Дневники Ивана Бунина 1881 - 1953
На первый взгляд, тетради Бунина меньше всего напоминают писательские дневники: вопросы писанины занимают в них одно из последних мест - в ситуации когда ни о чём другом писать, вроде, нечего. Особенно хорошо это видно на двух записях, раскрывающих начало и конец работы над "Тёмными аллеями". Первая запись, к ним относящаяся, фиксирует зарождение замысла, вторая - список дат, в которые были написаны те или иные тексты (такая же запись есть и про " Жизнь Арсеньева", практически не фигурирующего в списках "трудов и дней").
"Вчера ещё читал "Вечерние огни" Фета - в который раз! Теперь, верно уже в последний ы жизни. Почти всё из рук вон плохо. Многое даже противно - его старческая любовь. То есть то, как он её выражает. Хорошая тема: написать всю красоту и боль такой поздней любви, её чувств и мыслей, при всей гадкой внешности старика, подобного Фету, - губастого, с серо-седой бородой, с запухшими глазами, с большими холодными ушами, с брюшком, в отличном сером костюме (лето), в чудесном белье, - но чувств и мыслей тайных, глубоко ото всех скрытых.
А у меня всё одно, одно в глубине души: тысячу лет вот так же будут сиять эти дни, а меня не будет. Вот-вот не будет.
Был в Cannes, хотел купаться и не купался - ещё только начали ставить кабинки". (29.07.1940).
Очень типичная бунинская запись - ворчание на литературу, нарастающий страх перед смертью и любовь к купанию (кажется, Бунин ходит на пляж в любой ситуации: весьма эффектно когда заметки о купании сопровождают сводки продвижения сначала гитлеровских, а затем советских войск во время Второй мировой).
Самое писательское здесь (и в этой записи и в дневниках Бунина вообще) - повышенное внимание к коллегам, пристрастные оценки классиков и современников. Когда не пишется (а, чаще всего, именно так и бывает) и некуда бежать от войн и революций, Бунин много читает. И почти никому не удаётся заслужить похвалы. Понятно, когда дело касается современников - от Горького и Мережковского до Мориака и Жида, но Бунин не щадит и классиков (о которых параллельно писал с придыханием в своём главном романе).
"Перечитываю Куприна. Какая пошлая лёгкость рассказа, какой дешёвый бойкий язык, какой дурной и совершенно несамостоятельный тон…" (21.05. 1911)
"Читаю Блока - какой утомительный, нудный, однообразный вздор, пошлый своей высокопарностью и какой-то кощунственный. <…> Да, таинственность, всё какие-то "намёки тёмные на то, чего не ведает никто" - таинственность жулика и сумасшедшего. Пробивается же через всё это мычание нечто, в конце концов, очень незамысловатое…" (20 сент./3 окт. 1920)
"Убеждён, что Гоголь никогда не жёг "Мёртвых душ". Не знаю, кого больше ненавижу как человека - Гоголя или Достоевского" (30.04.1940).
При том, что, справедливости ради, нужно сказать, что, время от времени, Бунин перечитывает важные для себя книги и, как в случае с "Былое и думы" оценка произведения меняется (правда, в случае Герцена с плюса на минус) и что, вообще-то, мизантропом Бунин не был. Его пристальное чтение - взгляд ремесленника, на себя прикидывающего стратегии в перенаселённой коммуналке вынужденного сосуществования как во времени, так и в языке. Любое негативное высказывание переводится с "бунинского" на "обычный" как "я бы так не сделал". Ну, или же - "я бы сделал по другому"…
Такими должны быть дневники не писателя, но художника - в них слишком много описаний природы, которые Бунин постоянно, с самых первых записей, сделанных в десятилетнем (!) возрасте, разминает, постоянно записывая и как бы зарисовывая окружающие его ландшафты, погоду (весьма красноречиво, кинематографически даже, иллюстрирующую в его прозе состояния персонажей), состояние неба (особенно Бунина интересуют облака и, почему-то, Луна).
