим другом, я буду только величиной со многими неизвестными. Когда я получаю Ваши или его письма, меня каждый раз вновь озаряет мысль, что об «этом» и «так» говорить я могу только с вами и больше никогда и ни с кем. Каждый раз я перебираю все геологические наслоения мыслей, осевшие на дно. Многого нельзя никак сказать ни на каком языке, выразить невозможно никакими словами, и можно только тогда говорить, когда это все вместе раньше передумано. Вы правы - пустыня мне много сказала, но далеко все-таки не так много, как могла бы, потому что я был не один в пустыне. Моя «пустыня» еще впереди [В письмо к Волошину от 24 января 1901 г. (ИРЛИ, ф. 562, оп. 3, ед. хр. 951, л. 48-51 об.) Петрова сообщала: «Когда Вы уехали, папа говорил с Еленой Оттобальдовной, что пустыня на Вас произведет должное влияние, что Вы вовсе не потеряете время, а, напротив, научитесь серьезнее, пристальнее, вдумчивее смотреть вдаль. И я была вполне с ним согласна. Оставалось только подтверждение, и оно теперь налицо. Картина, написанная Вами, широка и прекрасна, Вы почти поняли, что́ нужно, поняли настолько, насколько способна понять Ваша натура».]. Может, тоже «на половине жизненной дороги»? Теперь туда - в пространство человеческого мира - учиться, познавать, искать. В Париж я еду не для того, чтобы поступить на такой-то факультет, слушать то-то и то-то - это всё подробности, это всё между прочим - я еду, чтобы познать всю Европейскую культуру в ее первоисточнике и затем, отбросив все «европейское» и оставив только человеческое, идти учиться к другим цивилизациям «искать истины», в Индию, в Китай. Да, и идти не в качестве путешественника, а пилигримом, пешком с мешком за спиной, стараясь проникнуть в дух незнакомой сущности. Когда это будет сделано, тогда уж действи<тельно> нужно будет на сорок дней в пустыню, а после того в Россию окончательно и навсегда. Вы боитесь, что я отрешусь от всего родного [В приписке от 26 января к цитированному письму Петрова выражала надежду на то, что Волошин не утеряет «живейшей связи с родиной, которая обязательно должна быть».]. Теперь, пока это, может, и надо будет сделать, чтобы получить полный и абсолютный простор для мысли. А потом, когда наступит время, родное само хлынет в душу неизбежным, неотразимым поток<ом>, и тем сильнее хлынет. Вертится у меня одна фраза Щедрина: «Хорошо за границей, а в России лучше: лучше - потому что больнее». «У нас занятней», - говорит он в другом месте. А ведь и действительно занятней! В какой такой другой стране студентов будут отдавать в солдаты за то, что они хотят исключить из своей среды нескольких негодяев-товарищей? Разве это не занятно?
А то вон в Ташкенте болтают, что двух студентов за отказ от воинской повинности расстреляли… По всем вероятиям врут, конечно, а все-таки занятно. Кто из молодых людей не мечтает сделаться мучеником идеи, пострадать за правду и т. д. И что же? Россия ведь именно такая страна, которая прямо так и создана для молодых радикально настроенных людей: страдай за правду, сколько твоей душеньке угодно. Это-то удовольствие каждый, кто хочет, может себе доставить: даже и придумывать ничего не нужно, а просто приходи да и страдай.
Изнуренный ношей крестной,
Всю тебя, страна родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя.
И при том наилиберальнейшая страна эта Россия. Не далее как вчера вечером я по настойчивому требованию публики несколько раз читал свой «Версальский сыр», а публика состояла из вице-губернатора (цензор тож), советника областного Управления, начальника города, двух полицеймейстеров и лиц, принадлежащих к прокурорскому надзору. Восторг был самый искреннейший, а в заключение вице-губернатор сказал мне «от лица местной администрации» приветственную речь, в которой желал счастливого продолжения «такой же» литературной деятельности. И все присутствующие были искренно тронуты и приветствовали меня, высланного студента, который по-настоящему у них у всех под надзором состоит. Разве это не занятно? Правда сказать, вице-губернатор-то в свое время по каракозовскому делу судился, а советник областн. правления был по лопатинскому делу к повешенью приговорен, но ведь и это тоже к одним из занятнейших казусов русской жизни принадлежит. Да я даю голову на отсечение, что те самые лица, которые теперь студентов в солдаты отдают, встреться я с ними где-нибудь дома, также таяли бы в либеральном восторге, слушая притчу о сыре. Я не в осуждение своим ташкентским знакомым говорю: они очень умные, интеллигентные и действительно пострадавшие люди, но таковы уж занятные особенности русскою администратора вообще. Ни один жандарм не мог вынести больше пяти минут, когда я, улыбаясь, смотрел на него, чтобы тоже не рассмеяться, в то время, когда я сидел в тюрьме. И вот подите-ка - опять это особенность русской натуры: именно эта-то «занятность» русской жизни всего милее и всего дороже-то и кажется, хотя логически-то как раз наоборот следовало бы!
Мама мне сегодня как раз пишет, что была в университете сходка всего из 300 человек, но что все идет вяло: настроения нет. Опять-таки занятно; отдали 170 человек в солдаты, а настроения все-таки нет.
Бедный Яша, - мама пишет про него: «Он вообще производит теперь впечатление человека, попавшего в тяжелое, безвыходное положение; подумывает также об увольнении из университета, т. к., оставаясь, надо принимать участие в сходках, волнениях, что грозит солдатчиной, расхолаживающей и это незначительное меньшинство скромно негодующих». Яше мать было предложила сама ехать в заграничный университет, но теперь просит подождать: может, и так все пройдет. Яша собирается ехать в Женеву, т. к. в Париже слишком дорого, а немецкого языка он не знает, чтобы ехать в Германию. Хорошо будет, если он тоже уедет за границу: я его все-таки буду уговаривать ехать в Париж: вдвоем мы там дешево проживем. Он мне такие хорошие и такие остроумные письма пишет (жаль только, что редко), что, право, мне кажется, что у него литературный талант есть. Я уже скоро еду в Москву - так, 18-20 февр., и в Москве пробуду до половины марта (сегодня уже прошение о заграничном пашпорте подал), так что вы мне теперь в Москву пишите (Проточный пер. около Смоленского рынка, д. Богданова, Надежде Григорьевне Глазер для Макса). А позже Paris. Poste restante Max Volochine, пока я не устроюсь там. Я, разумеется, остановлюсь и в Берлине у Саши [А. М. Пешковский, учившийся в Берлинском университете.]. А оттуда думаю проехать через Дрезден, Нюренберг и Страсбург, т. к. я еще не видел этих городов. Вот, может, в Берлине и с Антонио дель Веккио [Об Антонио дель Веккио - друге Марио Лаго, студенте философского факультета в Берлине - Петрова сообщала Волошину в письме от 22 ноября 1900 г., называя его, впрочем, Джорджо (Giorgio): «На днях буду писать Пешковскому, чтобы он обязательно познакомился с его другом в Берлине. Он еврей и учится философии. Вот пару сведу!»] познакомлюсь. А этот берлинский период Сашиной жизни все-таки не останется вполне темным: я у него уж выведаю про его подвиги. Вот Вам труд, кстати: начните жизнеописание Пешковского в юности. Тема очень благодарная и, кроме того, впоследствии такой труд может и действительно оказаться неоцененным документом. Посылаю вам разные мои писания. Они не очень-то отделаны. Писать-то хотелось, да было так много дела служебного, что у меня дни были заняты с 10 час. утра до 9 вечера.
