Из записок ж.-д. жандарма. В Средней Азии (2)
А. М. Поляков. Записки жандармского офицера // Жандармы России. - М.; СПб., 2002.
Предыдущие части: В Оренбурге, В Средней Азии (1).
Помню, 23 апреля 1913 года через Чарджоуй проезжала, делая кавалерийский пробег, небезызвестная в спортсменском мире Кудашева, которая делала испытание на выносливость английской лошади при дальних расстояниях. Эта Кудашева, подобно своему предшественнику Пешкову, на коне монгольской породы Монголик проехала верхом из Харбина в Петербург и, когда она по этому случаю представлялась бывшему царю, то Николай II дал ей для испытания своего английского жеребца Крит, который оценивался, по словам Кудашевой, в 36 тысяч рублей, с тем, чтобы она объехала на нем всю Сибирь, Алтай, Туркестан и вернулась бы в Петербург. [Кудашева А. Г., вдова войскового старшины Оренбургского казачьего войска. Совершила пробег длиной 12060 верст (около 12865 км) верхом по маршруту Харбин-Петербург с мая 1910 года по август 1911 года. Подарила коня цесаревичу Алексею. Второй поход провела в 1913 году по маршруту Владивосток-Петербург на жеребце Крит. - прим. ред.].
Я думал увидеть лихую наездницу, чудесного коня, услышать от нее много интересного, почему даже квартиру предложил ей у себя, но представьте наше с женой разочарование, когда мы увидели старую, корявую бабу, подрумяненную, с подведенными глазами, но с грязными ногтями, которая делала перехода в сутки от 8 до 15 верст со всеми удобствами, то есть попросту каталась в свое удовольствие, а ее Крит был похож на раскормленного кабана, даже с раздвоенным крупом. Все ее ухаживание за ним состояло в том, что она его целовала в морду и около него спала, а кормили его, поили, смотрели, седлали и расседлывали посторонние люди. При мне она сделала пробеги: от станции Фараб до Чарджоу - 8 верст (я ей тогда разрешил переехать через Амударьинский мост) - это в один день, 22-го апреля; 23-го она сделала у меня дневку, а 24-го она проехала из русского Чарджоу в туземный - 9 верст, итого в три дня всего 17 верст! Ее вещи и фураж везли по железной дороге.
Боже мой, какой разврат допускался при Николае Романове! Что же стоил ее пробег правительству и обществам (городским, сельским и другим), если ее переход через бухарские владения в несколько дней, по словам бека, стоил бухарскому правительству более 800 рублей?
Когда Кудашева ночевала у меня, то для коня сделали специальную палатку, а ей, Кудашевой, особую в ней загородку из местных ковров, и в таких удобствах конь, по брюхо в сене, а она в шикарной постели отдыхала от переходов. Вот так кавалерийский пробег!
Чего же, впрочем, удивляться, когда она сама мне рассказывала, что все это ей устроил Распутин. Через год она была опять в Чарджоу, но на этот раз она ехала уже в своем естественном виде, то есть в женском платье, по какому-то секретному поручению правительства сперва в Хиву, потом в Афганистан и затем в Персию. После «кавалерийского пробега» попала в секретные дипломаты. Бедная Россия, что только в ней не творилось?..
Кому не известно, что из всех великих князей «Константиновичи» милостями у бывших царей не пользовались? Как, за что и почему был изгнан из Петербурга когда-то великий князь Николай Константинович, я не знаю, но он давно уже проживал в Ташкенте, где имел свой дворец, окрашенный в красный цвет. Часто он ходил в красной рубахе или в пестром сартовском халате; он был популярен среди населения, делал много добра.
С. М. Прокудин-Горский. Тройной шлюз Русалка и Любки
на отводе между Надежденским и Романовскими поселками
С. М. Прокудин-Горский. Водоподъемная машина инженера
Моргуненкова на канале Императора Николая I
Кажется, создание Романовского канала, орошающего теперь всю Голодную степь, дело его рук, но вместе с этим, несмотря на свой уже почтенный возраст (ему далеко за 60 лет), он до сих любит увлекаться интересными женщинами. Говорят, у него было множество романов, но один такой роман у него случился в Катта-Кургане, где он увлекся одной барышней, та увлеклась им, и задумали они куда-то бежать. В погоню были пущены наши унтер-офицеры, которые их и перехватили, причем мой унтер-офицер Шевко, добрейшей души человек, поймал его самого, великого князя! Как Николай Константинович ни сердился, как ни возмущался, но беглецов водворили на места: его - в Ташкент, в свой красный дворец, ее - к отцу в Катта-Курган.
