Марк Головизнин. О первых "забугорных" публикациях Шаламова
К вопросу о происхождении первых зарубежных изданий "Колымских рассказов" В. Т. Шаламова
Впервые «Колымские рассказы» Шаламова были разрозненно изданы за рубежом в русскоязычных эмигрантских изданиях. С 1966 года «Новый журнал» (США), «Посев» (Западная Германия), а также близкий к «Посеву» альманах «Грани» регулярно публиковали шаламовские тексты по нескольку рассказов в год на протяжении двадцати лет. В 1967-1969 годах «Колымские рассказы» впервые переводятся на иностранные языки и выходят в виде отдельных сборников сначала в Германии, в издательстве «Friedrich Middelhauve Verlag» а потом, в 1969 году, во Франции.
Там сборник «Колымских рассказов» (под аутентичным названием) был издан издательством «Les Lettres Nouvelles» и, чуть позже, независимо от него, издательство «Gallimard» выпустило в свет французскую версию немецкого издания 1967 года.
В последнем случае с немецкого оригинала был не только осуществлен перевод текста на французский язык, но и заимствовано искажение фамилии автора - Шаланов. Далее наступило длительное затишье, новые переводы и издания «Колымских рассказов» в Европе возобновились только во второй половине 1970-х годов, то есть уже в другую эпоху.
Очевидно, что по мере того, как шаламовская проза с перестроечных времен стала все больше находить дорогу к отечественным читателям и исследователям, интерес к теме «Шаламов на Западе» также стал возрастать и в России, и за ее пределами. Дискуссии вокруг первых зарубежных публикаций «Колымских рассказов» ведутся в основном в двух аспектах: 1) проблематика восприятия зарубежным читателем шаламовской прозы и 2) обстоятельства, которые сделали публикацию этой прозы возможной. Второй аспект, которому и посвящена настоящая статья, интересен не столько сам по себе (очевидно, что ходившие в СССР в «самиздате» «Колымские рассказы» рано или поздно попали бы к мировому читателю «минуя официальные каналы»), но как часть социально-политической реальности конца 1960-х годов. Тогда антисталинизм и «хрущевская оттепель» в СССР резко пошли на спад, а в Европе напротив, нарастали левые и революционные настроения. 1968 год, год массовых студенческих демонстраций в Париже и год подавления «Пражской весны», стал кульминаций обеих этих тенденций. Политическая обстановка в Европе обострилась. Брожение умов в компартиях «Восточного блока» обострило также интерес к сталинизму. В связи с этим, факт первых в мире публикаций «Колымских рассказов» именно в эти годы, на наш взгляд, случайностью не являлся.
Не менее интересен и биографический аспект, то есть отношение самого Шаламова к «тамиздату» «Колымских рассказов». В отличие от Солженицына или Евгении Гинзбург, которые вполне сознательно передавали свои воспоминания зарубежным издательствам, даже если для последующих публикаций требовалась существенная доработка, отношение Шаламова к «тамиздату» было по меньшей мере неоднозначным и даже негативным, если судить по дневниковым записям писателя и по его известному письму в «Литературную газету» от 15 февраля 1972 года (опубликовано 23 февраля). В письме В. Т. Шаламов абсолютно категорично декларировал:
«Считаю необходимым заявить, что я никогда не вступал в сотрудничество с антисоветскими журналами «Посев» или «Новый журнал», а также и с другими зарубежными изданиями, ведущими постыдную антисоветскую деятельность...
Подлый способ публикации, применяемый редакцией этих зловонных журнальчиков - по рассказу-два в номере - имеет целью создать у читателя впечатление, что я - их постоянный сотрудник. Эта омерзительная змеиная практика господ из «Посева» и «Нового журнала» требует бича, клейма».
Объясняя мотивы написания этого письма, Шаламов подчеркивал:
«Я никогда не давал своих рассказов за границу по тысяче причин. Первое - другая история, второе - полное равнодушие к судьбе. Третье - безнадежность перевода и, вообще, все - в границах языка. <...> Главный смысл моего письма в «Литературную газету» в том, что я не желаю сотрудничать с эмигрантами и зарубежными благодетелями ни за какие коврижки, не желаю искать зарубежной популярности, не желаю, чтобы иностранцы ставили мне баллы за поведение. Для писателя, особенно поэта, чья работа вся в языке, внутри языка, этот вопрос не может решаться иначе».
О письме Шаламова в «Литературную газету» и мотивах его написания уже опубликовано достаточно много, что позволяет не делать его предметом детального разбора в рамках данной статьи. Литературоведы трактуют негативное отношение Шаламова к первым (хаотичным и случайным] публикациям «Колымских рассказов» невозможностью контроля за реализацией авторской концепции. Историки (и автор этих строк полностью с ними согласен), указывают на глубокий идейный антагонизм Шаламова по отношению и к белой эмиграции, и к либерализирующемуся диссидентскому движению, которое чем дальше, тем больше становилось активным фигурантом «холодной войны». Все это так, тем не менее, на наш взгляд примечательно, что, пытаясь абсолютно отмежеваться от причастности к передаче рукописей за рубеж, при всей категоричности протеста против появления своих текстов в «Новом журнале» и «Посеве», Шаламов, ни в данном письме, ни позже, ни словом не обмолвился об издании сборников переводов «Колымских рассказов» в Германии и Франции, которое было по сути дела синхронным с «посевовскими» публикациями. Это можно объяснить тем, что помимо литературно-философских и идеологических причин появление письма в «Литературную газету» имело и более конкретные и, вероятно, важнейшие, политические основания. Их мы постараемся раскрыть ниже.
«Ползучая ресталинизация» конца 1960-х годов не замедлила реализоваться в виде рецидива политических процессов. Суд над А. Синявским и Ю. Даниэлем, чья «вина» состояла в том, что, переправляя свои произведения на Запад, они шли значительно дальше официально разрешенной критики сталинской и постсталинской системы, всколыхнул общественность и в СССР, и за его пределами.
В. Т. Шаламов, как оказалось впоследствии, также не счел возможным остаться в стороне. Так называемое «Письмо старому другу», автором которого он являлся, не только ходило в «самиздате», но и вошло в «Белую книгу» о «процессе Синявского-Даниэля», переведенную на европейские языки и изданную на Западе. В «Письме старому другу» Шаламов, хотя вполне определенно высказывает свое позитивное отношение к распространению за рубежом правды о происходящем в СССР, правды о сталинизме:
«Многие из соотечественников наших говорят: «Не нужно рассказывать иностранцу истину о России, следует скрывать от них язвы отечества». Эти слова, по нашему мнению, совершенно противны и здравой логике, и личному достоинству, и отчизнолюбию, истинно просвещенному. Не говоря уже о глубоком отвращении, внушаемом всякой ложью каждому человеку честному и благородному, надо быть ему наделену необъятной порцией самонадеянности, чтобы вообразить себе возможность всех обмануть. Люди, желающие скрывать и утаивать язвы, похожи на опасных больных, которые предпочли бы страдать и умирать скорее, чем призвать на помощь искусного врача, который бы их исцелил и возвратил бы им обновленные свежие силы. Для России этот врач - гласность!».
Есть свидетельства, что В. Т. Шаламов встречался с Александром Гинзбургом, одним из создателей «Белой книги», обсуждал вопрос ее публикации, и, отдавая отчет о возможной уголовной ответственности за такое творчество, дал согласие на включение в нее своего текста. Судебный процесс над составителями «Белой книги» А. Гинзбургом и Ю. Галансковым состоялся в 1968 году при закрытых дверях. Одной из причин закрытости суда было предъявленное подсудимым обвинение о связях с антисоветской белоэмигрантской организацией НТС (Народно-трудовой союз российских солидаристов). Владимир Буковский, участник петиционной кампании в защиту А. Гинзбурга и Ю. Галанскова, впоследствии политзаключенный, в своей книге «Психиатрический ГУЛАГ» уделяет достаточно много места как самому процессу, так и роли НТС и его «рупора», «Посева», в этом деле. В. Буковский, в частности, пишет:
«...НТС - Народно-трудовой союз российских солидаристов, связь с которым КГБ пыталось всеми правдами и неправдами «пришить» буквально каждому. Изъятие на обыске даже самой невинной книги, изданной "Посевом", могло оказаться достаточным для такого обвинения. По крайней мере, этот факт непременно был бы размазан в печати, как если бы только из-за того вас и посадили. И как было от этого отвертеться, если почти до середины 70-х других русских издательств на Западе практически не существовало? Рукопись, переданная за границу даже через случайного туриста, непременно попадала в НТС.
