Н. Каразин. На далеких окраинах (15)
Другие главы:
Часть 1: I, II, III, IV, V, VI, VII, VIII, IX, X, XI, XII.
Часть 2: I, II, III, IV, V, VI, VII, VIII, IX, X, XI.
Часть 3: I, II, III, IV, V, VI, VII, VIII, IX, X, XI, XII, XIII, XIV.V. «А Каримка все знает»
К рассвету Батогов действительно отлежался, как предсказывал мирза Кадргул.
Правда, он был как будто не по себе, ходил понурив голову, ел мало, совсем нехотя, отказался даже от того куска мяса, что просунула ему в прореху кибиточной кошмы краснощекая Нар-Беби. Лицо у него было осунувшееся, бледное, но руки его работали хорошо, по-прежнему, даже как будто лучше, и кони мирзы Кадргула были вычищены так же блистательно, как и накануне.
Ночью маленькая беда случилась, то есть оно смотря для кого, для какого-нибудь бедняка и очень большая, а для богатого мирзы, конечно, безделица.
Двух верблюдов укусили змеи. Этих гадин много водится поблизости соляных болот. Маленькие они, такие сверху серые, темно-зеленоватые, как лежит в илу - ее и не заметишь, а чуть перевернется или свернется кольцом, так и блеснет в глаза красноватым, словно обложенным медью брюшком; ползают они страх как шибко, прячутся при самом легком, сколько-нибудь подозрительном шуме, а укусят ежели, особенно в жаркую пору, - беда; если только вовремя не захватишь, то и конец. Так и теперь. Один верблюд, помоложе, уже совсем издыхал; плашмя лежал на боку, вытянул ноги и только сопел своим надорванным носом; другой еще держался на ногах, мог даже идти потихоньку, только все смотрел налево, потому что за правою щекою у него вздулась опухоль, чуть не с арбуз величиною, и мало-помалу душила несчастное животное.
- Оба околеют, - решил старый мулла Ашик. Он был знахарь по этой части, и приговор его остался без всякого опровержения.
Через день хотели назад идти, а сегодня думали еще порыскать немного; а пока, чтобы не тратить времени, посланы были один джигит и два работника за новыми верблюдами для подъема кибиток и прочего скарба.
Из работников поехали Батогов и Каримка. Хотя Нар-Беби и успела шепнуть Батогову: «Не езди, оставайся», но тот сделал вид, что не слышит, и пошел седлать себе старую, хромую лошадь. Ему все еще боялись давать хорошую. «А ну, как уйдет? - думали они, - а на плохой много не расскачешься по степи».
- Ишь, собачий сын, - подумала красавица, улучшила еще удобную минуту и опять шепнула: «Не езди же, говорят тебе». И опять не получила ответа.
В голове у Батогова плотно засела какая-то дума, такая дума, что ее не могла даже выбить оттуда сама краснощекая Нар-Беби, как бы ни выставляла напоказ свои полновесные формы.
Даже Юсуп заметил это обстоятельство и, передавая Батогову аркан, сказал ему:
- Гляди, тюра, не надури чего такого, чего нам вдвоем не распутать.
- Небось, не надурит, - сказал словно как про себя невесть откуда подвернувшийся Каримка.
Юсуп вздрогнул, вытаращил глаза и за нож даже ухватился. Батогов тоже изумленно посмотрел на Каримку, который, как ни в чем не бывало, садился на лошадь, и проговорил:
- А, так ты и взаправду напал на след; - ловок парень. Ну, что же делать, сам виноват.
- Едем, что ли?! - крикнул джигит, и все трое пошли перебоем, так называемой волчьей рысцою, придерживаясь окраин солонцовых болот.
Впереди ехал джигит, за ним ковылял Батогов, сзади всех Каримка, ухмыляясь, посвистывая и напевая себе что-то под нос.
- Погоди, запоешь иначе, - думал Батогов. Он чувствовал на себе взгляды Каримки и ему было как-то неловко, словно за спину заползла какая-то гадина и скользит своим холодным телом как раз между его лопатками.
Уже далеко сзади остались кибитки. Слева расстилалась волнистая степь, справа сквозь камыши тянулись светлые полосы болотин, проглядывали кое-где лужи, заржавевшие, покрытые серо-красным вонючим налетом. Местами серебрилась соль, словно почва подернута была утренним морозом. Где было совсем твердо - и копыта коней звякали на ходу, где же попадались места помягче, и - лошади проваливались выше колен и вязли. Инстинктивно храпели кони, почуяв под собою неявную почву, и, фыркая, рвались или вперед, или же стремительно кидались вбок, на более надежную дорогу.
Джигит ехал молча, все сдерживая своего горячего коня; по временам он оглядывался и останавливался совсем: лошади работников не могли поспевать за его серо-пегим и беспрестанно отставали.
Батогов уткнулся глазами в ощипанную гриву своей клячи и, казалось, дремал, а Каримка всю дорогу пел-импровизировал какие-то песни то громче, то тише, то впутывая в слова песни понуканья своей лошади.
А Батогов не дремал; он думал. Ему было о чем думать.
- Ну, случилось все так, как и случилось… Средства в руках… А чьи они? Надо было разузнать, все сообразить… Не все ведь убиты; один только, и то потому, что уж очень барахтался… (Батогов припомнил это выражение). А жена, а немец-механик?.. скажешь, не знал?.. Нет, знал. Ты сам еще тогда сказал об этом… Где же они, эти жена и немец?.. В степи увезли, в неволю… Ну, а как их можно было опять оттуда вытянуть?.. Денег послать, сторговаться… Вся процедура подобных выкупов известна, она вовсе не замысловата; есть даже люди, что только занимаются этим посредничеством, и ты этих людей знавал. Твой же приятель Мурза-бай мог это для тебя устроить.
- А Каримка все знает… - пел сзади него сиповатый ненавистный голос.
- Не предполагаешь ли ты, друг мой, что теперь уже поздно поправить дело?.. Для немца-механика оно точно что поздновато; ну, а для той, что просо толкла, для той, на которую поналегли очень, она и захирела?..
Батогов почувствовал, что если бы под ним была не эта заморская кляча, а его Орлик, он так бы и рванулся туда, к горам, за которыми бегают русские рубахи, туда, где есть у кого взять деньги и где можно было бы отыскать приятеля Мурза-бая… Но под несчастным невольником была жалкая лошаденка, которая давно уже разучилась скакать, которая теперь даже споткнулась и чуть не упала от одного только порывистого, конвульсивного движения Батогова.