Точно Бунин воплощает завет Джона Рёскина о дневнике рисовальщика, ежедневно фиксирует сезонные приметы, пейзажи, натюрморты, останавливаясь перед красотой, окружающей сознание, переводящей её, с помощью пера и бумаги, на вечное хранение.
Так, повторюсь, видимо, было с самого начала - уже бумаги, оставшиеся с юношеского времени, несут наблюдения и заготовки, способные пригодиться дальше. Бунин с самого начала знал, что он станет писать и вырастет в писателя, у него не существовало иного пути или альтернативы.
Возможно, отсутствие метарефлексии, свойственной другим литераторам (редкий случай похвалы чужим достижением - радость от египетских писем Флобера, который любил в своих письмах давать советы и писательские рекомендации), связано с тем, что Бунин слишком рано начал, успев полной ложкой накушаться "литературы" ещё в дни "орловской" юности. Кажется, это Джойс (или, всё-таки, Беккет?) однажды заметил, что с настоящим писателям [таков, де, косвенный признак настоящести] о литературе не говорят…
Тем более, что главным нервом всей бунинской жизни, если верить дневникам, был вязкий, навязчивый, непроходящий страх смерти, от которого книги лишь слегка отвлекали. И когда писалось самому, Бунин писал, а если не писалось - читал. А тут уж не до метарефлексии.
Впрочем, о подлинном состоянии дневников судить сложно - от ранних лет нам остались отдельные фрагменты, которые в течении недели 1940 года он для чего-то ("…зачем многое оставляю и переписываю - неизвестно…") переписывал из старых бумаг ("…многое рву и жгу…"), составляя что-то вроде одному ему понятной хроники первых осмысленных десятилетий. Набор "служебных огней", способных, если знать ключ, развернуться в полноценные эпизоды. Думаю, Бунин сохранял эти "опорные сигналы" примерно так же, по тому же принципу, что и Чехов, составлявший свои записные книжки (ох и достаётся же этим блокнотам, выискивающим в людях только самое гадкое, от Бунина) - не на показ, но подспорьём в работе.
В "Жизни Арсеньева" (совсем как, между прочим, в первом томе у Пруста) приведены первые пробы пера главного героя - несколько страниц этюдов и набросков, в весьма изменённом виде перекочевавших в роман. Бунину важно показать (себе?) с чего (и как) он начинал, прежде чем достиг вершин ремесла (про это, кстати, есть отдельная точная запись: "Бетховен говорил, что достиг мастерства тогда, когда перестал вкладывать в сонату содержание десяти сонат", 06.07.1935), став лучшим стилистом русского языка. Алексей Арсеньев весьма похож на Ваню (Яна) Бунина - показательно, что для рассказа о многих важных событиях первых 25-ти лет бунинской жизни, вдова его использует в своих воспоминаниях целые абзацы из главного его текста.
Если расхождения и есть, то они - в степени умелости передачи оттенков, которые возникают, но, разумеется, не сразу. Остатки юношеских тетрадей, оставленные Буниным, демонстрируют его гипертрофированную влюбчивость, под разными личинами перекочевавшую в тексты, как если она почти сразу излилась в мир густым эротическим потоком, но вот то, как это томление передаётся - лучше читать позднего Бунина, а не раннего. Хотя сравнивать, конечно, интересно и даже важно - редко у кого в последнем томе найдёшь столь наглядные разночтения.
Случайно или нет, но пика описательской плотности природоведческие зарисовки Бунина достигают в периоды исторических обострений. Первый раз я обратил на это внимание, читая записи 1905 года об одесских погромах, однако наиболее яркие и мощные зарисовки природы сопровождают деревенскую жизнь 1917 года, плавно переходящую в рассказ о революционных ужасах, которые Бунин вместе с женой Верой переживал в Москве и в Одессе (именно они позже составят подборку "Окаянных дней"), точно предчувствуя разлуку с родными местами на веки вечные и пытаясь запечатлеть их как можно точнее.