Созданный в 1930 году в Югославии профашистски настроенной эмигрантской молодежью, в годы войны он сотрудничал с немцами (через Абвер)... После войны в числе прочего имущества НТС достался американцам и англичанам, и в разгар «холодной войны» вплоть до смерти Сталина использовался для засылки разведгрупп в СССР, вербовки агентуры и сбора информации.
Уже тогда ряд провалов их групп заставил многих подозревать инфильтрацию КГБ на самом высоком уровне. В результате к 1955 году произошел раскол, практически уничтоживший организацию. К нашему времени оставшиеся две-три сотни членов влачили жалкое существование, искусственно поддерживаемые и КГБ, и ЦРУ в качестве организации-двойного агента... В начале, в 60-х, не знали всего этого и мы. Зато в КГБ отлично ведали, что творят. Там прекрасно понимали, что никакого отношения к НТС мы иметь не можем хотя бы уж потому, что по своей сути были совершенной ему противоположностью. Если НТС был организацией сугубо подпольной, централизованной да к тому же ставящей своей задачей вооруженную борьбу с советским режимом, призывающей к революции, наша позиция была подчеркнуто открытой, ненасильственной, даже легалистской, а от создания организации или даже организационных структур мы принципиально отказывались. Но в том-то, видимо, и была, с точки зрения КГБ, ценность идеи „связать" нас с НТС: лучшей компрометации и придумать нельзя... Между тем, руководство НТС, нимало не смущаясь своей провокационной ролью в этих трагедиях, продолжало игру. Более того, рассчитывая, видимо, на чью-то благодарность, они даже афишировали эту роль, заявляя и устно и письменно, что «диссидентов» вообще «создал НТС». А после трагической гибели Галанскова в лагере в 1972 году объявили его тайным членом своего ЦК - редкий цинизм даже и для этих людей».
Эта пространная цитата из книги Буковского как нельзя лучше объясняет шаламовские «мысли вслух»: «Я им (антисоветчикам - М. Г.) нужен мертвецом, вот тогда они развернутся. Они затолкают меня в яму и будут писать петиции в ООН» и «ПЧ (прогрессивное человечество. Так Шаламов иронически именовал либеральную интеллигенцию в СССР - М. Г.) состоит наполовину из дураков, наполовину из стукачей, но дураков нынче мало...». С учетом изложенного выше у нас есть основания полагать, что Шаламов, внимательно следивший за процессом А. Синявского и Ю. Даниэля, не менее тщательно следил за судом над А, Гинзбургом и Ю. Галансковым и мог знать об инкриминируемых им связях с НТС и «Посевом», сведения о которых попали в печать. Элементарный здравый смысл должен был ему подсказать, что регулярное появление «Колымских рассказов» в «Посеве» в любой момент может быть увязано с делом о «Белой книге» по процессу Синявского и Даниеля, где находился и его авторский текст. Единственно правильным решением в такой ситуации было немедленно, жестко и публично отмежеваться от «Посева». Это и произошло в феврале 1972 года.
Вскоре после смерти Шаламова в третьем номере «Посева» за 1982 год была напечатана статья сотрудницы этого издания Ирины Каневской-Хенкиной, где она излагает свою версию появления рукописи «Колымских рассказов» в распоряжении редакции «Посева».
«Сейчас, после смерти Шаламова, я могу рассказать, - пишет Каневская, - что в начале лета 1968 года, приехав в отпуск, я взяла у него чемодан - большой убогий советский фибровый чемодан, туго набитый рукописями. Там были почти полностью «Колымские рассказы». Почти все носили следы авторской правки. Я привезла их в Прагу. Оттуда позвонила в Париж нашему русскому другу, он прислал французского студента, который взял чемодан и беспрепятственно провез его в Париж. Но дальше произошло нечто, мне и по сей день непонятное. Вместо того, чтобы издать рассказы книгой, их переправили в США и начали печатать по капле в русском журнале, тем самым, задержав для читателя настоящее знакомство с Шаламовым на несколько - больше десяти! - лет. После оккупации Чехословакии меня, мужа и еще троих сотрудников журнала «Проблемы мира и социализма», где мы работали, под конвоем отправили из Праги в Москву, как не оценивших «братской помощи» и за «плохое поведение». Наступили нелегкие годы. Связаться с заграницей и четко узнать, что же происходит с рассказами Шаламова, было почти невозможно. Косвенно дошло также очень странное объяснение: рассказы тяжелые, люди не осилят целую книгу.
На Шаламова, ждавшего выхода книги, эта неудача и невероятный успех Солженицына - что теперь скрывать, это было именно так - сильно подействовали. Он не без основания считал, что сделал не меньше. Отчасти это, отчасти прогрессирующая болезнь, страх не успеть и желание видеть хоть что-то напечатанным были, по-моему, причиной того, что он подписал гнусную подсунутую ему бумажку - заявление, что «проблематика «Колымских рассказов» снята жизнью...».
Но нам ли судить его?»
Данная версия, по-видимому, имела популярность, в первую очередь среди советских диссидентов, вплоть до опубликования переписки и дневниковых записей В. Т. Шаламова. Она и сейчас всерьез воспринимается некоторыми исследователями. Вместе с тем, читая статью И. Каневской, нельзя не пройти мимо целого ряда странностей и нестыковок. В первую очередь, странно, что автор, намекая на свою принадлежность к узкому кругу лучших друзей Шаламова, тех, которые могли в любой момент войти к нему в дом, взять и увезти целый чемодан рукописей, сообщает о нем сведения явно недостоверного и апокрифического характера.
«Второй раз его арестовали в 1937 году (до этого отсидел пять лет за троцкизм. Он даже немного гордился тем, что действительно что-то вроде повода было: он организовал группу студентов-литераторов, изучали Троцкого. Жена его, дочь известного писателя, от него отреклась. Шаламов вернулся в Москву лишь через 30 лет. Сожженная жизнью жена, уже старуха, полубезумная, взяла его к себе. Но скоро все превратилось в ад, и Шаламов поселился один в маленькой квартирке на Хорошевском шоссе... Мы часто виделись. Он приходил к нам и к Надежде Яковлевне Мандельштам. Они очень друг друга любили. Потом болезнь резко усилилась. Он стал совсем сторониться людей, появлялся все реже. Последний раз я видела его перед нашим отъездом из Советского Союза, осенью 1973 г. С Даниловского рынка он нес ведро дешевых подмороженных яблок и новый конопляный веник. Почти ничего не слышал. Читал что-то по губам. Сказала ему, что уезжаем. Он снял у меня с пальца кольцо и надел себе на мизинец. На память»*.
На фоне этих сентиментальностей леденящим душу выглядит пассаж Каневской-Хенкиной о том, как Шаламов несколько недель держал в своем холодильнике убитого соседом своего любимого кота, поскольку никак не мог с ним расстаться...
Ниже, в примечаниях, [нелепости в рассказе Каневской я уже отмечал, поэтому не стал перепечатывать примечаний, конвертер их почему-то не взял] мы попытались прокомментировать помеченный знаками вопроса текст, сопоставление которого с доступными биографическими источниками показывает, что Ирина Каневская, имея некоторую информацию о Шаламове, с лихвой дополнила ее продуктами собственного богатого воображения. Ее статья, по всей видимости, имела цель создать впечатление, что писатель, «хранивший в холодильнике кошачий труп», был глубоко болен, невменяем, и был не в состоянии отвечать за свои поступки, - ни за передачу рукописей на Запад «в фибровом чемодане», ни за письмо в «Литгазету». Рядовой же читатель «Посева», по-видимому, не догадывался, что его попросту дурачат. Излишне напоминать, что ни Ирина Каневская, ни ее муж никак не фигурируют в шаламовском архиве среди круга его общения".