- Вот ты бежать собираешься. Юсупка твой все дело уже подготовил; он сам говорил тебе об этом. Ну, а у той нет Юсупки; кто подготовлял той хоть что-нибудь? Разве у той нет, как у тебя, заветной мечты, нет томительного желания, хотя на минуту, хотя перед смертью, почувствовать себя свободною, чтобы испустить дух не под плетью скуластой дикарки, а видеть вокруг себя сочувственные, родные лица…
- А Каримка все знает…
- Сами на себя погибель накликаем, - тихо произнес Батогов и обернулся к певцу.
Даже Каримка вздрогнул и немного струсил: такие страшные, блуждающие глаза были у Батогова.
- Три года тяжелого рабства!.. Господи! Ведь я три месяца только, и то одна надежда поддерживала; без этой надежды, может быть, давно уже… А она? Ее что поддерживало?..
- Гей! Гей! - завопил передний джигит каким-то неестественным голосом и сорвал сразу, во весь карьер перелетел через высокий куст камыша и понесся по степи.
Что-то маленькое юркнуло впереди, спряталось, опять показалось, и, словно шарик, покатилось близко, перед самою лошадью джигита.
- Куян, куян (заяц)! - кричал Каримка и заерзал на седле.
Близко, вот-вот, наседал серо-пегий на удирающего зайца; были мгновения, что издали казалось, будто лошадь топтала передними ногами беглеца; но это только казалось. Несколько раз джигит высоко взмахивал плетью, быстро нагибался, словно валился с седла, но удар приходился просто по земле, поднимал пыль, срезывал сухую степную колючку; а заяц, невредимый, заложив уши на спину, драл впереди, раззадоривая горячего, в это мгновение все забывшего на свете охотника.
Все дальше и дальше уносился джигит в своей лихой скачке. Уже чуть виднеется вдали его верблюжий халат, уже ничего не видно, кроме пыли…
- Ну, что же, едем, что ли, чего дожидаться? - сказал Батогов.
- Нет, Каримка один с тобою не поедет, - проговорил работник и попятил немного свою лошадь.
- Что, поросенок, струсил?
- Ну-ну, смотри, у меня нож есть.
- А мне наплевать на тебя и с ножом твоим, - произнес Батогов и поехал.
Каримка постоял, подумал немного и поехал осторожно сзади. Несколько времени оба ехали молча; даже Каримка оставил свою песню с припевом: «А Каримка все знает». Батогов опять задумался.
- Разве захватить и ее с собою. Гм?..
Несмотря на свое возбужденное состояние, Батогов тотчас же сообразил всю нелепость этой идеи. Успех побега и для них был еще сомнителен. Ведь шутка ли, несколько сот верст бесплодной степи отделяет их от ближайшего русского поста, сколько случайностей, и случайностей таких, что не мог предвидеть даже опытный Юсуп, могло им встретиться на этом продолжительном, тяжелом пути. Если дело и могло еще удаться им двоим, то, взяв на себя такую обузу, как больная женщина, которую еще прежде надо было увезти из ее аула, они наверное потерпели бы полнейшее крушение еще в самом начале дела, и тогда… Тогда уже конец. Тогда остается только зарезаться…
Опять затянул старую песню ехавший сзади работник, опять окончил ее тою же фразою, но на этот раз с добавлением…
- А Каримка все знает… знает, знает… А сегодня будет знать и мирза Кадргул…
- Дьявол, чего ты от меня хочешь? - крикнул вне себя Батогов и круто повернул свою лошаденку. Каримка метнулся назад.
Дорога шла узкою тропою; справа и слева тянулись трясины. Всадники думали выгадать путь и взяли напрямик.
Лошади только шагом могли идти по этой зыбкой, предательской тропе.
- Я тебя задушу как козленка! - кричал Батогов. Он соскочил с лошади и бегом ринулся на оторопевшего Каримку.
- Оставь, что ты?.. Оставь!..
Лошадь под Каримкою заторопилась, оборвалась задом и засела.
- Попался…
Каримка шарил руками у пояса: он искал рукоятку ножа. Он задыхался и хрипел: могучие руки тянули его с седла, за воротник халата.
- Оставь, оставь!.. Собака… Ост…
Вдруг лошадь под ним рванулась сильно, неожиданно. Воротник остался в руках у Батогова. Еще раз рванулся конь и уже по самое брюхо ввалился в засасывающую, бездонную тину. Сильней барахталась бедная лошадь и все дальше и дальше отбивалась от тропы, затягивая с собою и своего всадника. Уже и спины не видно. Дико фыркают кровавые ноздри; глаза на выкате… Только голова видна.
Дико, пронзительно завыл Каримка и протянул руки по направлению к Батогову.
А тот стоял шагах в четырех на тропинке и медленно распутывал намотанный у пояса аркан.
Еще несколько мгновений, и этого страшного, исковерканного ужасом лица, этих рук, протянутых за помощью, не будет видно.
У кого просил помощи Каримка?
Батогов взмахнул арканом.
- А Каримка все знает, но только мирза Кадргул знать ничего не будет, - сказал Батогов и начал опять потихоньку сворачивать в кольцо спасительную веревку.
Лошадь Батогова стояла спокойно, словно ничего необыкновенного не происходило перед ее глазами. Она скусывала метелки с ближайших камышовых стеблей, осторожно вытягивая шею.
Батогов сел и оглянулся.
Темно-бурая, развороченная масса медленно шевелилась все тише и тише; так успокаивается пена на котле, в котором перестает кипение. На поверхности вздувались и лопались зеленоватые пузыри. Зацепившись наискось, висела на каком-то тычке остроконечная войлочная шапка.
Больше ничего не было видно на поверхности.
Батогов глубоко и тяжело вздохнул.
- Своя рубашка ближе к телу, - произнес он и поехал потихоньку.
__________
Никак аул какой-то впереди?.. Вон дым столбом поднимается из лощины; вон словно чернеется кибиточный верх. Вон и еще видно что-то… Да это камышовая изгородь. Совсем в лощине сидит притаившийся аул, но Батогов узнал эти изгороди, эти кибитки. Он узнал аул Курбан-бия. У него сердце сжалось.
Вон что-то мелькнуло в кустах… Человек никак; да, это женщина. Она сидит; около нее лежат две вязанки камыша. Лица ее не видно: она сидит сюда спиною.