Великий князь Николай Константинович с женой
Надеждой Александровной в Ташкенте
Казалось бы, что за эту поимку Николай Константинович должен был возненавидеть железнодорожных жандармов. Однако он продолжал быть с ними не только приветливым, но даже с одним унтер-офицером на станции Драгомирово (по Маргеланской ветке) свел такую дружбу, что гостил у него иногда по несколько дней, что вконец испортило этого унтер-офицера.
Хотя Николай Константинович был в опале, но с ним, как с великим князем, все же приходилось считаться, и вот этот унтер-офицер (забыл, как его фамилия), пользуясь дружбой и покровительством Николая Константиновича, стал таким нахалом, что и начальник управления ничего поделать с ним не мог. Зазнался хам.
18 июля 1914 года началась беспримерная в истории всесветная война. Какой был в России подъем, какое воодушевление, как отнеслись к ней все граждане - это все знают. Я был захвачен той же волной зачисления в действующую армию. Удобнее всего мне было попасть в Текинский конный полк, который в мирное время стоял в Ашхабаде, но так как я был уже подполковник, то в этот полк меня как штаб-офицера не приняли, хотя я соглашался на должность не только эскадронного командира, но даже младшего обер-офицера. Несмотря на то, что я природный казак, ни в одно казачье войско, по той же причине, я тоже не попал. Кроме того, веем желающим пойти на войну Джунковский ставил всевозможные препятствия - до содержания на гауптвахте под арестом включительно. Тем не менее я на войну прошел, изложив в моем слезном рапорте такие веские причины, что Джунковский нашел возможным для меня сделать исключение. Стоило запрещать тогда, когда теперь почти весь Корпус жандармов по своем расформировании оказался на войне?
Сколько было желающих пойти на войну, я не знаю, но я был восемнадцатым, ушедшим из Корпуса на войну добровольно. После меня, кажется, прошло еще двое. Таким образом, из всего офицерского состава Корпуса жандармов в 930 офицеров нас ушло на войну добровольно не более 20 человек. Из этого числа семеро пошли в пехоту, человек пять в кавалерию, человек пять в казачьи войска и человека три в артиллерию. Как это ни странно, три бывших кавалерийских офицера (Приморского драгунского полка Иолшин, Крымского конного - Адамович и Уланского Петроградского - Жуковский) - все они как ротмистры попали в казачьи полки, а я, подполковник, бывший казачий офицер, попал в кавалерию и 16 октября 1914 года был зачислен в лихой полк желтых кинбурнских драгун. 27 ноября я был уже в действующей армии и с тех пор все время нахожусь в строю.
С Среднеазиатской железной дороги нас пошло четверо: я и мои товарищи: ротмистр Ханьже в пехоту погиб славной смертью героя. Царство ему Небесное и вечный покой! Ротмистр Кейль, который, отсидев месяц в гауптвахте, все же на войну ушел, тоже в пехоту, и был тяжело ранен, и четвертый упомянутый выше, ротмистр Жуковский, попал в Уральское казачье войско. Его судьбу я не знаю.
Из Чарджоу меня проводили очень сердечно все железнодорожные служащие и кроме того, что со всеми пришлось сниматься в фотографии, мне поднесли великолепную серебряную шашку, которую я берегу как дорогую память. Худо ли, хорошо ли, но шашка эта еще ничьей кровью у меня не обагрилась, хотя имел возможность рубить ею несколько раз.
Самые добрые, самые сердечные воспоминания оставил во мне Чарджоу. Жалею, что там мне больше и жить, и служить не придется. Пришлось проститься и с Байрам-Али, где управляющий имением предложил мне уступить своего красивого коня, чистокровного текина, всего за 600 рублей (это были все мои сбережения за службу в Корпусе жандармов), но так как из далекого Туркестана я должен был сделать большой путь один, пройдя разные мытарства в Киеве, Львове, Тарнополе, и не знал, когда и где я доберусь до своего полка, то я побоялся его взять, да и конь был слишком нежный, больше парадный, чем боевой. Этого коня, между прочим, хотел взять князь Васильчиков для бывшего царя. Поэтому его я так и не купил. В данное время я езжу на отличном венгерском коне, которого взяли наши драгуны из-под убитого мадьярского лейтенанта. В шутку у нас в полку говорили, что мой конь, хоть и достался мне без аттестата, но что он без сомнения «Завода Франца-Иосифа».