За сим общий реверанс.
Макс.
12 февраля 1901 г. Ташкент.
P. S. Собственно об очень многом еще бы хотелось поговорить, да я как-то сейчас не в состоянии, а если оставлю письмо, то залежится.
Е. О. КИРИЕНКО-ВОЛОШИНОЙ
14 февраля 1901 г. Ташкент
14 февраля 1901 г. Ташкент.
Вот уже два дня как в Ташкенте жара. Да! буквально жара. Солнце печет, как летом, прохожие обливаются потом, на улицах пыль. Еще неделька - и все будет зеленеть. И это в половине февраля. А фиалки еще в январе были.
Я вчера получил Ваше письмо от первого февраля. Но я теперь так занят разными сборами к отъезду, что бегаю по целым дням. Сегодня исполнил все формальности для получения заграничного пашпорта и послезавтра его получу. Я решил пашпорт взять здесь, чтобы меня в Москве не задержали с разными формальностями. Деньги я думаю устроить так: триста рублей я переведу отсюда прямо в Париж в Crédit Lyonnais, а остальные 130 возьму с собой на всю дорогу и пребывание в Москве. Я выеду верно 18-го в воскресенье, т. к. иначе сможет оказаться, что я даже и до Красноводска билета не получу. Словом, когда вы это письмо получите, то я буду уже в пути и, верно, на Каспийском море. Но не считайте, что я буду ехать всего 9 дней, т. к. Ювачев хочет остановиться в Самарканде и я тоже не прочь от этого, т. к. тех нескольких часов, что я провел там, слишком мало, чтобы осмотреть все. Ведь это по своим развалинам настоящий среднеазиатский Рим. А потом нас задержит еще Военно-Грузинская дорога, тем более что мы поедем не в дилижансе, а на почтовых, чтобы иметь возможность останавливаться в интересных местах. Так что на все это уйдет еще верно неделя, так что я очутюсь в Москве только около 6 марта. Во всяком случае при отъезде я Вам еще напишу.
А хорошо было бы, если бы Екатерина Владимировна [Е. В. Глотова.] действительно отпустила Яшу за границу. Я не думаю, чтобы в Париже нельзя было бы устроиться на 40 р. А вдвоем, если он со мной поедет, тем более. В Женеве (потому что если он хочет ехать во Французскую Швейцарию, то поедет, разумеется, только в Женеву) он, пожалуй, пропадет один с тоски.
С другой стороны: если б он поехал в Париж, то верно бы собралась туда и Лёля, и это опять-таки было бы очень хорошо для нее.
Ну да это я уж сам буду с ним толковать, когда приеду в Москву.
Я очень хорошо понимаю его угнетенное состояние. И я сам, становясь в это положение, решительно не знаю, что тут делать. Польза участия в движении слишком ничтожна, а кара слишком велика, т. е. велика не в смысле самой солдатчины, а в смысле неизбежного отказа от солдатчины и следующего после сего возмездия.
Я глубоко радуюсь, что я теперь уж не студент. Хотя это в сущности только формальная уловка, и будь я в Москве, я не знаю, что бы я делал. Теперь принимать участие в беспорядках возможно только в том случае, если заранее решишься на все последствия отказа от военной службы. Меня совсем поразило то, что Вы пишете, что у московских студентов настроения нет и они его ждут откуда-то. Это-то после отдачи 170 человек в солдаты нет настроения? Неужели это им для настоящего настроения мало? Откуда же еще большего-то ждать!
Ну до свиданья. Целую бабушку.
Макс.
А. М. ПЕТРОВОЙ
16 февраля 1901 г. Ташкент
Александра Михайловна!!!
Чего вы?!!! Трах! трах! тр-р-р-ах!!!! Десять динамитных бомб одна за другой!!! [В недатированном письме к Волошину (ИРЛИ, ф. 562, оп. 3, ед. хр. 951, л. 59-60 об.) Петрова подвергла резкой критике его статью «Эпилог ХІХ века»: «Не с ума Вы сошли? <…> Прочтя только что ваше письмо и фельетон, я взорвалась, как бомба. <…> Я так любила, так радовалась росту и развитию маленького внучонка - „XIX века“, так радовало меня, что он свободно креп и здоровел <…> до совершеннолетия далеко еще было ему - и вдруг: о ужас! - является ко мне: голова напомажена, один башмак на ноге, другой черт его знает - где? претенциозно разряжен <…>. Говорит не своим голосом, спешит, запыхивается» - и т. д.] Фу! Даже из глаз искры посыпались!
Ну чего? Ведь если бы действительно что-нибудь! От моей поэмы того не убудет, а в самом начале XX века мне удалось основательно выругаться. Кроме того, теперь прошли в печать многие строфы, которые могли пройти только в Ташкенте, и следовательно, на будущее они обеспечены, кроме того, мне лень было писать прозой то, что написано стихами, кроме того, в Ташкенте этого все равно никто читать не будет. А внутреннее развитое «Века» пойдет себе таким же путем, как и шло. Как поэму-то я его еще долго не выпущу - это вы не беспокойтесь, а вот вы прочтите хорошенько вторую часть, где Макс Vole à Chine, она и интереснее, и фельетоннее. Одно меня только утешило: генерал-губернатор по поводу вашего внучка специальный совет собрал, чтоб решить: революция или не революция? Судили, судили и решили: не революция.
То, что я вам послал теперь: Листки из записной книжки, и это тоже всё материалы для будущих стихов - вы так на них и смотрите. А потом я за это все вместе сто рублей получил. Чувствую, что вас от этой фразы сейчас взорвет. Но вы сообразите-ка, что так же как мои фельетоны только скверные куколки, из которых выпорхнут блестящие стихи, так и эта сторублевая бумажка - это вся Испания, с целыми Пиренеями, с черноокими испанками, бодающимися быками, шелковыми веерами и хроническими революциями, лежащая на дне моего кармана. Разве это не стоит нескольких фельетонов? Я бы, может, и усумнился бы, пожалуй, печатать их, если бы это не было в Ташкенте и если б я не был уверен, что их никто не станет читать. А здесь я просто записываю себе разный материал, который по своей лени и не потрудился бы записать. А так по крайней мере мне легче будет обрабатывать его. Кстати вот посылаю Вам еще один фельетон о Бёклине [Некрологическая статья «А. Бёклин († 3 января 1901 г.)» была опубликована в «Русском Туркестане» 31 января 1901 г. (№ 14).].
Когда Лера выедет в Москву? Я выезжаю 20 февр. и, следовательно, буду там, с разными остановками в Самарканде и на Кавказе, около 6-го марта [В автографе описка: февраля.]. Пусть она мне напишет, у кого мне искать мой альбом, а если сама к тому времени выедет, то свой адрес.
