Из записок ж.-д. жандарма. В Средней Азии (1)
А. М. Поляков. Записки жандармского офицера // Жандармы России. - М.; СПб., 2002.
Предыдущая часть: В Оренбурге. Окончание: В Средней Азии (2).
Прослужив два с половиной года в Оренбурге, где я часто и ужасно страдал лихорадкой, я, по климатическим условиям, был переведен в Чарджоу Ханства Бухарского на Среднеазиатскую железную дорогу, и хотя Туркестан считается местностью малярийной, но там лихорадкой я никогда не хворал.
В Чарджоу мне было служить лучше, чем в Оренбурге. Городишко это небольшой, довольно приличный, как и все русские города в Туркестане. Улицы там широкие, прямые, с арыками текучей воды, обсажены деревьями, и везде множество садов, что летом, которое продолжается там почти 6 месяцев, значительно умеряет духоту. Чарджоу, собственно, даже не город, а русское поселение в Ханстве Бухарском, но имеет городское управление, во главе которого стоит воинский начальник, свою полицию (ныне милиция) и прочее городское хозяйство. Население там смешанное: русские, евреи, армяне, сарты, текины, афганы, персы, дагестанские горцы, грузины, в 1875 году сосланные уральские казаки - вернее, уж их потомки - толпа очень пестрая. Проживали там и люди европейских национальностей, но этих было немного, преимущественно - служащие на железной дороге: поляки, несколько немцев, два англичанина, один француз; кажется, все. Сарты проживают там преимущественно бухарские подданные, но есть и русские подданные из Самаркандской и других Туркестанских областей.
Откуда пошло название сартов «сартами»? Бог его знает! Но сарты, живущие по левую сторону Амударьи, называют себя «узбеками», а по правой, до самого Ташкента, - «таджиками».
Большая, величественная река Амударья: мост в Чарджоу через эту реку имеет отверстие ровно 750 сажен и с береговыми пролетами - 826 сажен - длина моста почтенная, значит, какова ширина реки. Вода в Дарье быстрая, мутная, но здоровая и скоро отстаивается, через полчаса ведро воды становится совершенно чистым. Фарватер реки постоянно меняется, и там, где сегодня была мель, завтра будет глубокое место, и наоборот. Дно в Дарье такое илистое, что когда строился нынешний железный мост [после деревянного, который прослужил десять лет, построенного генералом Анненковым, что в свое время вызвало удивление у всех инженеров] и две фермы целиком свалились в воду, то уже через три дня от них и следа не осталось! Так быстро их засосала тина!
Строительство постоянного моста через Амударью. 1901
Может быть, не всякий знает, что когда-то Амударья впадала в Каспийское море, и говорят, что, из боязни нашествия в Индию из Европы по этому естественному пути, она была отведена в Аральское море. Великий Петр, который видел на много лет вперед, хотел опять направить Дарью в Каспийское море, по более природному руслу, и это его распоряжение вырезано на медной дощечке под его портретом в Ташкентском музее. Это распоряжение, написанное слогом того времени, приблизительно (точно не помню) гласит так: «Понеже Амударья текла раньше в Каспийское море и представляла натуральный и кратчайший путь в Индию, то направить ее опять по прежнему руслу, дабы нам иметь сообщение с Индией», и еще упоминается что-то о Бековиче, который, как известно, погиб где-то на походе в Индию.
Петр I, если бы жил больше, вероятно, осуществил бы эту идею, но в наше время его идея так и осталась только идейным пожеланием, хотя какие-то изыскания по этому поводу были, и какой-то гидротехник, с которым я случайно познакомился, бывший на этих изысканиях, говорил мне, что проведение Амударьи обратно в Каспийское море вполне осуществимо, и даже стоило бы это сравнительно недорого, тем более что старое русло Дарьи существует и в данное время.
Как бы ожил и расцвел этот кусок Закаспийской области, который сейчас представляет из себя унылую пустыню! Весь Туркестан богатый и оригинальный край и, Бог даст, новый государственный строй использует его богатства и разовьет его культуру. Недаром этот край когда-то завоевывал Александр Македонский, постройки которого и до сих пор остались большею частью в виде развалин, но есть и такие, как например, мост у станции Таш-Кепри, где в 1884 году был Кушкинский бой, служащий прочно и поныне. Недаром и в позднейшие времена ценили Туркестан, когда, например, Тамерлан, выйдя из каких-то монгольских степей, где-то в глубине Азии избрал Самарканд своей столицей, где построил такой дивный дворец, такой изумительной красоты, сохранившийся до нашего времени, что вызывает удивление и восхищение всех, даже тех, кто ничего не понимает в красоте и в строительном искусстве.
Много всегда проезжало путешественников по Среднеазиатской железной дороге, особенно англичан, которые также пользовались этим сухим путем для проезда в Индию и обратно. Только наши русские, кроме едущих по своим делам: офицеры, чиновники и коммерсанты, никогда не интересовались Туркестаном. Я, не предполагая, что когда-либо буду служить здесь, заинтересовавшись Туркестаном за несколько лет до моего назначения в Чарджоу, нарочно проехал его, чтобы посмотреть этот дивный край.
Мое отделение начиналось от выходного семафора в Мерве, с 842-й версты, и кончалось на 1128-й версте за станцией Каракуль, что значит «Черное озеро», где находится бывший винный завод Анненкова (теперь принадлежащий французскому акционерному обществу), который выделывает отменнейший портвейн, идущий во Францию, откуда мы получаем его уже с заграничной маркой. По каким-то условиям этот портвейн не может продаваться ни в России, ни на месте, и когда я в первый раз был на этом заводе и просил управляющего уступить мне несколько бутылок, то ни за деньги, ни бесплатно он не согласился мне уступить ни одной бутылки, а там, в подземных галереях, портвейну было, вероятно, несколько тысяч сорокаведерных бочек. «Тут, - сказал он мне по-французски, - пейте, сколько угодно», и хоть считать количество выпитого, по-моему, неприлично, все же должен сказать, что выпил я тогда с наслаждением более двух бутылок. Этот управляющий, запасной французский офицер Пине, бедняга, убит в эту последнюю войну, у себя, на французском фронте.
Таким образом, мое отделение шло на расстоянии 286 верст, большею частью по Мервскому уезду, а около станции Караул-Кую, где стоял пограничный столб с громкой надписью «Российская Империя - Бухарское Ханство», переходило в бухарские владения. Штаб-квартира моя, как сказал я выше, была в Чарджоу. Как видите, служил я, как будто бы, «за границей».
Молодецкий народ текины: высокие, стройные, с красивым типом, удивительно преданные России, но большие разбойники, зато и лихие наездники. Текинский конный полк, переформированный из Туркменского дивизиона, на последней войне оказался лучшим из всех кавалерийских частей, и много чудес личной отваги показал этот славный полк. Даже по конскому составу едва ли это был не первый полк во всей русской коннице, по крайней мере, по экстерьеру. Помню, на случной конюшне в Ашхабаде, на выводке, когда заведующий конюшней ротмистр Мазон показывал мне жеребцов (кстати заметить, что текины все ездят исключительно на жеребцах; даже сесть на кобылу считается у них предосудительным), и показал мне, так сказать, разницу в натуре между чистокровным текинским конем иомудской породы и чистокровным англичанином, то сравнение получилось не в пользу последнего, англичанин показался перед текином, как мужик перед барином.
Особенно хорош там был жеребец Сапархан, красоты неописуемой! Пусть на меня не обижаются друзья англичане (не кони, а люди, конечно), но факт остается фактом. Недаром же англичане-люди, оценив текинскую породу, стали было вывозить к себе текинских жеребцов и кобыл, но последовавший за тем закон воспретил вывоз этих лошадей.