Что мне еще прибавить к этим запискам?
Никогда я писателем не был, судить о том, как я их написал, я сам, конечно, не могу, так как это мой первый и, вероятно, последний литературный труд, и если открыл читателю часть изнанки службы бывшего Корпуса жандармов и заинтересовал читателя, то и слава Богу, очень рад, а меня прошу строго не судить. Если в этих записках ошибочны мои впечатления и определения, зато уж факты безусловно верны. Я не скрыл ни одной фамилии, не прикрываюсь и сам псевдонимом. Записывая эти строки, я не пользовался никакими документами и материалами, потому что у меня их под рукой нет, и все изложенное здесь записано исключительно на память. Эти записки я писал частью сидя в окопах, когда война принимала позиционный характер (больше всего пришлось писать их на верхушках Лесистых Карпат, где я в окопах просидел 51 день), частью писал, когда находились в резерве.
Все-таки должен сказать, что едва ли новое Временное правительство поступило правильно, уничтожив железнодорожную жандармскую полицию. Как служила она преданно Николаю II, так же могла бы она служить, еще и лучше, новому правительству, потому что своим отречением от престола Николай II всех освободил от принудительной присяги, принятие же новой присяги для всех, не исключая и железнодорожных жандармов, было бы событием радостным.
Сколько было беспорядков после переворота на железных дорогах, и там, где раньше справлялся один унтер-офицер, часто не может теперь справиться целая команда милиционеров.
В марте месяце 1917 года я из действующей армии ездил во второй раз за всю войну в отпуск. Господи, что творилось на железных дорогах! Пришлось быть и в Петрограде [Так как я не знал, куда мне деваться (это было 4, 5 и 6 марта), то я отправился в свое родное Константиновское артиллерийское училище, где меня приняли и приютили именно как родного. Я патриот своего Аракчеевского кадетского корпуса и своего училища, люблю их и горжусь ими.] и видеть, как на улицах били офицеров и отнимали у них оружие. Тогда каждого офицера солдаты и рабочие считали врагом и буржуем, не верили им, видя в них крепких сторонников старого режима. Дикое заблуждение. Бедные, славные офицеры! Поперек горла стала им нынешняя свобода! И все же не только все офицеры радовались обновлению нашей Великой Родины. Я, когда проезжал по Ташкентской и по Среднеазиатской железным дорогам, где я знал всех жандармов, я не видел ни одного недовольного лица между ними, и никто из жандармских чинов на этих дорогах во время переворота арестован не был.
Вероятно, в октябре 1916 года я случайно узнал в Коломыи (в Галиции), что среди железнодорожных жандармов образовалась большая группа недовольных правительством, которая ждала только случая перейти на сторону народа, а когда народ победил старое гнусное правительство с Николаем II во главе, то разогнал и всех жандармов, в том числе и железнодорожных, не считаясь ни с их личными качествами, ни с прошлым каждого из них, ни с их часто добрым и гуманным отношением к служащим, ни с тем, насколько именно железнодорожные жандармы были бы необходимы, во время переворота, на железных дорогах. Про охранников и губернских говорить не приходится: их песня спета навсегда. Им теперь делать больше нечего. А железнодорожных жандармов следовало бы переименовать, хотя бы в железнодорожную милицию, и, поверьте, они продолжали бы также служить отлично и по совести, как и раньше. Нашли же возможность оставить крепостные жандармские команды, переименовав их в «крепостные охранные (?) команды». Нашли также возможным Петроградский и Московский жандармский дивизионы переименовать в милиционеров с изменением им формы одежды! Надо было оставить жандармов и на железной дороге. [Кажется, железнодорожных жандармских управлений было два. Если считать в среднем на каждое управление по 15 офицеров и по 200 унтер-офицеров (на Ташкентской и Среднеазиатской железных дорогах было всего 21 офицер и около 360 унтер-офицеров), то во всей России было железнодорожных жандармов: офицеров около 330, унтер-офицеров около 5000. Не так-то уж много! Всего же в Корпусе жандармов было около 930 офицеров и около 11 500 нижних чинов].
