Н. Каразин. На далеких окраинах (7)
Другие главы:
Часть 1: I, II, III, IV, V, VI, VII, VIII, IX, X, XI, XII.
Часть 2: I, II, III, IV, V, VI, VII, VIII, IX, X, XI.
Часть 3: I, II, III, IV, V, VI, VII, VIII, IX, X, XI, XII, XIII, XIV.ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I. Первый перегон
- Странно, куда ж они все подевались? - думал Батогов, глядя на широкую спину не то киргиза, не то китай-кипчака, ехавшего впереди его на пегом аргамаке. - Ведь их было много - человек двадцать, я думаю, а теперь: вот тут один, вон еще два впереди, сзади… Пленник хотел обернуться и посмотреть назад, но не мог: веревки, связывавшие за спиною его отекшие руки, прихватывали для верности и за шею; малейшая попытка повернуть голову сопровождалась удушьем и режущей болью…
- Ишь как стянули, черти, - проворчал он, - сзади тоже никак один только… - Он начал прислушиваться к топоту конских ног. - Раз два, раз; два, раз… да там только одни; ишь, как отчеканивает, должно быть, иноходец…
Белая, вся в гречке, старая лошадь, которая была под Батоговым, тяжело сопела, раздувая ноздри; завязанные узлом на тонкой шее коня замшевые поводья запенились и взмокли. Несколько больших, гудящих басом оводов провожали усталого коня и скрученного всадника; по мокрой, лоснящейся шерсти животного кое-где тянулись темно-красные струйки крови, вытекавшей из тех мест, где жадному насекомому удалось пропустить свое жгучее жало. Один овод пытался сесть на лицо Батогова: тот мотнул головою и отфыркнулся.
- Что, тамыр, кусают? - сказал ему ехавший сзади всадник. - Ничего, терпи: там хуже будет…
- Свинья! - огрызнулся по-русски Батогов и сосредоточил свое внимание на переднем джигите.
Лошади под всеми всадниками сильно притомились; только Орлик Батогова, на котором сидел сутуловатый узбек, в красном халате, с вышитою золотом спиною, с длинным, раструбчатым мултуком за плечами, шел бойко, почти не поднимая пыли и ловко перескакивая через бесчисленные канавки, пересекавшие узкую полевую дорожку, по которой пробиралась вся кавалькада.
Справа и слева тянулись обработанные поля ташкентских окрестностей; кое-где виднелись люди, но далеко-далеко, чуть только мелькали сине-серые халаты полевых работников в массах темно-стрельчатой листвы китайского проса (джунгарры). А вот и у самой дорожки, шагах в двадцати, не больше, пара приземистых темно-бурых волов, с горбами на холках, тянули медленно деревянный плуг - сабан. Бронзовый, лоснящийся, полуголый сарт идет сзади… Он обернулся на топот коней, изумленно глядит своими черными, широко раскрытыми глазами… Что, мол, за джигиты?.. Связанная, оборванная фигура русского объяснила ему, в чем дело. Сарт согнулся почти к самой земле и волчьею рысью побежал в чащу засеянного поля. Только живая борозда раздвигающихся и снова принимающих первоначальное положение стеблей выдавала оробевшего беглеца. Волы так же глупо смотрели на проезжавших, как и их хозяин, и замычали вслед быстро пронесшейся группе барантачей.
Во всю последнюю прыть измученных коней проскакали они мимо небольшого кишлака (деревни). Деревня эта была знакома Батогову: он не раз заезжал сюда с охоты в окрестностях. Вот и навес, где он недавно пил чай, у сарта Мурза-бая, его хорошего приятеля… Вот и сам хозяин: он, кажется, узнал пленника, он даже руками всплеснул при этой неожиданной встрече и, оторопелый, пригнулся над своим нечищеным самоваром. Еще несколько человек промелькнули перед глазами Батогова, иные пугались и пытались скрыться, другие же, не меняя позы, равнодушно смотрели на чужих джигитов, на связанного русского, поворачивая языком свои табачные жвачки и сплевывая в сторону. Один из передних джигитов, на всем ходу, сорвал с перекладины висевшую в камышовой плетенке большую желтую дыню и засунул ее в переметную сумку, другой так же завладел целым бараньим курдюком, висевшим у другого навеса. Хозяин последнего пытался было протестовать, крикнул что-то, даже за жердь, чем запирают на ночь ворота, схватился, да махнул рукою и юркнул в глубину сакли, увидав, как джигит покосился на конец своего мултука.
Шайка барантачей, так неожиданно напавшая на наших дуэлистов, состояла, действительно, человек из двадцати. Опытный взгляд Батогова не ошибся в определении числа наездников, но тотчас же вся партия разделилась на маленькие отдельные группы.
Догонять бежавших барантачи не решились: это могло бы завлечь их слишком далеко, а они и так уж чересчур далеко забрались, и страх, что им отрежут отступление к Сыр-Дарье, заставил их, не теряя ни минуты времени, направиться к берегам этой реки, с таким расчетом, чтобы к вечеру пробраться на тот берег и там уже, в густой чаще прибрежных камышей, дать отдых себе и своим коням.
Бегство это было само по себе очень рискованно. Под покровительством непроницаемой темноты южной ночи, им удалось пробраться к Беш-агачу, а теперь им приходилось удирать на виду у всех, при ярком свете солнечного дня.
Отдельные партии разбойников шли разными дорогами, чтобы сбить с толку преследователей, если погоня успеет вовремя сформироваться. Партия, в которой находился Батогов, шла на Чардары, развалины старой коканской крепостцы, давно заброшенной, расположенной на низменном противоположном берегу Сыра, верстах в шестидесяти от нашего Чиназа.
Голое, деревянное, ничем не покрытое бухарское седло страшно беспокоило Батогова; он не мог даже привстать на стременах, потому что ноги его были туго стянуты распущенною чалмою под брюхом лошади. Острые края седла глубоко вдавливались в тело, давно уже протерли кожаные панталоны Батогова и натирали кровавые ссадины; пальцы скрученных рук совершенно налились и онемели. Ветер путал волосы и бороду пленника, и грязный пот, смешанный с пылью, струился по лицу несчастного.
У небольшого арыка, на дне которого чуть пробиралась довольно чистая вода, всадники на минуту остановились, один за одним они спускались на дно арыка, черпали своими малахаями (войлочными шапками) воду и жадно пили.
- Дайте и мне, - хрипло простонал Батогов, видя, что бандиты, утолив свою жажду, не думают вовсе о своем пленнике и садятся на лошадей.
- Да дайте же, дайте… разбойники, черти вы окаянные!
Батогов настолько еще владел собою, что бранные слова произносил по-русски. Его не слушали и погнали лошадей дальше. Белая лошадь, почему-то утомленная больше других, начала заметно отставать, - ее подгоняли сзади ударами двух нагаек; по временам нагайки, словно нечаянно просвистав над крупом коня, врезывались в спину Батогова. От страшной боли, от невыносимой жажды, пробудившейся с новою силою, при виде того, как другие вдосталь пьют воду, у несчастного позеленело в глазах, стиснутые зубы скрипели, глаза горели каким-то горячечным блеском.
У всех полудиких народов есть общая страсть мучить своих пленных, без всякой для себя надобности. Только корысть заставляет их не доводить эти мучения до конца, до смерти измученного.
А всадники все неслись и неслись. Уже давно населенные места остались позади. В стороне дымились кибитки кочевников; несколько двугорбых, косматых верблюдов паслись в зарослях. Местность была совершенно ровная; вдали синела туманная полоса Сыр-Дарьи.
- Стой! - крикнул узбек в красном кафтане.
Вся партия остановилась.
- Это наши прошли, - указал он на частые следы подкованных конских ног, пересекавшие дорогу.
- А может, и не наши; разве тут мало народу ездить.
- Нет, наши, - произнес узбек. - Вон круглые подковы чалого… Они прошли туда, - (он указал рукой направо) - они здесь раньше нашего прошли, и, обглодай мои кости собака, если они не прошли много раньше нас.
- У них нет этого дурацкого мешка.
Джигит кивнул на Батогова.
- Поспеем и мы; чего стали? - вмешался третий. - Дарья не далеко, - к ночи будем на месте. Гайда, вперед!
- Не дойдет, проклятая, - говорил узбек, когда вся группа снова тронулась в путь. Он со всего размаха вытянул по крупу белого коня; тот засуетился, рванулся, ноги усталого животного заплелись, и оно, споткнувшись, грянулось на землю.
Упавшая лошадь придавила ногу Батогову; его колено словно хрустнуло. Задыхаясь от густой пыли, набившейся ему, при падении, в нос и в рот, он стонал и судорожно рвался, бесполезно пытаясь освободить свои руки.
Удары нагаек заставили бедного коня скоро подняться на ноги. Батогова поправили на седле. Поехали дальше.