Еще до войны текинские кони были в большой цене, а теперь, вероятно, к ним не приступишься. Конь до войны стоил не менее 500-600 рублей. Странное дело, при высокой цене на жеребцов, кобыла стоила до войны в 3-4 раза дешевле жеребцов: за 150-200 рублей можно было купить отличнейшую кобылу. Когда в Ашхабаде я хотел было купить себе задолго до войны у одного текина коня, мне, между прочим, привели и годовалого жеребенка от самого Сапархана, как с гордостью заявил его хозяин, и спросил за жеребенка 500 рублей.
То, что я люблю лошадей, это понятно: я по рождению казак тоже чистокровный, родился с лошадьми, жил, рос и воспитывался с ними, служил на коне, перерыв был только на службе в Корпусе жандармов - тоже «табуретная» кавалерия (представьте, сколько я знаю, ни один жандармский офицер, служивший раньше в пехоте, не хотел сознаться, что он «пехотный»), служу на коне сейчас и, вероятно, с лошадьми и умру. Впрочем, в том, что я был железнодорожным жандармским офицером, я не каюсь, и службу на железной дороге я вспоминаю с удовольствием. Будучи жандармским офицером, я в душе всегда оставался офицером-кавалеристом, вот почему, когда бывала возможность, я всегда имел свою лошадиную конюшню.
Такая же лошадница оказалась и моя вторая жена, в которой я нашел искреннего друга и товарища. Слишком поздно я ее встретил, когда мне было уже 40 лет, и если этот возраст называется «второй молодостью», то, ей-богу, вторая молодость тут ни при чем: довольно я намучился с первой женой, а мы с Евгений Петровной так живем вот уже много лет, как дай Бог каждому!
Желаю каждому, кто думает жениться, иметь по душевным качествам такую жену, как моя Евгения Петровна. Она и стрелок замечательный: на 25 шагов из «нагана» попадает в туза, а на 40 шагов дальше второго номера офицерской мишени она никогда не выходит. Изо всей моей команды в 24 унтер-офицера и 20 стражников она была первым стрелком; вторым за ней был унтер-офицер Шевчук, который в последнюю войну, когда был командирован на Галицийские железные дороги, за боевые отличия получил два георгиевских креста.
Часто мы с женой бывали на охоте, которую в Туркестане можно назвать богатейшей. Кабаны, джейраны (это степные козы, необыкновенно красивые и грациозные), горные козлы и бараны, рыси, барсы, волки и прочие, - все это водится там в бесчисленном количестве! Я сам видел стада горных баранов в 800-900 голов. Всяких пород болотной и степной птицы там еще больше, особенно зимой, когда гуси, лебеди и утки с северных стран прилетают в Туркестан, чтобы зимовать там.
В бывшем Мургабском государевом имении, при станции Байрам-Али, в котором, кстати, ни Александр III, ни Николай II ни разу не были за все существование имения, фазаны водятся буквально как в хорошем курятнике. Бывал я на разных охотах, до барсов включительно, но чаще всего, почти каждое воскресенье, я ездил на охоту в Мургабское имение и привозил каждый раз оттуда десятка два-три фазанов-петухов (потому что фазанок бить воспрещается).
Обыкновенно, в субботу с вечера мы садились в железнодорожном собрании играть в винт: я, начальник участка пути инженер Пузына, заведующий закреплением берегов Амударьи, инженер Бенцелевич, наш врач Карбутт, кто-нибудь еще. Играли до 1-2 часов ночи, потом ужинали. Партнеры расходились по домам, а я забирался в свой служебный вагон (какое удобство!), прицеплялся к ночному скорому поезду и утром был в Байрам-Али.
На охоту выезжали на тройках, там становились на номера, загонщики-текины гнали фазанов, и мы их влет били, подбирай только. На эту охоту допускались и дамы, но когда там бывала пульная охота, обыкновенно на кабанов, то дамы уже не допускались. Помню, на такой пульной охоте однажды я убил огромного волка. Когда мы перешли на новое место, чтобы бить кабанов, которые сгруппировались у одной плотины в камышах по реке Мургабе, откуда их никак нельзя было выгнать, то, чтобы заставить их выйти, зажгли камыш. Камыш там необыкновенно густой и высокий, выше всадника с пикой, а густой такой, что пролезать через него человеку никак не возможно, только кабаны устраивают в нем для себя во всех направлениях длинные ходы.
Когда огонь достиг стада кабанов, часть их бросилась в воду, а другая выбежала на чистое место и, как бы сговорившись, кинулись в разные стороны. Я был верхом на отличном текинском коне, около меня было еще несколько джигитов-текинов. Заметив одного кабана, я гикнул, сорвался с места в карьер и пошел за кабаном; со мной поскакал один текин. Долго мы гоняли кабана и, наконец, угоняли. Когда он стал и принял оборонительное положение, мы одновременно: текин справа, а я слева - спрыгнули кабану на спину, я на него навалился и текин мгновенно спутал ему ноги. Кабана мы взяли живым, который оказался пудов на восемь-девять!
Хорошо жилось в Чарджоу! Хорошие там были все люди, особенно наше железнодорожное общество, не большое, но удивительное дружное: инженеры Пузына, Бенцелевич, Иноземцев, капитан Чечелев, наш батюшка отец Иордан Ломтадзе с его добрейшей матушкой, заведующий насаждениями на Среднеазиатской железной дороге Палецкий, который за укрепление песков, когда проезжал Рухлов, был из какого-то маленького чина сразу произведен в действительные статские, за что мы стали называть его «наш генерал», затем подполковник геодезист Максимович, заведовавший какой-то особенной метеорологической, единственной в России, станцией, каких всего во всем свете имеется, кажется, пять или шесть; помощник Пузыны - Волков, контролер Зыкус, наш милый доктор Корбутт и другие. Все это были на редкость хорошие люди. Такими же хорошими людьми были все мои товарищи, сослуживцы на линии Среднеазиатской железной дороги, из коих Руденко, Шлихтинг, Хенгне (всех не перечислить!) могли бы быть украшением любой воинской части: это были правильные офицеры!
Все мы в Чарджоу страдали «ковроманией». Редко кто из приезжающих в Туркестан не заражается этой болезнью. Не избежал ее и я, и за мою трехлетнюю службу там приобрел несколько очень хороших ковров керкинских, мервских и афганских.
Жили мы тихо, скромно, никого не обижали, и нас никто не трогал. Хорошо живут на окраинах: люди там всегда добрее и сердечнее, чем внутри России. Дружно жили и мы - все офицеры управления - и всегда были рады видеть друг друга, съезжались по 20-ым числам в Ашхабад. Только один из нас, ротмистр Морозов, с душой охранника, влекомый преимуществом охранки и неудовлетворенный службой на железной дороге, ушел спустя некоторое время в Нижний Новгород, и хорошо сделал: он портил чистый воздух на железной дороге.
С удовольствием теперь вспоминаю эта дружеские отношения и с грустью должен засвидетельствовать, что на войне в некоторых строевых частях офицеры не жили так дружно, как жили мы, жандармские офицеры, на Ташкентской и Среднеазиатской железных дорогах. Казалось бы, что на войне, всегда перед лицом смерти, в невзгодах и опасностях, офицерская семья должна была бы сплотиться дружнее, стать крепче, а между тем приходилось замечать обратное: сплетни, интриги, даже наушничество были постоянными явлениями и все это на почве погони за наградами в виде чинов, орденов, получении хорошей должности.
