"Жизнь Бунина" и "Беседы с памятью", воспоминания Веры Муромцевой-Буниной
Первые полторы сотни страниц «Жизни Бунина» (примерно четверть всей книги) - почти буквальный пересказ «Жизни Арсеньева», включающий большие цитаты из самого романа, а так же дневников и писем. Хотя в предисловии Вера Бунина и объясняет, что назвала свою книгу именно так в намеренном полемическом заострении, дабы лишний раз подчеркнуть отличие главной бунинской книги от подлинных событий его жизни (писателя, де, сильно возмущало, когда Алёшу Арсеньева принимали за Ваню Бунина), книга её работает на практически полное тождество между тем, как писатель видел свою жизнь «со стороны» и тем, как изобразил её в романе; на тождество между литературой и жизнью.
Детали расхождений мелки и несущественны: «В тексте я указываю, что в романе многие события, имевшие место в действительности в одном городе, перенесены и приписаны другим лицам, что в «Жизни Арсеньева» нарушена хронология или же воедино соединены события, - например отъезд Анхен в Ревель и появление первого стихотворения Алёши Арсеньева происходят в одно время, тогда как в жизни Бунина эти события разделены двумя годами. Особенно изменена книга пятая в «Жизни Арсеньева»: в романе иначе развёртывается полтавский период, чем это было в жизни Бунина. Героиня романа Лика - тоже не В.В. Пащенко, как по внешности, так и по душевным качествам. Я нашла заметку Ивана Алексеевича: «Лика вся придумана».»
Ситуация практически борхесианская, хотя теперь, когда все герои и прототипы окончательно мертвы, разница действительна не так важна, как раньше, когда Вера Бунина называла всех строго по имени отчеству, постоянно прибегаю к текстам мужа, из-за чего было интересно преодолеть хронологические границы «Жизни Арсеньева» и уже погрузиться в «Жизнь Бунина», которую Вера Николаевна заканчивает своим знакомством с Иваном Алексеевичем (вместе они проживут 46 лет). Хотя до этого судьбоносного момента, Иван Бунин успеет жениться и расстаться с первой своей женой - гречанкой Анной Цакни, родившей ему единственного сына (с Верой у Бунина детей не было - и тема этого отсутствия, поразительное дело, нигде, ни в каких биографических бумагах не поднимается).
Её версия первой части жизни Ивана (если сравнивать с тем, что рассказывается про Алексея Арсеньева) прямолинейна, проста и безыскусна. Лишена концепции, как и обе её мемуарные книги. Кажется, что Вера Николаевна шла вслед за фактами, не допуская никакой отсебятины. Хотя, если приглядеться ещё более внимательно, все эти повторы с формулировками из романа, писем и дневников (поначалу меня это слегка раздражало, хотя позже я решил, что не каждый, так как я, последовательно, шаг за шагом, будет читать эпистолярные тома Бунина, так что в качестве компиляции мемуары Веры Николаевны вполне могут быть востребованы) ещё более слепо следуют за оптикой бунинской прозы. Видимо, усвоенной Верой Николаевной уже даже на бессознательном уровне - она не просто идеальный адресат и читатель его текстов, но она сама и есть этот текст, взятый вне какого бы то ни было развития, как некая застывшая данность.
Конечно, Вера Николаевна пропускает в «Жизни Арсеньева» то, что ей неприятно (скажем, момент потери невинности Алёши, для самосознания Бунина не менее важный, чем факт написания первого стихотворения), лишь изредка язвя предшественниц своей неповоротливой объективностью (раз уж Бунин сочинил облик Лики от начала до конца, Вера Николаевна и выдаёт себе полный карт-бланш):
«На второй фотографии, снятой в 1892 году, они стоят вдвоём - Варвара Владимировна в русском вышитом костюме, вероятно, в том, в каком он увидел её впервые. Она облокотилась на балюстраду, полная, стриженая, в пенсне, что не гармонирует с её нарядом, черты лица у неё правильные, взгляд твёрдый, уши крупные, шея короткая. Он стоит, заложив руки назад, в пиджаке, в крахмальной с отложным воротником рубашке, галстук маленький, чёрный. Причёска изменена на косой пробор, волосы пышные, глаза большие, грустные, тонкие усы. Всякий, взглянувши на этот портрет, почувствует, что эти люди очень разные и по восприятию жизни, и по своим стремлениям…»
Впрочем, Вера Николаевна не в претензии: через обе мемуарные книги, лейтмотивом, проходит одна и та же формула, впервые произнесённая ей именно здесь, в финале любовной истории Лики и Алёши; И.А. Бунина и В. В. Пащенко, сбежавшей к А.Н. Бибикову, его близкому другу: «Варвара Владимировна поступила правильно: такая женщина не должна быть женой творческого человека. Для этого в её натуре не было необходимых черт. Творческий человек сам, прежде всего, живёт для своего творчества, и ему нужно устроить жизнь так, чтобы она была приноровлена к его работе.