Солнце низко спустилось, когда прибыли на песчаный берег Сыр-Дарьи. Было тихо кругом; только сыроватый ветер, подымаясь от реки, слегка рябил ее гладкую, желтоватую поверхность и шелестил в камышовых зарослях. На песчаных отмелях бродили чубатые цапли; несколько чаек, вскрикивая своим металлическим голосом, носились над водою. Вдали, на противоположном берегу, сквозь густые камыши, виднелись серые глиняные массы развалин Чардары.
Поправили седла, подтянули подпруги. Один из всадников отвязал длинный волосяной аркан, который висел у него за седлом, и, сложив его вдвое, продел под брюхом лошади Батогова. Два джигита стали по бокам и взяли концы веревки. Эта предосторожность была принята для того, чтобы измученная лошадь под пленником, выбившись из сил, не пошла бы ко дну со своим всадником. Вперед поехал узбек на Орлике, за ним потянули Батогова, сзади, несколько поотстав, ехали остальные. В таком порядке пустились в воду.
Насторожив уши, отфыркиваясь, распространяя вокруг себя целые водопады брызг, вошли лошади в реку, и скоро вода начала достигать им до самого брюха. Орлик, вытянув морду, на ослабленных поводах, порывисто плыл наискось против течения; за ним поплыли и остальные лошади. Конский храп и ободрительные голоса джигитов неслись над водною поверхностью.
В камышах, на противоположном берегу, что-то закопошилось; медленно высунулась черная, щетинистая морда с клыками, испуганно хрюкнула при виде плывущих и шарахнулась назад. Целая стая диких уток, с криком, хлопая крыльями, пронеслась над головами барантачей. Сильным течением воды относило в сторону плывущих лошадей. Раза два они чувствовали дно под своими ногами, инстинктивно поворачивались мордами против течения и переводили дух.
Скоро все выбрались на противоположный берег. Всадники сошли с лошадей, животные с шумом отряхивались, разбрасывая вокруг себя мелкие брызги.
Вода, во время переправы через реку, достигала почти до локтей связанных рук Батогова; брызги обдавали его с головы, и это купанье значительно освежило измученного офицера. С жадностью вдыхал он в себя эти брызги, ему удалось даже несколько раз глотнуть, и как хороша показалась ему эта вода… Нестерпимая боль в руках, почт целый день находившихся в таком неестественном положении, словно утихла под влиянием благодетельной свежести; даже мысль его стала немного светлее, и затихло чувство тупого озлобления, овладевшее им во время этой мучительной поездки.
Всадники, один за одним, потянулись вдоль берега, почти у самой воды, и шли таким образом довольно долго; потом они свернули влево по узкой тропе, протоптанной дикими кабанами, и углубились в густые камыши. Высоте стебли, перепутанные снизу вьющейся травою, сплошными стенами стояли по сторонам этой, едва заметной тропы. Длиннохвостые фазаны несколько раз с шумом вылетали из-под самых конских ног. Кое-где, сквозь камыш, сверкали небольшие водные поверхности заливных озерков.
Солнце село, и темнота наступила быстро. Над камышами подымался беловатый туман. Рои комаров сероватыми облачками носились в воздухе. Какой-то заунывный, странный звук пронесся над водою и замер; за ним следом прозвучала другая, подобная же, но вот еще… не то птица какая-то… не то ветер в камышах… не то…
Вон вниз по реке плывут какие-то черные предметы. Тихо, беззвучно скользят они по зеркальной поверхности… Это «салы» [небольшой плот, связанный из снопов камыша, на котором кочевники по берегу Дарьи сплавляют топливо, корм, а иногда и другие произведения, даже мелкий скот, на ближние береговые базары] киргизские спускаются вниз с запасом камыша или сена, а может быть, на них и сочные арбузы и дыни… Беззаботно, предавшись течению, плывет узкоглазый степняк, сидя на своем нехитром судне, и поет свою нехитрую монотонную песню.
Проплыли мимо эти лохматые, словно небольшие копны скошенного сена, плоты и скрылись в густом тумане.
Наконец, передовой узбек остановился и сказал:
- Хорошо, тут и остановимся.
Ноги Батогову развязали и сняли его с лошади, но едва только его поставили на ноги, как он тяжело рухнул на песок: совершенно отекшие ноги отказались служить Батогову.
- Ну, брось его; пускай тут и лежит, - сказал узбек. - Оставь, не вяжи, - обратился он к джигиту, принявшемуся снова скручивать ноги пленника. - Не уйдет и так: видишь, он и стоять даже не может.
- Они крепки… эти русские собаки.
- Ну, ну, брось!
- Смотри, мы заснем, а он уйдет.
- Ну, когда заснете, тогда опять свяжете, коли пятеро одного боитесь, - сказал Батогов, который слышал, что о нем говорили.
- Э-э, ишь ты, очнулся.
- Да и говорит как, по-нашему. Ты не из нугаев ли [из татар]?
- Я-то? Я - русский, - сказал Батогов. Он рад был заговорить с своими мучителями и надеялся выговорить себе еще какую-нибудь льготу.
- А русские все говорят по-нашему, - заметил серьезным тоном узбек. - Я сколько ни видал русских, все говорят… кто хорошо, кто дурно, а все говорят…
- Им шайтан помогает.
- Они оттого и живучи очень… Я в прошлом году одного резал-резал, а он все не издыхает; совсем голову отрезал, а он все кулаки сжимает.
- Это что? Я одному отрезал голову, положил в куржумы (переметные сумки), привез в аул, два дня в дороге был; вынимаю…
- Что же, верно, плюнула тебе в бороду?
- Нет - куда: совсем протухла, даже позеленела вся…
Джигиты расхохотались.
Тем временем лошади были привязаны к приколам и разнузданы. Барантачи расположились на небольшой, свободной от камыша поляне, у подножья наносного песчаного бугра, с высоты которого можно было видеть довольно далеко через вершины окрестных камышей. Один из шайки взобрался на самый верх и лег на живот сторожить, лег и тотчас же задремал: сильная усталость брала-таки свое, да и сторожить-то было нечего: кто отыщет разбойников в этих глухих местах, где раздолье только кабанам да тиграм?
А темнота ночи все усиливалась; небо все сплошь высыпало звездами; по темному фону проносились яркие метеоры, оставляя после себя на мгновение блестящие, сверкающие миллионами брильянтовых искр полосы; по всем направлениям чертили падающие звезды. Туман густел, и его беловатые волны все ближе и ближе подступали к бархану, на котором устроилась на ночь банда. Все кругом словно потонуло в этих волнах, и эти четыре полудиких наездника в своих характерных костюмах, с своим пленником-гяуром, приютились точно на небольшом острове; даже лошади их, от которых отделяло пространство не более десяти шагов, чуть виднелись неясными силуэтами, и только громкое фырканье да брязг наборной сбруи, увешанной амулетами, изобличали присутствие животных.
Батогову было холодно, и его пронимала лихорадочная дрожь. Его шелковая белая рубаха была вся изодрана во время борьбы, шапка потеряна, да и панталоны, намокшие во время переправы, мало согревали наболевшее тело…
- Хоть бы огонь развели, - проворчал он.
- Чего тебе еще? - отозвался кто-то.
- Холодно; огонь разложите.
- А вот уйдем подальше от ваших казаков, тогда и будем греться.
- Погоди, завтра жарко будет.
- Да этак до завтра сдохнешь.
- Да ну не ной, собака!..
Джигит замахнулся на Батогова.
- Сейчас ударит, - подумал Батогов и совершенно равнодушно смотрел на джигита: им начала овладевать какая-то непонятная апатия. - Ну, пускай бьют, - думал он, - а резать захотят - пускай режут. - И он даже не отодвинулся от них подальше, даже глаз не зажмурил, когда нагайка взмахнула над самой его головою… Его внимание вдруг почему-то обратила на себя торчащая силуэтом фигура сторожевого на вершине бархана. - Ишь, как торчит эта остроконечная шапка, отвороченные, разрезные поля торчат словно рога… ну, совсем как у черта… Должно быть, и хвост есть, да не видно в потемках.
Однако киргиз только взмахнул нагайкой, но не ударил. Он отрыгнул свою табачную жвачку, сплюнул и отвернулся от Батогова. Все плотнее сдвинулись друг к другу, только пленный лежал несколько в стороне, между общею группою и сторожевым барантачом.
- Эй, Сафар!
- Э, - отозвался Сафар, расстегивая ремни у своей кольчуги.
- Ты бы рассказал сказку, а то, пожалуй, заснешь.
- Ну, Сафар, рассказывай, - сказал узбек и подвинулся поближе…
- Сафар мастер говорить, - заметил сторожевой, спускаясь понемногу.
Один из них тем временем достал из куржума бараний курдюк, добытый при проезде через кишлак, вынул псяк (нож с загнутым кверху концом) из кожаных зеленых ножен и принялся резать белое, сырое сало…
- Вот и тебе, жри! - Он швырнул Батогову ломоть сала, который шлепнулся на песок у самой его головы.
- Да вы хоть бы руки развязали; а то как же я есть буду? - сказал Батогов.
- Ладно, и так сожрешь, не подавишься…
- Поди, развяжи, - сказал Сафар, прожевывая, - а то и собака, когда ест, лапами придерживает.