Немецкое издание «Колымских рассказов», изданное в Кёльне под заголовком «Artikel 58. Aufzeichungen des Hдftlings Schalanow» («58-я Статья. Воспоминания заключенного Шаланова» (sic!) было опубликовано достаточно авторитетным издательством, специализировавшимся на современной художественной литературе.
Прежде чем рассказать об издательстве, приведем единственное упоминание об этой книге, хранящееся в шаламовском архиве. Осенью 1968 года знакомый В. Т. Шаламова Моисей Наумович Авербах, написал ему письмо, где сообщал о попытке своих переговоров с секретарем объединения «Международная книга», сделанной по просьбе Шаламова. Шаламов просил Авербаха выяснить возможности получения гонорара от некой западногерманской фирмы, которая «издала в ФРГ книгу, не попросив у него согласия и неизвестно каким путем получив рукопись, которую он предлагал только нашим издательствам». Переговоры закончились ничем, поскольку в установленном законом порядке возможность уплаты денег за издание была лишь в том случае, если между автором и издательством имелся предварительный договор. Как видно из этого письма, Шаламов достаточно рано узнал об издании «Колымских рассказов» на немецком языке. Но он, вероятнее всего, не знал, что основатель издательства Фридрих Миддельхауве был известным немецким политиком еще с довоенных времен, позже - одним из основателей «Свободной демократической партии», депутатом Бундестага и одно время министром в правительстве земли Северный Рейн-Вестфалия. Он же был и первым публикатором произведений Генриха Бёлля, которого лично знал еще с 1920-х годов и поддерживал дружеские отношения до конца жизни. Как известно, Г. Бёлль интересовался судьбой и литературным творчеством советских диссидентов. В воспоминаниях Галины Воронской есть эпизод о встрече В. Т. Шаламова с Бёллем в Центральном доме литераторов в Москве. Она сообщает, что Г. Бёлль был знаком с его рассказами, изданными в Германии, чем по ее мнению, В. Т. Шаламов был очень польщен. Позже «Колымские рассказы» из данного издания были переведены и на другие языки, включая французский и африкаанс. Несмотря на все это, нельзя не согласиться с мнением Ульриха Шмида, что кельнское издательство, увлекаясь популярными в то время фактографическими отчетами о ГУЛАГе, не смогло увидеть художественного потенциала «Колымских рассказов», не говоря уже о том, чтобы правильно воспроизвести фамилию автора**. Текст сборника скомпонован из двадцати шести очерков, принадлежащих к циклу собственно «Колымских рассказов». Никаких биографических данных об авторе в книге не приводится, а в качестве послесловия опубликован немецкий перевод параграфов 58-й статьи Уголовного Кодекса СССР, что соответствует названию книги. Публикации предпослан эпиграф, оказавшийся цитатой из фигурирующего в сборнике рассказа «Галстук» («Die Krawatte»). Ниже мы приводим параллельный русско-немецкий текст. Выделенные его части переведены на немецкий язык.
"Das ist eine Wahrheit
besonderer Art, die Wahrheit
der Wirklichkeit. Wie soll
ich sie zu einem Stbck Prosa
der Zukunft machen, zu
etvas Ahnlichem wie die
ErzAhlungen von Saint-
Exuperyi Der Schriftsteller
schreibt in der Sprache jener,
in deren Namen er spricht.
Aber wenn er das Material
zu gut kommt, wird er von
deren, fьr die er schreibt, nicht
verstanden. Er hat sie verraten,
er ist auf die Seite seines
Materials ьbergegangen.
Glaubwьrdigkeit - das wird
die Stдrke der Literatur der
Zukunft sein."
"Это правда особого рода, это правда действительности. Но это не очерк, а рассказ. Как мне сделать его вещью прозы будущего - чем-либо вроде рассказов Сент-Экзюпери, открывшего нам воздух. В прошлом и настоящем для успеха необходимо, чтобы писатель был кем-то вроде иностранца в той стране, о которой он пишет. Чтобы он писал с точки зрения людей, - их интересов, кругозора, - среди которых он вырос и приобрел привычки, вкусы, взгляды. Писатель пишет на языке тех, от имени которых он говорит. И не больше. Если же писатель знает материал слишком хорошо, те, для кого он пишет, не поймут писателя. Писатель изменил, перешел на сторону своего материала. Не надо знать материал слишком. Таковы все писатели прошлого и настоящего, но проза будущего требует другого. Заговорят не писатели, а люди профессии, обладающие писательским даром. И они расскажут только о том, что знают, видели. Достоверность - вот сила литературы будущего."
Любопытно, что весь данный абзац, отражающий теоретические воззрения Шаламова на жанр «новой прозы» был не просто предпослан в виде сокращенного эпиграфа, а изъят из текста рассказа. Единственное рациональное объяснение такой купюры может быть в том, что издатели посчитали необходимым не усложнять публикацию углублением в литературно-философские концепции абсолютно неизвестного им советского автора и не отвлекать тем самым немецкого читателя от приоритетной темы фактографии ГУЛАГа.
История выхода в свет третьего варианта шаламовского «тамиздата первой волны» - сборника «Recits de Kolyma», опубликованного парижским издательством «Les Lettres Nouvelles» в первой половине 1969 года, была два года назад изложена автору этих строк первым переводчиком «Колымских рассказов», автором предисловия к французскому тексту, историком и публицистом, Жан-Жаком Мари, выступавшим тогда под псевдонимом Oliver Simon (Оливье Симон)***. Текст этого сборника содержит двадцать семь рассказов, двадцать три из которых принадлежат к циклу «Артист лопаты» (рассказ «Июнь» фигурирует под заголовком «Война»), три других - к циклу «Левый берег» и один - к «Колымским рассказам». Примечательно, что выборка текстов никак не пересекается с немецким изданием. По свидетельству Жан-Жака Мари, перевод осуществлялся с фотокопий машинописного текста, находившихся в распоряжении директора издательства «Les Lettres Nouvelles», литературоведа и левого политического активиста Мориса Надо (Maurice Nadeau). Хотя тема сталинских лагерей уже была известна во Франции по произведениям Солженицына и Евгении Гинзбург, тогда, в 1968-1969 годах, на фоне подъема студенческого протестного движения и забастовок на фабриках, публикаторы ожидали, что издание текстов неизвестного ранее советского автора, описывающего Колыму, привлечет внимание не только фактами, но и литературным стилем. Кроме того, со слов Жан-Жака Мари, до них дошли сведения об участии В. Т. Шаламова в «левой оппозиции» в 1920-е годы.
Морис Надо, родившийся в 1911 году, до 1945 года был активистом троцкистского движения во Франции, лично общался с Л. Д. Троцким. В годы оккупации - участник антифашистского подполья. После окончания второй мировой войны он сосредоточился на литературной критике и издательской деятельности, сотрудничал с Андре Бретоном и опубликовал «Историю сюрреализма». В дальнейшем, в ходе литературной работы, Морис Надо контактирует с Альбером Камю и Жан-Полем Сартром, получает в 1988 году национальный «Гран-при» по литературе. В телефонном разговоре, состоявшемся в феврале 2008 года, Морис Надо подтвердил автору этих строк факт получения фотокопии текста «Колымских рассказов», уточнив, что произошло это с ведома автора и при получении от Шаламова подтверждения, которое осталось в архивах издательства. Ниже мы приводим текст письменного свидетельства, данного Морисом Надо после упомянутой выше беседы, а к настоящей статье прилагаем факсимильную копию его письма.