Трудно, - и не сразу можно это почувствовать, - только с годами отдаёшь себе отчёт, почему тот или другой поступок и та или другая обстановка необходимы, чтобы писатель, художник, композитор, учёный мог творить».
К этой мысли Вера Николаевна неоднократно возвращается и в «Беседах с памятью», второй своей книге воспоминаний о муже, протянутых до 1910 года (написанная набором отдельных очерков, она легко членима на периоды и тематические подборки, типа двух травелогов или рассказов о встречах с писателями; так же к ним пристёгнут эскиз воспоминания о 1933-м годе - моменте сообщения о Нобелевской премии, выполняющий роль эпилога), как, вероятно, к самой важной, судьбоносной:
«Я тогда ещё не понимала, - пишет она в заметках о 1909 годе, - что ему нужно и интересно вести разговоры только о том, что в данное время его занимает. Вообще я не сразу поняла, чтo такое делить жизнь с творческим человеком. Поэтому порой сильно страдала…»
Нина Берберова размашисто констатирует в «Курсиве»: «Он был груб с женой, бессловесной и очень глупой (не среднеглупой, но исключительно глупой) женщиной», хотя по мемуарным книгам мне так не показалось. Валентин Катаев в "Траве забвенья" характеризует Веру Николаевну совершенно иначе, как "женщину живого ума и чисто бунинского любопытства..." (что для Катаева было безусловным достоинством).
Конечно, читать о матершиннике, грубияне и задире Бунине, состоящем из крайностей и аффектов, гораздо интереснее у Берберовой: «Эти кретины для него были: Бальмонт, Сологуб, Вячеслав Иванов; стихи Гиппиус возбуждали в нём злую насмешку, Брюсов был коммунист и его следовало повесить за одно это. Белый (от белой горячки) был опасный сумасшедший. Но главной «мерзостью» во всей этой компании был Блок, рахитик и дегенерат, умерший от сифилиса. Однажды Г.В. Иванов и я, будучи в гостях у Бунина, вынули с полки томик стихов о Прекрасной даме, он был весь испещрён нецензурными ругательствами, такими словами, которые когда-то назывались «заборными». Это был комментарий Бунина к первому тому Блока. Даже Г.В. Иванов смутился. «Забудем это», - шепнула я ему.
- И совсем он был некрасивый, - однажды воскликнул Бунин, говоря о Блоке, - я был красивее его!
При этом Алданов заметил, что, вероятно, это так и было».
Берберовой, однако, веры нет - воспоминания Муромцевой-Буниной я, собственно говоря, взялся прочесть, чтобы подтвердить или опровергнуть фразу Берберовой о бунинском безбожии («Будучи абсолютным и закоренелым атеистом (о чём я много раз сама слышала от него) и любя пугать и себя и других (в частности бедного Алданова) тем, что черви поползут у них из глаз и изо рта в уши, когда оба будут лежать в земле, он даже никогда не задавался вопросами религии и совершенно не умел мыслить абстрактно…»), поскольку в дневниках Бунин постоянно пишет о страхе смерти и регулярно цитирует Святые Книги.
Такая постоянная психдеформация не могла не повлечь за собой необходимость компенсаторных механизмов, поэтому, кажется мне, сложно встретить менее религиозного писателя, нежели Бунин, любитель русской старины и вообще всего «правильно русского» (читай, православного).
