А если оглянуться? Обратный отсчет.
Самый существенный вопрос сейчас - это рубеж отката. (Тема, которая обсуждалась ещё в 2014 году применительно к заявкам Путина возглавить мировой консервативный тренд). Ну, предположим, попытка «революции обезьян» - это крайняя точка, последняя капля, тот шок, после которого начнется переосмысление, переоценка ценностей, пересмотр достижений крайних времен и движение куда-то вспять, туда, где «всё было иначе» (хотя движения назад не бывает, это всё равно будет «вперёд», к «истинным ценностям» в new edition). До какого рубежа распространяется этот пересмотр? Где линия опоры? Как далеко возвращаемся? В 1960-й год? В 1939-й ? В 1913-й? В 1788-й? Если наступит покаяние, то что дальше? Куда деваться? Где обрести почву?
Движение за восстановление утраченной идентичности, приобретая размах, будет подвергать пристрастному суду не только политики и политиков, но явления культуры, идеологии, религии. А как же - корни политик следует искать здесь, в сфере ценностей.
И это интереснее всего. Ну, вот, например, рэп: белый человек, причастный этой звуковой мерзости, уже не белый человек, он «сдался обезьянам». А что попса 60-х, а «Битлз» и т. п., многим лучше? Она тоже капитулянтская и разлагающая. Сегодня ты хиппи, или хиппи в душе, а завтра (или в следующем поколении) освобождение от предрассудков белого человека дойдёт так далеко, что потянешься чмокнуть черный ботинок хозяина страны (российский вариант). Или ботинок черного хозяина страны, не суть важно (американский вариант).
Когда-то, прогуливаясь на Капри, я наткнулся на нижеприведенное изображение. Это была маленькая piazza по viale De Tommaso, откуда отправляются автобусы по острову, одна из базовых остановок. На Капри летом всё прекрасно, даже и эта площадка, которая на ноябрьском фото Гугла несколько мрачновата. Жестянка с текстом виднеется на стене (можно добавить, что за стеной - кладбище Анакапри). Когда я прочитал текст, меня чуть не стошнило. В моём представлении это было самое отвратительное и дегенеративное описание мира, с которым я когда-либо встречался. «Нет ни рая, ни ада, над нами только такое, пустое небо (sky, но не heaven - небо, лишенное своей идеи, своего величия, райских коннотаций: что это за небо, если оно не несёт в себе, указуя, вечно-благую весть), все люди живут сегодняшним днем, нет никаких стран, не за что убивать и не за что умирать и религии тоже нет и т . д.» Естественно, тут как тут радужный ободок таблички, как же без него… Ну, в принципе на Капри хватает подобной публики, явившейся издалека. Я думал, какие-то представители нетрадиционной общественности самовыразились, с ведома муниципалитета. Я же не знал, что это всего лишь навсего Imagine - текст легендарной песни Джона Леннона. Я подумал, что если бы когда-то в старые добрые времена автора подобных речей поджарили на костре, то людьми, которые так поступили, двигало бы не только средневековое мракобесие. Сочинитель процитированной галиматьи с моей точки зрения самый злобный мракобес, о каких я только слышал)).
От эстрады - к кино. А тут что у нас? А тут Голливуд десятилетиями подрывал уважение к власти и институтам в пользу анархичного антисистемного бунтаря-одиночки. Мы видим дебильную навязчивость этого образа в сотне штатовских фильмов, причём чем блокбастернее они, тем маразм образа крепче. Ирония набирает обороты с конца 2016 года: Трамп картинно воплощает этот киношный шаблон и тем самым возвращает его Голливуду на блюдечке с голубой каемочкой. Хотели? Вот нате получите - спасителя (американского) мира Дональда. Что, не нравится? То-то же. Антисистемное имиджмейкерство обращается подозрительностью и неприязнью населения против «истеблишмента», дело которого представлено, кто бы мог подумать, дружественными «фабрике грёз» демократами. Да и сами демократы, поклонники свежих мозговых штампов, каковы? Оксюморон левый истеблишмент внутренне провален (в обоих значениях: провальный и провалившийся). Он активно угробит всё, за что возьмётся. Сейчас вот пытается провалить Америку. Но проваливается сам?