Батогова если и не развязали совсем, то по крайней мере значительно ослабили веревки, и он мог, хотя сколько-нибудь, воспользоваться своими руками, но и тут повторилось то же, что было с ногами; и долго еще, пока не восстановилось задержанное тугою перевязкой кровообращение, пленный не мог пошевелить ни одним пальцем.
Вдали, у самого горизонта, замелькали по темному небу красные пятна зарева.
- Ишь, это на русском берегу, курама камыши палит, - заметил Сафар и откашлялся.
II. Сказка Сафара
- Это было давно, - начал Сафар; начал и замолчал, задумался. Все затаили дыхание и плотнее сжались в кружок. Сторож совсем сполз с бархана и сел на корточки, рядом с Батоговым.
- Да, это было очень давно, - продолжал рассказчик, - так давно, что если бы прадед моего прадеда прожил бы двести лет, то, все-таки, это было бы много прежде, чем он родился. У большого озера, где две реки сходятся вместе, стояла большая кибитка из настоящей, самой лучшей белой кошмы, а подбита эта кибитка была золотым адрасом, - и в кибитке этой жил хан, и такой богатый хан, что если бы собрать со всего света самых ученых мулл, то все вместе они во всю жизнь не сосчитали бы и половины его богатства…
- Ой! ой, сколько! - прошептал один из слушателей.
- Это больше, чем у эмира Мозофара, - заметил так же шепотом другой.
- «Как Ак-Тау - весь белый от горного снега, так вся степь на востоке была белая от овец ханских; а если взойти на самую высокую гору и посмотреть на закат солнца, то и земли не было видно под ханскими верблюдами. Лошадей же у хана было…» тс… ты слышал?..
- Ничего не слыхал.
- «Лошадей же у хана…»
Протяжный, жалобный рев ясно донесся до ушей этих детей природы… Лошади встрепенулись, подняли морды и стали беспокойно поводить ушами.
- Джул-барс на том берегу ходит.
- Ну, пускай его ходит.
- А сюда придет?
- Не придет.
- Ну, Сафар, рассказывай.
- «Все люди, - продолжал Сафар, - сколько их есть на земле, все платили дань хану, и такая скука была ему, что воевать не с кем, что и сказать нельзя. Уж он ко всем посылал послов сказать, чтобы перестали ему дань платить и самих послов бы непременно перерезали. Что он тогда опять пойдет их наказывать войною, да никто не слушает, а возьмут да нарочно еще больше пришлют ему парчи, хлеба, девок, меду, денег целые куржумы, а послов напоят, накормят и на руках принесут к самой ханской ставке…»
- Хитрые, - заметил узбек, - знают тоже, что для них лучше.
- «А тут еще другая беда пришла: сколько жен ни было у хана, все родят одних девочек…»
- Ишь ты, дрянь какая, - вставил кто-то и даже плюнул презрительно.
- «Уж хан совсем рассердился на своих жен и велел, как только кто из них родит девку, сейчас резать: и мать резать, и приплод ее поганый; все не слушают хана…»
- Да это не от них… Они бы и рады, - заметил узбек.
- Мало ли что, да уж как хан рассердился, так уже тут ничего не поделаешь.
- «Только раз вечером, как уже подоили кобыл, приходит к хану человек чужой. Пришел он с самого Востока, из-за больших гор, сам весь желтый, борода белая до земли, на голове круглая шапка, на шапке шарик, на шарике птица с зеленым хвостом… Приходит и говорит хану: „Здравствуй!“ - „Здравствуй и сам, - отвечает хан, - откуда пришел и куда идешь, что принес нового?“ - „А вот что, - говорит человек с птицею, - вели всем откочевать от твоей ставки на день пути, а сам один со мною останешься; а завтра к вечеру, об эту пору, вели опять всем сюда собираться, да вели зарезать тысячу баранов, тысячу жеребят, тысячу верблюдов, чтобы все ели - не наелись и пировали бы великую ханскую радость. Я им всем покажу такое диво, что, сколько бы они ни ели ганаши (вроде опиума), ни в каком сне им этого не приснится“. Хан послушался чужого человека и велел всем сниматься и идти в степи, а к завтрему, об ту пору, как доить кобыл пора будет, чтобы опять все собирались. Поднялся весь народ, сняли свои кибитки и разошлись в разные стороны; только одна ханская белая ставка осталась на берегу, а в ней только сидели два человека: сам хан и желтый человек с птицею. На другой день к ночи, вокруг ханской ставки собралось столько народу, что хан и не знал до сих пор, сколько может быть народу на свете. Огней разложили столько, что не так как вон там (он кивнул в ту сторону, где теплилось далекое зарево), а все небо горело и звезд на нем не было. Сошлись все, ждут, что будет…»
Рев тигра, сильно напоминающий издали мяуканье кошки, только увеличенное до несравненно больших размеров, послышался снова в том же месте. Ему отозвался другой, только значительно дальше; - этот второй звук едва-едва донесся по ветру, и только чуткое ухо киргиза могло безошибочно определить, в чем дело.
- Их двое.
- Да, перекликаются.
- Один-то как будто на нашем берегу.
- Да, только за косым озером.
Лошади начали беспокоиться и храпели почти непрерывно.
- Подойди кто-нибудь, осмотри приколы: как бы не сорвались.
Один из слушавших интересную сказку Сафара встал, потянулся и, придерживая рукою широкие шаровары, пошел к лошадям.
- «Вдруг выходит хан из кибитки», - продолжал Сафар.
Киргиз, шедший было к лошадям, махнул рукою и поспешил занять свое прежнее место.
- «Выходит хан и велит позвать одну из жен своих, что недавно привезли ему из-за Яксарта. Жену эту звали Ак-алма [белое яблоко], и у ней были такие красные щеки, такие глаза светлые, волосы черные, длинные, что все, сколько ни было народу, глядят и слюни рукавами обтирают. Пришла Ак-алма и села на корточки перед ханом. Тогда взял хан у желтого человека золотую чашку, достал оттуда пальцами щепотку чего-то и сунул в рот жене; та проглотила… и вдруг, видят все, что ее начало пучить… дулась, дулась она и стала уже толще ханской кибитки. Тогда хан велел точить ножи…»
Словно по сигналу, все пять лошадей рванулись разом, вырвали приколы и, с треском ломая камыши, понеслись в разные стороны. Не успели с земли вскочить оторопелые барантачи и увидели, как какая-то длинная, полосатая масса с хриплым ревом вылетела, словно вынырнула из тумана, и обрушилась на что-то большое, белое, усиленно дрыгавшее своими четырьмя ногами; - обрушилась и поволокла в чащу бедную, заморенную лошадь.
- Джул-барс! - крикнули все в один голос. Только узбек бросился к Батогову и насел на него, боясь, что он вздумает бежать, воспользовавшись общею суматохою.
- Пропали наши лошади, - произнес, задумавшись, Сафар, - теперь они далеко забегут со страху, и нам, пешим, надо держать ухо востро…
III. На волоске
Положение разбойничьей партии были слишком критическое. Они далеко еще не вышли из того района, в котором могли с часу на час ожидать, что на них налетит русская погоня. Барантачи знали, что их маневр - удирать врассыпную - хотя и собьет несколько с толку недогадливых казаков, но все-таки главное направление, по которому уходили партии, не могло быть потеряно.
В настоящую минуту разбойники были пешими. Идти разыскивать лошадей, убежавших с перепугу, было невозможно; только случайность могла натолкнуть их на пропавших животных, да, наконец, их пеших могла бы заметить погоня, и тогда, как ни плохо бегают раскормленные казачьи моштаки (так оренбургцы называют своих приземистых лошадок), но уйти от них пешему в открытой степи было немыслимо даже для вороватого, изворотливого барантача. Кроме всего этого, их страшно стеснял Батогов, и они не раз уже злобно и подозрительно поглядывали на эту помеху.
- Ну, так как же? - сказал узбек.
- Яман! - произнес тот, кто был в сторожах, и даже свой малахай шваркнул об землю.
- У, проклятая собака! - выругался тот, кто рассказывал о живучести русских, и ткнул каблуком сапога в спину пленника.
- Я-то чем виноват? - простонал Батогов. Острый окованный каблук угодил ему как раз между лопаток, и заныла без того уже наболевшая спина несчастного.
- Ты чего же это бьешь-то его? - сказал Сафар. - А потом на себе, что ли, потащишь?
- Была охота!..
- То-то; ну, так и не тронь: ведь не твой.
- А то чей же?
- Чей? там разберут, чей.
- Ну, да что спорить… Так, «стали точить ножи…» - рассказывай, Сафар, все равно уже…
- Светать начинает, - сказал узбек. - Что же, как: мы тут, что ли, просидим день-то, или пойдем дальше?
- Как пойдешь-то пешком: увидят, не уйдешь.
- А мы лучше ночью.
- Ничего, пока камышами, и днем ладно.
- Много ли камышами? тут сейчас и степь.
- А Аллах-то на что!..