"Я опубликовал в «Les Lettres Nouvelles» в 1969 году «Колымские рассказы» Варлама Шаламова после того, как получил микрофильм,переданный мне моей подругой Жанной Леви. С ее слов, она получила пленку у сотрудника французского посольства, который скрыл ее в пакете с продуктами, чтобы провести через границу. Супруги Жанна и Рауль Леви были моими давними друзьями, которые поддерживали отношения с советскими диссидентами.
Сам я поддерживал отношения с Борисом Пастернаком, опубликовал письмо, которое он мне направил, а также имел контакты с Солженицыным и некоторыми другими (Николаем Боковым), тексты которых я также публиковал в «Les Lettres Nouvelles».
Что касается Шаламова, то я имел основания отнестись к материалу с недоверием, опасаясь провокаций ГПУ с учетом предыдущих попыток спецслужб скомпрометировать мою деятельность на посту главного редактора журнала. Я попросил Жанну Леви предоставить мне доказательства 1. существования Шаламова, 2. его желания быть опубликованным во Франции в левом издании. Несколькими месяцами позже эти доказательства были мне предоставлены в виде: 1. фотографии автора - человека с очень изможденным лицом, которая имела дарственную надпись, 2. его согласия быть опубликованным во Франции.
Эти документы стали частью архива Lettres Nouvelles, принадлежащего редактору Рене Жиляру (Rene Juilliard).
У меня не было ни желания, ни средств, чтобы опубликовать весь сфотографированный текст. Я проконсультировался с двумя друзьями,переводчиками-русистами, которые осуществили отбор текстов, опубликованных мной под названием «Колымские рассказы».
Хочу добавить, что сведения обо мне можно получить из «Советской энциклопедии», где я фигурирую как «враг СССР», «слуга капитала» и «опасный троцкист».
Морис Надо"
[Параллельно переводу в статье Головизнина воспроизводится французский оригинал письма]
В дополнение мы приводим биографические сведения о Шаламове, опубликованные в сборнике «Rеcits de Kolyma» и русский перевод предисловия, обращенного к французскому читателю [цитируется по оригинальному изданию].
«Родившийся в 1907 году, Шаламов провел 20 лет своей жизни в концентрационных лагерях в СССР. Сборник, который мы публикуем, содержит рассказы из трех циклов, которые распространялись на родине только в форме перепечатанных копий. Все они пересказывают опыт 17 лет лагерей, где он жил на золотых приисках Колымы и Магадана. Сразу же напрашивается сравнение со свидетельствами Солженицына и Евгении Гинзбург, тем более что последняя отбывала срок в тех же местах, что и Шаламов. Точка зрения Шаламова на лагерь радикально пессимистична. В то время как у Солженицына и Евгении Гинзбург человек борется за то, чтобы защищать свое человеческое достоинство и чаще всего достигает успеха в этом, у Шаламова лагерь неуклонно разрушает человеческую сущность, низводит человека до уровня животного, убивает его достоинство. Тон рассказов - это просто констатация: ни прилагательных, ни взлетов, ни лиризма. Фраза как частое и неглубокое дыхание узника. Только бесконечное разнообразие жертв разбивает единообразие этого абсурдного и жестокого мира. Целое общество, дробившееся в мире лагерей, проходит перед нашими глазам».
«Варлам Шаламов, советский поэт и прозаик, родился в Вологде в 1907 году, впервые был арестован в 1929 году и осужден на три года концентрационного лагеря. Арестованный второй раз в 1937 году, он провел семнадцать лет своей жизни в лагерях Колымы. После своего возвращения в Москву, он публикует в 1957 году первый цикл своих «Стихов Севера»; в 1961 и в 1964 годах выходят два тонких буклета его стихов, которые вызвали, в частности, восхищение Пастернака. Его проза до сих пор не издана, хотя, впрочем, она известна советскому читателю, который возводит Шаламова в ранг наилучших писателей современности, наряду с Солженицыным. По причинам, которые легко понять, мы берем на себя ответственность только за настоящее издания».
[ За этой биографической справкой в статье следует текст предисловия, написанного Оливье Симоном (Жан-Жаком Мари) ]
Любое однозначное заключение оставит у читателя ощущение неполноты и недостаточной убедительности. Думается, только обнаружение упомянутой Морисом Надо фотографии Шаламова с письменным согласием на публикацию (если таковое произойдет) могло бы расставить все точки над «i» в непростом вопросе происхождения первых зарубежных изданий шаламовской прозы. Вместе с тем, после знакомства с изложенной Морисом Надо версией появления первого французского издания «Колымских рассказов», мы сочли возможным представить ее на суд читателя лишь в сопоставлении: 1) с доступными нам сведениями о других, современных ему изданиях прозы Шаламова и 2) со свидетельствами лиц, имевших к ним прямое или косвенное отношение. Сравнение дает нам возможность утверждать, что в распоряжении французских издателей имелись не только тексты, но намного более полные и точные сведения о биографии В. Т. Шаламова, и о характеристике его творчестве, что нельзя сказать о «Посеве» или «Middelhauve Verlag».
Сорок лет назад эти близкие к аутентичным данные могли исходить, по меньшей мере, от лиц, действительно близко знавших и пользующихся доверием писателя. Что касается принципиальной позиции Шаламова о невозможности или, наоборот, целесообразности знакомить зарубежного читателя с реалиями сталинизма, сколь ужасными они бы ни были, то по субъективному мнению автора этих строк, «Письмо старому другу» более адекватно отражает эту принципиальную позицию, нежели «Письмо в «Литературную газету».
2010
* Ирина Каневская-Хенкина, а особенно ее муж Кирилл Хенкин были достаточно известными в определенных кругах. Кирилл Хенкин, сын эмигрантов первой волны, в предвоенные годы был бойцом испанских интербригад, потом работал в Париже в качестве агента ИНО НКВД под непосредственным руководством мужа Марины Цветаевой Сергея Эфрона. Его мать, Елизавета Алексеевна Хенкина, подруга Марины Цветаевой, по-видимому, также была агентом НКВД. Именно к ней обращалась Ариадна Эфрон во время хлопот о реабилитации отца, так как, по ее словам, Е. А. Хенкина «в то время сама принимала участие в нашей работе за границей» (Литературная газета. №47. 21 ноября 1990 года). В годы войны Кирилл Хенкин в СССР служил в войсках НКВД, где близко познакомился с Рудольфом Абелем - будущим легендарным разведчиком. После войны он получил работу во французской редакции Иновещания Московского Радио. Работал в АПН, а позднее - в журнале «Проблемы мира и социализма» до 1968 года. За участие в антисоветской демонстрации Кирилл и его жена, Ирина Каневская, были высланы из Праги в том же году. В начале 1970-х годов Хенкин готовится к отъезду на Запад. Получив отказ, разворачивает активную «выездную» деятельность - помогает Андрею Дмитриевичу Сахарову с переводом его выступлений на английский и французский (реже - испанский) языки, пишет в «Хронику текущих событий» и распространяет ее, встречается с активистами Алии и западными политиками. Вскоре переезжает в Мюнхен и работает политическим комментатором Радио «Свобода». Ирина Каневская также работает на Радио «Свобода» вплоть до переезда радиостанции в Прагу. В последние годы до своей смерти в Мюнхене в 2008 году Кирилл Хенкин написал несколько книг, пользовался репутацией респектабельного писателя и эксперта по делам разведок. Неоднократно выступал в различных российских СМИ. Подробнее см. «Памяти Кирилла Хенкина» URL: http://www.svobodanews.ru/content/transcript/458219.html
** В сборнике есть и немало других бросающихся в глаза неточностей в оформлении. Так, карта СССР, представленная на форзаце, включает в себя территорию Монголии. На ней же, наряду с Уральскими горами, изображены не существующие "Колымские горы"
*** Вторая переводчица Katia Kerel, политический активист и преподаватель русского языка в одном из университетов севера Франции, скончалась в 1980-е годы
_________
Опубликовано в четвертом выпуске Шаламовского сборника, 2011. Примечания в квадратных скобках мои.