Как чины жандармские, так и государственный контроль на железных дорогах были совершенно независимы от железнодорожной администрации, но железнодорожными преимуществами пользовались на общем основании со всеми служащими. Мы пользовались бесплатным правом двух поездок в год по всем российским железным дорогам лично для себя и для семьи. Это право даже было оставлено для всех ушедших на войну, каковым правом и я воспользовался, когда на войне я никакого отношения ни к Корпусу жандармов, ни к железной дороге уже вовсе не имел. Помимо этого, дети наши могли приезжать на все каникулы на Рождество, на Пасху, на лето также бесплатно; я и мои дети ездили в вагоне 1-го класса; врачебная помощь, лекарства, топливо и прочее отпускались или бесплатно, или на льготных условиях, как и другим железнодорожным служащим. Кроме того, нам, начальникам жандармских отделений, приходилось ездить иногда в суд в качестве обвинителей по тому или иному делу, за что нам платили еще и прогонные деньги, а ездили все равно бесплатно по годовому билету, только в таком случае платили не все прогоны, а за вычетом стоимости билета 1-го класса. Мне на Среднеазиатской железной дороге приходилось ездить и в Ашхабад, и в Самарканд, где в суде вся моя роль сводилась к тому, чтобы сказать: «Поддерживая обвинение против такого-то, прошу применить к нему такую-то меру наказания», - вот и все! За поездку в Ашхабад мне причиталось прогонных около 82 рублей, а за вычетом стоимости билета 1-го класса 18 рублей, на руки выдавали около 64 рублей. За поездку в Самарканд получал около 45 рублей. Справедливо это было или нет, но эти поездки считались законными, и мне они давали лишних 600-700 рублей в год.
Мы, все-таки, были служащие железнодорожные, но почему теми же преимуществами пользовались и по Ташкентской, и по Среднеазиатской железным дорогам ташкентские охранники, понять не могу. Хотя Ташкентская охранка была учреждением самостоятельным, но так как только три охранки (Петербургская, Московская и Варшавская) существовали законно, а остальные, как были намечены властью Столыпина, так почти все они, доказав свою несостоятельность, затем были уничтожены властью Джунковского, то и Ташкентское охранное отделение, оставленное Джунковским в числе очень немногих в том виде, как было оно при Столыпине, считалось как бы нелегальным, и офицеры для получения жалования считались к нашему управлению прикомандированными, что некоторых из них ужасно шокировало. На этом основании, вероятно, они и пользовались теми же железнодорожными привилегиями, как мы, что уже было дико и несправедливо. Делая свои темные дела, они, в сущности, были совершенно бесправные.
Для иллюстрации приведу такой случай. Вскоре после известных Ленских событий, героем которых был печальной памяти ротмистр Трещенков (нехороший человек при жизни, я его знал лично, но смертью своей на войне искупивший свои земные грехи), появились в Чарджоу подписные листы в пользу вдов и сирот, оставшихся от погибших на Ленских приисках, с печатью «Чарджуйской группы партии социалистов-революционеров». Откуда, подумал я, в Чарджоу, в такой мировой дыре, могли появиться эсеры, и что им здесь было бы надо? Как водится, об этих подписных листах сейчас же узнала охранка, и в Чарджоу был командирован для расследования дела охранный офицер, полковник Иванов, который и начал производить обыски и арестовывать направо и налево, для чего привлек не только меня, местную полицию, но даже просил прислать еще одного офицера из Самарканда, моего коллегу, ротмистра Жуковского.
Обыски никаких результатов не дали, но наарестовал тогда Иванов человек восемнадцать, постановления же об аресте их дал подписать мне, так как сам подписывать их права не имел, как «нештатный» жандармский офицер. Не правда ли, удивительно! Я подписываю постановление об аресте, не зная, за что и по какому-то чуждому мне делу.
К нашему несчастью, мы, офицеры на Среднеазиатской ж. д., за неимением офицеров губернских для производства подобных расследований и ведения политических дознаний, должны были подчиняться иногда требованиям охранки. И вот Иванов, запрятав в тюрьму за моей подписью восемнадцать человек, начал дело «О Чарджуйской группе Туркестанской партии с-р», но дальше его вести не пожелал и таковое сдал мне, зарегистрировав его как крупное политическое явление в Чарджоу, настолько крупное, что оно даже попало в «историю революционного движения в России», а сам уехал домой. Что же потом оказалось? Разумеется, на другой же день ко мне явились все обиженные и огорченные, с плачем, с вопросом, за что арестованы эти восемнадцать человек, - все их родные и близкие. На вопрос, за что арестованы, я только разводил руками и честью уверял, что не знаю. Мне не верили, потому что ведь я же подписывал постановления об аресте. Я, ей-богу, не знал, за что именно, так как постановления были печатные и гласили по шаблону: «По имеющимся в Ташкентском охранном отделении агентурным сведениям, такой-то подозревается в принадлежности к Туркестанской группе партии социалистов-революционеров, а потому на основании положения об усиленной охране подлежит заключению под стражу», - и только.
Стал я разбираться в том «деле», и представьте, узнаю, что два жулика-гастролера, некто Козличин и Нестеренко сами отпечатали на гектографе эти самые подписные листы, сфабриковали печать «Чарджуйской группы Туркестанской партии с-р» и под этой печатью пошли обирать доверчивых обывателей в свою пользу, прикрываясь ленскими вдовами и сиротами. История вышла и грустная, и смешная. Мало того, что эти жулики обокрали даже меня, в моей собственной квартире, что послужило потом предметом издевательства надо мной туркестанских газет.
Вышло это вот как: одно из 20-х чисел приходилось на воскресенье и я, вместо того чтобы поехать в Ашхабад за жалованьем, поехал на охоту в Байрам-Али (где на этот раз, помню, мы с женой были у бывшей мервской ханши Польджи, почтенной и уважаемой старухи, которая присоединила Мерв к России; она и сейчас жива, имея, вероятно, уже более 100 лет), а в Ашхабад послали вахмистра. Эти жулики, полагая, что я привезу жалованье свое и унтер-офицерам, всего на сумму около трех тысяч рублей, забрались ко мне ночью, по возвращении моем из Байрам-Али. Я жил довольно «доверчиво», то есть наружные двери не запирал, так как во дворе у меня ночевали два унтер-офицера и была еще злющая текинская собака, и говорил: «Как это ко мне, к жандармскому офицеру, залезут воры? Не посмеют!» А вот же посмели и залезли и обчистили на совесть! Хорошо, что денег не было, но унесли все, что было ценного и для них необходимого: золотые часы, столовое серебро, серебряные кинжалы и прочее, даже мои сапоги и ботинки (женины оставили). Если бы я проснулся ночью, мне достаточно было бы только протянуть левую руку, чтобы взять браунинг, но и браунинг тоже украли, слава Богу, что не убили! Как мы не проснулись ночью, когда воры ходили кругом наших кроватей, мы до сих пор не понимаем: должно быть, чтобы закрепить наш сон, господа жулики дали нам понюхать что-нибудь снотворное.
И вот эти два жулика попали в «Историю революционного движения в России» как революционеры.
Примерно через год после этого случая, я, как старший офицер по всей линии Среднеазиатской железной дороги, временно принял в Ашхабаде наше управление, так как начальник управления, полковник Максимов (бывший белгородский улан) получил назначение в Москву, а новый - фон Франкенштейн (бывший нарвский гусар; не любил я его, потому что он был человек не совсем чистоплотный в отношении некоторых офицеров, и к тому же он был чистокровным немцем), еще не приехал.
За время моего командования управлением, Джунковский писал бывшему туркестанскому генерал-губернатору Самсонову конфиденциальное письмо, в котором сообщал, что «задумав преобразовать Ташкентское охранное отделение в Туркестанское краевое жандармское управление», он Джунковский, полагал бы это сделать вот так-то, и просил его, Самсонова, высказать по этому поводу свое мнение. Самсонов тогда это письмо в копии разослал на заключение всем губернаторам Туркестанского края, и в том числе и мне как начальнику Жандармского полицейского управления Среднеазиатской железной дороги, и так как я был только калиф на час, а на самом деле я все же оставался только начальником Чарджоуйского отделения и, видя, что Чарджоу в проекте вовсе не упоминается, то, чтобы оградить себя в будущем от всякой «политики» и от случаев вроде «ленских подписных листов», написал в заключении, что «соглашаясь с мнением Вашего Высоко-Превосходительства и т. д.», полагал бы к будущему краевому жандармскому управлению добавить еще одного офицера и шесть унтер-офицеров для обслуживания Ханства Бухарского со штаб-квартирой в Новой Бухаре», там, где находится российский резидент при бухарском эмире, - это, хоть рядом, но не вместе.