Батогов подъезжал все ближе и ближе. Аул был еще довольно далеко. Кругом не видно было, кроме их, ни одного человека. Женщина, должно быть, услышала топот лошади. Она обернулась.
Батогов не соскочил: он свалился с лошади.
Тот же изумленный, запуганный взгляд больших темных глаз встретил Батогова.
- Здравствуй, - сказал он и больше не мог произнести ни одного слова.
- Ты тоже оттуда, - произнесла она и шагнула немного вперед. - Ты русский?
Руки женщины протянулись вперед, задрожали и снова опустились в изнеможении. Она покачнулась и не то упала, не то села на вязанки.
Неподалеку, в кустах заревел ишак. Женщина вздрогнула и заметалась… Батогов подошел совсем близко…
- Отойди… ну… зачем?..
Боязливо, с какой-то странной дрожью, смотрела она на него, и эти глаза дико бегали по сторонам, словно боялись появления, вон оттуда, из-за кустов, чего-то уже очень страшного…
- Как зовут тебя?..
- Отойди… Ступай…
Она отодвинулась еще дальше, потом хотела встать, потянула за собою вязанку… Она, словно щитом, пыталась закрыться этим плохо связанным, ползущим и топырившимся снопом.
Она вдруг начала хныкать…
- Неужели? - подумал Батогов; и вдруг почувствовал, что по его лицу скользит что-то мокрое, глаза застилает словно туманом. Он вдруг зарыдал, бросился вперед, охватил то, что прежде всего попалось ему в руки и повалился на землю. Он обнимал, прижимал к своему мокрому лицу и целовал ногу, худую, судорожно дрыгающую, покрытую изрытыми, гноящимися струпьями.
Оглушительный, визгливый хохот раздался словно над самым ухом. Батогов вскочил и оглянулся…
Толстая, безобразная, хотя и молодая еще, киргизка стояла шагах в трех от них, подперла живот обеими руками и хохотала до исступления; другая такая же просто каталась по земле, и смех ее обратился уже во что-то очень похожее на собачье вытье, прерываемое обрывистым лаем.
Батогов ринулся на них с поднятыми кулаками. Должно быть, он был страшен, потому что хохот обеих женщин обратился в ужасный визг, и он пустились бежать к аулу, путаясь в своих полуспустившихся шароварах, волоча за собою размотавшиеся тюрбаны…
- Рахиль… Рахиль… - говорила шепотом невольница и прикладывала руку к впалой груди.
Батогов обнял ее и, нагнувшись почти к самому уху, покойно, твердо ударяя на каждое слово, произнес:
- Не дальше, как через две луны, жди оттуда (он указал на север), придет к тебе избавление…
Никакой заметной перемены не произвела эта фраза на лице несчастной. Испуг сменился покорной, немножко идиотической улыбкой, но это произошло еще прежде; глаза смотрели блуждающим взглядом по тому направленно, которое Батогов указал рукою. Только руки крепче уцепились за его шею и потянули к себе, а тонкие губы начали складываться в поцелуй и словно обожгли лоб Батогова своим прикосновением.
Несколько голосов грубых, бойко и суетливо говорящих, приближались со стороны аула. Между ними слышались и голоса женщин. Батогов не без усилия отцепил от своей шеи руки бедной невольницы, взял лошадь свою за повод и быстро стал удалиться.
Отойдя шагов на двести, он остановился, его здесь не могли видеть за густою растительностью, а он видел то, что ему было нужно.
Человек пять киргиз подошли к несчастной Рахили и стали искать кого-то по сторонам.
- Он чуть не убил меня, - визжала вдали одна из женщин.
Киргизы постояли, посмеялись, плюнули и пошли. Один из них дал ни с того ни с сего звонкого подзатыльника самой толстой киргизке, а потом тотчас же повторил свой подшлепник, и все пошли обратно к аулу, и смех их, и говор мало-помалу затихли вдали, а другой звук, грустный, слабый, как шелест ветра в камышах, пронесся и дрогнул в воздухе…
Это пела Рахиль, опять сидя на своих снопах.
Батогов пошел к своему аулу, ведя в поводу лошадь. Далеко он отошел от того места, где встретил Рахиль, разве выстрел пушки мог бы долететь до него на этом расстоянии, а между тем он ясно, отчетливо слышал каждый звук ее голоса, каждую ноту ее печальной песни.
Эти звуки его преследовали.
VI. Не один Каримка все знает
Вот уже третий день, как мирза Кадргул с джигитами ушел на промысел к персидской границе. Юсуп, конечно, поехал с ним. Батогова потому не взяли, что он очень заболел перед самым походом. Каримку не взяли потому, что не могли его отыскать.
В ауле осталось не более десяти джигитов, остались все бабы, работники, и над всем этим головою стал мулла Ашик, которому уже не под силу приходились труды и лишения походной жизни: лета брали свое, и спина стодесятилетнего старика частенько напоминала своему хозяину о будущем рае с сорока восемью гуриями, особенным кумысом и небесной бараниной такого необыкновенного вкуса, что один из местных святых, Белый Чабан-Ата, могила которого находится на высотах его имени у Самарканда, во время своего первого завтрака в раю не заметил, как вместе с сочной бараньей лопаткой проглотил все свои десять пальцев и половину собственного языка.
Итак, старый разбойник Ашик остался царить над всем аулом. Батогов попал пока под его полнейшее господство и сначала не замечал никакой перемены в своем положении: все было одно и то же, ни хуже, ни лучше, только вместо золотистого жеребца прежнего хозяина пришлось чистить вороного аргамака теперешнего владыки и еще двух сивых меринов-иноходцев.
Батогов волновался и метался по аулу, как тигр в клетке зверинца. Он работал за десятерых, ел мало, почти не спал. Он чувствовал, что приближается минута, такая минута - «либо пан, либо пропал».
«Дела делать» пора приспела.
Юсуп, уходя в поход, имел возможность толково, ясно и определенно сообщить ему весь план задуманного побега, план, который поразил Батогова своею обдуманностью и подготовкой. Сомнение в успехе быстро испарялось в воспаленных мозгах Батогова, им овладело мучительное, лихорадочное нетерпение.
Подозрительный глаз кривого Каримки, все знавшего, не мог больше ничего видеть. Но пленник попал «из огня да в полымя», с него не спускала глаз другая личность, и это было похуже наблюдательности озлобленного, мстительного работника. За Батоговым и день и ночь смотрели два ревнивых, любящих глаза.