- Ну, пожалуй, идем.
- Эй, ты! - крикнул узбек Батогову. - Можешь идти, что ли?
- А вы бейте больше, тогда я совсем лягу, - отвечал Батогов все еще под влиянием полученного толчка.
- Ляжешь - зарежем.
- Да режьте, черт вас дери! Мне же лучше: по крайней мере, конец разом.
- Да, говори, а до ножа дойдет - запоешь другое!..
Батогов поднялся с земли и покачнулся; ближайший джигит поддержал его за ворот рубахи. В таком положении он спустился с песчаного бугра. Ноги, отдохнувшие за ночь от тугих перевязок под брюхом лошади, ступали неровно, но уже хотя сколько-нибудь могли служить Батогову.
- Пойдет! - сказал узбек, оценив одним взглядом шаткую походку пленника.
Барантачи подтянули свои шаровары, сняли сапоги и привесили их сзади к поясу. Босиком было много удобнее идти, чем на этих дурацких каблуках, совсем уж к ходьбе не приспособленных. Батогову связали сзади руки покрепче, а конец этой веревки один из барантачей привязал к себе; он же высвободил свою плетеную нагайку с точеной ручкой: может, подогнать придется при случае…
Партия тронулась, оставляя но левую руку беловатую полосу рассвета.
Туман стлался низко, и когда бандиты поднимались на какое-либо возвышение, то головы их виднелись довольно далеко и исчезали из вида, когда они снова спускались в более низменные места.
Эта вереница человеческих голов в остроконечных, рогатых шапках словно ныряла в беловатых, колеблющихся волнах утреннего тумана.
Темные массы развалин Чардары остались сзади. Камыши все еще были очень густы. Местами попадались выгоревшие пространства; они давно были выжжены, и сквозь черные остатки обгорелых стеблей уже пробивалась сочная, молодая зелень новых побегов.
Босые ноги, непривычные к ходьбе, вязли в сыпучем береговом песке или скользили по жидкой солонцеватой грязи полувысохших затонов. Путешественники ворчали и ругались, когда им приходилось, при неосторожном шаге, накалываться на острые камышовые стебли или путаться в волокнистых корнях прибрежной растительности.
Все были в самом скверном расположении духа.
Скоро стало совершенно светло. Туман, покровительствующий беглецам, рассеялся под влиянием косых лучей восходящего солнца; слегка волнистая линия горизонта, развертываясь все далее и далее, открывалась перед глазами.
- Ну, теперь смотри в оба, - предостерег сзади всех идущий узбек.
Стал и Батогов «смотреть в оба», не увидит ли чего-нибудь утешительного.
Проведенная на отдыхе ночь, во время вчерашнего бега взмученные большими переездами лошади барантачей, которые не могли идти так скоро, как свежие, застоявшиеся кони казаков, и ходьба пешком - замедлили побег барантачей. Если бы даже погоня и замедлила в городе с неизбежною в подобных случаях канцелярскою процедурою в сборах, то она все-таки имела время «стать (как выражаются) на хвост» барантачам. Последние тоже хорошо знали все эти обстоятельства и игра становилась с каждою минутою рискованнее. Да к тому же и местность, до сих пор изрытая, холмистая, густо заросшая, стала заметно ровнее с удалением от Дарьи, и камыши стали реже и реже, уступая место низкой, колючей степной растительности.
Вдруг Батогов почувствовал, что его схватили за шею и повалили на землю.
«Ну, резать хотят!» - подумал он и тоскливо сжался, предчувствуя, как сейчас холодное, кривое острие ножа вопьется ему в горло.
- Слышишь, собака, если ты дохнешь громко, тут тебе и конец, - шепнул ему на ухо джигит, лежавший ничком рядом с ним.
Покосился Батогов на остальных: лежат все смирно, не пошевельнутся; казалось, что и дыхание даже затаили; только чуть кивает белая верхушка шапки Сафара, когда тот слегка приподнимал свою темно-бронзовую голову, чтобы посмотреть, что делается там, как раз между двумя опаленными кустами камыша, за этим солонцеватым гребешком, поросшим колючкою и высокою полынью.
Две маленькие степные черепахи медленно ползли друг за дружкою у самых голов лежащих, словно принимали их не за живые существа, а за груды неподвижного камня, но вдруг увидели, как кивнула Сафарова шапка, и спрятались в свои серые скорлупки. Два дымчатых ястреба носились в воздухе, плавно кружа над лежащими. Эти крылатые хищники приняли за трупы неподвижно лежавших хищников двурукой породы: жадных птиц особенно манили голые части тела пленника, не прикрытые рваным бельем и зиявшие кровавыми рубцами и ссадинами.
Вдали двигалась кучка всадников. Не более версты отделяло их от того места, где залегли барантачи. В этой медленно двигавшейся группе ничего не мелькало яркого; это-то отсутствие красных точек и напугало так беглецов: они издали узнали серые рубашки казаков и неторопливую, медвежью походку их коренастых лошадок.
Узнал их и Батогов, и самая жгучая, самая порывистая радость охватила все его существо. Он задрожал даже, он хотел громко закричать: «Сюда, сюда!» Он хотел вскочить.
- А этого хочешь? - шепнул ему на ухо кто-то и сильно надавил на затылок. Батогов зарылся лицом в мелкую песчаную пыль.
- Зарежу прежде, чем рот разинешь, - шепнул ему тот же голос.
«Господи! - подумал Батогов, - ну, я буду лежать, я буду молчать… Ведь они сами увидят: они едут так близко - ведь не слепые же они, в самом деле… Они сюда повернули… они рысью поехали… они заметили…»
- Велик и един Аллах, велик и силен Магомет, пророк его! - шептал Сафар.
Прочие тоже бормотали что-то, уткнувшись носами в землю.
- Все равно зарежу: пропадем мы, пропадешь и ты вместе с нами, - шептал джигит прямо в ухо Батогову.
«Эх, коли б не связаны были руки!..» - подумал Батогов, и крупная слеза, совсем помимо его воли, покатилась по грязной щеке и нестерпимо защекотала, пробираясь у него под носом…
Казаки были так близко, что можно было рассмотреть уже кое-какие подробности. Холщовый китель ехавшего впереди офицера отличался своею относительною белизною от казачьих рубах; медный рожок трубача сверкнул несколько раз на солнце. Рыжий меренок звонко заржал, вытянув горбоносую голову, и это ржание так ясно отдалось в ушах притаившихся барантачей, словно животное было не более как в двадцати шагах… Чу! Говорят… смеются…
- Велик и един Аллах!..
- Сто-о-о-й! - доносится по ветру команда офицера.
Казаки остановились.
- Дальше - шабаш! - слово в слово доносится голос.
В мертвой, тихой, как могила, степи каждый малейший звук слышен далеко и ясно.
Несколько казаков, дребезжа оружием, слезают с своих высоко навьюченных седел; усталые кони фыркают и отряхиваются.
- У кого, ребята, огонь есть? - спрашивает офицер.
- Ишь мы сколько за Чардары проперли, - говорит кто-то и рукою показывает.
- Генерал сказывал: за Чардары не переходить, как сейчас, - то и назад.
- Нешто их теперь догонишь? Они, чай, уже за Гнилыми колодцами дуют.
- О двуконь беспременно.
- Что же, отдыхать, что ли?
- Чего тут в степи делать? На Дарью погоним…
Барантачи лежали, слышали все от слова до слова и ничего не понимали.
Батогов тоже все слышал - но он все понимал.
- Глазом моргнуть не успеешь, - прирежут, - лезет ему в ухо, а у голой шеи ползет что-то холодное.
- Един Аллах и Магомет пророк его… - шевелятся тонкие губы Сафара.
На горизонте показались три точки. Эти точки быстро двигались по направлению к реке. Казаки суетились. Те, кто слезли с лошадей, стали поспешно садиться.
Погоня разделилась: человек десять поскакали в объезд, остальные, рысью, пошли прямо к Дарье, быстро удаляясь от барантачей, свободно переводивших дух и даже приподнявшихся немного, чтобы удобнее следить за уходившими казаками.
- Это, значит, бита, - мелькнуло в голове Батогова, и ему ясно представилась дама червей с надогнутым углом и с потертым крапом. - Ну, не судьба, - произнес он громко, так, что Сафар обернулся к нему и удивленно посмотрел на пленника.
- Эге, - начал узбек, - это они за нашими лошадьми подрали.
Барантачи выждали, пока на горизонте не было видно ничего сколько-нибудь подозрительного, и тронулись дальше.
Часа через два ходьбы перед ними раскинулась необозримая, гладкая, как морская поверхность, степь. Это было преддверье бесконечной степи Кызыл-Кум, которая отсюда на юго-запад тянется вплоть до самой Аму-Дарьи и до берегов Аральского моря. Редкий, остролистый ранг (рол степной осоки) несколько связывал сыпучие пески, кое-где торчали высоте стебли прошлогоднего ревеня. По небу бежали маленькие дымчатые облачка; далеко, на горизонте, тянулась голубая, зубчатая линия Нурытан-тау.