Смотреть фотографии страниц статьи в формате jpg, ZIP-архив с файлами, 18 МБ
По теме см. "Колымские рассказы" в журнале Les Lettres nouvelles, Париж, 1968
Впервые «Колымские рассказы» Шаламова были разрозненно изданы за рубежом в русскоязычных эмигрантских изданиях. С 1966 года «Новый журнал» (США), «Посев» (Западная Германия), а также близкий к «Посеву» альманах «Грани» регулярно публиковали шаламовские тексты по нескольку рассказов в год на протяжении двадцати лет. В 1967-1969 годах «Колымские рассказы» впервые переводятся на иностранные языки и выходят в виде отдельных сборников сначала в Германии, в издательстве «Friedrich Middelhauve Verlag» а потом, в 1969 году, во Франции.
Там сборник «Колымских рассказов» (под аутентичным названием) был издан издательством «Les Lettres Nouvelles» и, чуть позже, независимо от него, издательство «Gallimard» выпустило в свет французскую версию немецкого издания 1967 года.
В последнем случае с немецкого оригинала был не только осуществлен перевод текста на французский язык, но и заимствовано искажение фамилии автора - Шаланов. Далее наступило длительное затишье, новые переводы и издания «Колымских рассказов» в Европе возобновились только во второй половине 1970-х годов, то есть уже в другую эпоху.
Очевидно, что по мере того, как шаламовская проза с перестроечных времен стала все больше находить дорогу к отечественным читателям и исследователям, интерес к теме «Шаламов на Западе» также стал возрастать и в России, и за ее пределами. Дискуссии вокруг первых зарубежных публикаций «Колымских рассказов» ведутся в основном в двух аспектах: 1) проблематика восприятия зарубежным читателем шаламовской прозы и 2) обстоятельства, которые сделали публикацию этой прозы возможной. Второй аспект, которому и посвящена настоящая статья, интересен не столько сам по себе (очевидно, что ходившие в СССР в «самиздате» «Колымские рассказы» рано или поздно попали бы к мировому читателю «минуя официальные каналы»), но как часть социально-политической реальности конца 1960-х годов. Тогда антисталинизм и «хрущевская оттепель» в СССР резко пошли на спад, а в Европе напротив, нарастали левые и революционные настроения. 1968 год, год массовых студенческих демонстраций в Париже и год подавления «Пражской весны», стал кульминаций обеих этих тенденций. Политическая обстановка в Европе обострилась. Брожение умов в компартиях «Восточного блока» обострило также интерес к сталинизму. В связи с этим, факт первых в мире публикаций «Колымских рассказов» именно в эти годы, на наш взгляд, случайностью не являлся.
Не менее интересен и биографический аспект, то есть отношение самого Шаламова к «тамиздату» «Колымских рассказов». В отличие от Солженицына или Евгении Гинзбург, которые вполне сознательно передавали свои воспоминания зарубежным издательствам, даже если для последующих публикаций требовалась существенная доработка, отношение Шаламова к «тамиздату» было по меньшей мере неоднозначным и даже негативным, если судить по дневниковым записям писателя и по его известному письму в «Литературную газету» от 15 февраля 1972 года (опубликовано 23 февраля). В письме В. Т. Шаламов абсолютно категорично декларировал:
«Считаю необходимым заявить, что я никогда не вступал в сотрудничество с антисоветскими журналами «Посев» или «Новый журнал», а также и с другими зарубежными изданиями, ведущими постыдную антисоветскую деятельность...
Подлый способ публикации, применяемый редакцией этих зловонных журнальчиков - по рассказу-два в номере - имеет целью создать у читателя впечатление, что я - их постоянный сотрудник. Эта омерзительная змеиная практика господ из «Посева» и «Нового журнала» требует бича, клейма».
Объясняя мотивы написания этого письма, Шаламов подчеркивал:
«Я никогда не давал своих рассказов за границу по тысяче причин. Первое - другая история, второе - полное равнодушие к судьбе. Третье - безнадежность перевода и, вообще, все - в границах языка. <...> Главный смысл моего письма в «Литературную газету» в том, что я не желаю сотрудничать с эмигрантами и зарубежными благодетелями ни за какие коврижки, не желаю искать зарубежной популярности, не желаю, чтобы иностранцы ставили мне баллы за поведение. Для писателя, особенно поэта, чья работа вся в языке, внутри языка, этот вопрос не может решаться иначе».
О письме Шаламова в «Литературную газету» и мотивах его написания уже опубликовано достаточно много, что позволяет не делать его предметом детального разбора в рамках данной статьи. Литературоведы трактуют негативное отношение Шаламова к первым (хаотичным и случайным] публикациям «Колымских рассказов» невозможностью контроля за реализацией авторской концепции. Историки (и автор этих строк полностью с ними согласен), указывают на глубокий идейный антагонизм Шаламова по отношению и к белой эмиграции, и к либерализирующемуся диссидентскому движению, которое чем дальше, тем больше становилось активным фигурантом «холодной войны». Все это так, тем не менее, на наш взгляд примечательно, что, пытаясь абсолютно отмежеваться от причастности к передаче рукописей за рубеж, при всей категоричности протеста против появления своих текстов в «Новом журнале» и «Посеве», Шаламов, ни в данном письме, ни позже, ни словом не обмолвился об издании сборников переводов «Колымских рассказов» в Германии и Франции, которое было по сути дела синхронным с «посевовскими» публикациями. Это можно объяснить тем, что помимо литературно-философских и идеологических причин появление письма в «Литературную газету» имело и более конкретные и, вероятно, важнейшие, политические основания. Их мы постараемся раскрыть ниже.
«Ползучая ресталинизация» конца 1960-х годов не замедлила реализоваться в виде рецидива политических процессов. Суд над А. Синявским и Ю. Даниэлем, чья «вина» состояла в том, что, переправляя свои произведения на Запад, они шли значительно дальше официально разрешенной критики сталинской и постсталинской системы, всколыхнул общественность и в СССР, и за его пределами.
В. Т. Шаламов, как оказалось впоследствии, также не счел возможным остаться в стороне. Так называемое «Письмо старому другу», автором которого он являлся, не только ходило в «самиздате», но и вошло в «Белую книгу» о «процессе Синявского-Даниэля», переведенную на европейские языки и изданную на Западе. В «Письме старому другу» Шаламов, хотя вполне определенно высказывает свое позитивное отношение к распространению за рубежом правды о происходящем в СССР, правды о сталинизме:
«Многие из соотечественников наших говорят: «Не нужно рассказывать иностранцу истину о России, следует скрывать от них язвы отечества». Эти слова, по нашему мнению, совершенно противны и здравой логике, и личному достоинству, и отчизнолюбию, истинно просвещенному. Не говоря уже о глубоком отвращении, внушаемом всякой ложью каждому человеку честному и благородному, надо быть ему наделену необъятной порцией самонадеянности, чтобы вообразить себе возможность всех обмануть. Люди, желающие скрывать и утаивать язвы, похожи на опасных больных, которые предпочли бы страдать и умирать скорее, чем призвать на помощь искусного врача, который бы их исцелил и возвратил бы им обновленные свежие силы. Для России этот врач - гласность!».
Есть свидетельства, что В. Т. Шаламов встречался с Александром Гинзбургом, одним из создателей «Белой книги», обсуждал вопрос ее публикации, и, отдавая отчет о возможной уголовной ответственности за такое творчество, дал согласие на включение в нее своего текста. Судебный процесс над составителями «Белой книги» А. Гинзбургом и Ю. Галансковым состоялся в 1968 году при закрытых дверях. Одной из причин закрытости суда было предъявленное подсудимым обвинение о связях с антисоветской белоэмигрантской организацией НТС (Народно-трудовой союз российских солидаристов). Владимир Буковский, участник петиционной кампании в защиту А. Гинзбурга и Ю. Галанскова, впоследствии политзаключенный, в своей книге «Психиатрический ГУЛАГ» уделяет достаточно много места как самому процессу, так и роли НТС и его «рупора», «Посева», в этом деле. В. Буковский, в частности, пишет:
«...НТС - Народно-трудовой союз российских солидаристов, связь с которым КГБ пыталось всеми правдами и неправдами «пришить» буквально каждому. Изъятие на обыске даже самой невинной книги, изданной "Посевом", могло оказаться достаточным для такого обвинения. По крайней мере, этот факт непременно был бы размазан в печати, как если бы только из-за того вас и посадили. И как было от этого отвертеться, если почти до середины 70-х других русских издательств на Западе практически не существовало? Рукопись, переданная за границу даже через случайного туриста, непременно попадала в НТС.