За Батоговым следила Нар-Беби; и он это чувствовал, он этого боялся. Боялся более, чем десяти кривых Каримок.
Вчера вечером Нар-Беби доила кобыл; кобыл этих подогнали не очень близко к кибиткам; стояли они в загоне, в самом дальнем, совсем почти в лощине.
Бабы доили кобыл по очереди, Батогов стоял да наблюдал, чтобы кобылы вели себя смирно, отгонял в задний угол тех, которых уже выпростали, и подгонял к женщинам других, еще не тронутых. Всем бабам пришлось поровну работы; и все они уже подоили и собирались нести молоко к кибиткам; только Нар-Беби что-то запоздала и ей пришлось остаться одной додаивать чалую кобылу с лысиной во всю голову.
- Ты и не думай!..
Нар-Беби приподнялась и оглянулась кругом, бегло обшарив своими вороватыми, черными глазами все уголки загороди.
- Чего не думать? - спросил Батогов, опершись на длинную жердь с крюком, которою обыкновенно вооружены все степные пастухи.
- Сам знаешь, чего.
- Не знаю.
- Поди сюда.
В свою очередь Батогов осмотрелся кругом, заглянул даже через изгородь и подошел к женщине. Нар-Беби обвила его руками, оглянулась еще раз, прижалась к нему лицом и проговорила, словно прошипела:
- Ты от меня не уйдешь… слышишь? Всех джигитов проведешь, старого осла Ашика проведешь, а меня - нет. Ну, так ты и не думай…
- Куда мне уходить? - равнодушно говорил Батогов, а сам подумал: «Эх, отчего мы не на болоте?..»
- Тс… идет кто-то…
Батогов высвободился из сжимавших его объятий. Впрочем, это была фальшивая тревога.
- Не уйдешь… не уйдешь… не уйдешь…
Нар-Беби принялась гладить руками по голове Батогова.
- Да куда?..
- Куда тебя Юсуп твой поведет… Я все знаю.
Батогову стало страшно… Он, вероятно, вздрогнул, потому что Нар-Беби тотчас же сказала:
- А, испугался?.. Ты Каримку зачем убил?
Она пристально посмотрела ему в лицо. Батогов чувствовал, что эта женщина, действительно, все знает.
- Я его не убивал - мне зачем?.. - шептал Батогов, а сам думал: «Разве и эту тоже?..»
- Меня не убьешь, - говорила Нар-Беби; она точно читала все мысли своего любовника.
- Колдунья - одно слово, - подумал Батогов. - Надо хитрить.
- Мне хорошо, тебе хорошо, - говорила Нар-Беби.
Она сидела на опрокинутом разбитом котле, он стоял около.
- Я все знаю, а никто этого знать не будет. Будет мне дурно, тогда и другие все знать будут… Да я тебя еще прежде сама зарежу…
- Уж будто и зарежешь?..
- Горло перегрызу зубами…
Батогов улыбнулся.
- Гм… Ну, коли так, коли ты все знаешь, - прервал ее Батогов, - так я тебе скажу… Думал я точно уйти, а теперь от тебя куда я пойду? Мне и здесь хорошо.
- Ну, смотри…
Она быстро вскочила; ей почудилось, что кто-то идет за изгородью… Прислушалась - никого.
- Смотри же… - томно говорила Нар-Беби.
- И зачем это она так салом этим вонючим намазалась? - ворчал Батогов.
Человека три конных подъезжали к загону. Батогов посвистал, щелкнул длинным кнутом и совершенно скрылся в этой массе пестрых конских туловищ, устремившихся к выходу. Нар-Беби занялась перевязыванием кожаного меха с молоком, чтобы удобнее было взвалить его на спину.
- Экие темные ночи начинаются, - говорил один из всадников.
- Время к тому идет, - резонно заметил другой.
- Вчера я ехал из Могуна. То есть, ничего не вижу; хоть совсем глаза закрывай, хоть пяль их, что есть мочи,- все одно будет.
- Холодать стало очень.
- Особенно к утру… Беда!..
- Хоть бы украсть ее, что ли, а то не продает да и шабаш.
- Это серую, что ли?
- Серую. На днях на скачке был. Вижу, славно идет, мах совсем сайгачий. «Продай», - говорю… «Что дашь?» - «Двести коканов, или на мену пойду…» - «А этого хочешь? - говорит Курбан. - Не продам, самому по сердцу». Так и отъехал я от него ни с чем.
- Что ж, украсть недолго…
- Теперь хорошо: темно.
- К Ахмету за его шестую дочь калым пригнали.
- Покуда овец только, а лошадей обещали на той неделе.
- А девка совсем неважная - я видел.
Всадники поехали дальше. Говор их затихал в сгущавшейся темноте.
Ночь наступила темная, холодная. В ауле там и сям поднималось высокое пламя от костров.
- Ведь это последняя ночь! Господи, помоги мне (Батогов упал на колена). Если не для меня, то хотя для той. Не дай ей умереть здесь. Доведи хотя раз еще взглянуть ей на волю…
Что-то зашуршало, и так близко, почти у самого колена молящегося. Батогов отпрянул. Какая-то искорка мигнула во мраке, мигнула, исчезла, мигнула ближе, и послышалось знакомое шипение.
Батогов едва успел отскочить и взмахнуть палкою. На песке чуть виднелось быстрое извивавшееся черно-бронзовое тело медянки.
- Вот бы вовремя ужалила, проклятая! Нечего сказать, кстати…
У него закопошилась суеверная мысль: добро или зло предвещает гадина.
Батогов улыбнулся.
- Неси молоко за мною…
Перед ним выросла округленная фигура Нар-Беби. Она не могла уйти одна: она не решалась оставить Батогова.
- А я думал, что ты уже в ауле, - произнес он, взваливая на плечи мех.
- Иди за мною, - отвечала ему Нар-Беби и пошла впереди, переваливаясь на ходу и поглядывая через плечо на идущего за нею работника.
«Эх, дубинушка, ухни… Эх, зеленая, сама пойдет!..» - затянул Батогов, шагая следом и поглядывая на яркую точку Полярной звезды, - точку, которая в эти темные непроглядные ночи должна будет служить им единственным путеводителем.
Батогову казалось, что эта звезда сегодня особенно ярко светит, за этим манящим светом не видно остальных светил, не видно даже поднявшейся довольно высоко семизвездной Большой Медведицы.
В ауле как-то особенно жалостливо, уныло выли проголодавшиеся собаки и пронзительно ревел испуганный кем-то ишак, уставившись глазами на огонь ближайшего костра.