А почему это вы так ополчились на мой план заняться гравированьем? [В цитированном письме Петрова замечала: «…я сильно надеюсь, что Вы нс очень-то долго будете изучать пиротехнику, т. е. гравирование <…> Что́, бишь, Вы там будете изучать? Не знаю - не могу или не хочу понять?»] Ведь вы сами же мне всегда говорили, чтобы я занялся рисованием и что у меня есть «врожденный штрих» - так, кажется? Так что я думая именно вам удовольствие доставить… а вы…
Положим, я очень вам благодарен, что вы мне напомнили о моем плане учиться гравированью, т. к. я успел уже забыть о нем.
А ваше письмо очень художественно. Право? Оно прекрасно передает настроение (только извините, пожалуйста) человека… как бы это выразить деликатнее?.. находящего<ся> в состоянии очень силь<ного> умственного возбуждения.
Многое для меня осталось там все-таки не совсем ясно. Но! шутки в сторону. Вы не совсем правы и не совсем поняли назначения этого фельетона. Буду ждать вашего письма в Москве.
Макс.
16 февраля 1901 г. Ташкент.
Е. О. КИРИЕНКО-ВОЛОШИНОЙ
18 февраля 1901 г. Ташкент
Дорогая мама!
Я было думал, что выеду из Ташкента уже сегодня (воскресенье 18-го февр.). Но по просьбе Ювачева пришлось отложить, так как он открыл здесь какие-то новые материалы для своей книги (Об уральских казаках, сосланных на Аральское море), и мы, верно, выедем 20-22.
У нас совсем лето, и не только деревья готовятся зеленеть, но уже первый комар жужжал у меня сегодня над ухом.
Я получил такую уйму денег, что совсем не ожидал. 350 р. я перевел на свое имя в Париж на Crédit Lyonnais. Сто рублей завтра отправлю на ваше имя в Москву переводом (это мне на дорогу в Париж) и еще 50 возьму на дорогу до Москвы. Билетов мне не дали, т. к. они выписаны очень поздно и придут только через месяц, и я даром проеду только до Красноводска. Я получил 112 р. прогонов, 115 р. из редакции и еще 42 р. из конторы за сдельные работы по подсчету земляных работ: вот и разбогател. Теперь-то уж в Пиренеи и в Испанию я поеду, без всякого сомнения, этой осенью.
Вчера была получена в Ташкенте телеграмма о покушении Карповича на Боголепова. Подроб<но>сти к нам не дошли никакие еще. Но знаете, я, вероятно, с этим Карповичем знаком, потому что я встречался в Берлине с одним бывшим московским студентом естественником по фамилии Карповичем и несколько раз разговаривая с ним, помнится, о Московском университете. Если только это он, то он не производил впечатление человека, способного на такой решительный поступок.
Это был брюнет большого роста, прекрасно сложенный, с черной бородой и красивым смеющимся лицом, каким-то немного юмористическим выражением в глазах, но мало разговорчивый. В последний раз я его видел накануне моего отъезда из Берлина, когда мы, человек 12 москвичей, собрались в Татьянин день <в> одном локале. Я тогда и узнал, что он москвич. Помню, что он запевал студенческие песни, а больше никаких впечатлений о нем не осталось.
Что-то теперь будет твориться? Вот когда уже пойдут репрессалии без всякого разбора. Видите, как хорошо я сделал, что расстался с Университетом. При теперешних обстоятельствах я бы, если бы даже совсем смирно сидел, все-таки наверно попал бы в солдаты. А солдатчина - это прямо смерть. Нет, я очень рад. Теперь и гимназисты-то кончающие не хотят в русский университет идти, а всё за границу стремятся.
Ну до скорого свиданья.
Целую бабушку.
Макс.
18 февраля 1901 г. Ташкент.
P. S. Только что хотел запечатать это письмо, как мне принесли Ваше от 8-го февраля. Относительно фельетонов вы правы [8 февраля 1901 г. (ИРЛИ, ф. 562, оп. 3, ед. хр. 648, л. 14-17 об.) Е. О. писала о своей неудовлетворенности очерками Волошина в «Русском Туркестане» («пока ты даешь мне очень мало, а я слишком требовательна»).] - ведь я и сам Вам писал, что писал их наскоро. Ведь для меня это все только материалы для будущих стихов, а потому не удивительно, что они произвести впечатления не могут, а между тем для маленькой газеты они еще слишком хороши. А кроме того, в этих фельетонах вся моя будущая поездка в Испанию, и если вы посмотрите на них с этой точки зрения, то найдете их очень содержательными. Дневник наш, конечно, не художествен, потому что интересен только для нас - путешествовавших. Да может, для тех, кто хорошо знает всех трех. А для нас он действительно страшно интересен, так как самое незначительное слово там нам гораздо больше напоминает, чем целые страницы. А что вы зевали, это вполне естественно. Мех и ковер я везу вам в подарок, так что вы о цене не беспокойтесь. Мех очень легок. А ковер, мне говорят, дешев, так как такой стоит рублей 20: он из хороших. Военно-Грузинская дорога займет немного лишнего времени - всего дня три и вовсе не так дорога: теперь такса дилижансов значительно понижена и III кл. стоит 3 р. А увидеть ее мне страшно хочется: когда я иначе на Кавказ попаду. Ювачева же буду сегодня же просить ускорить отъезд: я и не предполагал, что вы так торопитесь и думаете в начале марта ехать [В письме от 8 февраля Е. О. просила сына обойтись без Тифлиса и Военно-Грузинской дороги: «Выезжай лучше 20 февраля прямо в Москву». 1 февраля 1901 г. она писала о своем желании уехать в Крым еще до половины марта - когда можно было бы начать постройку «домика» (препятствием к чему служила Н. Г. Глазер, по-видимому, не желавшая уезжать так рано весной).]. Я буду в Москве между 6-8 марта.
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5.
Группа туркмен на станции Геок-Тепе (Георг Алмаши, 1900)
Е. О. КИРИЕНКО-ВОЛОШИНОЙ
23 января 1901 г. Ташкент
Дорогая мама!
Сегодня пришло Ваше письмо от 12 января (ответ на мое от 30 декабря). Прежде всего о делах. Я сказал Валериану, что хочу продать свою кровать, и он ответил, что покупает ее для конторы. О цене мы еще не говорили, но во всяком случае это лучше, чем тащить эту неуклюжую и тяжелую махину, которой я не пользовался. Относительно ковра я узнаю и напишу. Мех тоже постараюсь купить в скором времени. Если вы будете ждать меня в Москве, то это будет очень хорошо. Я думаю, что смогу приехать теперь даже раньше: в начале марта, т. к. у меня к концу февраля будет уже 300 рублей, не считая того, что я получу с редакции, а там наберется верно до 60-ти.
Кроме того, я заключил с редакцией [Редакция газеты «Русский Туркестан».] условие на то время, пока я буду за границей, что я буду посылать им ежемесячно по 2 фельетона, а они мне регулярно каждый месяц будут высылать по 25 рублей, а через несколько месяцев будет производиться общий итог, т. к. я, конечно, в двух фельетонах напишу больше, чем на 25. Так что у меня таким образом будет в месяц обеспечено не 40 р., а 65 р., что мне даст возможность быть не только вольнослушателем, но и действительным студентом. У меня будет 165 фр. в месяц, а Жорж Занд жила в Париже во времена своей молодости на 100.