Все это народ был опытный, знающий свое дело. Например, у нас на Среднеазиатской железной дороге каждый унтер-офицер знал уставы мировых судей и российских железных дорог (а в каждом из них около 185 статей) и необходимые статьи (около 200) из устава уголовного суда. Я говорю - каждый унтер-офицер знал эти статьи на зубок лучше всякого студента-юриста! Занимаясь с ними (каюсь, занималась с ними по уставам моя жена), я спрашивал: «Самсонов (или кто другой), скажи-ка, брат, статью 42 устава мировых судей», и Самсонов сознательно, почти наизусть жарил всю статью. Ни один унтер-офицер в этом отношении не составлял исключения. Помню, за последний мой отпуск в Чарджоу был я на вокзале, когда поймали в вагоне какого-то жулика. Милиционеры, гимназисты и солдаты привели его к начальнику станции для допроса, и как они все растерялись! Я случился тут же. «Помогите, господин полковник (в этот чин я был произведен на войне), по старой памяти допросить его», - обратился ко мне начальник станции. Я допросил, составил протокол, написал постановление, все дело оформил, указал статьи, и все дело закончил в полчаса; начальник станции и свидетели подписали только свои фамилии, и тут же начальник станции высказал сожаление, что напрасно уничтожена жандармская железнодорожная полиция. Моя бывшая команда искренно высказывала свою радость по случаю перемены государственного строя и говорила: «Слава Богу, что это случилось; старики пойдут в отставку, а мы, молодые, пойдем на фронт». Пусть, - говорили они, - на нас плюют, нас ошельмовали, а мы еще послужим Родине, да уже не за страх, а по чистой совести». Что было, то прошло, а и бывшие железнодорожные жандармы такие же теперь вольные граждане Державы Российской, как и все прочее ее население.
Часто в газетах проскальзывали сообщения, что войска мутили бывшие жандармы и городовые. Не знаю, может быть, но я лично сомневаюсь: если они очутились в загоне, разосланы теперь по разным частям то стало быть не могли составить какой-либо партии. Не думаю также, чтобы они все без исключения отрицательно отнеслись к войне и к полученной гражданской свободе, а если и найдутся, как и везде, среди них несколько негодяев, то кто их будет слушать при общем враждебном отношении к жандармам?
И к нам в дивизию попало несколько жандармов, но они были ниже травы, тише воды. Мутили воду большевики и анархисты. [Насколько добропорядочно вели себя бывшие жандармы в одном запасном кавалерийском полку, составляя в нем отдельный эскадрон, судите по такому факту, за который ручался мне прибывший в нашу дивизию прапорщик Гончаров, бывший студент Петровско-Разумовской академии. Когда в полку праздновали дни свободы, то солдаты, забыв, что «сперва дело и служба, а потом уже праздники», в течение 10 дней не потрудились заглянуть в конюшни, и бедные кони стояли голодные, не поенные и нечищенные. За эти 10 дней их много заболело и от голода несколько лошадей подохло, и трупы их выволокли из конюшен в укор этим гражданам-солдатам. В эскадроне же жандармов все было в порядке, а кони там по телам и содержанию оказались в блестящем порядке]. Впрочем, в нашей славной боевой 7-й кавалерийской дивизии никаких смутьянов не было, и она честно всю войну исполняла свои прямые боевые задачи, получив при новом правительстве звание «бессмертной».
Про себя должен сказать, что, когда я прибыл в полк, то сначала офицеры отнеслись ко мне не то чтобы недоброжелательно, а как бы с некоторым недоверием, что меня смутило и удивило. Потом, недели через две дело выяснилось: офицеры думали, что старое правительство прислало меня как жандармского офицера следить за их поведением, но когда я разъяснил, какие чувства мной руководили, что я пошел на войну добровольно, как я счастлив, что я снова в строю, и что они глубоко на мой счет заблуждаются, то был принят в их среду как равноправный товарищ.
Будем же хранить нашу Родину-Мать, будем служить ей, свободной и обновленной, еще лучше, еще крепче, чем при старом строе, будем лелеять полученную свободу, будем все братьями.
Да здравствует вовеки наша Великая и могучая, единая и неделимая наша Мать-Россия!
А. Поляков
Август 1917 года
Действующая армия
Краткое послесловие автора
Настоящие «Записки» я начал писать вскоре после государственного переворота и окончил их в августе 1917 года. Поэтому по настроению они отвечают этому периоду времени.
В сентябре они были приняты в редакцию журнала «Утро России» к напечатанию, но в последовавшие затем события, когда советская власть одержала верх, я узнал, что типография «Утра России» была конфискована. Поэтому и эти мои «Записки» не были напечатаны своевременно.