Созданный в 1930 году в Югославии профашистски настроенной эмигрантской молодежью, в годы войны он сотрудничал с немцами (через Абвер)... После войны в числе прочего имущества НТС достался американцам и англичанам, и в разгар «холодной войны» вплоть до смерти Сталина использовался для засылки разведгрупп в СССР, вербовки агентуры и сбора информации.
Уже тогда ряд провалов их групп заставил многих подозревать инфильтрацию КГБ на самом высоком уровне. В результате к 1955 году произошел раскол, практически уничтоживший организацию. К нашему времени оставшиеся две-три сотни членов влачили жалкое существование, искусственно поддерживаемые и КГБ, и ЦРУ в качестве организации-двойного агента... В начале, в 60-х, не знали всего этого и мы. Зато в КГБ отлично ведали, что творят. Там прекрасно понимали, что никакого отношения к НТС мы иметь не можем хотя бы уж потому, что по своей сути были совершенной ему противоположностью. Если НТС был организацией сугубо подпольной, централизованной да к тому же ставящей своей задачей вооруженную борьбу с советским режимом, призывающей к революции, наша позиция была подчеркнуто открытой, ненасильственной, даже легалистской, а от создания организации или даже организационных структур мы принципиально отказывались. Но в том-то, видимо, и была, с точки зрения КГБ, ценность идеи „связать" нас с НТС: лучшей компрометации и придумать нельзя... Между тем, руководство НТС, нимало не смущаясь своей провокационной ролью в этих трагедиях, продолжало игру. Более того, рассчитывая, видимо, на чью-то благодарность, они даже афишировали эту роль, заявляя и устно и письменно, что «диссидентов» вообще «создал НТС». А после трагической гибели Галанскова в лагере в 1972 году объявили его тайным членом своего ЦК - редкий цинизм даже и для этих людей».
Эта пространная цитата из книги Буковского как нельзя лучше объясняет шаламовские «мысли вслух»: «Я им (антисоветчикам - М. Г.) нужен мертвецом, вот тогда они развернутся. Они затолкают меня в яму и будут писать петиции в ООН» и «ПЧ (прогрессивное человечество. Так Шаламов иронически именовал либеральную интеллигенцию в СССР - М. Г.) состоит наполовину из дураков, наполовину из стукачей, но дураков нынче мало...». С учетом изложенного выше у нас есть основания полагать, что Шаламов, внимательно следивший за процессом А. Синявского и Ю. Даниэля, не менее тщательно следил за судом над А, Гинзбургом и Ю. Галансковым и мог знать об инкриминируемых им связях с НТС и «Посевом», сведения о которых попали в печать. Элементарный здравый смысл должен был ему подсказать, что регулярное появление «Колымских рассказов» в «Посеве» в любой момент может быть увязано с делом о «Белой книге» по процессу Синявского и Даниеля, где находился и его авторский текст. Единственно правильным решением в такой ситуации было немедленно, жестко и публично отмежеваться от «Посева». Это и произошло в феврале 1972 года.
Вскоре после смерти Шаламова в третьем номере «Посева» за 1982 год была напечатана статья сотрудницы этого издания Ирины Каневской-Хенкиной, где она излагает свою версию появления рукописи «Колымских рассказов» в распоряжении редакции «Посева».
«Сейчас, после смерти Шаламова, я могу рассказать, - пишет Каневская, - что в начале лета 1968 года, приехав в отпуск, я взяла у него чемодан - большой убогий советский фибровый чемодан, туго набитый рукописями. Там были почти полностью «Колымские рассказы». Почти все носили следы авторской правки. Я привезла их в Прагу. Оттуда позвонила в Париж нашему русскому другу, он прислал французского студента, который взял чемодан и беспрепятственно провез его в Париж. Но дальше произошло нечто, мне и по сей день непонятное. Вместо того, чтобы издать рассказы книгой, их переправили в США и начали печатать по капле в русском журнале, тем самым, задержав для читателя настоящее знакомство с Шаламовым на несколько - больше десяти! - лет. После оккупации Чехословакии меня, мужа и еще троих сотрудников журнала «Проблемы мира и социализма», где мы работали, под конвоем отправили из Праги в Москву, как не оценивших «братской помощи» и за «плохое поведение». Наступили нелегкие годы. Связаться с заграницей и четко узнать, что же происходит с рассказами Шаламова, было почти невозможно. Косвенно дошло также очень странное объяснение: рассказы тяжелые, люди не осилят целую книгу.
На Шаламова, ждавшего выхода книги, эта неудача и невероятный успех Солженицына - что теперь скрывать, это было именно так - сильно подействовали. Он не без основания считал, что сделал не меньше. Отчасти это, отчасти прогрессирующая болезнь, страх не успеть и желание видеть хоть что-то напечатанным были, по-моему, причиной того, что он подписал гнусную подсунутую ему бумажку - заявление, что «проблематика «Колымских рассказов» снята жизнью...».
Но нам ли судить его?»
Данная версия, по-видимому, имела популярность, в первую очередь среди советских диссидентов, вплоть до опубликования переписки и дневниковых записей В. Т. Шаламова. Она и сейчас всерьез воспринимается некоторыми исследователями. Вместе с тем, читая статью И. Каневской, нельзя не пройти мимо целого ряда странностей и нестыковок. В первую очередь, странно, что автор, намекая на свою принадлежность к узкому кругу лучших друзей Шаламова, тех, которые могли в любой момент войти к нему в дом, взять и увезти целый чемодан рукописей, сообщает о нем сведения явно недостоверного и апокрифического характера.
«Второй раз его арестовали в 1937 году (до этого отсидел пять лет за троцкизм. Он даже немного гордился тем, что действительно что-то вроде повода было: он организовал группу студентов-литераторов, изучали Троцкого. Жена его, дочь известного писателя, от него отреклась. Шаламов вернулся в Москву лишь через 30 лет. Сожженная жизнью жена, уже старуха, полубезумная, взяла его к себе. Но скоро все превратилось в ад, и Шаламов поселился один в маленькой квартирке на Хорошевском шоссе... Мы часто виделись. Он приходил к нам и к Надежде Яковлевне Мандельштам. Они очень друг друга любили. Потом болезнь резко усилилась. Он стал совсем сторониться людей, появлялся все реже. Последний раз я видела его перед нашим отъездом из Советского Союза, осенью 1973 г. С Даниловского рынка он нес ведро дешевых подмороженных яблок и новый конопляный веник. Почти ничего не слышал. Читал что-то по губам. Сказала ему, что уезжаем. Он снял у меня с пальца кольцо и надел себе на мизинец. На память»*.
На фоне этих сентиментальностей леденящим душу выглядит пассаж Каневской-Хенкиной о том, как Шаламов несколько недель держал в своем холодильнике убитого соседом своего любимого кота, поскольку никак не мог с ним расстаться...
Ниже, в примечаниях, [нелепости в рассказе Каневской я уже отмечал, поэтому не стал перепечатывать примечаний, конвертер их почему-то не взял] мы попытались прокомментировать помеченный знаками вопроса текст, сопоставление которого с доступными биографическими источниками показывает, что Ирина Каневская, имея некоторую информацию о Шаламове, с лихвой дополнила ее продуктами собственного богатого воображения. Ее статья, по всей видимости, имела цель создать впечатление, что писатель, «хранивший в холодильнике кошачий труп», был глубоко болен, невменяем, и был не в состоянии отвечать за свои поступки, - ни за передачу рукописей на Запад «в фибровом чемодане», ни за письмо в «Литгазету». Рядовой же читатель «Посева», по-видимому, не догадывался, что его попросту дурачат. Излишне напоминать, что ни Ирина Каневская, ни ее муж никак не фигурируют в шаламовском архиве среди круга его общения".