А впрочем, что это мы всё о западных кейсах. В свою очередь истинно прекрасны многочисленные русачки, в основном лево-ориентированные, которые, столкнувшись носом к носу со своим отражением в зеркале, изволили не узнать и запротестовать… супротив протеста. Завистливо развозмущались, типа, да как они там смеют, мерзавцы! Пока мы тут… Вот - классика изворота: левого бегства/уклонения от себя, непризнания собственной сущности во всем, где она встречается, типичного для этого революционного народа. Черномазые шокируют и оскорбляют наши руссо-морале-нордико вкуссо? Ох ты, а как же так, если мятежные негритосы полностью совпадают взглядами с тем, во что верит средний озабоченный своей идентичностью рюсак: аналогично ненавидят англосаксов, власть, капитализм и Ротшильдов/Рокфеллеров, помешаны на конспирологии, склонны к очернению действительности, бандитизму и нецензурной лексике с отправной точкой ниже пояса? Вот, к примеру, у образцового в каких-то кругах русачка изверглись смыслы: «Когда подорвался лизать, но не угадал с жопой… Но Женя сыканул. Человек, который вроде бы ОМОН и, как говорят, Донбасс, сыканул поста в Интернете. Хотел за правду, а попало за щеку». Это - что? Некто так говорит или блюет (смыслами)? Гражданин, который изъясняется подобным образом, не понимает, что он меганиггер. Он черномазый в худшем значении этого слова. Однако из содержания соседних постов следует, что он тоже «возмущен». Возмущениями.
Да, думаешь о будущем, что не только рюсачкам, столкнувшись с неприятностями, придётся меняться. Та же ладонь, что прихлопнет черноту, если это случится, отвесит ещё не один подзатыльник. Но рюсачкам точно не отсидеться под крышкой любимого Крыма. Бунт негра сначала надо подавить в самом себе. Относиться критически к восставшему пролетариату следует, стартуя с восставшего пролетариата в собственной душе, в собственной истории и биографии.
Точка решающего ценностного перелома приходится на 40-е годы. Левый культ страдания (антагонистичный правой культуре силы) уходит корнями в «Холокост» (нет, именуя таковым не печальные события террора военного времени, а культурно-ритуальный и политический феномен второй, мирной половины XX века). В свою очередь тот лишь обновляет и реактуализирует старый архетип мученичества, «господствующего страдания», сформированный христианской традицией. Её почва - единственная, где могло возникнуть нечто подобное Холокосту (ещё раз - подразумеваются не массовые убийства, а их ритуализация наоборот, ставшая средоточием, духовным стержнем послевоенного мирового устройства). Что по сути произошло? Выплеск в мир едкого секуляризованного христианства, освободившегося от церковного хитина, от жесткой оболочки, которая столетиями сдерживала и ограничивала левый нервно-паралитический смысл религии, похоронившей Римскую империю. В классических ценностных системах люди, имеющие власть и преобладание, обычно стремятся забыть периоды слабости, когда они оказывались на положении жертвы. Напоминать им об этом - всё равно, что прилюдно залепить пощечину. Ценностный переворот, второй по значимости после христианского I века, состоит в том, что сегодня, напротив, оскорблением могущественного народа считается отрицать его бедствия периода II мировой войны. (У меня больше понимания встретил бы законодательный запрет утверждать, что евреи недавно подвергались массовому истреблению.) Женская и детская (в среднем) практика - добиваться своего, давя на нервы и жалость, проливая слёзы и напоминая о своих страданиях - сделалась архетипическим методом достижения власти в XX веке. Решающий вклад в мировые перемены внесли русские (приняв облик «восставших пролетариев») и евреи (кстати, братски пробуждавшие в русских «восставших пролетариев», но не добавившие в Россию ничего, что прежде в ней отсутствовало). Последние сыграли национально-коллективную роль new-Христа. Что, впрочем, первые яростно оспаривают и приписывают эту роль себе ( в привычном фирменном стиле глупого подростка «сами управимся»). К чему и сводятся все русско-еврейские противоречия XX - XXI вв.: перед нами конкуренция великомученичества - диспут, кто несчастнее. Следует заметить, что оба народа - заядлые театралы. Но, несмотря на то, что «систему Станиславского» изобрели русские, у евреев пиар собственного страдания поставлен более основательно. Впрочем, может быть, не вопреки, а вследствие: верным Станиславскому русским недостаточно голливудского размаха и бродвейской звонкости, им важнее вжиться в роль, они стремятся сделать «всё по правде». То есть к делу-то (мученическому) они относятся более ответственно, более душевно, а слава и блеск постановки достаются конкурентам. Это «бесит». Это «несправедливо».