Как Валериан говорит, я могу получить билеты по всем казенным жел. дорогам. То есть всё до Москвы, кроме расстояния Баку - Ростов. Я думаю, что смогу получить и от Москвы до Варшавы. Это будет мне стоить дешевле, чем пароход от Батума до Феодосии. Если я тронусь в начале марта, то Вам и ждать не придется.
Не понимаю, почему Вам так хочется домик именно в Коктебеле, когда на свете есть много значительно лучших мест. Почему вы так сразу отвергаете предположение Досекина о Неаполе, право, не понимаю [12 января 1901 г. Е. О. писала Волошину, что идея «строить в Коктебеле домик» укрепилась, она думает «сделать это с подрядом», а Батум «совсем похерила»; узнала от Досекиной (а не от Досекина), что «на берегу моря близ Неаполя» можно купить замок с клочком земли за 900 р., но и это ее «не соблазняет» (ИРЛИ, ф. 562, оп. 3, ед. хр. 648, л. 1-4 об.).]. Домик где-нибудь на берегу Соррентского полуострова, особенно с южной его стороны между Салерно и Амальфи около Capo del Orso при городках Minori и Majori или дальше около Позитано - что может быть лучше? Туристов там нет: они толкутся на северном берегу около Сорренто. А какая красота! Когда я попал туда, мне сначала показалось, что я вижу что-то знакомое, похожее на Ялту, но после понял, что Ялта сравнительно с этим просто лубочная копия с мастерского произведения гения. Там все голубое: и море, и скалы, и небо. Глядя на Черное море, нельзя составить себе никакого представления о всей синей прозрачности Средиземного. Оно так же не похоже на него, как Патриаршие пруды на Коктебельский залив.
У нас был бы там маленький домик, окруженный тенистой рощей лимонов. Кругом бы вился виноград, росли кактусы и агавы. В горах тысячи прогулок одна другой живописнее и верхом, и пешком, и на лодке. Страшная дешевизна жизни. Симпатичные веселые итальянские крестьяне. Рядом в нескольких часах езды Неаполь. Дорога до Москвы всего 40 рублей.
Во всяком случае вот что: погодите решать что-нибудь определенное до моего приезда, а поговорив, решимте это вдвоем, потому что мне хочется тоже вложить в домик свою долю.
Напишите мне, когда бы вы думали уехать в Крым, если бы не дожидались меня? А я напишу Вам об окончательном сроке моего отъезда в скором времени. От Яши я на днях получил письмо. Что-то теперь у Вас в Москве со студентами делается?
Макс.
23 января 1901 г. Ташкент.
Целую бабушку.
Л. В. КАНДАУРОВУ
24 января 1901 г. Ташкент
Я только что перечитал Ваши три письма, дорогой Леонид, писанные мне в Ташкент, и мне снова стало совестно, что я так долго Вам тогда не ответил. Может, Вы поэтому и не пишете теперь? Ну, не сердитесь, пожалуйста.
Я сам верно уже скоро буду в Москве, проездом в Париж, и остановлюсь там дней на десять.
Жизнь моя теперь идет очень однообразно, т. к. я с десяти часов утра до девяти часов вечера занят в конторе, а потом вплоть до трех ночи заготовляю впрок фельетоны для «Русского Туркестана». Между прочим, начал писать и очерки нашего путешествия, т. е. путешествия там нет, а только очерки и картины [По впечатлениям от летнего заграничного путешествия 1900 г. Волошин написал цикл путевых очерков «Листки из записной книжки», опубликованный в «Русском Туркестане» в 1901 г. (№ 13. 28 янв.; № 18. 9 февр.; № 20. 16 февр.; № 26. 2 марта; № 34. 18 марта).]. В общем, слабо.
Ни на Памир, ни в Кашгар я, очевидно, не поеду, т. к. слишком меня сразу потянуло в Париж. А осенью на время каникул (тамошних) думаю в Пиренеи и в Испанию.
Что это Карлыч мне не пишет?
Да - вот просьба: узнайте, пожалуйста, у Карандеева [Со студентом естественного факультета Московского университета В. А. Карандеевым Волошин и его спутники по путешествию познакомились на пароходе «Эвтерпа» 22 июля / 4 августа 1900 г.] адрес нашего константинопольского знакомого Эдуарда Тарсиана в Париже. У меня адрес был записан, но пропал во время ареста, а у Карандеева, может, сохранился. А мне бы хотелось найти Тарсиана в Париже. Он - милый.
До двадцатого февраля я буду во всяком случае в Ташкенте, а письма идут сюда из Москвы девять дней.
Я никак не могу понять из Ваших писем: продолжаете ли Вы быть филологом или бросили университет?
Что поделывает Князь? Слышали ли что-нибудь о незабвенном Алексисе? [А. В. Смирнов. 4 февраля 1901 г. Кандауров отвечал: «Князь не едет в Москву, верно трусит студенческих смут, как бы не получить в чужом пиру похмелье. Alexis’а я видел осенью только мельком» (ИРЛИ, ф. 562, оп. 3, ед. хр. 617).] Общий поклон.
Макс.
Ташкент, Шахризябская ул., д. Павлова, кв. Яхонтова.
Л. В. КАНДАУРОВУ
25 января 1901 г. Ташкент
Сегодня только утром я отправил тебе письмо и сейчас же получил ответ. Я очень рад, что, наконец, наш римский брудершафт подействовал, хоть и через шесть месяцев [Подразумевается предложение Волошина «выпить брудершафт» 3/16 июля 1900 г. в Риме.]. Где мы бишь его пили? Кажется, в каком-то из переулков около св. Петра? Помню только, что за какие-то печенья с нас лиру взяли тогда (ужасная сумма!). Ужасно медленно действующее вино было. Представь себе, меня даже Князевы штаны [Приобретение кн. В. П. Ишеевым новых брюк стало предметом полушуточного обсуждения на страницах «Журнала путешествия» (записи от 11/24 июля 1900 г.).] перестали возмущать, а ведь полтора месяца назад я вспоминал и возмущался. Ужасно мне будет интересно прочесть теперь наш дневник. Какое впечатление производит он на наших знакомых?
Относительно знакомства с Поленовым я очень мечтаю, после твоего первого письма, и думаю быть в Москве именно как раз в начале марта. В Кашгар я уже верно не попаду: теперь страшные снега на Тянь-Шане, и Валериан отказывается. Поэтому я и приеду раньше. Не можешь ли ты мне как-нибудь устроить через Поленовых знакомство с какими-нибудь русскими художниками в Париже. Я буду об этом просить г-жу Юнге, но едва ли у ней остались какие-нибудь знакомые теперь в Париже. Кроме занятой историей литературы и искусства, я думаю попробовать учиться и рисованию-гравированию собственно. Я теперь снова начал рисовать пером, и это мне очень улыбается. Только это, конечно, одни бесчисленные проекты, т. к., кроме того, я еще думаю учиться какому-нибудь ремеслу, чтобы иметь возможность путешествовать совсем без денег. Думаю после окончания курса в Париже идти пешком в Индию через Памир и Гималаи, думаю еще поехать в Японию. Это последнее, между прочим, страшно дешево, если поехать из Европы на японском пароходе и немного научиться языку. Двухсот пятидесяти рублей вполне достаточно. Не желаешь ли в новое «сверхчеловеческое путешествие» в Японию?