Немецкое издание «Колымских рассказов», изданное в Кёльне под заголовком «Artikel 58. Aufzeichungen des Hдftlings Schalanow» («58-я Статья. Воспоминания заключенного Шаланова» (sic!) было опубликовано достаточно авторитетным издательством, специализировавшимся на современной художественной литературе.
Прежде чем рассказать об издательстве, приведем единственное упоминание об этой книге, хранящееся в шаламовском архиве. Осенью 1968 года знакомый В. Т. Шаламова Моисей Наумович Авербах, написал ему письмо, где сообщал о попытке своих переговоров с секретарем объединения «Международная книга», сделанной по просьбе Шаламова. Шаламов просил Авербаха выяснить возможности получения гонорара от некой западногерманской фирмы, которая «издала в ФРГ книгу, не попросив у него согласия и неизвестно каким путем получив рукопись, которую он предлагал только нашим издательствам». Переговоры закончились ничем, поскольку в установленном законом порядке возможность уплаты денег за издание была лишь в том случае, если между автором и издательством имелся предварительный договор. Как видно из этого письма, Шаламов достаточно рано узнал об издании «Колымских рассказов» на немецком языке. Но он, вероятнее всего, не знал, что основатель издательства Фридрих Миддельхауве был известным немецким политиком еще с довоенных времен, позже - одним из основателей «Свободной демократической партии», депутатом Бундестага и одно время министром в правительстве земли Северный Рейн-Вестфалия. Он же был и первым публикатором произведений Генриха Бёлля, которого лично знал еще с 1920-х годов и поддерживал дружеские отношения до конца жизни. Как известно, Г. Бёлль интересовался судьбой и литературным творчеством советских диссидентов. В воспоминаниях Галины Воронской есть эпизод о встрече В. Т. Шаламова с Бёллем в Центральном доме литераторов в Москве. Она сообщает, что Г. Бёлль был знаком с его рассказами, изданными в Германии, чем по ее мнению, В. Т. Шаламов был очень польщен. Позже «Колымские рассказы» из данного издания были переведены и на другие языки, включая французский и африкаанс. Несмотря на все это, нельзя не согласиться с мнением Ульриха Шмида, что кельнское издательство, увлекаясь популярными в то время фактографическими отчетами о ГУЛАГе, не смогло увидеть художественного потенциала «Колымских рассказов», не говоря уже о том, чтобы правильно воспроизвести фамилию автора**. Текст сборника скомпонован из двадцати шести очерков, принадлежащих к циклу собственно «Колымских рассказов». Никаких биографических данных об авторе в книге не приводится, а в качестве послесловия опубликован немецкий перевод параграфов 58-й статьи Уголовного Кодекса СССР, что соответствует названию книги. Публикации предпослан эпиграф, оказавшийся цитатой из фигурирующего в сборнике рассказа «Галстук» («Die Krawatte»). Ниже мы приводим параллельный русско-немецкий текст. Выделенные его части переведены на немецкий язык.
"Das ist eine Wahrheit
besonderer Art, die Wahrheit
der Wirklichkeit. Wie soll
ich sie zu einem Stbck Prosa
der Zukunft machen, zu
etvas Ahnlichem wie die
ErzAhlungen von Saint-
Exuperyi Der Schriftsteller
schreibt in der Sprache jener,
in deren Namen er spricht.
Aber wenn er das Material
zu gut kommt, wird er von
deren, fьr die er schreibt, nicht
verstanden. Er hat sie verraten,
er ist auf die Seite seines
Materials ьbergegangen.
Glaubwьrdigkeit - das wird
die Stдrke der Literatur der
Zukunft sein."
"Это правда особого рода, это правда действительности. Но это не очерк, а рассказ. Как мне сделать его вещью прозы будущего - чем-либо вроде рассказов Сент-Экзюпери, открывшего нам воздух. В прошлом и настоящем для успеха необходимо, чтобы писатель был кем-то вроде иностранца в той стране, о которой он пишет. Чтобы он писал с точки зрения людей, - их интересов, кругозора, - среди которых он вырос и приобрел привычки, вкусы, взгляды. Писатель пишет на языке тех, от имени которых он говорит. И не больше. Если же писатель знает материал слишком хорошо, те, для кого он пишет, не поймут писателя. Писатель изменил, перешел на сторону своего материала. Не надо знать материал слишком. Таковы все писатели прошлого и настоящего, но проза будущего требует другого. Заговорят не писатели, а люди профессии, обладающие писательским даром. И они расскажут только о том, что знают, видели. Достоверность - вот сила литературы будущего."
Любопытно, что весь данный абзац, отражающий теоретические воззрения Шаламова на жанр «новой прозы» был не просто предпослан в виде сокращенного эпиграфа, а изъят из текста рассказа. Единственное рациональное объяснение такой купюры может быть в том, что издатели посчитали необходимым не усложнять публикацию углублением в литературно-философские концепции абсолютно неизвестного им советского автора и не отвлекать тем самым немецкого читателя от приоритетной темы фактографии ГУЛАГа.
История выхода в свет третьего варианта шаламовского «тамиздата первой волны» - сборника «Recits de Kolyma», опубликованного парижским издательством «Les Lettres Nouvelles» в первой половине 1969 года, была два года назад изложена автору этих строк первым переводчиком «Колымских рассказов», автором предисловия к французскому тексту, историком и публицистом, Жан-Жаком Мари, выступавшим тогда под псевдонимом Oliver Simon (Оливье Симон)***. Текст этого сборника содержит двадцать семь рассказов, двадцать три из которых принадлежат к циклу «Артист лопаты» (рассказ «Июнь» фигурирует под заголовком «Война»), три других - к циклу «Левый берег» и один - к «Колымским рассказам». Примечательно, что выборка текстов никак не пересекается с немецким изданием. По свидетельству Жан-Жака Мари, перевод осуществлялся с фотокопий машинописного текста, находившихся в распоряжении директора издательства «Les Lettres Nouvelles», литературоведа и левого политического активиста Мориса Надо (Maurice Nadeau). Хотя тема сталинских лагерей уже была известна во Франции по произведениям Солженицына и Евгении Гинзбург, тогда, в 1968-1969 годах, на фоне подъема студенческого протестного движения и забастовок на фабриках, публикаторы ожидали, что издание текстов неизвестного ранее советского автора, описывающего Колыму, привлечет внимание не только фактами, но и литературным стилем. Кроме того, со слов Жан-Жака Мари, до них дошли сведения об участии В. Т. Шаламова в «левой оппозиции» в 1920-е годы.
Морис Надо, родившийся в 1911 году, до 1945 года был активистом троцкистского движения во Франции, лично общался с Л. Д. Троцким. В годы оккупации - участник антифашистского подполья. После окончания второй мировой войны он сосредоточился на литературной критике и издательской деятельности, сотрудничал с Андре Бретоном и опубликовал «Историю сюрреализма». В дальнейшем, в ходе литературной работы, Морис Надо контактирует с Альбером Камю и Жан-Полем Сартром, получает в 1988 году национальный «Гран-при» по литературе. В телефонном разговоре, состоявшемся в феврале 2008 года, Морис Надо подтвердил автору этих строк факт получения фотокопии текста «Колымских рассказов», уточнив, что произошло это с ведома автора и при получении от Шаламова подтверждения, которое осталось в архивах издательства. Ниже мы приводим текст письменного свидетельства, данного Морисом Надо после упомянутой выше беседы, а к настоящей статье прилагаем факсимильную копию его письма.
"Я опубликовал в «Les Lettres Nouvelles» в 1969 году «Колымские рассказы» Варлама Шаламова после того, как получил микрофильм,переданный мне моей подругой Жанной Леви. С ее слов, она получила пленку у сотрудника французского посольства, который скрыл ее в пакете с продуктами, чтобы провести через границу. Супруги Жанна и Рауль Леви были моими давними друзьями, которые поддерживали отношения с советскими диссидентами.