Оказавшись во Франции, опять же, если верить записям, оставленным Буниным, он начинает замечать цвет цветов или облаков далеко не сразу - более-менее систематические "упражнения на стиль" возникают в конце 30-х, когда сознание не просто укореняется на новом месте, но окончательно перестаёт чужеродиться, становится естественным фоном, с которым писателю бунинского склада, только и можно (нужно) работать, извлекая из него самое что ни на есть типическое, обобщая.
"Опять думал нынче: прекраснее цветов и птиц в мире ничего нет. Ещё - бабочек…" (23.05.1942) Очередной раз к систематическому ведению дневника Бунин возвращается в сороковом году, вероятно, для того, чтобы оставить ежедневную хронику военных новостей и голодной (о скудности питания, которое, разумеется, он сравнивает с российской проголодью 1918-го года, он пишет едва ли не каждый день, достигая в этих причитах едва ли не розановского накала) жизни, точнее, коллективного выживания на фоне этих новостей, звёзд (Бунин, наученный старшим братом Юлием, с детства знал и различал созвездья, обладая редкостным зрением) и периодических бомбежек.
Для меня эти тетради Бунина - важнейшие свидетельства бумажности, проницаемости любых границ, как государственных, так и экзистенциальных, переходящих друг в друга, когда государственные границы становятся бытийственными - и наоборот. Ведь постоянно читая газеты и слушая радио в 1940-м, отслеживая перемещения фашистских войск в Африке и описывая включение в войну Италии, он пока даже и не представляет во что всё это, в конечном счёте, выльется.
Но, охваченный, "вместе со всем прогрессивным человечеством", этой вот информационной лихоманкой, невольно показывает постепенное складывание новой геополитической реальности, миновать которую становится невозможным.
Я, конечно, с особым вниманием следил за реакциями Бунина за тем, что происходит на территории СССР, как он обескуражено перечисляет сданные, а затем отвоёванные населённые пункты (не забывая, при этом, ходить на пляж, ворчать на нахлебников - Галину Кузнецовой с её подружкой Марго Степун, А. Бахраха и Зурова и на русских, а так же нерусских писателей, маясь глазами и зубами, круглосуточно подмерзая и корчась от голода), регулярно сравнивая сообщения советского и германского радио, уличая их в систематической лжи, надеясь сначала на англичан, затем на американцев.
Бунин радовался сопротивлению советских людей и тому, что, наконец, освобождаются его родные территории (с особым ужасом он пишет о захвате Орла и погоста, на котором лежит его мама), ни единой интонацией не проявляя, вроде как, свойственной себе мизантропии, если дело касается действительно чего-то существенного. Бунину неважно, под Сталиным страна или под Романовыми, главное, чтобы она жила в мире. Негатив, если он и возникает, целиком сливается на немцев, внутри освободительной войны политика Бунина не интересует.
"23.7.44. Взят Псков. Освобождена уже вся Россия! Совершенно истинно гигантское дело! <…>
Звёздные ночи. Млечный Путь фосфорически-дымный, будто студенистый. В его конце, почти над Эстерелем, мутные крупные звёзды. И миллионы, миллионы звёзд!
Под Брадами убито 30 т. немцев…"
Вначале весны 45-го года дневники прерываются: до смерти осенью 1953-го, Бунин сделает ещё только пять небольших заметок. По одной в 1946-м и 1949-м, и три в 1953-м, примерно за полгода до смерти. Всё об одном и том же - уже очень скоро "всё поглотит могила", всё в прошлом, когда завидуешь уже даже воспоминаниям о предыдущем годе, а то, что было в России, ну, или в первые годы эмиграции, кажется важнее даже Нобелевской премии, о которой, впрочем, Бунин тоже регулярно вспоминает.