1919 год
А. Поляков
Предыдущие части: В Оренбурге, В Средней Азии (1).
Помню, 23 апреля 1913 года через Чарджоуй проезжала, делая кавалерийский пробег, небезызвестная в спортсменском мире Кудашева, которая делала испытание на выносливость английской лошади при дальних расстояниях. Эта Кудашева, подобно своему предшественнику Пешкову, на коне монгольской породы Монголик проехала верхом из Харбина в Петербург и, когда она по этому случаю представлялась бывшему царю, то Николай II дал ей для испытания своего английского жеребца Крит, который оценивался, по словам Кудашевой, в 36 тысяч рублей, с тем, чтобы она объехала на нем всю Сибирь, Алтай, Туркестан и вернулась бы в Петербург. [Кудашева А. Г., вдова войскового старшины Оренбургского казачьего войска. Совершила пробег длиной 12060 верст (около 12865 км) верхом по маршруту Харбин-Петербург с мая 1910 года по август 1911 года. Подарила коня цесаревичу Алексею. Второй поход провела в 1913 году по маршруту Владивосток-Петербург на жеребце Крит. - прим. ред.].
Я думал увидеть лихую наездницу, чудесного коня, услышать от нее много интересного, почему даже квартиру предложил ей у себя, но представьте наше с женой разочарование, когда мы увидели старую, корявую бабу, подрумяненную, с подведенными глазами, но с грязными ногтями, которая делала перехода в сутки от 8 до 15 верст со всеми удобствами, то есть попросту каталась в свое удовольствие, а ее Крит был похож на раскормленного кабана, даже с раздвоенным крупом. Все ее ухаживание за ним состояло в том, что она его целовала в морду и около него спала, а кормили его, поили, смотрели, седлали и расседлывали посторонние люди. При мне она сделала пробеги: от станции Фараб до Чарджоу - 8 верст (я ей тогда разрешил переехать через Амударьинский мост) - это в один день, 22-го апреля; 23-го она сделала у меня дневку, а 24-го она проехала из русского Чарджоу в туземный - 9 верст, итого в три дня всего 17 верст! Ее вещи и фураж везли по железной дороге.
Боже мой, какой разврат допускался при Николае Романове! Что же стоил ее пробег правительству и обществам (городским, сельским и другим), если ее переход через бухарские владения в несколько дней, по словам бека, стоил бухарскому правительству более 800 рублей?
Когда Кудашева ночевала у меня, то для коня сделали специальную палатку, а ей, Кудашевой, особую в ней загородку из местных ковров, и в таких удобствах конь, по брюхо в сене, а она в шикарной постели отдыхала от переходов. Вот так кавалерийский пробег!
Чего же, впрочем, удивляться, когда она сама мне рассказывала, что все это ей устроил Распутин. Через год она была опять в Чарджоу, но на этот раз она ехала уже в своем естественном виде, то есть в женском платье, по какому-то секретному поручению правительства сперва в Хиву, потом в Афганистан и затем в Персию. После «кавалерийского пробега» попала в секретные дипломаты. Бедная Россия, что только в ней не творилось?..
Кому не известно, что из всех великих князей «Константиновичи» милостями у бывших царей не пользовались? Как, за что и почему был изгнан из Петербурга когда-то великий князь Николай Константинович, я не знаю, но он давно уже проживал в Ташкенте, где имел свой дворец, окрашенный в красный цвет. Часто он ходил в красной рубахе или в пестром сартовском халате; он был популярен среди населения, делал много добра.
С. М. Прокудин-Горский. Тройной шлюз Русалка и Любки
на отводе между Надежденским и Романовскими поселками
С. М. Прокудин-Горский. Водоподъемная машина инженера
Моргуненкова на канале Императора Николая I
Кажется, создание Романовского канала, орошающего теперь всю Голодную степь, дело его рук, но вместе с этим, несмотря на свой уже почтенный возраст (ему далеко за 60 лет), он до сих любит увлекаться интересными женщинами. Говорят, у него было множество романов, но один такой роман у него случился в Катта-Кургане, где он увлекся одной барышней, та увлеклась им, и задумали они куда-то бежать. В погоню были пущены наши унтер-офицеры, которые их и перехватили, причем мой унтер-офицер Шевко, добрейшей души человек, поймал его самого, великого князя! Как Николай Константинович ни сердился, как ни возмущался, но беглецов водворили на места: его - в Ташкент, в свой красный дворец, ее - к отцу в Катта-Курган.