Так бы оно, вероятно, и было, но пока шла переписка, потом случилась война, а потом и вовсе уничтожили Корпус жандармов, так Ташкентская охранка и скончалась в своем естественном виде.
Как и на Ташкентской железной дороге, у нас на Среднеазиатской дороге никаких агентов или «сотрудников» тоже не было, что очень возмущало Ташкентскую охранку, и вот, чтобы иметь от нас сведения о настроении служащих, о каких-либо революционных проявлениях и прочее, начальник охранки, кажется, подполковник Сизых, написал в Департамент полиции о необходимости завести нам на железной дороге своих агентов, для чего даже был командирован из Петрограда подполковник Долгов, чтобы проверить нашу агентуру. Дня за два до его приезда полковник Максимов приказал всем нам, во что бы то ни стало, чтобы агенты у нас были. Стал я бросаться во все стороны, точно в водевиле «Жена напрокат», в поисках агента, и наконец, за несколько часов до приезда Долгова, нашел какого-то безобидного рабочего, который из сострадания ко мне согласился быть у меня «агентом напоказ». Научил я его, как надо говорить, что отвечать и, слава Богу, «агент» оказался не глупый: «на смотру» все сошло благополучно.
Если в моих бывших делах по Чарджоускому отделению попадется псевдоним агента «Мельница», прошу не считать его провокатором. Клянусь честью, он не только никого не выдал, да и выдавать-то некого было, никого не скомпрометировал, потому что пошел ко мне в агенты из личной симпатии ко мне, чтобы выручить меня из неприятного положения. Наоборот, он о всех лицах давал сведения самые благоприятные. Он у меня даже жалованье не получал, и остался при мне «на всякий случай», если бы спросили его в другой раз. Какой же он провокатор?
Мой товарищ и сосед, начальник Мервского отделения, большой комик, тоже нашел себе агента: какого-то доброго смазчика, и на требование указать его, ответил: «А вон, под колесом сидит», - агент, когда проходила комиссия, смазывал колеса вагонов.
Бывали у нас розыски и военных шпионов, которые иногда появлялись в Туркестане с целью различных военных разведок в пользу своих государств. Один такой австрийский шпион, граф Скарьек, по профессии горный инженер, прожил в Чаджоу девять месяцев и вошел в соглашение с одним рабочим на Амударьинском мосту, чтобы как-нибудь получать чертежи моста, когда под ним строилась подвесная тележка для постоянного осмотра и ремонта моста снизу. Скарьек часто встречался около него, и настолько назойливо (а этот мост имеет еще и большое стратегическое значение), что я предупредил его сиятельство: если он будет близко подходить к мосту, то мои стражники (коих было на мосту в мирное время шесть человек, кроме четырех мостовых сторожей; когда же началась война, то мост охраняла целая рота) будут стрелять по нему, по графу Скарьеку. Ровно за месяц до войны он скрылся, и тогда из контрразведывательного отделения, два-три месяца спустя после его отъезда, пришло официальное распоряжение его арестовать - у нас всегда все делалось поздно! Представьте мое удивление, когда в средних числах ноября 1914 года, в бытность мою во Львове, я узнал, что тамошний городской театр принадлежит этому самому графу Скарьеку! Вот какие люди в Австрии шли в военные шпионы!
Был у меня случай и с одним афганским шпионом. По требованию того же контрразведывательного отделения я его арестовал и обыскал. Явно предосудительного я у него ничего не нашел, зато обнаружил у него чертежи разной посуды до самовара включительно (может быть, в линиях этих чертежей скрывались другие чертежи, все ведь бывает [однажды я взял невинный рисунок, который изображал из себя пейзаж, по расшифровании он оказался чертежом форта]) и образцы удивительно изящной и нежной чайной посуды для афганского эмира, по заказу последнего у известной московской фирмы Кузнецова. Это меня тоже удивило: наш московский Кузнецов делает стильную восточную посуду для афганского эмира! Впрочем, для эмира бухарского почти все необходимое ему приготовляется в России, даже его звезды сделаны ювелиром Ганом в Петрограде.
Пожалуй, тут уместно добавить несколько слов об эмире бухарском, которые я обещал выше. Эмир у себя на родине больше торгаш, чем государь. Всеми его делами заправлял его куш-беки, первый министр, а в провинции во главе каждой стояли беки, по-нашему генерал-губернаторы, они же первые грабители. Чарджоуским бекством управлял бек Магоманус-Бей-Додхо, почтенный старик, имеющий русскую ленту Станислава 1-й степени. Бухарское население бедное, жалкое, забитое, трудолюбивое, а насколько его обирают туземные власти, судите по такому факту. У нашего генерала Палецкого служил в поварах один сарт, бухарский подданный. Лет двенадцать он пробыл у Палецкого, скопил 2-3 тысячи рублей, мечтал завести свой кишлак (усадьбу). Мечты осуществил, кишлак завел себе, женился, стал богатеть, но всякие джевачи и прочие чиновники в два-три года его разорили настолько, что опять он пошел служить поваром к Палецкому, проклиная свое бухарское подданство.
Можно было бы много написать интересного о Бухаре, но это не входит в мою задачу. Теперь, вероятно, с дарованием конституции Бухара быстро пойдет по пути прогресса. Вероятно, народное просвещение пойдет наравне с русским.
Смешно, что обе гимназии в Чарджоу, мужская и женская, построенные эмиром за его собственный счет, были недоступны сартам.
В числе депутатов, ездивших в Бухару благодарить «его высочество» за постройку этих гимназий, был и я. Эмир порадовался нашим льстивым речам, но бухарским детям учиться в гимназиях все же не позволил. Наш чарджоуйский бек был его любимцем, и эмир (имея уж не знаю сколько жен), хотел еще жениться на его дочери. Приехав в Чарджоу, эмир устроил разные празднества, но, видимо, дочь бека, хорошенькая четырнадцатилетняя девочка, ему не понравилась, и свадьба не состоялась. Я думал, зачем ему еще одну лишнюю жену, когда, кроме своих туземных, он привез тогда в Чарджоу еще десять русских наложниц и несколько мальчиков - «бачей» - это едучи-то свататься! Второстепенных жен, когда они надоедают, эмир раздавал своим сановникам, поэтому бек (и я за него) порадовался, что его единственная дочь осталась при отце.
Все же этого бека пришлось мне однажды «цукнуть». Дело было в том, что наш уважаемый инженер Пузына построил для бухарского правительства в Чарджоу караван-сарай, попросту, нечто вроде гостиного двора, не выходя из проекта и сметы за 84 тысячи рублей. Работы он произвел на совесть, все в порядке сдал, как следует, честь честью, а когда Пузына должен был получить свой гонорар, то бек стал про него рассказывать, что он поступил нечестно, что работы не так исполнил, и платить поэтому гонорар не желает. Это была обычная азиатская манера - как-нибудь не заплатить следуемые деньги. Пузына пожаловался мне. Я за него вступился, сцепился с беком, доказывая, что если бы Пузына был нечестный человек, то не служил бы и на железной дороге, и, реабилитируя Пузыну, пожаловался на бека генерал-губернатору.
За то время, пока шли споры, бек ухаживал за мной. Особенно юлил его переводчик Зареф, большой шельма, из уфимских татар, и в конце концов бек извинился перед Пузыной и заплатил весь гонорар сполна.