Проблема мирового дауншифтинга в том, что в начале XXI века слишком много даже так называемых правых мыслят, как идеальные негры или образцовые че гевары, типовые «герои народно-освободительной борьбы». То есть мышление последних проникло всюду, теперь проникают и они сами. Формально можно спросить: чем мятеж Франко в 1936 году не «народно-освободительная борьба» и почему его сторонники не проходят под рубрикой левых движений? Однако вопрос интерпретации, точнее прежде всего самоинтерпретации, т. е. состояния сознания, имеет решающее значение. Франкисты выступали в качестве изначальной, исконной, уходящей корнями в вечность испанской власти, которая явилась отодрать за уши щенков с их младоидеями, распоясавшихся, пока она вышла покурить. Но тема базовых определений, без сомнения, приобретает растущую актуальность в эпоху «обратного отсчёта».
Они соотносят, напомним сказанное в многочисленных текстах, две противоположности, два комплекса: правая культура силы, левая культура слабости и страдания (отпадения и отчуждения от силы, сопротивления, вызова власти, мятежа). Справа не «культ силы» в значении «пропаганды насилия», «простых кулачных решений» (бодрящая пропаганда насилия и кулачно-расстрельных решений - это как раз симптом левых обществ: см. данный феномен в Голливуде или у отечественных сталинистов), но культ в полном сакрально-ценностно-эйдетическом смысле слова. Священная фигура короля европейского «старого порядка», сакральная республика-империя римлян - всё это символы культивирующего освящения силы, обретения ею уровня организующей и умножающей сверхсубъектности культурно-политического проекта, самообъективации в качестве центрального произведения искусства (выразительность и стиль построек, церемониала, регалий, риторики и поэзии, скульптур и картин сплетаются с властью в единую ткань). Сила как идея и ценность предписывает себя себе как священный военно-культовый долг, культурный императив и становится государством. Разрастается до государства - то есть до империи, если считать, что в основе любого, даже маленького государства, даже анклава, лежит империя, мировая власть.
Сейчас же мы наблюдаем процесс, обратный упомянутому «разрастанию» - процесс десакрализации, упадка и скукоживания силы, исчезновения знакомой из прошлого великодержавности, съеживания государства, его замены негосударственными и догосударственными формами власти. Когда бездумно бормочут о «всесилии корпораций», ни к какому всесилию не готовых и не предназначенных, и просто теряющихся от того, что им на голову валится небо, забывшее, что было отделено от земли, имеют в виду именно эту тенденцию. Только путают в её описании телегу и лошадь, причину и следствие. Люди, не способные более к государству, получают бунт стихий и тонут в хаосе. Ищем взглядом, за что зацепиться... Спасение утопающих некому поручить, кроме их предков. Если предки поручатся.