Часть 1: I, II, III, IV, V, VI, VII, VIII, IX, X, XI, XII.
Часть 2: I, II, III, IV, V, VI, VII, VIII, IX, X, XI.
Часть 3: I, II, III, IV, V, VI, VII, VIII, IX, X, XI, XII, XIII, XIV.ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I. Первый перегон
- Странно, куда ж они все подевались? - думал Батогов, глядя на широкую спину не то киргиза, не то китай-кипчака, ехавшего впереди его на пегом аргамаке. - Ведь их было много - человек двадцать, я думаю, а теперь: вот тут один, вон еще два впереди, сзади… Пленник хотел обернуться и посмотреть назад, но не мог: веревки, связывавшие за спиною его отекшие руки, прихватывали для верности и за шею; малейшая попытка повернуть голову сопровождалась удушьем и режущей болью…
- Ишь как стянули, черти, - проворчал он, - сзади тоже никак один только… - Он начал прислушиваться к топоту конских ног. - Раз два, раз; два, раз… да там только одни; ишь, как отчеканивает, должно быть, иноходец…
Белая, вся в гречке, старая лошадь, которая была под Батоговым, тяжело сопела, раздувая ноздри; завязанные узлом на тонкой шее коня замшевые поводья запенились и взмокли. Несколько больших, гудящих басом оводов провожали усталого коня и скрученного всадника; по мокрой, лоснящейся шерсти животного кое-где тянулись темно-красные струйки крови, вытекавшей из тех мест, где жадному насекомому удалось пропустить свое жгучее жало. Один овод пытался сесть на лицо Батогова: тот мотнул головою и отфыркнулся.
- Что, тамыр, кусают? - сказал ему ехавший сзади всадник. - Ничего, терпи: там хуже будет…
- Свинья! - огрызнулся по-русски Батогов и сосредоточил свое внимание на переднем джигите.
Лошади под всеми всадниками сильно притомились; только Орлик Батогова, на котором сидел сутуловатый узбек, в красном халате, с вышитою золотом спиною, с длинным, раструбчатым мултуком за плечами, шел бойко, почти не поднимая пыли и ловко перескакивая через бесчисленные канавки, пересекавшие узкую полевую дорожку, по которой пробиралась вся кавалькада.
Справа и слева тянулись обработанные поля ташкентских окрестностей; кое-где виднелись люди, но далеко-далеко, чуть только мелькали сине-серые халаты полевых работников в массах темно-стрельчатой листвы китайского проса (джунгарры). А вот и у самой дорожки, шагах в двадцати, не больше, пара приземистых темно-бурых волов, с горбами на холках, тянули медленно деревянный плуг - сабан. Бронзовый, лоснящийся, полуголый сарт идет сзади… Он обернулся на топот коней, изумленно глядит своими черными, широко раскрытыми глазами… Что, мол, за джигиты?.. Связанная, оборванная фигура русского объяснила ему, в чем дело. Сарт согнулся почти к самой земле и волчьею рысью побежал в чащу засеянного поля. Только живая борозда раздвигающихся и снова принимающих первоначальное положение стеблей выдавала оробевшего беглеца. Волы так же глупо смотрели на проезжавших, как и их хозяин, и замычали вслед быстро пронесшейся группе барантачей.
Во всю последнюю прыть измученных коней проскакали они мимо небольшого кишлака (деревни). Деревня эта была знакома Батогову: он не раз заезжал сюда с охоты в окрестностях. Вот и навес, где он недавно пил чай, у сарта Мурза-бая, его хорошего приятеля… Вот и сам хозяин: он, кажется, узнал пленника, он даже руками всплеснул при этой неожиданной встрече и, оторопелый, пригнулся над своим нечищеным самоваром. Еще несколько человек промелькнули перед глазами Батогова, иные пугались и пытались скрыться, другие же, не меняя позы, равнодушно смотрели на чужих джигитов, на связанного русского, поворачивая языком свои табачные жвачки и сплевывая в сторону. Один из передних джигитов, на всем ходу, сорвал с перекладины висевшую в камышовой плетенке большую желтую дыню и засунул ее в переметную сумку, другой так же завладел целым бараньим курдюком, висевшим у другого навеса. Хозяин последнего пытался было протестовать, крикнул что-то, даже за жердь, чем запирают на ночь ворота, схватился, да махнул рукою и юркнул в глубину сакли, увидав, как джигит покосился на конец своего мултука.
Шайка барантачей, так неожиданно напавшая на наших дуэлистов, состояла, действительно, человек из двадцати. Опытный взгляд Батогова не ошибся в определении числа наездников, но тотчас же вся партия разделилась на маленькие отдельные группы.
Догонять бежавших барантачи не решились: это могло бы завлечь их слишком далеко, а они и так уж чересчур далеко забрались, и страх, что им отрежут отступление к Сыр-Дарье, заставил их, не теряя ни минуты времени, направиться к берегам этой реки, с таким расчетом, чтобы к вечеру пробраться на тот берег и там уже, в густой чаще прибрежных камышей, дать отдых себе и своим коням.
Бегство это было само по себе очень рискованно. Под покровительством непроницаемой темноты южной ночи, им удалось пробраться к Беш-агачу, а теперь им приходилось удирать на виду у всех, при ярком свете солнечного дня.
Отдельные партии разбойников шли разными дорогами, чтобы сбить с толку преследователей, если погоня успеет вовремя сформироваться. Партия, в которой находился Батогов, шла на Чардары, развалины старой коканской крепостцы, давно заброшенной, расположенной на низменном противоположном берегу Сыра, верстах в шестидесяти от нашего Чиназа.
Голое, деревянное, ничем не покрытое бухарское седло страшно беспокоило Батогова; он не мог даже привстать на стременах, потому что ноги его были туго стянуты распущенною чалмою под брюхом лошади. Острые края седла глубоко вдавливались в тело, давно уже протерли кожаные панталоны Батогова и натирали кровавые ссадины; пальцы скрученных рук совершенно налились и онемели. Ветер путал волосы и бороду пленника, и грязный пот, смешанный с пылью, струился по лицу несчастного.
У небольшого арыка, на дне которого чуть пробиралась довольно чистая вода, всадники на минуту остановились, один за одним они спускались на дно арыка, черпали своими малахаями (войлочными шапками) воду и жадно пили.
- Дайте и мне, - хрипло простонал Батогов, видя, что бандиты, утолив свою жажду, не думают вовсе о своем пленнике и садятся на лошадей.
- Да дайте же, дайте… разбойники, черти вы окаянные!
Батогов настолько еще владел собою, что бранные слова произносил по-русски. Его не слушали и погнали лошадей дальше. Белая лошадь, почему-то утомленная больше других, начала заметно отставать, - ее подгоняли сзади ударами двух нагаек; по временам нагайки, словно нечаянно просвистав над крупом коня, врезывались в спину Батогова. От страшной боли, от невыносимой жажды, пробудившейся с новою силою, при виде того, как другие вдосталь пьют воду, у несчастного позеленело в глазах, стиснутые зубы скрипели, глаза горели каким-то горячечным блеском.
У всех полудиких народов есть общая страсть мучить своих пленных, без всякой для себя надобности. Только корысть заставляет их не доводить эти мучения до конца, до смерти измученного.
А всадники все неслись и неслись. Уже давно населенные места остались позади. В стороне дымились кибитки кочевников; несколько двугорбых, косматых верблюдов паслись в зарослях. Местность была совершенно ровная; вдали синела туманная полоса Сыр-Дарьи.
- Стой! - крикнул узбек в красном кафтане.
Вся партия остановилась.
- Это наши прошли, - указал он на частые следы подкованных конских ног, пересекавшие дорогу.
- А может, и не наши; разве тут мало народу ездить.
- Нет, наши, - произнес узбек. - Вон круглые подковы чалого… Они прошли туда, - (он указал рукой направо) - они здесь раньше нашего прошли, и, обглодай мои кости собака, если они не прошли много раньше нас.
- У них нет этого дурацкого мешка.
Джигит кивнул на Батогова.
- Поспеем и мы; чего стали? - вмешался третий. - Дарья не далеко, - к ночи будем на месте. Гайда, вперед!
- Не дойдет, проклятая, - говорил узбек, когда вся группа снова тронулась в путь. Он со всего размаха вытянул по крупу белого коня; тот засуетился, рванулся, ноги усталого животного заплелись, и оно, споткнувшись, грянулось на землю.
Упавшая лошадь придавила ногу Батогову; его колено словно хрустнуло. Задыхаясь от густой пыли, набившейся ему, при падении, в нос и в рот, он стонал и судорожно рвался, бесполезно пытаясь освободить свои руки.
Удары нагаек заставили бедного коня скоро подняться на ноги. Батогова поправили на седле. Поехали дальше.