ОКОНЧАНИЕ
Предыдущая часть: В Оренбурге. Окончание: В Средней Азии (2).
Прослужив два с половиной года в Оренбурге, где я часто и ужасно страдал лихорадкой, я, по климатическим условиям, был переведен в Чарджоу Ханства Бухарского на Среднеазиатскую железную дорогу, и хотя Туркестан считается местностью малярийной, но там лихорадкой я никогда не хворал.
В Чарджоу мне было служить лучше, чем в Оренбурге. Городишко это небольшой, довольно приличный, как и все русские города в Туркестане. Улицы там широкие, прямые, с арыками текучей воды, обсажены деревьями, и везде множество садов, что летом, которое продолжается там почти 6 месяцев, значительно умеряет духоту. Чарджоу, собственно, даже не город, а русское поселение в Ханстве Бухарском, но имеет городское управление, во главе которого стоит воинский начальник, свою полицию (ныне милиция) и прочее городское хозяйство. Население там смешанное: русские, евреи, армяне, сарты, текины, афганы, персы, дагестанские горцы, грузины, в 1875 году сосланные уральские казаки - вернее, уж их потомки - толпа очень пестрая. Проживали там и люди европейских национальностей, но этих было немного, преимущественно - служащие на железной дороге: поляки, несколько немцев, два англичанина, один француз; кажется, все. Сарты проживают там преимущественно бухарские подданные, но есть и русские подданные из Самаркандской и других Туркестанских областей.
Откуда пошло название сартов «сартами»? Бог его знает! Но сарты, живущие по левую сторону Амударьи, называют себя «узбеками», а по правой, до самого Ташкента, - «таджиками».
Большая, величественная река Амударья: мост в Чарджоу через эту реку имеет отверстие ровно 750 сажен и с береговыми пролетами - 826 сажен - длина моста почтенная, значит, какова ширина реки. Вода в Дарье быстрая, мутная, но здоровая и скоро отстаивается, через полчаса ведро воды становится совершенно чистым. Фарватер реки постоянно меняется, и там, где сегодня была мель, завтра будет глубокое место, и наоборот. Дно в Дарье такое илистое, что когда строился нынешний железный мост [после деревянного, который прослужил десять лет, построенного генералом Анненковым, что в свое время вызвало удивление у всех инженеров] и две фермы целиком свалились в воду, то уже через три дня от них и следа не осталось! Так быстро их засосала тина!
Строительство постоянного моста через Амударью. 1901
Может быть, не всякий знает, что когда-то Амударья впадала в Каспийское море, и говорят, что, из боязни нашествия в Индию из Европы по этому естественному пути, она была отведена в Аральское море. Великий Петр, который видел на много лет вперед, хотел опять направить Дарью в Каспийское море, по более природному руслу, и это его распоряжение вырезано на медной дощечке под его портретом в Ташкентском музее. Это распоряжение, написанное слогом того времени, приблизительно (точно не помню) гласит так: «Понеже Амударья текла раньше в Каспийское море и представляла натуральный и кратчайший путь в Индию, то направить ее опять по прежнему руслу, дабы нам иметь сообщение с Индией», и еще упоминается что-то о Бековиче, который, как известно, погиб где-то на походе в Индию.
Петр I, если бы жил больше, вероятно, осуществил бы эту идею, но в наше время его идея так и осталась только идейным пожеланием, хотя какие-то изыскания по этому поводу были, и какой-то гидротехник, с которым я случайно познакомился, бывший на этих изысканиях, говорил мне, что проведение Амударьи обратно в Каспийское море вполне осуществимо, и даже стоило бы это сравнительно недорого, тем более что старое русло Дарьи существует и в данное время.
Как бы ожил и расцвел этот кусок Закаспийской области, который сейчас представляет из себя унылую пустыню! Весь Туркестан богатый и оригинальный край и, Бог даст, новый государственный строй использует его богатства и разовьет его культуру. Недаром этот край когда-то завоевывал Александр Македонский, постройки которого и до сих пор остались большею частью в виде развалин, но есть и такие, как например, мост у станции Таш-Кепри, где в 1884 году был Кушкинский бой, служащий прочно и поныне. Недаром и в позднейшие времена ценили Туркестан, когда, например, Тамерлан, выйдя из каких-то монгольских степей, где-то в глубине Азии избрал Самарканд своей столицей, где построил такой дивный дворец, такой изумительной красоты, сохранившийся до нашего времени, что вызывает удивление и восхищение всех, даже тех, кто ничего не понимает в красоте и в строительном искусстве.
Много всегда проезжало путешественников по Среднеазиатской железной дороге, особенно англичан, которые также пользовались этим сухим путем для проезда в Индию и обратно. Только наши русские, кроме едущих по своим делам: офицеры, чиновники и коммерсанты, никогда не интересовались Туркестаном. Я, не предполагая, что когда-либо буду служить здесь, заинтересовавшись Туркестаном за несколько лет до моего назначения в Чарджоу, нарочно проехал его, чтобы посмотреть этот дивный край.
Мое отделение начиналось от выходного семафора в Мерве, с 842-й версты, и кончалось на 1128-й версте за станцией Каракуль, что значит «Черное озеро», где находится бывший винный завод Анненкова (теперь принадлежащий французскому акционерному обществу), который выделывает отменнейший портвейн, идущий во Францию, откуда мы получаем его уже с заграничной маркой. По каким-то условиям этот портвейн не может продаваться ни в России, ни на месте, и когда я в первый раз был на этом заводе и просил управляющего уступить мне несколько бутылок, то ни за деньги, ни бесплатно он не согласился мне уступить ни одной бутылки, а там, в подземных галереях, портвейну было, вероятно, несколько тысяч сорокаведерных бочек. «Тут, - сказал он мне по-французски, - пейте, сколько угодно», и хоть считать количество выпитого, по-моему, неприлично, все же должен сказать, что выпил я тогда с наслаждением более двух бутылок. Этот управляющий, запасной французский офицер Пине, бедняга, убит в эту последнюю войну, у себя, на французском фронте.
Таким образом, мое отделение шло на расстоянии 286 верст, большею частью по Мервскому уезду, а около станции Караул-Кую, где стоял пограничный столб с громкой надписью «Российская Империя - Бухарское Ханство», переходило в бухарские владения. Штаб-квартира моя, как сказал я выше, была в Чарджоу. Как видите, служил я, как будто бы, «за границей».
Молодецкий народ текины: высокие, стройные, с красивым типом, удивительно преданные России, но большие разбойники, зато и лихие наездники. Текинский конный полк, переформированный из Туркменского дивизиона, на последней войне оказался лучшим из всех кавалерийских частей, и много чудес личной отваги показал этот славный полк. Даже по конскому составу едва ли это был не первый полк во всей русской коннице, по крайней мере, по экстерьеру. Помню, на случной конюшне в Ашхабаде, на выводке, когда заведующий конюшней ротмистр Мазон показывал мне жеребцов (кстати заметить, что текины все ездят исключительно на жеребцах; даже сесть на кобылу считается у них предосудительным), и показал мне, так сказать, разницу в натуре между чистокровным текинским конем иомудской породы и чистокровным англичанином, то сравнение получилось не в пользу последнего, англичанин показался перед текином, как мужик перед барином.
Особенно хорош там был жеребец Сапархан, красоты неописуемой! Пусть на меня не обижаются друзья англичане (не кони, а люди, конечно), но факт остается фактом. Недаром же англичане-люди, оценив текинскую породу, стали было вывозить к себе текинских жеребцов и кобыл, но последовавший за тем закон воспретил вывоз этих лошадей.