Часть 1: I, II, III, IV, V, VI, VII, VIII, IX, X, XI, XII.
Часть 2: I, II, III, IV, V, VI, VII, VIII, IX, X, XI.
Часть 3: I, II, III, IV, V, VI, VII, VIII, IX, X, XI, XII, XIII, XIV.V. «А Каримка все знает»
К рассвету Батогов действительно отлежался, как предсказывал мирза Кадргул.
Правда, он был как будто не по себе, ходил понурив голову, ел мало, совсем нехотя, отказался даже от того куска мяса, что просунула ему в прореху кибиточной кошмы краснощекая Нар-Беби. Лицо у него было осунувшееся, бледное, но руки его работали хорошо, по-прежнему, даже как будто лучше, и кони мирзы Кадргула были вычищены так же блистательно, как и накануне.
Ночью маленькая беда случилась, то есть оно смотря для кого, для какого-нибудь бедняка и очень большая, а для богатого мирзы, конечно, безделица.
Двух верблюдов укусили змеи. Этих гадин много водится поблизости соляных болот. Маленькие они, такие сверху серые, темно-зеленоватые, как лежит в илу - ее и не заметишь, а чуть перевернется или свернется кольцом, так и блеснет в глаза красноватым, словно обложенным медью брюшком; ползают они страх как шибко, прячутся при самом легком, сколько-нибудь подозрительном шуме, а укусят ежели, особенно в жаркую пору, - беда; если только вовремя не захватишь, то и конец. Так и теперь. Один верблюд, помоложе, уже совсем издыхал; плашмя лежал на боку, вытянул ноги и только сопел своим надорванным носом; другой еще держался на ногах, мог даже идти потихоньку, только все смотрел налево, потому что за правою щекою у него вздулась опухоль, чуть не с арбуз величиною, и мало-помалу душила несчастное животное.
- Оба околеют, - решил старый мулла Ашик. Он был знахарь по этой части, и приговор его остался без всякого опровержения.
Через день хотели назад идти, а сегодня думали еще порыскать немного; а пока, чтобы не тратить времени, посланы были один джигит и два работника за новыми верблюдами для подъема кибиток и прочего скарба.
Из работников поехали Батогов и Каримка. Хотя Нар-Беби и успела шепнуть Батогову: «Не езди, оставайся», но тот сделал вид, что не слышит, и пошел седлать себе старую, хромую лошадь. Ему все еще боялись давать хорошую. «А ну, как уйдет? - думали они, - а на плохой много не расскачешься по степи».
- Ишь, собачий сын, - подумала красавица, улучшила еще удобную минуту и опять шепнула: «Не езди же, говорят тебе». И опять не получила ответа.
В голове у Батогова плотно засела какая-то дума, такая дума, что ее не могла даже выбить оттуда сама краснощекая Нар-Беби, как бы ни выставляла напоказ свои полновесные формы.
Даже Юсуп заметил это обстоятельство и, передавая Батогову аркан, сказал ему:
- Гляди, тюра, не надури чего такого, чего нам вдвоем не распутать.
- Небось, не надурит, - сказал словно как про себя невесть откуда подвернувшийся Каримка.
Юсуп вздрогнул, вытаращил глаза и за нож даже ухватился. Батогов тоже изумленно посмотрел на Каримку, который, как ни в чем не бывало, садился на лошадь, и проговорил:
- А, так ты и взаправду напал на след; - ловок парень. Ну, что же делать, сам виноват.
- Едем, что ли?! - крикнул джигит, и все трое пошли перебоем, так называемой волчьей рысцою, придерживаясь окраин солонцовых болот.
Впереди ехал джигит, за ним ковылял Батогов, сзади всех Каримка, ухмыляясь, посвистывая и напевая себе что-то под нос.
- Погоди, запоешь иначе, - думал Батогов. Он чувствовал на себе взгляды Каримки и ему было как-то неловко, словно за спину заползла какая-то гадина и скользит своим холодным телом как раз между его лопатками.
Уже далеко сзади остались кибитки. Слева расстилалась волнистая степь, справа сквозь камыши тянулись светлые полосы болотин, проглядывали кое-где лужи, заржавевшие, покрытые серо-красным вонючим налетом. Местами серебрилась соль, словно почва подернута была утренним морозом. Где было совсем твердо - и копыта коней звякали на ходу, где же попадались места помягче, и - лошади проваливались выше колен и вязли. Инстинктивно храпели кони, почуяв под собою неявную почву, и, фыркая, рвались или вперед, или же стремительно кидались вбок, на более надежную дорогу.
Джигит ехал молча, все сдерживая своего горячего коня; по временам он оглядывался и останавливался совсем: лошади работников не могли поспевать за его серо-пегим и беспрестанно отставали.
Батогов уткнулся глазами в ощипанную гриву своей клячи и, казалось, дремал, а Каримка всю дорогу пел-импровизировал какие-то песни то громче, то тише, то впутывая в слова песни понуканья своей лошади.
А Батогов не дремал; он думал. Ему было о чем думать.
- Ну, случилось все так, как и случилось… Средства в руках… А чьи они? Надо было разузнать, все сообразить… Не все ведь убиты; один только, и то потому, что уж очень барахтался… (Батогов припомнил это выражение). А жена, а немец-механик?.. скажешь, не знал?.. Нет, знал. Ты сам еще тогда сказал об этом… Где же они, эти жена и немец?.. В степи увезли, в неволю… Ну, а как их можно было опять оттуда вытянуть?.. Денег послать, сторговаться… Вся процедура подобных выкупов известна, она вовсе не замысловата; есть даже люди, что только занимаются этим посредничеством, и ты этих людей знавал. Твой же приятель Мурза-бай мог это для тебя устроить.
- А Каримка все знает… - пел сзади него сиповатый ненавистный голос.
- Не предполагаешь ли ты, друг мой, что теперь уже поздно поправить дело?.. Для немца-механика оно точно что поздновато; ну, а для той, что просо толкла, для той, на которую поналегли очень, она и захирела?..
Батогов почувствовал, что если бы под ним была не эта заморская кляча, а его Орлик, он так бы и рванулся туда, к горам, за которыми бегают русские рубахи, туда, где есть у кого взять деньги и где можно было бы отыскать приятеля Мурза-бая… Но под несчастным невольником была жалкая лошаденка, которая давно уже разучилась скакать, которая теперь даже споткнулась и чуть не упала от одного только порывистого, конвульсивного движения Батогова.