Есть, правда, там одна запись о Нюрнбергском процессе, которая, кажется, характеризует особенности и ценностные приоритеты Бунина с максимальной полнотой: "Всё думаю, какой чудовищный день послезавтра в Нюрнберге. Чудовищно преступны, достойны виселицы - и всё-таки душа не принимает того, что послезавтра будет сделано людьми. И совершенно невозможно представить себе, как могут все те, которые послезавтра будут удавлены, как собаки, ждать этого часа, пить, есть, ходить в нужник, спать эти две их последние ночи на земле…" (14/1 окт. 1946. Покров. Рождение Веры)
Бунин и был последовательным художником, воплощавшим мысли и чувства через точно собранные и переданные пластические образы. Особенным философом его не назовёшь - концептуальная база бунинских текстов, переведённая в иное агрегатное состояние и выраженная напрямую, в отличие от творений Достоевского или Толстого, которого Бунин читал даже в день смерти, может показаться бедной и бледной. Но это и есть классика жанра случай per se неразрывного и гениального единства формы и содержания, растворённых друг в друге, который возникает от большого ума и уникального мастерства.
Гуманизм Бунина растёт из самоотождествления с приговоренными к смерти: он ведь и себя, точно так же, чувствует обречённым на скорый уход. Правда, в отличие от фашистов, не знает точной даты (последняя запись его дневника именно об этом - "Через некоторое очень малое время меня не будет - и дела и судьбы всего, всего, будут мне неизвестны!", 02.05.1953), из-за чего, конечно, легче, но не на много. Я к тому, что это, кажется, и было основным человеческим и писательским свойством Бунина - обо всём судить о себе, выводить все начала и концы из собственных ощущений. А вот как, подымаясь над собственной телесной субъективностью, создавать типическое на уровне великих и вечных тайностей - тайна великая и более сокровенная, нежели все "тайны пола", вместе взятые.
"Вчера ещё читал "Вечерние огни" Фета - в который раз! Теперь, верно уже в последний ы жизни. Почти всё из рук вон плохо. Многое даже противно - его старческая любовь. То есть то, как он её выражает. Хорошая тема: написать всю красоту и боль такой поздней любви, её чувств и мыслей, при всей гадкой внешности старика, подобного Фету, - губастого, с серо-седой бородой, с запухшими глазами, с большими холодными ушами, с брюшком, в отличном сером костюме (лето), в чудесном белье, - но чувств и мыслей тайных, глубоко ото всех скрытых.
А у меня всё одно, одно в глубине души: тысячу лет вот так же будут сиять эти дни, а меня не будет. Вот-вот не будет.
Был в Cannes, хотел купаться и не купался - ещё только начали ставить кабинки". (29.07.1940).
Очень типичная бунинская запись - ворчание на литературу, нарастающий страх перед смертью и любовь к купанию (кажется, Бунин ходит на пляж в любой ситуации: весьма эффектно когда заметки о купании сопровождают сводки продвижения сначала гитлеровских, а затем советских войск во время Второй мировой).
Самое писательское здесь (и в этой записи и в дневниках Бунина вообще) - повышенное внимание к коллегам, пристрастные оценки классиков и современников. Когда не пишется (а, чаще всего, именно так и бывает) и некуда бежать от войн и революций, Бунин много читает. И почти никому не удаётся заслужить похвалы. Понятно, когда дело касается современников - от Горького и Мережковского до Мориака и Жида, но Бунин не щадит и классиков (о которых параллельно писал с придыханием в своём главном романе).
"Перечитываю Куприна. Какая пошлая лёгкость рассказа, какой дешёвый бойкий язык, какой дурной и совершенно несамостоятельный тон…" (21.05. 1911)
"Читаю Блока - какой утомительный, нудный, однообразный вздор, пошлый своей высокопарностью и какой-то кощунственный. <…> Да, таинственность, всё какие-то "намёки тёмные на то, чего не ведает никто" - таинственность жулика и сумасшедшего. Пробивается же через всё это мычание нечто, в конце концов, очень незамысловатое…" (20 сент./3 окт. 1920)
"Убеждён, что Гоголь никогда не жёг "Мёртвых душ". Не знаю, кого больше ненавижу как человека - Гоголя или Достоевского" (30.04.1940).