Еще до войны текинские кони были в большой цене, а теперь, вероятно, к ним не приступишься. Конь до войны стоил не менее 500-600 рублей. Странное дело, при высокой цене на жеребцов, кобыла стоила до войны в 3-4 раза дешевле жеребцов: за 150-200 рублей можно было купить отличнейшую кобылу. Когда в Ашхабаде я хотел было купить себе задолго до войны у одного текина коня, мне, между прочим, привели и годовалого жеребенка от самого Сапархана, как с гордостью заявил его хозяин, и спросил за жеребенка 500 рублей.
То, что я люблю лошадей, это понятно: я по рождению казак тоже чистокровный, родился с лошадьми, жил, рос и воспитывался с ними, служил на коне, перерыв был только на службе в Корпусе жандармов - тоже «табуретная» кавалерия (представьте, сколько я знаю, ни один жандармский офицер, служивший раньше в пехоте, не хотел сознаться, что он «пехотный»), служу на коне сейчас и, вероятно, с лошадьми и умру. Впрочем, в том, что я был железнодорожным жандармским офицером, я не каюсь, и службу на железной дороге я вспоминаю с удовольствием. Будучи жандармским офицером, я в душе всегда оставался офицером-кавалеристом, вот почему, когда бывала возможность, я всегда имел свою лошадиную конюшню.
Такая же лошадница оказалась и моя вторая жена, в которой я нашел искреннего друга и товарища. Слишком поздно я ее встретил, когда мне было уже 40 лет, и если этот возраст называется «второй молодостью», то, ей-богу, вторая молодость тут ни при чем: довольно я намучился с первой женой, а мы с Евгений Петровной так живем вот уже много лет, как дай Бог каждому!
Желаю каждому, кто думает жениться, иметь по душевным качествам такую жену, как моя Евгения Петровна. Она и стрелок замечательный: на 25 шагов из «нагана» попадает в туза, а на 40 шагов дальше второго номера офицерской мишени она никогда не выходит. Изо всей моей команды в 24 унтер-офицера и 20 стражников она была первым стрелком; вторым за ней был унтер-офицер Шевчук, который в последнюю войну, когда был командирован на Галицийские железные дороги, за боевые отличия получил два георгиевских креста.
Часто мы с женой бывали на охоте, которую в Туркестане можно назвать богатейшей. Кабаны, джейраны (это степные козы, необыкновенно красивые и грациозные), горные козлы и бараны, рыси, барсы, волки и прочие, - все это водится там в бесчисленном количестве! Я сам видел стада горных баранов в 800-900 голов. Всяких пород болотной и степной птицы там еще больше, особенно зимой, когда гуси, лебеди и утки с северных стран прилетают в Туркестан, чтобы зимовать там.
В бывшем Мургабском государевом имении, при станции Байрам-Али, в котором, кстати, ни Александр III, ни Николай II ни разу не были за все существование имения, фазаны водятся буквально как в хорошем курятнике. Бывал я на разных охотах, до барсов включительно, но чаще всего, почти каждое воскресенье, я ездил на охоту в Мургабское имение и привозил каждый раз оттуда десятка два-три фазанов-петухов (потому что фазанок бить воспрещается).
Обыкновенно, в субботу с вечера мы садились в железнодорожном собрании играть в винт: я, начальник участка пути инженер Пузына, заведующий закреплением берегов Амударьи, инженер Бенцелевич, наш врач Карбутт, кто-нибудь еще. Играли до 1-2 часов ночи, потом ужинали. Партнеры расходились по домам, а я забирался в свой служебный вагон (какое удобство!), прицеплялся к ночному скорому поезду и утром был в Байрам-Али.
На охоту выезжали на тройках, там становились на номера, загонщики-текины гнали фазанов, и мы их влет били, подбирай только. На эту охоту допускались и дамы, но когда там бывала пульная охота, обыкновенно на кабанов, то дамы уже не допускались. Помню, на такой пульной охоте однажды я убил огромного волка. Когда мы перешли на новое место, чтобы бить кабанов, которые сгруппировались у одной плотины в камышах по реке Мургабе, откуда их никак нельзя было выгнать, то, чтобы заставить их выйти, зажгли камыш. Камыш там необыкновенно густой и высокий, выше всадника с пикой, а густой такой, что пролезать через него человеку никак не возможно, только кабаны устраивают в нем для себя во всех направлениях длинные ходы.
Когда огонь достиг стада кабанов, часть их бросилась в воду, а другая выбежала на чистое место и, как бы сговорившись, кинулись в разные стороны. Я был верхом на отличном текинском коне, около меня было еще несколько джигитов-текинов. Заметив одного кабана, я гикнул, сорвался с места в карьер и пошел за кабаном; со мной поскакал один текин. Долго мы гоняли кабана и, наконец, угоняли. Когда он стал и принял оборонительное положение, мы одновременно: текин справа, а я слева - спрыгнули кабану на спину, я на него навалился и текин мгновенно спутал ему ноги. Кабана мы взяли живым, который оказался пудов на восемь-девять!
Хорошо жилось в Чарджоу! Хорошие там были все люди, особенно наше железнодорожное общество, не большое, но удивительное дружное: инженеры Пузына, Бенцелевич, Иноземцев, капитан Чечелев, наш батюшка отец Иордан Ломтадзе с его добрейшей матушкой, заведующий насаждениями на Среднеазиатской железной дороге Палецкий, который за укрепление песков, когда проезжал Рухлов, был из какого-то маленького чина сразу произведен в действительные статские, за что мы стали называть его «наш генерал», затем подполковник геодезист Максимович, заведовавший какой-то особенной метеорологической, единственной в России, станцией, каких всего во всем свете имеется, кажется, пять или шесть; помощник Пузыны - Волков, контролер Зыкус, наш милый доктор Корбутт и другие. Все это были на редкость хорошие люди. Такими же хорошими людьми были все мои товарищи, сослуживцы на линии Среднеазиатской железной дороги, из коих Руденко, Шлихтинг, Хенгне (всех не перечислить!) могли бы быть украшением любой воинской части: это были правильные офицеры!
Все мы в Чарджоу страдали «ковроманией». Редко кто из приезжающих в Туркестан не заражается этой болезнью. Не избежал ее и я, и за мою трехлетнюю службу там приобрел несколько очень хороших ковров керкинских, мервских и афганских.
Жили мы тихо, скромно, никого не обижали, и нас никто не трогал. Хорошо живут на окраинах: люди там всегда добрее и сердечнее, чем внутри России. Дружно жили и мы - все офицеры управления - и всегда были рады видеть друг друга, съезжались по 20-ым числам в Ашхабад. Только один из нас, ротмистр Морозов, с душой охранника, влекомый преимуществом охранки и неудовлетворенный службой на железной дороге, ушел спустя некоторое время в Нижний Новгород, и хорошо сделал: он портил чистый воздух на железной дороге.
С удовольствием теперь вспоминаю эта дружеские отношения и с грустью должен засвидетельствовать, что на войне в некоторых строевых частях офицеры не жили так дружно, как жили мы, жандармские офицеры, на Ташкентской и Среднеазиатской железных дорогах. Казалось бы, что на войне, всегда перед лицом смерти, в невзгодах и опасностях, офицерская семья должна была бы сплотиться дружнее, стать крепче, а между тем приходилось замечать обратное: сплетни, интриги, даже наушничество были постоянными явлениями и все это на почве погони за наградами в виде чинов, орденов, получении хорошей должности.