Солнце низко спустилось, когда прибыли на песчаный берег Сыр-Дарьи. Было тихо кругом; только сыроватый ветер, подымаясь от реки, слегка рябил ее гладкую, желтоватую поверхность и шелестил в камышовых зарослях. На песчаных отмелях бродили чубатые цапли; несколько чаек, вскрикивая своим металлическим голосом, носились над водою. Вдали, на противоположном берегу, сквозь густые камыши, виднелись серые глиняные массы развалин Чардары.
Поправили седла, подтянули подпруги. Один из всадников отвязал длинный волосяной аркан, который висел у него за седлом, и, сложив его вдвое, продел под брюхом лошади Батогова. Два джигита стали по бокам и взяли концы веревки. Эта предосторожность была принята для того, чтобы измученная лошадь под пленником, выбившись из сил, не пошла бы ко дну со своим всадником. Вперед поехал узбек на Орлике, за ним потянули Батогова, сзади, несколько поотстав, ехали остальные. В таком порядке пустились в воду.
Насторожив уши, отфыркиваясь, распространяя вокруг себя целые водопады брызг, вошли лошади в реку, и скоро вода начала достигать им до самого брюха. Орлик, вытянув морду, на ослабленных поводах, порывисто плыл наискось против течения; за ним поплыли и остальные лошади. Конский храп и ободрительные голоса джигитов неслись над водною поверхностью.
В камышах, на противоположном берегу, что-то закопошилось; медленно высунулась черная, щетинистая морда с клыками, испуганно хрюкнула при виде плывущих и шарахнулась назад. Целая стая диких уток, с криком, хлопая крыльями, пронеслась над головами барантачей. Сильным течением воды относило в сторону плывущих лошадей. Раза два они чувствовали дно под своими ногами, инстинктивно поворачивались мордами против течения и переводили дух.
Скоро все выбрались на противоположный берег. Всадники сошли с лошадей, животные с шумом отряхивались, разбрасывая вокруг себя мелкие брызги.
Вода, во время переправы через реку, достигала почти до локтей связанных рук Батогова; брызги обдавали его с головы, и это купанье значительно освежило измученного офицера. С жадностью вдыхал он в себя эти брызги, ему удалось даже несколько раз глотнуть, и как хороша показалась ему эта вода… Нестерпимая боль в руках, почт целый день находившихся в таком неестественном положении, словно утихла под влиянием благодетельной свежести; даже мысль его стала немного светлее, и затихло чувство тупого озлобления, овладевшее им во время этой мучительной поездки.
Всадники, один за одним, потянулись вдоль берега, почти у самой воды, и шли таким образом довольно долго; потом они свернули влево по узкой тропе, протоптанной дикими кабанами, и углубились в густые камыши. Высоте стебли, перепутанные снизу вьющейся травою, сплошными стенами стояли по сторонам этой, едва заметной тропы. Длиннохвостые фазаны несколько раз с шумом вылетали из-под самых конских ног. Кое-где, сквозь камыш, сверкали небольшие водные поверхности заливных озерков.
Солнце село, и темнота наступила быстро. Над камышами подымался беловатый туман. Рои комаров сероватыми облачками носились в воздухе. Какой-то заунывный, странный звук пронесся над водою и замер; за ним следом прозвучала другая, подобная же, но вот еще… не то птица какая-то… не то ветер в камышах… не то…
Вон вниз по реке плывут какие-то черные предметы. Тихо, беззвучно скользят они по зеркальной поверхности… Это «салы» [небольшой плот, связанный из снопов камыша, на котором кочевники по берегу Дарьи сплавляют топливо, корм, а иногда и другие произведения, даже мелкий скот, на ближние береговые базары] киргизские спускаются вниз с запасом камыша или сена, а может быть, на них и сочные арбузы и дыни… Беззаботно, предавшись течению, плывет узкоглазый степняк, сидя на своем нехитром судне, и поет свою нехитрую монотонную песню.
Проплыли мимо эти лохматые, словно небольшие копны скошенного сена, плоты и скрылись в густом тумане.
Наконец, передовой узбек остановился и сказал:
- Хорошо, тут и остановимся.
Ноги Батогову развязали и сняли его с лошади, но едва только его поставили на ноги, как он тяжело рухнул на песок: совершенно отекшие ноги отказались служить Батогову.
- Ну, брось его; пускай тут и лежит, - сказал узбек. - Оставь, не вяжи, - обратился он к джигиту, принявшемуся снова скручивать ноги пленника. - Не уйдет и так: видишь, он и стоять даже не может.
- Они крепки… эти русские собаки.
- Ну, ну, брось!
- Смотри, мы заснем, а он уйдет.
- Ну, когда заснете, тогда опять свяжете, коли пятеро одного боитесь, - сказал Батогов, который слышал, что о нем говорили.
- Э-э, ишь ты, очнулся.
- Да и говорит как, по-нашему. Ты не из нугаев ли [из татар]?
- Я-то? Я - русский, - сказал Батогов. Он рад был заговорить с своими мучителями и надеялся выговорить себе еще какую-нибудь льготу.
- А русские все говорят по-нашему, - заметил серьезным тоном узбек. - Я сколько ни видал русских, все говорят… кто хорошо, кто дурно, а все говорят…
- Им шайтан помогает.
- Они оттого и живучи очень… Я в прошлом году одного резал-резал, а он все не издыхает; совсем голову отрезал, а он все кулаки сжимает.
- Это что? Я одному отрезал голову, положил в куржумы (переметные сумки), привез в аул, два дня в дороге был; вынимаю…
- Что же, верно, плюнула тебе в бороду?
- Нет - куда: совсем протухла, даже позеленела вся…
Джигиты расхохотались.
Тем временем лошади были привязаны к приколам и разнузданы. Барантачи расположились на небольшой, свободной от камыша поляне, у подножья наносного песчаного бугра, с высоты которого можно было видеть довольно далеко через вершины окрестных камышей. Один из шайки взобрался на самый верх и лег на живот сторожить, лег и тотчас же задремал: сильная усталость брала-таки свое, да и сторожить-то было нечего: кто отыщет разбойников в этих глухих местах, где раздолье только кабанам да тиграм?
А темнота ночи все усиливалась; небо все сплошь высыпало звездами; по темному фону проносились яркие метеоры, оставляя после себя на мгновение блестящие, сверкающие миллионами брильянтовых искр полосы; по всем направлениям чертили падающие звезды. Туман густел, и его беловатые волны все ближе и ближе подступали к бархану, на котором устроилась на ночь банда. Все кругом словно потонуло в этих волнах, и эти четыре полудиких наездника в своих характерных костюмах, с своим пленником-гяуром, приютились точно на небольшом острове; даже лошади их, от которых отделяло пространство не более десяти шагов, чуть виднелись неясными силуэтами, и только громкое фырканье да брязг наборной сбруи, увешанной амулетами, изобличали присутствие животных.
Батогову было холодно, и его пронимала лихорадочная дрожь. Его шелковая белая рубаха была вся изодрана во время борьбы, шапка потеряна, да и панталоны, намокшие во время переправы, мало согревали наболевшее тело…
- Хоть бы огонь развели, - проворчал он.
- Чего тебе еще? - отозвался кто-то.
- Холодно; огонь разложите.
- А вот уйдем подальше от ваших казаков, тогда и будем греться.
- Погоди, завтра жарко будет.
- Да этак до завтра сдохнешь.
- Да ну не ной, собака!..
Джигит замахнулся на Батогова.
- Сейчас ударит, - подумал Батогов и совершенно равнодушно смотрел на джигита: им начала овладевать какая-то непонятная апатия. - Ну, пускай бьют, - думал он, - а резать захотят - пускай режут. - И он даже не отодвинулся от них подальше, даже глаз не зажмурил, когда нагайка взмахнула над самой его головою… Его внимание вдруг почему-то обратила на себя торчащая силуэтом фигура сторожевого на вершине бархана. - Ишь, как торчит эта остроконечная шапка, отвороченные, разрезные поля торчат словно рога… ну, совсем как у черта… Должно быть, и хвост есть, да не видно в потемках.
Однако киргиз только взмахнул нагайкой, но не ударил. Он отрыгнул свою табачную жвачку, сплюнул и отвернулся от Батогова. Все плотнее сдвинулись друг к другу, только пленный лежал несколько в стороне, между общею группою и сторожевым барантачом.
- Эй, Сафар!
- Э, - отозвался Сафар, расстегивая ремни у своей кольчуги.
- Ты бы рассказал сказку, а то, пожалуй, заснешь.
- Ну, Сафар, рассказывай, - сказал узбек и подвинулся поближе…
- Сафар мастер говорить, - заметил сторожевой, спускаясь понемногу.
Один из них тем временем достал из куржума бараний курдюк, добытый при проезде через кишлак, вынул псяк (нож с загнутым кверху концом) из кожаных зеленых ножен и принялся резать белое, сырое сало…
- Вот и тебе, жри! - Он швырнул Батогову ломоть сала, который шлепнулся на песок у самой его головы.
- Да вы хоть бы руки развязали; а то как же я есть буду? - сказал Батогов.
- Ладно, и так сожрешь, не подавишься…
- Поди, развяжи, - сказал Сафар, прожевывая, - а то и собака, когда ест, лапами придерживает.