- Вот ты бежать собираешься. Юсупка твой все дело уже подготовил; он сам говорил тебе об этом. Ну, а у той нет Юсупки; кто подготовлял той хоть что-нибудь? Разве у той нет, как у тебя, заветной мечты, нет томительного желания, хотя на минуту, хотя перед смертью, почувствовать себя свободною, чтобы испустить дух не под плетью скуластой дикарки, а видеть вокруг себя сочувственные, родные лица…
- А Каримка все знает…
- Сами на себя погибель накликаем, - тихо произнес Батогов и обернулся к певцу.
Даже Каримка вздрогнул и немного струсил: такие страшные, блуждающие глаза были у Батогова.
- Три года тяжелого рабства!.. Господи! Ведь я три месяца только, и то одна надежда поддерживала; без этой надежды, может быть, давно уже… А она? Ее что поддерживало?..
- Гей! Гей! - завопил передний джигит каким-то неестественным голосом и сорвал сразу, во весь карьер перелетел через высокий куст камыша и понесся по степи.
Что-то маленькое юркнуло впереди, спряталось, опять показалось, и, словно шарик, покатилось близко, перед самою лошадью джигита.
- Куян, куян (заяц)! - кричал Каримка и заерзал на седле.
Близко, вот-вот, наседал серо-пегий на удирающего зайца; были мгновения, что издали казалось, будто лошадь топтала передними ногами беглеца; но это только казалось. Несколько раз джигит высоко взмахивал плетью, быстро нагибался, словно валился с седла, но удар приходился просто по земле, поднимал пыль, срезывал сухую степную колючку; а заяц, невредимый, заложив уши на спину, драл впереди, раззадоривая горячего, в это мгновение все забывшего на свете охотника.
Все дальше и дальше уносился джигит в своей лихой скачке. Уже чуть виднеется вдали его верблюжий халат, уже ничего не видно, кроме пыли…
- Ну, что же, едем, что ли, чего дожидаться? - сказал Батогов.
- Нет, Каримка один с тобою не поедет, - проговорил работник и попятил немного свою лошадь.
- Что, поросенок, струсил?
- Ну-ну, смотри, у меня нож есть.
- А мне наплевать на тебя и с ножом твоим, - произнес Батогов и поехал.
Каримка постоял, подумал немного и поехал осторожно сзади. Несколько времени оба ехали молча; даже Каримка оставил свою песню с припевом: «А Каримка все знает». Батогов опять задумался.
- Разве захватить и ее с собою. Гм?..
Несмотря на свое возбужденное состояние, Батогов тотчас же сообразил всю нелепость этой идеи. Успех побега и для них был еще сомнителен. Ведь шутка ли, несколько сот верст бесплодной степи отделяет их от ближайшего русского поста, сколько случайностей, и случайностей таких, что не мог предвидеть даже опытный Юсуп, могло им встретиться на этом продолжительном, тяжелом пути. Если дело и могло еще удаться им двоим, то, взяв на себя такую обузу, как больная женщина, которую еще прежде надо было увезти из ее аула, они наверное потерпели бы полнейшее крушение еще в самом начале дела, и тогда… Тогда уже конец. Тогда остается только зарезаться…
Опять затянул старую песню ехавший сзади работник, опять окончил ее тою же фразою, но на этот раз с добавлением…
- А Каримка все знает… знает, знает… А сегодня будет знать и мирза Кадргул…
- Дьявол, чего ты от меня хочешь? - крикнул вне себя Батогов и круто повернул свою лошаденку. Каримка метнулся назад.
Дорога шла узкою тропою; справа и слева тянулись трясины. Всадники думали выгадать путь и взяли напрямик.
Лошади только шагом могли идти по этой зыбкой, предательской тропе.
- Я тебя задушу как козленка! - кричал Батогов. Он соскочил с лошади и бегом ринулся на оторопевшего Каримку.
- Оставь, что ты?.. Оставь!..
Лошадь под Каримкою заторопилась, оборвалась задом и засела.
- Попался…
Каримка шарил руками у пояса: он искал рукоятку ножа. Он задыхался и хрипел: могучие руки тянули его с седла, за воротник халата.
- Оставь, оставь!.. Собака… Ост…
Вдруг лошадь под ним рванулась сильно, неожиданно. Воротник остался в руках у Батогова. Еще раз рванулся конь и уже по самое брюхо ввалился в засасывающую, бездонную тину. Сильней барахталась бедная лошадь и все дальше и дальше отбивалась от тропы, затягивая с собою и своего всадника. Уже и спины не видно. Дико фыркают кровавые ноздри; глаза на выкате… Только голова видна.
Дико, пронзительно завыл Каримка и протянул руки по направлению к Батогову.
А тот стоял шагах в четырех на тропинке и медленно распутывал намотанный у пояса аркан.
Еще несколько мгновений, и этого страшного, исковерканного ужасом лица, этих рук, протянутых за помощью, не будет видно.
У кого просил помощи Каримка?
Батогов взмахнул арканом.
- А Каримка все знает, но только мирза Кадргул знать ничего не будет, - сказал Батогов и начал опять потихоньку сворачивать в кольцо спасительную веревку.
Лошадь Батогова стояла спокойно, словно ничего необыкновенного не происходило перед ее глазами. Она скусывала метелки с ближайших камышовых стеблей, осторожно вытягивая шею.
Батогов сел и оглянулся.
Темно-бурая, развороченная масса медленно шевелилась все тише и тише; так успокаивается пена на котле, в котором перестает кипение. На поверхности вздувались и лопались зеленоватые пузыри. Зацепившись наискось, висела на каком-то тычке остроконечная войлочная шапка.
Больше ничего не было видно на поверхности.
Батогов глубоко и тяжело вздохнул.
- Своя рубашка ближе к телу, - произнес он и поехал потихоньку.
__________
Никак аул какой-то впереди?.. Вон дым столбом поднимается из лощины; вон словно чернеется кибиточный верх. Вон и еще видно что-то… Да это камышовая изгородь. Совсем в лощине сидит притаившийся аул, но Батогов узнал эти изгороди, эти кибитки. Он узнал аул Курбан-бия. У него сердце сжалось.
Вон что-то мелькнуло в кустах… Человек никак; да, это женщина. Она сидит; около нее лежат две вязанки камыша. Лица ее не видно: она сидит сюда спиною.