Как чины жандармские, так и государственный контроль на железных дорогах были совершенно независимы от железнодорожной администрации, но железнодорожными преимуществами пользовались на общем основании со всеми служащими. Мы пользовались бесплатным правом двух поездок в год по всем российским железным дорогам лично для себя и для семьи. Это право даже было оставлено для всех ушедших на войну, каковым правом и я воспользовался, когда на войне я никакого отношения ни к Корпусу жандармов, ни к железной дороге уже вовсе не имел. Помимо этого, дети наши могли приезжать на все каникулы на Рождество, на Пасху, на лето также бесплатно; я и мои дети ездили в вагоне 1-го класса; врачебная помощь, лекарства, топливо и прочее отпускались или бесплатно, или на льготных условиях, как и другим железнодорожным служащим. Кроме того, нам, начальникам жандармских отделений, приходилось ездить иногда в суд в качестве обвинителей по тому или иному делу, за что нам платили еще и прогонные деньги, а ездили все равно бесплатно по годовому билету, только в таком случае платили не все прогоны, а за вычетом стоимости билета 1-го класса. Мне на Среднеазиатской железной дороге приходилось ездить и в Ашхабад, и в Самарканд, где в суде вся моя роль сводилась к тому, чтобы сказать: «Поддерживая обвинение против такого-то, прошу применить к нему такую-то меру наказания», - вот и все! За поездку в Ашхабад мне причиталось прогонных около 82 рублей, а за вычетом стоимости билета 1-го класса 18 рублей, на руки выдавали около 64 рублей. За поездку в Самарканд получал около 45 рублей. Справедливо это было или нет, но эти поездки считались законными, и мне они давали лишних 600-700 рублей в год.
Мы, все-таки, были служащие железнодорожные, но почему теми же преимуществами пользовались и по Ташкентской, и по Среднеазиатской железным дорогам ташкентские охранники, понять не могу. Хотя Ташкентская охранка была учреждением самостоятельным, но так как только три охранки (Петербургская, Московская и Варшавская) существовали законно, а остальные, как были намечены властью Столыпина, так почти все они, доказав свою несостоятельность, затем были уничтожены властью Джунковского, то и Ташкентское охранное отделение, оставленное Джунковским в числе очень немногих в том виде, как было оно при Столыпине, считалось как бы нелегальным, и офицеры для получения жалования считались к нашему управлению прикомандированными, что некоторых из них ужасно шокировало. На этом основании, вероятно, они и пользовались теми же железнодорожными привилегиями, как мы, что уже было дико и несправедливо. Делая свои темные дела, они, в сущности, были совершенно бесправные.
Для иллюстрации приведу такой случай. Вскоре после известных Ленских событий, героем которых был печальной памяти ротмистр Трещенков (нехороший человек при жизни, я его знал лично, но смертью своей на войне искупивший свои земные грехи), появились в Чарджоу подписные листы в пользу вдов и сирот, оставшихся от погибших на Ленских приисках, с печатью «Чарджуйской группы партии социалистов-революционеров». Откуда, подумал я, в Чарджоу, в такой мировой дыре, могли появиться эсеры, и что им здесь было бы надо? Как водится, об этих подписных листах сейчас же узнала охранка, и в Чарджоу был командирован для расследования дела охранный офицер, полковник Иванов, который и начал производить обыски и арестовывать направо и налево, для чего привлек не только меня, местную полицию, но даже просил прислать еще одного офицера из Самарканда, моего коллегу, ротмистра Жуковского.
Обыски никаких результатов не дали, но наарестовал тогда Иванов человек восемнадцать, постановления же об аресте их дал подписать мне, так как сам подписывать их права не имел, как «нештатный» жандармский офицер. Не правда ли, удивительно! Я подписываю постановление об аресте, не зная, за что и по какому-то чуждому мне делу.
К нашему несчастью, мы, офицеры на Среднеазиатской ж. д., за неимением офицеров губернских для производства подобных расследований и ведения политических дознаний, должны были подчиняться иногда требованиям охранки. И вот Иванов, запрятав в тюрьму за моей подписью восемнадцать человек, начал дело «О Чарджуйской группе Туркестанской партии с-р», но дальше его вести не пожелал и таковое сдал мне, зарегистрировав его как крупное политическое явление в Чарджоу, настолько крупное, что оно даже попало в «историю революционного движения в России», а сам уехал домой. Что же потом оказалось? Разумеется, на другой же день ко мне явились все обиженные и огорченные, с плачем, с вопросом, за что арестованы эти восемнадцать человек, - все их родные и близкие. На вопрос, за что арестованы, я только разводил руками и честью уверял, что не знаю. Мне не верили, потому что ведь я же подписывал постановления об аресте. Я, ей-богу, не знал, за что именно, так как постановления были печатные и гласили по шаблону: «По имеющимся в Ташкентском охранном отделении агентурным сведениям, такой-то подозревается в принадлежности к Туркестанской группе партии социалистов-революционеров, а потому на основании положения об усиленной охране подлежит заключению под стражу», - и только.
Стал я разбираться в том «деле», и представьте, узнаю, что два жулика-гастролера, некто Козличин и Нестеренко сами отпечатали на гектографе эти самые подписные листы, сфабриковали печать «Чарджуйской группы Туркестанской партии с-р» и под этой печатью пошли обирать доверчивых обывателей в свою пользу, прикрываясь ленскими вдовами и сиротами. История вышла и грустная, и смешная. Мало того, что эти жулики обокрали даже меня, в моей собственной квартире, что послужило потом предметом издевательства надо мной туркестанских газет.
Вышло это вот как: одно из 20-х чисел приходилось на воскресенье и я, вместо того чтобы поехать в Ашхабад за жалованьем, поехал на охоту в Байрам-Али (где на этот раз, помню, мы с женой были у бывшей мервской ханши Польджи, почтенной и уважаемой старухи, которая присоединила Мерв к России; она и сейчас жива, имея, вероятно, уже более 100 лет), а в Ашхабад послали вахмистра. Эти жулики, полагая, что я привезу жалованье свое и унтер-офицерам, всего на сумму около трех тысяч рублей, забрались ко мне ночью, по возвращении моем из Байрам-Али. Я жил довольно «доверчиво», то есть наружные двери не запирал, так как во дворе у меня ночевали два унтер-офицера и была еще злющая текинская собака, и говорил: «Как это ко мне, к жандармскому офицеру, залезут воры? Не посмеют!» А вот же посмели и залезли и обчистили на совесть! Хорошо, что денег не было, но унесли все, что было ценного и для них необходимого: золотые часы, столовое серебро, серебряные кинжалы и прочее, даже мои сапоги и ботинки (женины оставили). Если бы я проснулся ночью, мне достаточно было бы только протянуть левую руку, чтобы взять браунинг, но и браунинг тоже украли, слава Богу, что не убили! Как мы не проснулись ночью, когда воры ходили кругом наших кроватей, мы до сих пор не понимаем: должно быть, чтобы закрепить наш сон, господа жулики дали нам понюхать что-нибудь снотворное.
И вот эти два жулика попали в «Историю революционного движения в России» как революционеры.
Примерно через год после этого случая, я, как старший офицер по всей линии Среднеазиатской железной дороги, временно принял в Ашхабаде наше управление, так как начальник управления, полковник Максимов (бывший белгородский улан) получил назначение в Москву, а новый - фон Франкенштейн (бывший нарвский гусар; не любил я его, потому что он был человек не совсем чистоплотный в отношении некоторых офицеров, и к тому же он был чистокровным немцем), еще не приехал.
За время моего командования управлением, Джунковский писал бывшему туркестанскому генерал-губернатору Самсонову конфиденциальное письмо, в котором сообщал, что «задумав преобразовать Ташкентское охранное отделение в Туркестанское краевое жандармское управление», он Джунковский, полагал бы это сделать вот так-то, и просил его, Самсонова, высказать по этому поводу свое мнение. Самсонов тогда это письмо в копии разослал на заключение всем губернаторам Туркестанского края, и в том числе и мне как начальнику Жандармского полицейского управления Среднеазиатской железной дороги, и так как я был только калиф на час, а на самом деле я все же оставался только начальником Чарджоуйского отделения и, видя, что Чарджоу в проекте вовсе не упоминается, то, чтобы оградить себя в будущем от всякой «политики» и от случаев вроде «ленских подписных листов», написал в заключении, что «соглашаясь с мнением Вашего Высоко-Превосходительства и т. д.», полагал бы к будущему краевому жандармскому управлению добавить еще одного офицера и шесть унтер-офицеров для обслуживания Ханства Бухарского со штаб-квартирой в Новой Бухаре», там, где находится российский резидент при бухарском эмире, - это, хоть рядом, но не вместе.