В отличие от многих мемуаристов, Берберова пишет не наблюдения, но умозаключения и мысли, описывая лишь одну себя, проецируемую на разных своих персонажей, а Бунин - лишь одна из бусин бесконечного хоровода, её окружавшего в Париже. Воспоминания Веры Николаевны построены прямо противоположным способом - они анти-концептуальны (и, следовательно, максимально, на сколько это вообще возможно, достоверны): единственное, что оказывается важным для текстов такого рода - то, как одни события цепляются за другие, подменяя собой трагическую реальность.
Ведь для неё, кажется, вообще нет никого (в том числе и её самой), кроме дорогого Ивана Алексеевича. И это уже не любовь, но что-то больше любви и судьбы, одной на двоих. Даже страшно задуматься о том, как и чем жила она после ухода мужа более семи лет. Ну, да, вот этими самыми книгами, потребовавшими ещё одного глубинного погружения в тексты Ивана Алексеевича. Точно ей их при его жизни не хватило.
Правда, там, где стиль Бунина устремляется в избыточную одухотворённость или же в социальные материи, взгляд его жены, охочей до деталей, фиксирует интересные бытовые подробности из городского, деревенского, дворянского, разночинского, богемного или подорожного быта - Бунины же постоянно путешествовали для того, чтобы у Ивана Андреевича было о чём писать (может быть, в том, что Бунин, в отличие от презираемых им декадентов, был предельно конкретен, Берберова и права).
Свадебное путешествие их 1907 года (в Стамбул, Каир, Александрию, Бейрут и в Палестину) легло в основу книги очерков «Тень птицы». Второе заграничное путешествие по Италии 1909-го описано Буниным в воспоминаниях о Горьком. Третьими таким вояжем - на юг Франции в 1910-м, Вера Николаевна заканчивает «Беседы с памятью».
Возможно, она попросту не успела их продолжить, так как публикация первых глав началась за год до её кончины, но вышло весьма символично: именно юг Франции Бунин, куда его семья переедет из Парижа в 30-х, будет считать своей второй родиной. Ну, а пока, на последних страницах "Бесед с памятью", только-только прибывшая из России супружеская чета, выбирает место, где можно будет остановиться, бросить вещи, чтобы как можно скорее («…это походило на паломничество…») пойти на могилу Герцена.
«- Вот где приятно будет пожить, - воскликнул Ян, и мы поднялись по небольшой лесенке в отель».
Детали расхождений мелки и несущественны: «В тексте я указываю, что в романе многие события, имевшие место в действительности в одном городе, перенесены и приписаны другим лицам, что в «Жизни Арсеньева» нарушена хронология или же воедино соединены события, - например отъезд Анхен в Ревель и появление первого стихотворения Алёши Арсеньева происходят в одно время, тогда как в жизни Бунина эти события разделены двумя годами. Особенно изменена книга пятая в «Жизни Арсеньева»: в романе иначе развёртывается полтавский период, чем это было в жизни Бунина. Героиня романа Лика - тоже не В.В. Пащенко, как по внешности, так и по душевным качествам. Я нашла заметку Ивана Алексеевича: «Лика вся придумана».»
Ситуация практически борхесианская, хотя теперь, когда все герои и прототипы окончательно мертвы, разница действительна не так важна, как раньше, когда Вера Бунина называла всех строго по имени отчеству, постоянно прибегаю к текстам мужа, из-за чего было интересно преодолеть хронологические границы «Жизни Арсеньева» и уже погрузиться в «Жизнь Бунина», которую Вера Николаевна заканчивает своим знакомством с Иваном Алексеевичем (вместе они проживут 46 лет). Хотя до этого судьбоносного момента, Иван Бунин успеет жениться и расстаться с первой своей женой - гречанкой Анной Цакни, родившей ему единственного сына (с Верой у Бунина детей не было - и тема этого отсутствия, поразительное дело, нигде, ни в каких биографических бумагах не поднимается).