Батогов подъезжал все ближе и ближе. Аул был еще довольно далеко. Кругом не видно было, кроме их, ни одного человека. Женщина, должно быть, услышала топот лошади. Она обернулась.
Батогов не соскочил: он свалился с лошади.
Тот же изумленный, запуганный взгляд больших темных глаз встретил Батогова.
- Здравствуй, - сказал он и больше не мог произнести ни одного слова.
- Ты тоже оттуда, - произнесла она и шагнула немного вперед. - Ты русский?
Руки женщины протянулись вперед, задрожали и снова опустились в изнеможении. Она покачнулась и не то упала, не то села на вязанки.
Неподалеку, в кустах заревел ишак. Женщина вздрогнула и заметалась… Батогов подошел совсем близко…
- Отойди… ну… зачем?..
Боязливо, с какой-то странной дрожью, смотрела она на него, и эти глаза дико бегали по сторонам, словно боялись появления, вон оттуда, из-за кустов, чего-то уже очень страшного…
- Как зовут тебя?..
- Отойди… Ступай…
Она отодвинулась еще дальше, потом хотела встать, потянула за собою вязанку… Она, словно щитом, пыталась закрыться этим плохо связанным, ползущим и топырившимся снопом.
Она вдруг начала хныкать…
- Неужели? - подумал Батогов; и вдруг почувствовал, что по его лицу скользит что-то мокрое, глаза застилает словно туманом. Он вдруг зарыдал, бросился вперед, охватил то, что прежде всего попалось ему в руки и повалился на землю. Он обнимал, прижимал к своему мокрому лицу и целовал ногу, худую, судорожно дрыгающую, покрытую изрытыми, гноящимися струпьями.
Оглушительный, визгливый хохот раздался словно над самым ухом. Батогов вскочил и оглянулся…
Толстая, безобразная, хотя и молодая еще, киргизка стояла шагах в трех от них, подперла живот обеими руками и хохотала до исступления; другая такая же просто каталась по земле, и смех ее обратился уже во что-то очень похожее на собачье вытье, прерываемое обрывистым лаем.
Батогов ринулся на них с поднятыми кулаками. Должно быть, он был страшен, потому что хохот обеих женщин обратился в ужасный визг, и он пустились бежать к аулу, путаясь в своих полуспустившихся шароварах, волоча за собою размотавшиеся тюрбаны…
- Рахиль… Рахиль… - говорила шепотом невольница и прикладывала руку к впалой груди.
Батогов обнял ее и, нагнувшись почти к самому уху, покойно, твердо ударяя на каждое слово, произнес:
- Не дальше, как через две луны, жди оттуда (он указал на север), придет к тебе избавление…
Никакой заметной перемены не произвела эта фраза на лице несчастной. Испуг сменился покорной, немножко идиотической улыбкой, но это произошло еще прежде; глаза смотрели блуждающим взглядом по тому направленно, которое Батогов указал рукою. Только руки крепче уцепились за его шею и потянули к себе, а тонкие губы начали складываться в поцелуй и словно обожгли лоб Батогова своим прикосновением.
Несколько голосов грубых, бойко и суетливо говорящих, приближались со стороны аула. Между ними слышались и голоса женщин. Батогов не без усилия отцепил от своей шеи руки бедной невольницы, взял лошадь свою за повод и быстро стал удалиться.
Отойдя шагов на двести, он остановился, его здесь не могли видеть за густою растительностью, а он видел то, что ему было нужно.
Человек пять киргиз подошли к несчастной Рахили и стали искать кого-то по сторонам.
- Он чуть не убил меня, - визжала вдали одна из женщин.
Киргизы постояли, посмеялись, плюнули и пошли. Один из них дал ни с того ни с сего звонкого подзатыльника самой толстой киргизке, а потом тотчас же повторил свой подшлепник, и все пошли обратно к аулу, и смех их, и говор мало-помалу затихли вдали, а другой звук, грустный, слабый, как шелест ветра в камышах, пронесся и дрогнул в воздухе…
Это пела Рахиль, опять сидя на своих снопах.
Батогов пошел к своему аулу, ведя в поводу лошадь. Далеко он отошел от того места, где встретил Рахиль, разве выстрел пушки мог бы долететь до него на этом расстоянии, а между тем он ясно, отчетливо слышал каждый звук ее голоса, каждую ноту ее печальной песни.
Эти звуки его преследовали.
VI. Не один Каримка все знает
Вот уже третий день, как мирза Кадргул с джигитами ушел на промысел к персидской границе. Юсуп, конечно, поехал с ним. Батогова потому не взяли, что он очень заболел перед самым походом. Каримку не взяли потому, что не могли его отыскать.
В ауле осталось не более десяти джигитов, остались все бабы, работники, и над всем этим головою стал мулла Ашик, которому уже не под силу приходились труды и лишения походной жизни: лета брали свое, и спина стодесятилетнего старика частенько напоминала своему хозяину о будущем рае с сорока восемью гуриями, особенным кумысом и небесной бараниной такого необыкновенного вкуса, что один из местных святых, Белый Чабан-Ата, могила которого находится на высотах его имени у Самарканда, во время своего первого завтрака в раю не заметил, как вместе с сочной бараньей лопаткой проглотил все свои десять пальцев и половину собственного языка.
Итак, старый разбойник Ашик остался царить над всем аулом. Батогов попал пока под его полнейшее господство и сначала не замечал никакой перемены в своем положении: все было одно и то же, ни хуже, ни лучше, только вместо золотистого жеребца прежнего хозяина пришлось чистить вороного аргамака теперешнего владыки и еще двух сивых меринов-иноходцев.
Батогов волновался и метался по аулу, как тигр в клетке зверинца. Он работал за десятерых, ел мало, почти не спал. Он чувствовал, что приближается минута, такая минута - «либо пан, либо пропал».
«Дела делать» пора приспела.
Юсуп, уходя в поход, имел возможность толково, ясно и определенно сообщить ему весь план задуманного побега, план, который поразил Батогова своею обдуманностью и подготовкой. Сомнение в успехе быстро испарялось в воспаленных мозгах Батогова, им овладело мучительное, лихорадочное нетерпение.
Подозрительный глаз кривого Каримки, все знавшего, не мог больше ничего видеть. Но пленник попал «из огня да в полымя», с него не спускала глаз другая личность, и это было похуже наблюдательности озлобленного, мстительного работника. За Батоговым и день и ночь смотрели два ревнивых, любящих глаза.
За Батоговым следила Нар-Беби; и он это чувствовал, он этого боялся. Боялся более, чем десяти кривых Каримок.