Поздравляю Константина Васильевича [В письме от 14 января Кандауров извещал Волошина о женитьбе брата, К. В. Кандаурова, в двадцатых числах января.]. Господи! Кажется, с моего отъезда из Москвы все переженились: ты, Федор [Ф. К. Арнольд.], Блюм, Озеров, Константин Васильевич, Климентьев. И все сразу. Прямо поветрие какое-то.
Учиться у китайцев я советую совсем не в ироническом смысле [14 января 1901 г. Кандауров писал Волошину: «Твой фельетон очень интересен, но я все же не чувствую пристрастия к китайцам и понимаю как прием иронии советы у них учиться».]: во-первых, мы их совсем не знали, во-вторых, это единственная цивилизация, не основанная на рабстве, потом они умудрились избегнуть милитаризма и капитализма, наконец, полная равноправность, отсутствие аристократии и в основе вместо лозунга «прогресс есть увеличение потребностей» диаметрально противоположное стремление. Это все может не понравиться, и мы найдем, что в Европе все-таки истина, но поучиться этому следует. «Быть как можно меньше европейцем» для настоящего (но не для другого) времени - это необходимый нравственный принцип.
Поклон Лидии… (а дальше вот не помню как) [Л. Т. Кандаурова.], Федору, Блюму, Князю, Константину Васильевичу и т. д.
Макс.
Е. О. КИРИЕНКО-ВОЛОШИНОЙ
29 января 1901 г. Ташкент
29 января 1901 г.
Дорогая мама!
От Вас все нету ответа на мое письмо с новогодним фельетоном, а я его жду с нетерпением, т. к. оно могло бы прийти уже 25-го. Я решил ехать в Москву около 20 февраля. Я получу тогда жалование (Валериан сказал, что даст мне и прогоны и билет) и поеду вместе с Ювачевым, о котором я Вам уже писал (я только ошибся: его статьи о Сахалине помещены не в «Русском Архиве», а в «Историческом Вестнике» за 1900 г. с января по июль). Мы тогда проедем до Тифлиса, а оттуда по Военно-Грузинской дороге.
Такой черной шкурки, как вы просили, я не нашел, но зато купил для вас огромную - белый мех очень мягкий, пушистый, теплый с длинными локонами неизвестно от какого животного. Сарт все говорил про какую-то каракулю. Но сколько мне известно, таких животных не существует. Купил я тоже Вам и ковер: 2¾ арш. длины и 1¾ ширины, кажется, ничего себе: мохнатый и не очень пестрый. И то и другое стоит 27 рублей (вместе). И я это верно вышлю раньше, т. к. не хочу тащить с собой слишком много.
Пишу я теперь фельетонов массу: один напечатанный посылаю Вам. Это начало очерков путешествия. Фельетоны эти в Ташкенте производят фурор. Вице-губернатор [Генерал-лейтенант Н. А. Иванов.], у которого я теперь часто бываю, мне говорил вчера: «Вы пишите только больше: все пропущу, что ни напишете», и каждый раз, как я к нему прихожу, просит меня прочитать о Версале (сыр) [Стихотворение Волошина «В Версале», или «Версальский сыр» («В осенний холодный, но солнечный день…»), написанное 2 января 1900 г. в Берлине.], что ему очень нравится.
Что делается теперь со студентами в Москве и вообще? Кроме правительственного сообщения сюда не проникло никаких сведений.
Я думаю, что вы во всяком случае не тронетесь из Москвы раньше половины марта, так что мы, прожив вместе с полмесяца, тронемся одновременно в разные стороны.
Пока у меня совсем почти не было знакомых в Ташкенте, но теперь меня уже совсем осаждают разными приглашениями и просьбами об участии в литературных вечерах, концертах, спектаклях.
Я собираюсь, между прочим, ставить здесь «Дядю Ваню».
До свиданья. Целую бабушку и с нетерпением жду Вашего мнения о новогоднем фельетоне.
Макс Волошин.
P. S. Заграничный пашпорт я думаю взять здесь, чтобы не иметь историй в Москве. А то скажут, как Пешковскому, что надо сперва три месяца прожить.
Е. О. КИРИЕНКО-ВОЛОШИНОЙ
4 февраля 1901 г. Ташкент
4 февраля 1901 г.
Наконец-то я получил от Вас письмо, дорогая мама, а то я начиная уже беспокоиться. На это письмо Вы мне уж не отвечайте: Ваш ответ не застанет меня, потому что я выеду из Ташкента 20 февраля или 21-го. Приеду я в Москву не второго марта, а несколько позже, т. к. проеду по Военно-Грузинской дороге, что меня несколько задержит [Волошин выехал из Ташкента (вместе с И. П. Ювачевым) в Москву около 22 февраля (через Самарканд, Асхабад, Красноводск, Баку, Тифлис, Владикавказ), прибыл в Москву 4 марта 1901 г.]. Билетов даровых я, к сожалению, не получу, так как, оказывается, они смогут получить только через 2 месяца. Но это ничего - по моим расчетам дорога до Москвы мне обойдется 40 рубл. с Военно-Грузинской дорогой. При отъезде у меня будет вместе с прогонами (112 р.) - 386 руб. да из редакции я получу еще 80-100 рубл.
Прожив в Москве недели две, я тронусь в Берлин. Остановлюсь там на несколько дней, а оттуда думаю проехать в Париж через Дрезден, Нюренберг, Страссбург, чтобы повидать и эти города. Расстояние тут такое же, как через Кёльн, а через Кёльн III кл. от Москвы до Парижа стоит 38 р. Я же по Германии поеду в IV классе, значит, еще меньше. Словом, я надеюсь быть в Париже в начале апреля и думаю, что у меня останется к тому времени еще 300 рублей, что мне свободно хватит на время летнего семестра + путешествие на Пиренеи в августе. 40 рублей в месяц мне действительно было бы только в обрез [Е. О., сделав (в письме от 23 января) расчет стоимости жизни в Париже, считала, что на питание уйдет в месяц 93 франка и «на все остальное» останется 17-20 франков - «что-то маловато!».], но теперь, когда я еще буду получать от «Русского Туркестана» по 25 р. ежемесячно, у меня будет 162 фр. в месяц, что вполне достаточно, даже слишком достаточно - и на жизнь и на плату в университет.
Странно: зачем это мне надо подавать прошение об увольнении, чтобы получить мои бумаги из Университета, когда я оттуда и без того два раза уже выгнан [23 января Е. О. писала Волошину: «Если ты хочешь получить из Университета свои бумаги и свидетельство об окончании 2 курсов университета, то пиши прошение об увольнении с просьбою возвратить твое метрическое свидетельство, формуляр<ный> список отца и выдать свидетельство».]? Не понимаю. Но это я уж сделаю лично по приезде.