Великий князь Николай Константинович с женой
Надеждой Александровной в Ташкенте
Казалось бы, что за эту поимку Николай Константинович должен был возненавидеть железнодорожных жандармов. Однако он продолжал быть с ними не только приветливым, но даже с одним унтер-офицером на станции Драгомирово (по Маргеланской ветке) свел такую дружбу, что гостил у него иногда по несколько дней, что вконец испортило этого унтер-офицера.
Хотя Николай Константинович был в опале, но с ним, как с великим князем, все же приходилось считаться, и вот этот унтер-офицер (забыл, как его фамилия), пользуясь дружбой и покровительством Николая Константиновича, стал таким нахалом, что и начальник управления ничего поделать с ним не мог. Зазнался хам.
18 июля 1914 года началась беспримерная в истории всесветная война. Какой был в России подъем, какое воодушевление, как отнеслись к ней все граждане - это все знают. Я был захвачен той же волной зачисления в действующую армию. Удобнее всего мне было попасть в Текинский конный полк, который в мирное время стоял в Ашхабаде, но так как я был уже подполковник, то в этот полк меня как штаб-офицера не приняли, хотя я соглашался на должность не только эскадронного командира, но даже младшего обер-офицера. Несмотря на то, что я природный казак, ни в одно казачье войско, по той же причине, я тоже не попал. Кроме того, веем желающим пойти на войну Джунковский ставил всевозможные препятствия - до содержания на гауптвахте под арестом включительно. Тем не менее я на войну прошел, изложив в моем слезном рапорте такие веские причины, что Джунковский нашел возможным для меня сделать исключение. Стоило запрещать тогда, когда теперь почти весь Корпус жандармов по своем расформировании оказался на войне?
Сколько было желающих пойти на войну, я не знаю, но я был восемнадцатым, ушедшим из Корпуса на войну добровольно. После меня, кажется, прошло еще двое. Таким образом, из всего офицерского состава Корпуса жандармов в 930 офицеров нас ушло на войну добровольно не более 20 человек. Из этого числа семеро пошли в пехоту, человек пять в кавалерию, человек пять в казачьи войска и человека три в артиллерию. Как это ни странно, три бывших кавалерийских офицера (Приморского драгунского полка Иолшин, Крымского конного - Адамович и Уланского Петроградского - Жуковский) - все они как ротмистры попали в казачьи полки, а я, подполковник, бывший казачий офицер, попал в кавалерию и 16 октября 1914 года был зачислен в лихой полк желтых кинбурнских драгун. 27 ноября я был уже в действующей армии и с тех пор все время нахожусь в строю.
С Среднеазиатской железной дороги нас пошло четверо: я и мои товарищи: ротмистр Ханьже в пехоту погиб славной смертью героя. Царство ему Небесное и вечный покой! Ротмистр Кейль, который, отсидев месяц в гауптвахте, все же на войну ушел, тоже в пехоту, и был тяжело ранен, и четвертый упомянутый выше, ротмистр Жуковский, попал в Уральское казачье войско. Его судьбу я не знаю.
Из Чарджоу меня проводили очень сердечно все железнодорожные служащие и кроме того, что со всеми пришлось сниматься в фотографии, мне поднесли великолепную серебряную шашку, которую я берегу как дорогую память. Худо ли, хорошо ли, но шашка эта еще ничьей кровью у меня не обагрилась, хотя имел возможность рубить ею несколько раз.
Самые добрые, самые сердечные воспоминания оставил во мне Чарджоу. Жалею, что там мне больше и жить, и служить не придется. Пришлось проститься и с Байрам-Али, где управляющий имением предложил мне уступить своего красивого коня, чистокровного текина, всего за 600 рублей (это были все мои сбережения за службу в Корпусе жандармов), но так как из далекого Туркестана я должен был сделать большой путь один, пройдя разные мытарства в Киеве, Львове, Тарнополе, и не знал, когда и где я доберусь до своего полка, то я побоялся его взять, да и конь был слишком нежный, больше парадный, чем боевой. Этого коня, между прочим, хотел взять князь Васильчиков для бывшего царя. Поэтому его я так и не купил. В данное время я езжу на отличном венгерском коне, которого взяли наши драгуны из-под убитого мадьярского лейтенанта. В шутку у нас в полку говорили, что мой конь, хоть и достался мне без аттестата, но что он без сомнения «Завода Франца-Иосифа».