Её версия первой части жизни Ивана (если сравнивать с тем, что рассказывается про Алексея Арсеньева) прямолинейна, проста и безыскусна. Лишена концепции, как и обе её мемуарные книги. Кажется, что Вера Николаевна шла вслед за фактами, не допуская никакой отсебятины. Хотя, если приглядеться ещё более внимательно, все эти повторы с формулировками из романа, писем и дневников (поначалу меня это слегка раздражало, хотя позже я решил, что не каждый, так как я, последовательно, шаг за шагом, будет читать эпистолярные тома Бунина, так что в качестве компиляции мемуары Веры Николаевны вполне могут быть востребованы) ещё более слепо следуют за оптикой бунинской прозы. Видимо, усвоенной Верой Николаевной уже даже на бессознательном уровне - она не просто идеальный адресат и читатель его текстов, но она сама и есть этот текст, взятый вне какого бы то ни было развития, как некая застывшая данность.
Конечно, Вера Николаевна пропускает в «Жизни Арсеньева» то, что ей неприятно (скажем, момент потери невинности Алёши, для самосознания Бунина не менее важный, чем факт написания первого стихотворения), лишь изредка язвя предшественниц своей неповоротливой объективностью (раз уж Бунин сочинил облик Лики от начала до конца, Вера Николаевна и выдаёт себе полный карт-бланш):
«На второй фотографии, снятой в 1892 году, они стоят вдвоём - Варвара Владимировна в русском вышитом костюме, вероятно, в том, в каком он увидел её впервые. Она облокотилась на балюстраду, полная, стриженая, в пенсне, что не гармонирует с её нарядом, черты лица у неё правильные, взгляд твёрдый, уши крупные, шея короткая. Он стоит, заложив руки назад, в пиджаке, в крахмальной с отложным воротником рубашке, галстук маленький, чёрный. Причёска изменена на косой пробор, волосы пышные, глаза большие, грустные, тонкие усы. Всякий, взглянувши на этот портрет, почувствует, что эти люди очень разные и по восприятию жизни, и по своим стремлениям…»
Впрочем, Вера Николаевна не в претензии: через обе мемуарные книги, лейтмотивом, проходит одна и та же формула, впервые произнесённая ей именно здесь, в финале любовной истории Лики и Алёши; И.А. Бунина и В. В. Пащенко, сбежавшей к А.Н. Бибикову, его близкому другу: «Варвара Владимировна поступила правильно: такая женщина не должна быть женой творческого человека. Для этого в её натуре не было необходимых черт. Творческий человек сам, прежде всего, живёт для своего творчества, и ему нужно устроить жизнь так, чтобы она была приноровлена к его работе.
Трудно, - и не сразу можно это почувствовать, - только с годами отдаёшь себе отчёт, почему тот или другой поступок и та или другая обстановка необходимы, чтобы писатель, художник, композитор, учёный мог творить».
К этой мысли Вера Николаевна неоднократно возвращается и в «Беседах с памятью», второй своей книге воспоминаний о муже, протянутых до 1910 года (написанная набором отдельных очерков, она легко членима на периоды и тематические подборки, типа двух травелогов или рассказов о встречах с писателями; так же к ним пристёгнут эскиз воспоминания о 1933-м годе - моменте сообщения о Нобелевской премии, выполняющий роль эпилога), как, вероятно, к самой важной, судьбоносной:
«Я тогда ещё не понимала, - пишет она в заметках о 1909 годе, - что ему нужно и интересно вести разговоры только о том, что в данное время его занимает. Вообще я не сразу поняла, чтo такое делить жизнь с творческим человеком. Поэтому порой сильно страдала…»
Нина Берберова размашисто констатирует в «Курсиве»: «Он был груб с женой, бессловесной и очень глупой (не среднеглупой, но исключительно глупой) женщиной», хотя по мемуарным книгам мне так не показалось. Валентин Катаев в "Траве забвенья" характеризует Веру Николаевну совершенно иначе, как "женщину живого ума и чисто бунинского любопытства..." (что для Катаева было безусловным достоинством).