С вашими замечаниями относительно фельетонов я вполне согласен. Вот только если б мне еще удалось в Москве заручиться разными корреспонденциями из Парижа - я был бы совсем богачом.
Я приеду с Ювачевым, и он остановится на несколько дней в Москве, и я вас тогда непременно познакомлю с ним. Он удивительно интересный и удивительно хороший человек.
В нем какая-то удивительная уравновешенность и примиренность, которая особенно поражает после его рассказов о тех ужасах, которые он переиспытал за 4 года в Шлиссельбурге и за 8 лет на каторге. Положим, он сам не любит это говорить и говорит очень редко об этом. Он глубоко религиозен, до экстаза, но и это в нем как-то очень уравновешенно и не поражает. Вообще это очень интересный и симпатичный человек во всех отношениях, и мне ужасно интересно, какое впечатление произведет он на вас.
Целую бабушку.
Макс.
А. М. ПЕТРОВОЙ
12 февраля 1901 г. Ташкент
Милая Александра Михайловна! Каждый раз, как я получаю ваши письма, я испытываю очень глубокое впечатление. Ведь действительно: существуют во всем мире только два человека, которые присутствовали при первых слабых побегах моего духовного мира - Вы и Пешковский, и вы оба можете понять каждый шаг, каждую новую ступень, в то время как для всякого другого, сделайся он наиближайшим моим другом, я буду только величиной со многими неизвестными. Когда я получаю Ваши или его письма, меня каждый раз вновь озаряет мысль, что об «этом» и «так» говорить я могу только с вами и больше никогда и ни с кем. Каждый раз я перебираю все геологические наслоения мыслей, осевшие на дно. Многого нельзя никак сказать ни на каком языке, выразить невозможно никакими словами, и можно только тогда говорить, когда это все вместе раньше передумано. Вы правы - пустыня мне много сказала, но далеко все-таки не так много, как могла бы, потому что я был не один в пустыне. Моя «пустыня» еще впереди [В письмо к Волошину от 24 января 1901 г. (ИРЛИ, ф. 562, оп. 3, ед. хр. 951, л. 48-51 об.) Петрова сообщала: «Когда Вы уехали, папа говорил с Еленой Оттобальдовной, что пустыня на Вас произведет должное влияние, что Вы вовсе не потеряете время, а, напротив, научитесь серьезнее, пристальнее, вдумчивее смотреть вдаль. И я была вполне с ним согласна. Оставалось только подтверждение, и оно теперь налицо. Картина, написанная Вами, широка и прекрасна, Вы почти поняли, что́ нужно, поняли настолько, насколько способна понять Ваша натура».]. Может, тоже «на половине жизненной дороги»? Теперь туда - в пространство человеческого мира - учиться, познавать, искать. В Париж я еду не для того, чтобы поступить на такой-то факультет, слушать то-то и то-то - это всё подробности, это всё между прочим - я еду, чтобы познать всю Европейскую культуру в ее первоисточнике и затем, отбросив все «европейское» и оставив только человеческое, идти учиться к другим цивилизациям «искать истины», в Индию, в Китай. Да, и идти не в качестве путешественника, а пилигримом, пешком с мешком за спиной, стараясь проникнуть в дух незнакомой сущности. Когда это будет сделано, тогда уж действи<тельно> нужно будет на сорок дней в пустыню, а после того в Россию окончательно и навсегда. Вы боитесь, что я отрешусь от всего родного [В приписке от 26 января к цитированному письму Петрова выражала надежду на то, что Волошин не утеряет «живейшей связи с родиной, которая обязательно должна быть».]. Теперь, пока это, может, и надо будет сделать, чтобы получить полный и абсолютный простор для мысли. А потом, когда наступит время, родное само хлынет в душу неизбежным, неотразимым поток<ом>, и тем сильнее хлынет. Вертится у меня одна фраза Щедрина: «Хорошо за границей, а в России лучше: лучше - потому что больнее». «У нас занятней», - говорит он в другом месте. А ведь и действительно занятней! В какой такой другой стране студентов будут отдавать в солдаты за то, что они хотят исключить из своей среды нескольких негодяев-товарищей? Разве это не занятно?
А то вон в Ташкенте болтают, что двух студентов за отказ от воинской повинности расстреляли… По всем вероятиям врут, конечно, а все-таки занятно. Кто из молодых людей не мечтает сделаться мучеником идеи, пострадать за правду и т. д. И что же? Россия ведь именно такая страна, которая прямо так и создана для молодых радикально настроенных людей: страдай за правду, сколько твоей душеньке угодно. Это-то удовольствие каждый, кто хочет, может себе доставить: даже и придумывать ничего не нужно, а просто приходи да и страдай.
Изнуренный ношей крестной,
Всю тебя, страна родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя.
И при том наилиберальнейшая страна эта Россия. Не далее как вчера вечером я по настойчивому требованию публики несколько раз читал свой «Версальский сыр», а публика состояла из вице-губернатора (цензор тож), советника областного Управления, начальника города, двух полицеймейстеров и лиц, принадлежащих к прокурорскому надзору. Восторг был самый искреннейший, а в заключение вице-губернатор сказал мне «от лица местной администрации» приветственную речь, в которой желал счастливого продолжения «такой же» литературной деятельности. И все присутствующие были искренно тронуты и приветствовали меня, высланного студента, который по-настоящему у них у всех под надзором состоит. Разве это не занятно? Правда сказать, вице-губернатор-то в свое время по каракозовскому делу судился, а советник областн. правления был по лопатинскому делу к повешенью приговорен, но ведь и это тоже к одним из занятнейших казусов русской жизни принадлежит. Да я даю голову на отсечение, что те самые лица, которые теперь студентов в солдаты отдают, встреться я с ними где-нибудь дома, также таяли бы в либеральном восторге, слушая притчу о сыре. Я не в осуждение своим ташкентским знакомым говорю: они очень умные, интеллигентные и действительно пострадавшие люди, но таковы уж занятные особенности русскою администратора вообще. Ни один жандарм не мог вынести больше пяти минут, когда я, улыбаясь, смотрел на него, чтобы тоже не рассмеяться, в то время, когда я сидел в тюрьме. И вот подите-ка - опять это особенность русской натуры: именно эта-то «занятность» русской жизни всего милее и всего дороже-то и кажется, хотя логически-то как раз наоборот следовало бы!
Мама мне сегодня как раз пишет, что была в университете сходка всего из 300 человек, но что все идет вяло: настроения нет. Опять-таки занятно; отдали 170 человек в солдаты, а настроения все-таки нет.