Так бы оно, вероятно, и было, но пока шла переписка, потом случилась война, а потом и вовсе уничтожили Корпус жандармов, так Ташкентская охранка и скончалась в своем естественном виде.
Как и на Ташкентской железной дороге, у нас на Среднеазиатской дороге никаких агентов или «сотрудников» тоже не было, что очень возмущало Ташкентскую охранку, и вот, чтобы иметь от нас сведения о настроении служащих, о каких-либо революционных проявлениях и прочее, начальник охранки, кажется, подполковник Сизых, написал в Департамент полиции о необходимости завести нам на железной дороге своих агентов, для чего даже был командирован из Петрограда подполковник Долгов, чтобы проверить нашу агентуру. Дня за два до его приезда полковник Максимов приказал всем нам, во что бы то ни стало, чтобы агенты у нас были. Стал я бросаться во все стороны, точно в водевиле «Жена напрокат», в поисках агента, и наконец, за несколько часов до приезда Долгова, нашел какого-то безобидного рабочего, который из сострадания ко мне согласился быть у меня «агентом напоказ». Научил я его, как надо говорить, что отвечать и, слава Богу, «агент» оказался не глупый: «на смотру» все сошло благополучно.
Если в моих бывших делах по Чарджоускому отделению попадется псевдоним агента «Мельница», прошу не считать его провокатором. Клянусь честью, он не только никого не выдал, да и выдавать-то некого было, никого не скомпрометировал, потому что пошел ко мне в агенты из личной симпатии ко мне, чтобы выручить меня из неприятного положения. Наоборот, он о всех лицах давал сведения самые благоприятные. Он у меня даже жалованье не получал, и остался при мне «на всякий случай», если бы спросили его в другой раз. Какой же он провокатор?
Мой товарищ и сосед, начальник Мервского отделения, большой комик, тоже нашел себе агента: какого-то доброго смазчика, и на требование указать его, ответил: «А вон, под колесом сидит», - агент, когда проходила комиссия, смазывал колеса вагонов.
Бывали у нас розыски и военных шпионов, которые иногда появлялись в Туркестане с целью различных военных разведок в пользу своих государств. Один такой австрийский шпион, граф Скарьек, по профессии горный инженер, прожил в Чаджоу девять месяцев и вошел в соглашение с одним рабочим на Амударьинском мосту, чтобы как-нибудь получать чертежи моста, когда под ним строилась подвесная тележка для постоянного осмотра и ремонта моста снизу. Скарьек часто встречался около него, и настолько назойливо (а этот мост имеет еще и большое стратегическое значение), что я предупредил его сиятельство: если он будет близко подходить к мосту, то мои стражники (коих было на мосту в мирное время шесть человек, кроме четырех мостовых сторожей; когда же началась война, то мост охраняла целая рота) будут стрелять по нему, по графу Скарьеку. Ровно за месяц до войны он скрылся, и тогда из контрразведывательного отделения, два-три месяца спустя после его отъезда, пришло официальное распоряжение его арестовать - у нас всегда все делалось поздно! Представьте мое удивление, когда в средних числах ноября 1914 года, в бытность мою во Львове, я узнал, что тамошний городской театр принадлежит этому самому графу Скарьеку! Вот какие люди в Австрии шли в военные шпионы!
Был у меня случай и с одним афганским шпионом. По требованию того же контрразведывательного отделения я его арестовал и обыскал. Явно предосудительного я у него ничего не нашел, зато обнаружил у него чертежи разной посуды до самовара включительно (может быть, в линиях этих чертежей скрывались другие чертежи, все ведь бывает [однажды я взял невинный рисунок, который изображал из себя пейзаж, по расшифровании он оказался чертежом форта]) и образцы удивительно изящной и нежной чайной посуды для афганского эмира, по заказу последнего у известной московской фирмы Кузнецова. Это меня тоже удивило: наш московский Кузнецов делает стильную восточную посуду для афганского эмира! Впрочем, для эмира бухарского почти все необходимое ему приготовляется в России, даже его звезды сделаны ювелиром Ганом в Петрограде.
Пожалуй, тут уместно добавить несколько слов об эмире бухарском, которые я обещал выше. Эмир у себя на родине больше торгаш, чем государь. Всеми его делами заправлял его куш-беки, первый министр, а в провинции во главе каждой стояли беки, по-нашему генерал-губернаторы, они же первые грабители. Чарджоуским бекством управлял бек Магоманус-Бей-Додхо, почтенный старик, имеющий русскую ленту Станислава 1-й степени. Бухарское население бедное, жалкое, забитое, трудолюбивое, а насколько его обирают туземные власти, судите по такому факту. У нашего генерала Палецкого служил в поварах один сарт, бухарский подданный. Лет двенадцать он пробыл у Палецкого, скопил 2-3 тысячи рублей, мечтал завести свой кишлак (усадьбу). Мечты осуществил, кишлак завел себе, женился, стал богатеть, но всякие джевачи и прочие чиновники в два-три года его разорили настолько, что опять он пошел служить поваром к Палецкому, проклиная свое бухарское подданство.
Можно было бы много написать интересного о Бухаре, но это не входит в мою задачу. Теперь, вероятно, с дарованием конституции Бухара быстро пойдет по пути прогресса. Вероятно, народное просвещение пойдет наравне с русским.
Смешно, что обе гимназии в Чарджоу, мужская и женская, построенные эмиром за его собственный счет, были недоступны сартам.
В числе депутатов, ездивших в Бухару благодарить «его высочество» за постройку этих гимназий, был и я. Эмир порадовался нашим льстивым речам, но бухарским детям учиться в гимназиях все же не позволил. Наш чарджоуйский бек был его любимцем, и эмир (имея уж не знаю сколько жен), хотел еще жениться на его дочери. Приехав в Чарджоу, эмир устроил разные празднества, но, видимо, дочь бека, хорошенькая четырнадцатилетняя девочка, ему не понравилась, и свадьба не состоялась. Я думал, зачем ему еще одну лишнюю жену, когда, кроме своих туземных, он привез тогда в Чарджоу еще десять русских наложниц и несколько мальчиков - «бачей» - это едучи-то свататься! Второстепенных жен, когда они надоедают, эмир раздавал своим сановникам, поэтому бек (и я за него) порадовался, что его единственная дочь осталась при отце.
Все же этого бека пришлось мне однажды «цукнуть». Дело было в том, что наш уважаемый инженер Пузына построил для бухарского правительства в Чарджоу караван-сарай, попросту, нечто вроде гостиного двора, не выходя из проекта и сметы за 84 тысячи рублей. Работы он произвел на совесть, все в порядке сдал, как следует, честь честью, а когда Пузына должен был получить свой гонорар, то бек стал про него рассказывать, что он поступил нечестно, что работы не так исполнил, и платить поэтому гонорар не желает. Это была обычная азиатская манера - как-нибудь не заплатить следуемые деньги. Пузына пожаловался мне. Я за него вступился, сцепился с беком, доказывая, что если бы Пузына был нечестный человек, то не служил бы и на железной дороге, и, реабилитируя Пузыну, пожаловался на бека генерал-губернатору.
За то время, пока шли споры, бек ухаживал за мной. Особенно юлил его переводчик Зареф, большой шельма, из уфимских татар, и в конце концов бек извинился перед Пузыной и заплатил весь гонорар сполна.
ОКОНЧАНИЕ