Вчера вечером Нар-Беби доила кобыл; кобыл этих подогнали не очень близко к кибиткам; стояли они в загоне, в самом дальнем, совсем почти в лощине.
Бабы доили кобыл по очереди, Батогов стоял да наблюдал, чтобы кобылы вели себя смирно, отгонял в задний угол тех, которых уже выпростали, и подгонял к женщинам других, еще не тронутых. Всем бабам пришлось поровну работы; и все они уже подоили и собирались нести молоко к кибиткам; только Нар-Беби что-то запоздала и ей пришлось остаться одной додаивать чалую кобылу с лысиной во всю голову.
- Ты и не думай!..
Нар-Беби приподнялась и оглянулась кругом, бегло обшарив своими вороватыми, черными глазами все уголки загороди.
- Чего не думать? - спросил Батогов, опершись на длинную жердь с крюком, которою обыкновенно вооружены все степные пастухи.
- Сам знаешь, чего.
- Не знаю.
- Поди сюда.
В свою очередь Батогов осмотрелся кругом, заглянул даже через изгородь и подошел к женщине. Нар-Беби обвила его руками, оглянулась еще раз, прижалась к нему лицом и проговорила, словно прошипела:
- Ты от меня не уйдешь… слышишь? Всех джигитов проведешь, старого осла Ашика проведешь, а меня - нет. Ну, так ты и не думай…
- Куда мне уходить? - равнодушно говорил Батогов, а сам подумал: «Эх, отчего мы не на болоте?..»
- Тс… идет кто-то…
Батогов высвободился из сжимавших его объятий. Впрочем, это была фальшивая тревога.
- Не уйдешь… не уйдешь… не уйдешь…
Нар-Беби принялась гладить руками по голове Батогова.
- Да куда?..
- Куда тебя Юсуп твой поведет… Я все знаю.
Батогову стало страшно… Он, вероятно, вздрогнул, потому что Нар-Беби тотчас же сказала:
- А, испугался?.. Ты Каримку зачем убил?
Она пристально посмотрела ему в лицо. Батогов чувствовал, что эта женщина, действительно, все знает.
- Я его не убивал - мне зачем?.. - шептал Батогов, а сам думал: «Разве и эту тоже?..»
- Меня не убьешь, - говорила Нар-Беби; она точно читала все мысли своего любовника.
- Колдунья - одно слово, - подумал Батогов. - Надо хитрить.
- Мне хорошо, тебе хорошо, - говорила Нар-Беби.
Она сидела на опрокинутом разбитом котле, он стоял около.
- Я все знаю, а никто этого знать не будет. Будет мне дурно, тогда и другие все знать будут… Да я тебя еще прежде сама зарежу…
- Уж будто и зарежешь?..
- Горло перегрызу зубами…
Батогов улыбнулся.
- Гм… Ну, коли так, коли ты все знаешь, - прервал ее Батогов, - так я тебе скажу… Думал я точно уйти, а теперь от тебя куда я пойду? Мне и здесь хорошо.
- Ну, смотри…
Она быстро вскочила; ей почудилось, что кто-то идет за изгородью… Прислушалась - никого.
- Смотри же… - томно говорила Нар-Беби.
- И зачем это она так салом этим вонючим намазалась? - ворчал Батогов.
Человека три конных подъезжали к загону. Батогов посвистал, щелкнул длинным кнутом и совершенно скрылся в этой массе пестрых конских туловищ, устремившихся к выходу. Нар-Беби занялась перевязыванием кожаного меха с молоком, чтобы удобнее было взвалить его на спину.
- Экие темные ночи начинаются, - говорил один из всадников.
- Время к тому идет, - резонно заметил другой.
- Вчера я ехал из Могуна. То есть, ничего не вижу; хоть совсем глаза закрывай, хоть пяль их, что есть мочи,- все одно будет.
- Холодать стало очень.
- Особенно к утру… Беда!..
- Хоть бы украсть ее, что ли, а то не продает да и шабаш.
- Это серую, что ли?
- Серую. На днях на скачке был. Вижу, славно идет, мах совсем сайгачий. «Продай», - говорю… «Что дашь?» - «Двести коканов, или на мену пойду…» - «А этого хочешь? - говорит Курбан. - Не продам, самому по сердцу». Так и отъехал я от него ни с чем.
- Что ж, украсть недолго…
- Теперь хорошо: темно.
- К Ахмету за его шестую дочь калым пригнали.
- Покуда овец только, а лошадей обещали на той неделе.
- А девка совсем неважная - я видел.
Всадники поехали дальше. Говор их затихал в сгущавшейся темноте.
Ночь наступила темная, холодная. В ауле там и сям поднималось высокое пламя от костров.
- Ведь это последняя ночь! Господи, помоги мне (Батогов упал на колена). Если не для меня, то хотя для той. Не дай ей умереть здесь. Доведи хотя раз еще взглянуть ей на волю…
Что-то зашуршало, и так близко, почти у самого колена молящегося. Батогов отпрянул. Какая-то искорка мигнула во мраке, мигнула, исчезла, мигнула ближе, и послышалось знакомое шипение.
Батогов едва успел отскочить и взмахнуть палкою. На песке чуть виднелось быстрое извивавшееся черно-бронзовое тело медянки.
- Вот бы вовремя ужалила, проклятая! Нечего сказать, кстати…
У него закопошилась суеверная мысль: добро или зло предвещает гадина.
Батогов улыбнулся.
- Неси молоко за мною…
Перед ним выросла округленная фигура Нар-Беби. Она не могла уйти одна: она не решалась оставить Батогова.
- А я думал, что ты уже в ауле, - произнес он, взваливая на плечи мех.
- Иди за мною, - отвечала ему Нар-Беби и пошла впереди, переваливаясь на ходу и поглядывая через плечо на идущего за нею работника.
«Эх, дубинушка, ухни… Эх, зеленая, сама пойдет!..» - затянул Батогов, шагая следом и поглядывая на яркую точку Полярной звезды, - точку, которая в эти темные непроглядные ночи должна будет служить им единственным путеводителем.
Батогову казалось, что эта звезда сегодня особенно ярко светит, за этим манящим светом не видно остальных светил, не видно даже поднявшейся довольно высоко семизвездной Большой Медведицы.
В ауле как-то особенно жалостливо, уныло выли проголодавшиеся собаки и пронзительно ревел испуганный кем-то ишак, уставившись глазами на огонь ближайшего костра.