Что мне еще прибавить к этим запискам?
Никогда я писателем не был, судить о том, как я их написал, я сам, конечно, не могу, так как это мой первый и, вероятно, последний литературный труд, и если открыл читателю часть изнанки службы бывшего Корпуса жандармов и заинтересовал читателя, то и слава Богу, очень рад, а меня прошу строго не судить. Если в этих записках ошибочны мои впечатления и определения, зато уж факты безусловно верны. Я не скрыл ни одной фамилии, не прикрываюсь и сам псевдонимом. Записывая эти строки, я не пользовался никакими документами и материалами, потому что у меня их под рукой нет, и все изложенное здесь записано исключительно на память. Эти записки я писал частью сидя в окопах, когда война принимала позиционный характер (больше всего пришлось писать их на верхушках Лесистых Карпат, где я в окопах просидел 51 день), частью писал, когда находились в резерве.
Все-таки должен сказать, что едва ли новое Временное правительство поступило правильно, уничтожив железнодорожную жандармскую полицию. Как служила она преданно Николаю II, так же могла бы она служить, еще и лучше, новому правительству, потому что своим отречением от престола Николай II всех освободил от принудительной присяги, принятие же новой присяги для всех, не исключая и железнодорожных жандармов, было бы событием радостным.
Сколько было беспорядков после переворота на железных дорогах, и там, где раньше справлялся один унтер-офицер, часто не может теперь справиться целая команда милиционеров.
В марте месяце 1917 года я из действующей армии ездил во второй раз за всю войну в отпуск. Господи, что творилось на железных дорогах! Пришлось быть и в Петрограде [Так как я не знал, куда мне деваться (это было 4, 5 и 6 марта), то я отправился в свое родное Константиновское артиллерийское училище, где меня приняли и приютили именно как родного. Я патриот своего Аракчеевского кадетского корпуса и своего училища, люблю их и горжусь ими.] и видеть, как на улицах били офицеров и отнимали у них оружие. Тогда каждого офицера солдаты и рабочие считали врагом и буржуем, не верили им, видя в них крепких сторонников старого режима. Дикое заблуждение. Бедные, славные офицеры! Поперек горла стала им нынешняя свобода! И все же не только все офицеры радовались обновлению нашей Великой Родины. Я, когда проезжал по Ташкентской и по Среднеазиатской железным дорогам, где я знал всех жандармов, я не видел ни одного недовольного лица между ними, и никто из жандармских чинов на этих дорогах во время переворота арестован не был.
Вероятно, в октябре 1916 года я случайно узнал в Коломыи (в Галиции), что среди железнодорожных жандармов образовалась большая группа недовольных правительством, которая ждала только случая перейти на сторону народа, а когда народ победил старое гнусное правительство с Николаем II во главе, то разогнал и всех жандармов, в том числе и железнодорожных, не считаясь ни с их личными качествами, ни с прошлым каждого из них, ни с их часто добрым и гуманным отношением к служащим, ни с тем, насколько именно железнодорожные жандармы были бы необходимы, во время переворота, на железных дорогах. Про охранников и губернских говорить не приходится: их песня спета навсегда. Им теперь делать больше нечего. А железнодорожных жандармов следовало бы переименовать, хотя бы в железнодорожную милицию, и, поверьте, они продолжали бы также служить отлично и по совести, как и раньше. Нашли же возможность оставить крепостные жандармские команды, переименовав их в «крепостные охранные (?) команды». Нашли также возможным Петроградский и Московский жандармский дивизионы переименовать в милиционеров с изменением им формы одежды! Надо было оставить жандармов и на железной дороге. [Кажется, железнодорожных жандармских управлений было два. Если считать в среднем на каждое управление по 15 офицеров и по 200 унтер-офицеров (на Ташкентской и Среднеазиатской железных дорогах было всего 21 офицер и около 360 унтер-офицеров), то во всей России было железнодорожных жандармов: офицеров около 330, унтер-офицеров около 5000. Не так-то уж много! Всего же в Корпусе жандармов было около 930 офицеров и около 11 500 нижних чинов].