Бедный Яша, - мама пишет про него: «Он вообще производит теперь впечатление человека, попавшего в тяжелое, безвыходное положение; подумывает также об увольнении из университета, т. к., оставаясь, надо принимать участие в сходках, волнениях, что грозит солдатчиной, расхолаживающей и это незначительное меньшинство скромно негодующих». Яше мать было предложила сама ехать в заграничный университет, но теперь просит подождать: может, и так все пройдет. Яша собирается ехать в Женеву, т. к. в Париже слишком дорого, а немецкого языка он не знает, чтобы ехать в Германию. Хорошо будет, если он тоже уедет за границу: я его все-таки буду уговаривать ехать в Париж: вдвоем мы там дешево проживем. Он мне такие хорошие и такие остроумные письма пишет (жаль только, что редко), что, право, мне кажется, что у него литературный талант есть. Я уже скоро еду в Москву - так, 18-20 февр., и в Москве пробуду до половины марта (сегодня уже прошение о заграничном пашпорте подал), так что вы мне теперь в Москву пишите (Проточный пер. около Смоленского рынка, д. Богданова, Надежде Григорьевне Глазер для Макса). А позже Paris. Poste restante Max Volochine, пока я не устроюсь там. Я, разумеется, остановлюсь и в Берлине у Саши [А. М. Пешковский, учившийся в Берлинском университете.]. А оттуда думаю проехать через Дрезден, Нюренберг и Страсбург, т. к. я еще не видел этих городов. Вот, может, в Берлине и с Антонио дель Веккио [Об Антонио дель Веккио - друге Марио Лаго, студенте философского факультета в Берлине - Петрова сообщала Волошину в письме от 22 ноября 1900 г., называя его, впрочем, Джорджо (Giorgio): «На днях буду писать Пешковскому, чтобы он обязательно познакомился с его другом в Берлине. Он еврей и учится философии. Вот пару сведу!»] познакомлюсь. А этот берлинский период Сашиной жизни все-таки не останется вполне темным: я у него уж выведаю про его подвиги. Вот Вам труд, кстати: начните жизнеописание Пешковского в юности. Тема очень благодарная и, кроме того, впоследствии такой труд может и действительно оказаться неоцененным документом. Посылаю вам разные мои писания. Они не очень-то отделаны. Писать-то хотелось, да было так много дела служебного, что у меня дни были заняты с 10 час. утра до 9 вечера.
За сим общий реверанс.
Макс.
12 февраля 1901 г. Ташкент.
P. S. Собственно об очень многом еще бы хотелось поговорить, да я как-то сейчас не в состоянии, а если оставлю письмо, то залежится.
Е. О. КИРИЕНКО-ВОЛОШИНОЙ
14 февраля 1901 г. Ташкент
14 февраля 1901 г. Ташкент.
Вот уже два дня как в Ташкенте жара. Да! буквально жара. Солнце печет, как летом, прохожие обливаются потом, на улицах пыль. Еще неделька - и все будет зеленеть. И это в половине февраля. А фиалки еще в январе были.
Я вчера получил Ваше письмо от первого февраля. Но я теперь так занят разными сборами к отъезду, что бегаю по целым дням. Сегодня исполнил все формальности для получения заграничного пашпорта и послезавтра его получу. Я решил пашпорт взять здесь, чтобы меня в Москве не задержали с разными формальностями. Деньги я думаю устроить так: триста рублей я переведу отсюда прямо в Париж в Crédit Lyonnais, а остальные 130 возьму с собой на всю дорогу и пребывание в Москве. Я выеду верно 18-го в воскресенье, т. к. иначе сможет оказаться, что я даже и до Красноводска билета не получу. Словом, когда вы это письмо получите, то я буду уже в пути и, верно, на Каспийском море. Но не считайте, что я буду ехать всего 9 дней, т. к. Ювачев хочет остановиться в Самарканде и я тоже не прочь от этого, т. к. тех нескольких часов, что я провел там, слишком мало, чтобы осмотреть все. Ведь это по своим развалинам настоящий среднеазиатский Рим. А потом нас задержит еще Военно-Грузинская дорога, тем более что мы поедем не в дилижансе, а на почтовых, чтобы иметь возможность останавливаться в интересных местах. Так что на все это уйдет еще верно неделя, так что я очутюсь в Москве только около 6 марта. Во всяком случае при отъезде я Вам еще напишу.
А хорошо было бы, если бы Екатерина Владимировна [Е. В. Глотова.] действительно отпустила Яшу за границу. Я не думаю, чтобы в Париже нельзя было бы устроиться на 40 р. А вдвоем, если он со мной поедет, тем более. В Женеве (потому что если он хочет ехать во Французскую Швейцарию, то поедет, разумеется, только в Женеву) он, пожалуй, пропадет один с тоски.
С другой стороны: если б он поехал в Париж, то верно бы собралась туда и Лёля, и это опять-таки было бы очень хорошо для нее.
Ну да это я уж сам буду с ним толковать, когда приеду в Москву.
Я очень хорошо понимаю его угнетенное состояние. И я сам, становясь в это положение, решительно не знаю, что тут делать. Польза участия в движении слишком ничтожна, а кара слишком велика, т. е. велика не в смысле самой солдатчины, а в смысле неизбежного отказа от солдатчины и следующего после сего возмездия.
Я глубоко радуюсь, что я теперь уж не студент. Хотя это в сущности только формальная уловка, и будь я в Москве, я не знаю, что бы я делал. Теперь принимать участие в беспорядках возможно только в том случае, если заранее решишься на все последствия отказа от военной службы. Меня совсем поразило то, что Вы пишете, что у московских студентов настроения нет и они его ждут откуда-то. Это-то после отдачи 170 человек в солдаты нет настроения? Неужели это им для настоящего настроения мало? Откуда же еще большего-то ждать!
Ну до свиданья. Целую бабушку.
Макс.
А. М. ПЕТРОВОЙ
16 февраля 1901 г. Ташкент
Александра Михайловна!!!
Чего вы?!!! Трах! трах! тр-р-р-ах!!!! Десять динамитных бомб одна за другой!!! [В недатированном письме к Волошину (ИРЛИ, ф. 562, оп. 3, ед. хр. 951, л. 59-60 об.) Петрова подвергла резкой критике его статью «Эпилог ХІХ века»: «Не с ума Вы сошли? <…> Прочтя только что ваше письмо и фельетон, я взорвалась, как бомба. <…> Я так любила, так радовалась росту и развитию маленького внучонка - „XIX века“, так радовало меня, что он свободно креп и здоровел <…> до совершеннолетия далеко еще было ему - и вдруг: о ужас! - является ко мне: голова напомажена, один башмак на ноге, другой черт его знает - где? претенциозно разряжен <…>. Говорит не своим голосом, спешит, запыхивается» - и т. д.] Фу! Даже из глаз искры посыпались!
Ну чего? Ведь если бы действительно что-нибудь! От моей поэмы того не убудет, а в самом начале XX века мне удалось основательно выругаться. Кроме того, теперь прошли в печать многие строфы, которые могли пройти только в Ташкенте, и следовательно, на будущее они обеспечены, кроме того, мне лень было писать прозой то, что написано стихами, кроме того, в Ташкенте этого все равно никто читать не будет. А внутреннее развитое «Века» пойдет себе таким же путем, как и шло. Как поэму-то я его еще долго не выпущу - это вы не беспокойтесь, а вот вы прочтите хорошенько вторую часть, где Макс Vole à Chine, она и интереснее, и фельетоннее. Одно меня только утешило: генерал-губернатор по поводу вашего внучка специальный совет собрал, чтоб решить: революция или не революция? Судили, судили и решили: не революция.