Сам я поддерживал отношения с Борисом Пастернаком, опубликовал письмо, которое он мне направил, а также имел контакты с Солженицыным и некоторыми другими (Николаем Боковым), тексты которых я также публиковал в «Les Lettres Nouvelles».
Что касается Шаламова, то я имел основания отнестись к материалу с недоверием, опасаясь провокаций ГПУ с учетом предыдущих попыток спецслужб скомпрометировать мою деятельность на посту главного редактора журнала. Я попросил Жанну Леви предоставить мне доказательства 1. существования Шаламова, 2. его желания быть опубликованным во Франции в левом издании. Несколькими месяцами позже эти доказательства были мне предоставлены в виде: 1. фотографии автора - человека с очень изможденным лицом, которая имела дарственную надпись, 2. его согласия быть опубликованным во Франции.
Эти документы стали частью архива Lettres Nouvelles, принадлежащего редактору Рене Жиляру (Rene Juilliard).
У меня не было ни желания, ни средств, чтобы опубликовать весь сфотографированный текст. Я проконсультировался с двумя друзьями,переводчиками-русистами, которые осуществили отбор текстов, опубликованных мной под названием «Колымские рассказы».
Хочу добавить, что сведения обо мне можно получить из «Советской энциклопедии», где я фигурирую как «враг СССР», «слуга капитала» и «опасный троцкист».
Морис Надо"
[Параллельно переводу в статье Головизнина воспроизводится французский оригинал письма]
В дополнение мы приводим биографические сведения о Шаламове, опубликованные в сборнике «Rеcits de Kolyma» и русский перевод предисловия, обращенного к французскому читателю [цитируется по оригинальному изданию].
«Родившийся в 1907 году, Шаламов провел 20 лет своей жизни в концентрационных лагерях в СССР. Сборник, который мы публикуем, содержит рассказы из трех циклов, которые распространялись на родине только в форме перепечатанных копий. Все они пересказывают опыт 17 лет лагерей, где он жил на золотых приисках Колымы и Магадана. Сразу же напрашивается сравнение со свидетельствами Солженицына и Евгении Гинзбург, тем более что последняя отбывала срок в тех же местах, что и Шаламов. Точка зрения Шаламова на лагерь радикально пессимистична. В то время как у Солженицына и Евгении Гинзбург человек борется за то, чтобы защищать свое человеческое достоинство и чаще всего достигает успеха в этом, у Шаламова лагерь неуклонно разрушает человеческую сущность, низводит человека до уровня животного, убивает его достоинство. Тон рассказов - это просто констатация: ни прилагательных, ни взлетов, ни лиризма. Фраза как частое и неглубокое дыхание узника. Только бесконечное разнообразие жертв разбивает единообразие этого абсурдного и жестокого мира. Целое общество, дробившееся в мире лагерей, проходит перед нашими глазам».
«Варлам Шаламов, советский поэт и прозаик, родился в Вологде в 1907 году, впервые был арестован в 1929 году и осужден на три года концентрационного лагеря. Арестованный второй раз в 1937 году, он провел семнадцать лет своей жизни в лагерях Колымы. После своего возвращения в Москву, он публикует в 1957 году первый цикл своих «Стихов Севера»; в 1961 и в 1964 годах выходят два тонких буклета его стихов, которые вызвали, в частности, восхищение Пастернака. Его проза до сих пор не издана, хотя, впрочем, она известна советскому читателю, который возводит Шаламова в ранг наилучших писателей современности, наряду с Солженицыным. По причинам, которые легко понять, мы берем на себя ответственность только за настоящее издания».
[ За этой биографической справкой в статье следует текст предисловия, написанного Оливье Симоном (Жан-Жаком Мари) ]
Любое однозначное заключение оставит у читателя ощущение неполноты и недостаточной убедительности. Думается, только обнаружение упомянутой Морисом Надо фотографии Шаламова с письменным согласием на публикацию (если таковое произойдет) могло бы расставить все точки над «i» в непростом вопросе происхождения первых зарубежных изданий шаламовской прозы. Вместе с тем, после знакомства с изложенной Морисом Надо версией появления первого французского издания «Колымских рассказов», мы сочли возможным представить ее на суд читателя лишь в сопоставлении: 1) с доступными нам сведениями о других, современных ему изданиях прозы Шаламова и 2) со свидетельствами лиц, имевших к ним прямое или косвенное отношение. Сравнение дает нам возможность утверждать, что в распоряжении французских издателей имелись не только тексты, но намного более полные и точные сведения о биографии В. Т. Шаламова, и о характеристике его творчестве, что нельзя сказать о «Посеве» или «Middelhauve Verlag».
Сорок лет назад эти близкие к аутентичным данные могли исходить, по меньшей мере, от лиц, действительно близко знавших и пользующихся доверием писателя. Что касается принципиальной позиции Шаламова о невозможности или, наоборот, целесообразности знакомить зарубежного читателя с реалиями сталинизма, сколь ужасными они бы ни были, то по субъективному мнению автора этих строк, «Письмо старому другу» более адекватно отражает эту принципиальную позицию, нежели «Письмо в «Литературную газету».
2010
* Ирина Каневская-Хенкина, а особенно ее муж Кирилл Хенкин были достаточно известными в определенных кругах. Кирилл Хенкин, сын эмигрантов первой волны, в предвоенные годы был бойцом испанских интербригад, потом работал в Париже в качестве агента ИНО НКВД под непосредственным руководством мужа Марины Цветаевой Сергея Эфрона. Его мать, Елизавета Алексеевна Хенкина, подруга Марины Цветаевой, по-видимому, также была агентом НКВД. Именно к ней обращалась Ариадна Эфрон во время хлопот о реабилитации отца, так как, по ее словам, Е. А. Хенкина «в то время сама принимала участие в нашей работе за границей» (Литературная газета. №47. 21 ноября 1990 года). В годы войны Кирилл Хенкин в СССР служил в войсках НКВД, где близко познакомился с Рудольфом Абелем - будущим легендарным разведчиком. После войны он получил работу во французской редакции Иновещания Московского Радио. Работал в АПН, а позднее - в журнале «Проблемы мира и социализма» до 1968 года. За участие в антисоветской демонстрации Кирилл и его жена, Ирина Каневская, были высланы из Праги в том же году. В начале 1970-х годов Хенкин готовится к отъезду на Запад. Получив отказ, разворачивает активную «выездную» деятельность - помогает Андрею Дмитриевичу Сахарову с переводом его выступлений на английский и французский (реже - испанский) языки, пишет в «Хронику текущих событий» и распространяет ее, встречается с активистами Алии и западными политиками. Вскоре переезжает в Мюнхен и работает политическим комментатором Радио «Свобода». Ирина Каневская также работает на Радио «Свобода» вплоть до переезда радиостанции в Прагу. В последние годы до своей смерти в Мюнхене в 2008 году Кирилл Хенкин написал несколько книг, пользовался репутацией респектабельного писателя и эксперта по делам разведок. Неоднократно выступал в различных российских СМИ. Подробнее см. «Памяти Кирилла Хенкина» URL: http://www.svobodanews.ru/content/transcript/458219.html
** В сборнике есть и немало других бросающихся в глаза неточностей в оформлении. Так, карта СССР, представленная на форзаце, включает в себя территорию Монголии. На ней же, наряду с Уральскими горами, изображены не существующие "Колымские горы"
*** Вторая переводчица Katia Kerel, политический активист и преподаватель русского языка в одном из университетов севера Франции, скончалась в 1980-е годы
_________
Опубликовано в четвертом выпуске Шаламовского сборника, 2011. Примечания в квадратных скобках мои.
Смотреть фотографии страниц статьи в формате jpg, ZIP-архив с файлами, 18 МБ
По теме см. "Колымские рассказы" в журнале Les Lettres nouvelles, Париж, 1968