Батогова если и не развязали совсем, то по крайней мере значительно ослабили веревки, и он мог, хотя сколько-нибудь, воспользоваться своими руками, но и тут повторилось то же, что было с ногами; и долго еще, пока не восстановилось задержанное тугою перевязкой кровообращение, пленный не мог пошевелить ни одним пальцем.
Вдали, у самого горизонта, замелькали по темному небу красные пятна зарева.
- Ишь, это на русском берегу, курама камыши палит, - заметил Сафар и откашлялся.
II. Сказка Сафара
- Это было давно, - начал Сафар; начал и замолчал, задумался. Все затаили дыхание и плотнее сжались в кружок. Сторож совсем сполз с бархана и сел на корточки, рядом с Батоговым.
- Да, это было очень давно, - продолжал рассказчик, - так давно, что если бы прадед моего прадеда прожил бы двести лет, то, все-таки, это было бы много прежде, чем он родился. У большого озера, где две реки сходятся вместе, стояла большая кибитка из настоящей, самой лучшей белой кошмы, а подбита эта кибитка была золотым адрасом, - и в кибитке этой жил хан, и такой богатый хан, что если бы собрать со всего света самых ученых мулл, то все вместе они во всю жизнь не сосчитали бы и половины его богатства…
- Ой! ой, сколько! - прошептал один из слушателей.
- Это больше, чем у эмира Мозофара, - заметил так же шепотом другой.
- «Как Ак-Тау - весь белый от горного снега, так вся степь на востоке была белая от овец ханских; а если взойти на самую высокую гору и посмотреть на закат солнца, то и земли не было видно под ханскими верблюдами. Лошадей же у хана было…» тс… ты слышал?..
- Ничего не слыхал.
- «Лошадей же у хана…»
Протяжный, жалобный рев ясно донесся до ушей этих детей природы… Лошади встрепенулись, подняли морды и стали беспокойно поводить ушами.
- Джул-барс на том берегу ходит.
- Ну, пускай его ходит.
- А сюда придет?
- Не придет.
- Ну, Сафар, рассказывай.
- «Все люди, - продолжал Сафар, - сколько их есть на земле, все платили дань хану, и такая скука была ему, что воевать не с кем, что и сказать нельзя. Уж он ко всем посылал послов сказать, чтобы перестали ему дань платить и самих послов бы непременно перерезали. Что он тогда опять пойдет их наказывать войною, да никто не слушает, а возьмут да нарочно еще больше пришлют ему парчи, хлеба, девок, меду, денег целые куржумы, а послов напоят, накормят и на руках принесут к самой ханской ставке…»
- Хитрые, - заметил узбек, - знают тоже, что для них лучше.
- «А тут еще другая беда пришла: сколько жен ни было у хана, все родят одних девочек…»
- Ишь ты, дрянь какая, - вставил кто-то и даже плюнул презрительно.
- «Уж хан совсем рассердился на своих жен и велел, как только кто из них родит девку, сейчас резать: и мать резать, и приплод ее поганый; все не слушают хана…»
- Да это не от них… Они бы и рады, - заметил узбек.
- Мало ли что, да уж как хан рассердился, так уже тут ничего не поделаешь.
- «Только раз вечером, как уже подоили кобыл, приходит к хану человек чужой. Пришел он с самого Востока, из-за больших гор, сам весь желтый, борода белая до земли, на голове круглая шапка, на шапке шарик, на шарике птица с зеленым хвостом… Приходит и говорит хану: „Здравствуй!“ - „Здравствуй и сам, - отвечает хан, - откуда пришел и куда идешь, что принес нового?“ - „А вот что, - говорит человек с птицею, - вели всем откочевать от твоей ставки на день пути, а сам один со мною останешься; а завтра к вечеру, об эту пору, вели опять всем сюда собираться, да вели зарезать тысячу баранов, тысячу жеребят, тысячу верблюдов, чтобы все ели - не наелись и пировали бы великую ханскую радость. Я им всем покажу такое диво, что, сколько бы они ни ели ганаши (вроде опиума), ни в каком сне им этого не приснится“. Хан послушался чужого человека и велел всем сниматься и идти в степи, а к завтрему, об ту пору, как доить кобыл пора будет, чтобы опять все собирались. Поднялся весь народ, сняли свои кибитки и разошлись в разные стороны; только одна ханская белая ставка осталась на берегу, а в ней только сидели два человека: сам хан и желтый человек с птицею. На другой день к ночи, вокруг ханской ставки собралось столько народу, что хан и не знал до сих пор, сколько может быть народу на свете. Огней разложили столько, что не так как вон там (он кивнул в ту сторону, где теплилось далекое зарево), а все небо горело и звезд на нем не было. Сошлись все, ждут, что будет…»
Рев тигра, сильно напоминающий издали мяуканье кошки, только увеличенное до несравненно больших размеров, послышался снова в том же месте. Ему отозвался другой, только значительно дальше; - этот второй звук едва-едва донесся по ветру, и только чуткое ухо киргиза могло безошибочно определить, в чем дело.
- Их двое.
- Да, перекликаются.
- Один-то как будто на нашем берегу.
- Да, только за косым озером.
Лошади начали беспокоиться и храпели почти непрерывно.
- Подойди кто-нибудь, осмотри приколы: как бы не сорвались.
Один из слушавших интересную сказку Сафара встал, потянулся и, придерживая рукою широкие шаровары, пошел к лошадям.
- «Вдруг выходит хан из кибитки», - продолжал Сафар.
Киргиз, шедший было к лошадям, махнул рукою и поспешил занять свое прежнее место.
- «Выходит хан и велит позвать одну из жен своих, что недавно привезли ему из-за Яксарта. Жену эту звали Ак-алма [белое яблоко], и у ней были такие красные щеки, такие глаза светлые, волосы черные, длинные, что все, сколько ни было народу, глядят и слюни рукавами обтирают. Пришла Ак-алма и села на корточки перед ханом. Тогда взял хан у желтого человека золотую чашку, достал оттуда пальцами щепотку чего-то и сунул в рот жене; та проглотила… и вдруг, видят все, что ее начало пучить… дулась, дулась она и стала уже толще ханской кибитки. Тогда хан велел точить ножи…»
Словно по сигналу, все пять лошадей рванулись разом, вырвали приколы и, с треском ломая камыши, понеслись в разные стороны. Не успели с земли вскочить оторопелые барантачи и увидели, как какая-то длинная, полосатая масса с хриплым ревом вылетела, словно вынырнула из тумана, и обрушилась на что-то большое, белое, усиленно дрыгавшее своими четырьмя ногами; - обрушилась и поволокла в чащу бедную, заморенную лошадь.
- Джул-барс! - крикнули все в один голос. Только узбек бросился к Батогову и насел на него, боясь, что он вздумает бежать, воспользовавшись общею суматохою.
- Пропали наши лошади, - произнес, задумавшись, Сафар, - теперь они далеко забегут со страху, и нам, пешим, надо держать ухо востро…
III. На волоске
Положение разбойничьей партии были слишком критическое. Они далеко еще не вышли из того района, в котором могли с часу на час ожидать, что на них налетит русская погоня. Барантачи знали, что их маневр - удирать врассыпную - хотя и собьет несколько с толку недогадливых казаков, но все-таки главное направление, по которому уходили партии, не могло быть потеряно.
В настоящую минуту разбойники были пешими. Идти разыскивать лошадей, убежавших с перепугу, было невозможно; только случайность могла натолкнуть их на пропавших животных, да, наконец, их пеших могла бы заметить погоня, и тогда, как ни плохо бегают раскормленные казачьи моштаки (так оренбургцы называют своих приземистых лошадок), но уйти от них пешему в открытой степи было немыслимо даже для вороватого, изворотливого барантача. Кроме всего этого, их страшно стеснял Батогов, и они не раз уже злобно и подозрительно поглядывали на эту помеху.
- Ну, так как же? - сказал узбек.
- Яман! - произнес тот, кто был в сторожах, и даже свой малахай шваркнул об землю.
- У, проклятая собака! - выругался тот, кто рассказывал о живучести русских, и ткнул каблуком сапога в спину пленника.
- Я-то чем виноват? - простонал Батогов. Острый окованный каблук угодил ему как раз между лопаток, и заныла без того уже наболевшая спина несчастного.
- Ты чего же это бьешь-то его? - сказал Сафар. - А потом на себе, что ли, потащишь?
- Была охота!..
- То-то; ну, так и не тронь: ведь не твой.
- А то чей же?
- Чей? там разберут, чей.
- Ну, да что спорить… Так, «стали точить ножи…» - рассказывай, Сафар, все равно уже…
- Светать начинает, - сказал узбек. - Что же, как: мы тут, что ли, просидим день-то, или пойдем дальше?
- Как пойдешь-то пешком: увидят, не уйдешь.
- А мы лучше ночью.
- Ничего, пока камышами, и днем ладно.
- Много ли камышами? тут сейчас и степь.
- А Аллах-то на что!..
- Ну, пожалуй, идем.