То, что я вам послал теперь: Листки из записной книжки, и это тоже всё материалы для будущих стихов - вы так на них и смотрите. А потом я за это все вместе сто рублей получил. Чувствую, что вас от этой фразы сейчас взорвет. Но вы сообразите-ка, что так же как мои фельетоны только скверные куколки, из которых выпорхнут блестящие стихи, так и эта сторублевая бумажка - это вся Испания, с целыми Пиренеями, с черноокими испанками, бодающимися быками, шелковыми веерами и хроническими революциями, лежащая на дне моего кармана. Разве это не стоит нескольких фельетонов? Я бы, может, и усумнился бы, пожалуй, печатать их, если бы это не было в Ташкенте и если б я не был уверен, что их никто не станет читать. А здесь я просто записываю себе разный материал, который по своей лени и не потрудился бы записать. А так по крайней мере мне легче будет обрабатывать его. Кстати вот посылаю Вам еще один фельетон о Бёклине [Некрологическая статья «А. Бёклин († 3 января 1901 г.)» была опубликована в «Русском Туркестане» 31 января 1901 г. (№ 14).].
Когда Лера выедет в Москву? Я выезжаю 20 февр. и, следовательно, буду там, с разными остановками в Самарканде и на Кавказе, около 6-го марта [В автографе описка: февраля.]. Пусть она мне напишет, у кого мне искать мой альбом, а если сама к тому времени выедет, то свой адрес.
А почему это вы так ополчились на мой план заняться гравированьем? [В цитированном письме Петрова замечала: «…я сильно надеюсь, что Вы нс очень-то долго будете изучать пиротехнику, т. е. гравирование <…> Что́, бишь, Вы там будете изучать? Не знаю - не могу или не хочу понять?»] Ведь вы сами же мне всегда говорили, чтобы я занялся рисованием и что у меня есть «врожденный штрих» - так, кажется? Так что я думая именно вам удовольствие доставить… а вы…
Положим, я очень вам благодарен, что вы мне напомнили о моем плане учиться гравированью, т. к. я успел уже забыть о нем.
А ваше письмо очень художественно. Право? Оно прекрасно передает настроение (только извините, пожалуйста) человека… как бы это выразить деликатнее?.. находящего<ся> в состоянии очень силь<ного> умственного возбуждения.
Многое для меня осталось там все-таки не совсем ясно. Но! шутки в сторону. Вы не совсем правы и не совсем поняли назначения этого фельетона. Буду ждать вашего письма в Москве.
Макс.
16 февраля 1901 г. Ташкент.
Е. О. КИРИЕНКО-ВОЛОШИНОЙ
18 февраля 1901 г. Ташкент
Дорогая мама!
Я было думал, что выеду из Ташкента уже сегодня (воскресенье 18-го февр.). Но по просьбе Ювачева пришлось отложить, так как он открыл здесь какие-то новые материалы для своей книги (Об уральских казаках, сосланных на Аральское море), и мы, верно, выедем 20-22.
У нас совсем лето, и не только деревья готовятся зеленеть, но уже первый комар жужжал у меня сегодня над ухом.
Я получил такую уйму денег, что совсем не ожидал. 350 р. я перевел на свое имя в Париж на Crédit Lyonnais. Сто рублей завтра отправлю на ваше имя в Москву переводом (это мне на дорогу в Париж) и еще 50 возьму на дорогу до Москвы. Билетов мне не дали, т. к. они выписаны очень поздно и придут только через месяц, и я даром проеду только до Красноводска. Я получил 112 р. прогонов, 115 р. из редакции и еще 42 р. из конторы за сдельные работы по подсчету земляных работ: вот и разбогател. Теперь-то уж в Пиренеи и в Испанию я поеду, без всякого сомнения, этой осенью.
Вчера была получена в Ташкенте телеграмма о покушении Карповича на Боголепова. Подроб<но>сти к нам не дошли никакие еще. Но знаете, я, вероятно, с этим Карповичем знаком, потому что я встречался в Берлине с одним бывшим московским студентом естественником по фамилии Карповичем и несколько раз разговаривая с ним, помнится, о Московском университете. Если только это он, то он не производил впечатление человека, способного на такой решительный поступок.
Это был брюнет большого роста, прекрасно сложенный, с черной бородой и красивым смеющимся лицом, каким-то немного юмористическим выражением в глазах, но мало разговорчивый. В последний раз я его видел накануне моего отъезда из Берлина, когда мы, человек 12 москвичей, собрались в Татьянин день <в> одном локале. Я тогда и узнал, что он москвич. Помню, что он запевал студенческие песни, а больше никаких впечатлений о нем не осталось.
Что-то теперь будет твориться? Вот когда уже пойдут репрессалии без всякого разбора. Видите, как хорошо я сделал, что расстался с Университетом. При теперешних обстоятельствах я бы, если бы даже совсем смирно сидел, все-таки наверно попал бы в солдаты. А солдатчина - это прямо смерть. Нет, я очень рад. Теперь и гимназисты-то кончающие не хотят в русский университет идти, а всё за границу стремятся.
Ну до скорого свиданья.
Целую бабушку.
Макс.
18 февраля 1901 г. Ташкент.
P. S. Только что хотел запечатать это письмо, как мне принесли Ваше от 8-го февраля. Относительно фельетонов вы правы [8 февраля 1901 г. (ИРЛИ, ф. 562, оп. 3, ед. хр. 648, л. 14-17 об.) Е. О. писала о своей неудовлетворенности очерками Волошина в «Русском Туркестане» («пока ты даешь мне очень мало, а я слишком требовательна»).] - ведь я и сам Вам писал, что писал их наскоро. Ведь для меня это все только материалы для будущих стихов, а потому не удивительно, что они произвести впечатления не могут, а между тем для маленькой газеты они еще слишком хороши. А кроме того, в этих фельетонах вся моя будущая поездка в Испанию, и если вы посмотрите на них с этой точки зрения, то найдете их очень содержательными. Дневник наш, конечно, не художествен, потому что интересен только для нас - путешествовавших. Да может, для тех, кто хорошо знает всех трех. А для нас он действительно страшно интересен, так как самое незначительное слово там нам гораздо больше напоминает, чем целые страницы. А что вы зевали, это вполне естественно. Мех и ковер я везу вам в подарок, так что вы о цене не беспокойтесь. Мех очень легок. А ковер, мне говорят, дешев, так как такой стоит рублей 20: он из хороших. Военно-Грузинская дорога займет немного лишнего времени - всего дня три и вовсе не так дорога: теперь такса дилижансов значительно понижена и III кл. стоит 3 р. А увидеть ее мне страшно хочется: когда я иначе на Кавказ попаду. Ювачева же буду сегодня же просить ускорить отъезд: я и не предполагал, что вы так торопитесь и думаете в начале марта ехать [В письме от 8 февраля Е. О. просила сына обойтись без Тифлиса и Военно-Грузинской дороги: «Выезжай лучше 20 февраля прямо в Москву». 1 февраля 1901 г. она писала о своем желании уехать в Крым еще до половины марта - когда можно было бы начать постройку «домика» (препятствием к чему служила Н. Г. Глазер, по-видимому, не желавшая уезжать так рано весной).]. Я буду в Москве между 6-8 марта.