Конечно, читать о матершиннике, грубияне и задире Бунине, состоящем из крайностей и аффектов, гораздо интереснее у Берберовой: «Эти кретины для него были: Бальмонт, Сологуб, Вячеслав Иванов; стихи Гиппиус возбуждали в нём злую насмешку, Брюсов был коммунист и его следовало повесить за одно это. Белый (от белой горячки) был опасный сумасшедший. Но главной «мерзостью» во всей этой компании был Блок, рахитик и дегенерат, умерший от сифилиса. Однажды Г.В. Иванов и я, будучи в гостях у Бунина, вынули с полки томик стихов о Прекрасной даме, он был весь испещрён нецензурными ругательствами, такими словами, которые когда-то назывались «заборными». Это был комментарий Бунина к первому тому Блока. Даже Г.В. Иванов смутился. «Забудем это», - шепнула я ему.
- И совсем он был некрасивый, - однажды воскликнул Бунин, говоря о Блоке, - я был красивее его!
При этом Алданов заметил, что, вероятно, это так и было».
Берберовой, однако, веры нет - воспоминания Муромцевой-Буниной я, собственно говоря, взялся прочесть, чтобы подтвердить или опровергнуть фразу Берберовой о бунинском безбожии («Будучи абсолютным и закоренелым атеистом (о чём я много раз сама слышала от него) и любя пугать и себя и других (в частности бедного Алданова) тем, что черви поползут у них из глаз и изо рта в уши, когда оба будут лежать в земле, он даже никогда не задавался вопросами религии и совершенно не умел мыслить абстрактно…»), поскольку в дневниках Бунин постоянно пишет о страхе смерти и регулярно цитирует Святые Книги.
Такая постоянная психдеформация не могла не повлечь за собой необходимость компенсаторных механизмов, поэтому, кажется мне, сложно встретить менее религиозного писателя, нежели Бунин, любитель русской старины и вообще всего «правильно русского» (читай, православного).
В отличие от многих мемуаристов, Берберова пишет не наблюдения, но умозаключения и мысли, описывая лишь одну себя, проецируемую на разных своих персонажей, а Бунин - лишь одна из бусин бесконечного хоровода, её окружавшего в Париже. Воспоминания Веры Николаевны построены прямо противоположным способом - они анти-концептуальны (и, следовательно, максимально, на сколько это вообще возможно, достоверны): единственное, что оказывается важным для текстов такого рода - то, как одни события цепляются за другие, подменяя собой трагическую реальность.
Ведь для неё, кажется, вообще нет никого (в том числе и её самой), кроме дорогого Ивана Алексеевича. И это уже не любовь, но что-то больше любви и судьбы, одной на двоих. Даже страшно задуматься о том, как и чем жила она после ухода мужа более семи лет. Ну, да, вот этими самыми книгами, потребовавшими ещё одного глубинного погружения в тексты Ивана Алексеевича. Точно ей их при его жизни не хватило.
Правда, там, где стиль Бунина устремляется в избыточную одухотворённость или же в социальные материи, взгляд его жены, охочей до деталей, фиксирует интересные бытовые подробности из городского, деревенского, дворянского, разночинского, богемного или подорожного быта - Бунины же постоянно путешествовали для того, чтобы у Ивана Андреевича было о чём писать (может быть, в том, что Бунин, в отличие от презираемых им декадентов, был предельно конкретен, Берберова и права).
Свадебное путешествие их 1907 года (в Стамбул, Каир, Александрию, Бейрут и в Палестину) легло в основу книги очерков «Тень птицы». Второе заграничное путешествие по Италии 1909-го описано Буниным в воспоминаниях о Горьком. Третьими таким вояжем - на юг Франции в 1910-м, Вера Николаевна заканчивает «Беседы с памятью».
Возможно, она попросту не успела их продолжить, так как публикация первых глав началась за год до её кончины, но вышло весьма символично: именно юг Франции Бунин, куда его семья переедет из Парижа в 30-х, будет считать своей второй родиной. Ну, а пока, на последних страницах "Бесед с памятью", только-только прибывшая из России супружеская чета, выбирает место, где можно будет остановиться, бросить вещи, чтобы как можно скорее («…это походило на паломничество…») пойти на могилу Герцена.
«- Вот где приятно будет пожить, - воскликнул Ян, и мы поднялись по небольшой лесенке в отель».