- Эй, ты! - крикнул узбек Батогову. - Можешь идти, что ли?
- А вы бейте больше, тогда я совсем лягу, - отвечал Батогов все еще под влиянием полученного толчка.
- Ляжешь - зарежем.
- Да режьте, черт вас дери! Мне же лучше: по крайней мере, конец разом.
- Да, говори, а до ножа дойдет - запоешь другое!..
Батогов поднялся с земли и покачнулся; ближайший джигит поддержал его за ворот рубахи. В таком положении он спустился с песчаного бугра. Ноги, отдохнувшие за ночь от тугих перевязок под брюхом лошади, ступали неровно, но уже хотя сколько-нибудь могли служить Батогову.
- Пойдет! - сказал узбек, оценив одним взглядом шаткую походку пленника.
Барантачи подтянули свои шаровары, сняли сапоги и привесили их сзади к поясу. Босиком было много удобнее идти, чем на этих дурацких каблуках, совсем уж к ходьбе не приспособленных. Батогову связали сзади руки покрепче, а конец этой веревки один из барантачей привязал к себе; он же высвободил свою плетеную нагайку с точеной ручкой: может, подогнать придется при случае…
Партия тронулась, оставляя но левую руку беловатую полосу рассвета.
Туман стлался низко, и когда бандиты поднимались на какое-либо возвышение, то головы их виднелись довольно далеко и исчезали из вида, когда они снова спускались в более низменные места.
Эта вереница человеческих голов в остроконечных, рогатых шапках словно ныряла в беловатых, колеблющихся волнах утреннего тумана.
Темные массы развалин Чардары остались сзади. Камыши все еще были очень густы. Местами попадались выгоревшие пространства; они давно были выжжены, и сквозь черные остатки обгорелых стеблей уже пробивалась сочная, молодая зелень новых побегов.
Босые ноги, непривычные к ходьбе, вязли в сыпучем береговом песке или скользили по жидкой солонцеватой грязи полувысохших затонов. Путешественники ворчали и ругались, когда им приходилось, при неосторожном шаге, накалываться на острые камышовые стебли или путаться в волокнистых корнях прибрежной растительности.
Все были в самом скверном расположении духа.
Скоро стало совершенно светло. Туман, покровительствующий беглецам, рассеялся под влиянием косых лучей восходящего солнца; слегка волнистая линия горизонта, развертываясь все далее и далее, открывалась перед глазами.
- Ну, теперь смотри в оба, - предостерег сзади всех идущий узбек.
Стал и Батогов «смотреть в оба», не увидит ли чего-нибудь утешительного.
Проведенная на отдыхе ночь, во время вчерашнего бега взмученные большими переездами лошади барантачей, которые не могли идти так скоро, как свежие, застоявшиеся кони казаков, и ходьба пешком - замедлили побег барантачей. Если бы даже погоня и замедлила в городе с неизбежною в подобных случаях канцелярскою процедурою в сборах, то она все-таки имела время «стать (как выражаются) на хвост» барантачам. Последние тоже хорошо знали все эти обстоятельства и игра становилась с каждою минутою рискованнее. Да к тому же и местность, до сих пор изрытая, холмистая, густо заросшая, стала заметно ровнее с удалением от Дарьи, и камыши стали реже и реже, уступая место низкой, колючей степной растительности.
Вдруг Батогов почувствовал, что его схватили за шею и повалили на землю.
«Ну, резать хотят!» - подумал он и тоскливо сжался, предчувствуя, как сейчас холодное, кривое острие ножа вопьется ему в горло.
- Слышишь, собака, если ты дохнешь громко, тут тебе и конец, - шепнул ему на ухо джигит, лежавший ничком рядом с ним.
Покосился Батогов на остальных: лежат все смирно, не пошевельнутся; казалось, что и дыхание даже затаили; только чуть кивает белая верхушка шапки Сафара, когда тот слегка приподнимал свою темно-бронзовую голову, чтобы посмотреть, что делается там, как раз между двумя опаленными кустами камыша, за этим солонцеватым гребешком, поросшим колючкою и высокою полынью.
Две маленькие степные черепахи медленно ползли друг за дружкою у самых голов лежащих, словно принимали их не за живые существа, а за груды неподвижного камня, но вдруг увидели, как кивнула Сафарова шапка, и спрятались в свои серые скорлупки. Два дымчатых ястреба носились в воздухе, плавно кружа над лежащими. Эти крылатые хищники приняли за трупы неподвижно лежавших хищников двурукой породы: жадных птиц особенно манили голые части тела пленника, не прикрытые рваным бельем и зиявшие кровавыми рубцами и ссадинами.
Вдали двигалась кучка всадников. Не более версты отделяло их от того места, где залегли барантачи. В этой медленно двигавшейся группе ничего не мелькало яркого; это-то отсутствие красных точек и напугало так беглецов: они издали узнали серые рубашки казаков и неторопливую, медвежью походку их коренастых лошадок.
Узнал их и Батогов, и самая жгучая, самая порывистая радость охватила все его существо. Он задрожал даже, он хотел громко закричать: «Сюда, сюда!» Он хотел вскочить.
- А этого хочешь? - шепнул ему на ухо кто-то и сильно надавил на затылок. Батогов зарылся лицом в мелкую песчаную пыль.
- Зарежу прежде, чем рот разинешь, - шепнул ему тот же голос.
«Господи! - подумал Батогов, - ну, я буду лежать, я буду молчать… Ведь они сами увидят: они едут так близко - ведь не слепые же они, в самом деле… Они сюда повернули… они рысью поехали… они заметили…»
- Велик и един Аллах, велик и силен Магомет, пророк его! - шептал Сафар.
Прочие тоже бормотали что-то, уткнувшись носами в землю.
- Все равно зарежу: пропадем мы, пропадешь и ты вместе с нами, - шептал джигит прямо в ухо Батогову.
«Эх, коли б не связаны были руки!..» - подумал Батогов, и крупная слеза, совсем помимо его воли, покатилась по грязной щеке и нестерпимо защекотала, пробираясь у него под носом…
Казаки были так близко, что можно было рассмотреть уже кое-какие подробности. Холщовый китель ехавшего впереди офицера отличался своею относительною белизною от казачьих рубах; медный рожок трубача сверкнул несколько раз на солнце. Рыжий меренок звонко заржал, вытянув горбоносую голову, и это ржание так ясно отдалось в ушах притаившихся барантачей, словно животное было не более как в двадцати шагах… Чу! Говорят… смеются…
- Велик и един Аллах!..
- Сто-о-о-й! - доносится по ветру команда офицера.
Казаки остановились.
- Дальше - шабаш! - слово в слово доносится голос.
В мертвой, тихой, как могила, степи каждый малейший звук слышен далеко и ясно.
Несколько казаков, дребезжа оружием, слезают с своих высоко навьюченных седел; усталые кони фыркают и отряхиваются.
- У кого, ребята, огонь есть? - спрашивает офицер.
- Ишь мы сколько за Чардары проперли, - говорит кто-то и рукою показывает.
- Генерал сказывал: за Чардары не переходить, как сейчас, - то и назад.
- Нешто их теперь догонишь? Они, чай, уже за Гнилыми колодцами дуют.
- О двуконь беспременно.
- Что же, отдыхать, что ли?
- Чего тут в степи делать? На Дарью погоним…
Барантачи лежали, слышали все от слова до слова и ничего не понимали.
Батогов тоже все слышал - но он все понимал.
- Глазом моргнуть не успеешь, - прирежут, - лезет ему в ухо, а у голой шеи ползет что-то холодное.
- Един Аллах и Магомет пророк его… - шевелятся тонкие губы Сафара.
На горизонте показались три точки. Эти точки быстро двигались по направлению к реке. Казаки суетились. Те, кто слезли с лошадей, стали поспешно садиться.
Погоня разделилась: человек десять поскакали в объезд, остальные, рысью, пошли прямо к Дарье, быстро удаляясь от барантачей, свободно переводивших дух и даже приподнявшихся немного, чтобы удобнее следить за уходившими казаками.
- Это, значит, бита, - мелькнуло в голове Батогова, и ему ясно представилась дама червей с надогнутым углом и с потертым крапом. - Ну, не судьба, - произнес он громко, так, что Сафар обернулся к нему и удивленно посмотрел на пленника.
- Эге, - начал узбек, - это они за нашими лошадьми подрали.
Барантачи выждали, пока на горизонте не было видно ничего сколько-нибудь подозрительного, и тронулись дальше.
Часа через два ходьбы перед ними раскинулась необозримая, гладкая, как морская поверхность, степь. Это было преддверье бесконечной степи Кызыл-Кум, которая отсюда на юго-запад тянется вплоть до самой Аму-Дарьи и до берегов Аральского моря. Редкий, остролистый ранг (рол степной осоки) несколько связывал сыпучие пески, кое-где торчали высоте стебли прошлогоднего ревеня. По небу бежали маленькие дымчатые облачка; далеко, на горизонте, тянулась голубая, зубчатая линия Нурытан-тау.