Все это народ был опытный, знающий свое дело. Например, у нас на Среднеазиатской железной дороге каждый унтер-офицер знал уставы мировых судей и российских железных дорог (а в каждом из них около 185 статей) и необходимые статьи (около 200) из устава уголовного суда. Я говорю - каждый унтер-офицер знал эти статьи на зубок лучше всякого студента-юриста! Занимаясь с ними (каюсь, занималась с ними по уставам моя жена), я спрашивал: «Самсонов (или кто другой), скажи-ка, брат, статью 42 устава мировых судей», и Самсонов сознательно, почти наизусть жарил всю статью. Ни один унтер-офицер в этом отношении не составлял исключения. Помню, за последний мой отпуск в Чарджоу был я на вокзале, когда поймали в вагоне какого-то жулика. Милиционеры, гимназисты и солдаты привели его к начальнику станции для допроса, и как они все растерялись! Я случился тут же. «Помогите, господин полковник (в этот чин я был произведен на войне), по старой памяти допросить его», - обратился ко мне начальник станции. Я допросил, составил протокол, написал постановление, все дело оформил, указал статьи, и все дело закончил в полчаса; начальник станции и свидетели подписали только свои фамилии, и тут же начальник станции высказал сожаление, что напрасно уничтожена жандармская железнодорожная полиция. Моя бывшая команда искренно высказывала свою радость по случаю перемены государственного строя и говорила: «Слава Богу, что это случилось; старики пойдут в отставку, а мы, молодые, пойдем на фронт». Пусть, - говорили они, - на нас плюют, нас ошельмовали, а мы еще послужим Родине, да уже не за страх, а по чистой совести». Что было, то прошло, а и бывшие железнодорожные жандармы такие же теперь вольные граждане Державы Российской, как и все прочее ее население.
Часто в газетах проскальзывали сообщения, что войска мутили бывшие жандармы и городовые. Не знаю, может быть, но я лично сомневаюсь: если они очутились в загоне, разосланы теперь по разным частям то стало быть не могли составить какой-либо партии. Не думаю также, чтобы они все без исключения отрицательно отнеслись к войне и к полученной гражданской свободе, а если и найдутся, как и везде, среди них несколько негодяев, то кто их будет слушать при общем враждебном отношении к жандармам?
И к нам в дивизию попало несколько жандармов, но они были ниже травы, тише воды. Мутили воду большевики и анархисты. [Насколько добропорядочно вели себя бывшие жандармы в одном запасном кавалерийском полку, составляя в нем отдельный эскадрон, судите по такому факту, за который ручался мне прибывший в нашу дивизию прапорщик Гончаров, бывший студент Петровско-Разумовской академии. Когда в полку праздновали дни свободы, то солдаты, забыв, что «сперва дело и служба, а потом уже праздники», в течение 10 дней не потрудились заглянуть в конюшни, и бедные кони стояли голодные, не поенные и нечищенные. За эти 10 дней их много заболело и от голода несколько лошадей подохло, и трупы их выволокли из конюшен в укор этим гражданам-солдатам. В эскадроне же жандармов все было в порядке, а кони там по телам и содержанию оказались в блестящем порядке]. Впрочем, в нашей славной боевой 7-й кавалерийской дивизии никаких смутьянов не было, и она честно всю войну исполняла свои прямые боевые задачи, получив при новом правительстве звание «бессмертной».
Про себя должен сказать, что, когда я прибыл в полк, то сначала офицеры отнеслись ко мне не то чтобы недоброжелательно, а как бы с некоторым недоверием, что меня смутило и удивило. Потом, недели через две дело выяснилось: офицеры думали, что старое правительство прислало меня как жандармского офицера следить за их поведением, но когда я разъяснил, какие чувства мной руководили, что я пошел на войну добровольно, как я счастлив, что я снова в строю, и что они глубоко на мой счет заблуждаются, то был принят в их среду как равноправный товарищ.
Будем же хранить нашу Родину-Мать, будем служить ей, свободной и обновленной, еще лучше, еще крепче, чем при старом строе, будем лелеять полученную свободу, будем все братьями.
Да здравствует вовеки наша Великая и могучая, единая и неделимая наша Мать-Россия!
А. Поляков
Август 1917 года
Действующая армия
Краткое послесловие автора
Настоящие «Записки» я начал писать вскоре после государственного переворота и окончил их в августе 1917 года. Поэтому по настроению они отвечают этому периоду времени.
В сентябре они были приняты в редакцию журнала «Утро России» к напечатанию, но в последовавшие затем события, когда советская власть одержала верх, я узнал, что типография «Утра России» была конфискована. Поэтому и эти мои «Записки» не были напечатаны своевременно.
1919 год
А. Поляков