При том, что, справедливости ради, нужно сказать, что, время от времени, Бунин перечитывает важные для себя книги и, как в случае с "Былое и думы" оценка произведения меняется (правда, в случае Герцена с плюса на минус) и что, вообще-то, мизантропом Бунин не был. Его пристальное чтение - взгляд ремесленника, на себя прикидывающего стратегии в перенаселённой коммуналке вынужденного сосуществования как во времени, так и в языке. Любое негативное высказывание переводится с "бунинского" на "обычный" как "я бы так не сделал". Ну, или же - "я бы сделал по другому"…
Такими должны быть дневники не писателя, но художника - в них слишком много описаний природы, которые Бунин постоянно, с самых первых записей, сделанных в десятилетнем (!) возрасте, разминает, постоянно записывая и как бы зарисовывая окружающие его ландшафты, погоду (весьма красноречиво, кинематографически даже, иллюстрирующую в его прозе состояния персонажей), состояние неба (особенно Бунина интересуют облака и, почему-то, Луна).
Точно Бунин воплощает завет Джона Рёскина о дневнике рисовальщика, ежедневно фиксирует сезонные приметы, пейзажи, натюрморты, останавливаясь перед красотой, окружающей сознание, переводящей её, с помощью пера и бумаги, на вечное хранение.
Так, повторюсь, видимо, было с самого начала - уже бумаги, оставшиеся с юношеского времени, несут наблюдения и заготовки, способные пригодиться дальше. Бунин с самого начала знал, что он станет писать и вырастет в писателя, у него не существовало иного пути или альтернативы.
Возможно, отсутствие метарефлексии, свойственной другим литераторам (редкий случай похвалы чужим достижением - радость от египетских писем Флобера, который любил в своих письмах давать советы и писательские рекомендации), связано с тем, что Бунин слишком рано начал, успев полной ложкой накушаться "литературы" ещё в дни "орловской" юности. Кажется, это Джойс (или, всё-таки, Беккет?) однажды заметил, что с настоящим писателям [таков, де, косвенный признак настоящести] о литературе не говорят…
Тем более, что главным нервом всей бунинской жизни, если верить дневникам, был вязкий, навязчивый, непроходящий страх смерти, от которого книги лишь слегка отвлекали. И когда писалось самому, Бунин писал, а если не писалось - читал. А тут уж не до метарефлексии.
Впрочем, о подлинном состоянии дневников судить сложно - от ранних лет нам остались отдельные фрагменты, которые в течении недели 1940 года он для чего-то ("…зачем многое оставляю и переписываю - неизвестно…") переписывал из старых бумаг ("…многое рву и жгу…"), составляя что-то вроде одному ему понятной хроники первых осмысленных десятилетий. Набор "служебных огней", способных, если знать ключ, развернуться в полноценные эпизоды. Думаю, Бунин сохранял эти "опорные сигналы" примерно так же, по тому же принципу, что и Чехов, составлявший свои записные книжки (ох и достаётся же этим блокнотам, выискивающим в людях только самое гадкое, от Бунина) - не на показ, но подспорьём в работе.
В "Жизни Арсеньева" (совсем как, между прочим, в первом томе у Пруста) приведены первые пробы пера главного героя - несколько страниц этюдов и набросков, в весьма изменённом виде перекочевавших в роман. Бунину важно показать (себе?) с чего (и как) он начинал, прежде чем достиг вершин ремесла (про это, кстати, есть отдельная точная запись: "Бетховен говорил, что достиг мастерства тогда, когда перестал вкладывать в сонату содержание десяти сонат", 06.07.1935), став лучшим стилистом русского языка. Алексей Арсеньев весьма похож на Ваню (Яна) Бунина - показательно, что для рассказа о многих важных событиях первых 25-ти лет бунинской жизни, вдова его использует в своих воспоминаниях целые абзацы из главного его текста.
Если расхождения и есть, то они - в степени умелости передачи оттенков, которые возникают, но, разумеется, не сразу. Остатки юношеских тетрадей, оставленные Буниным, демонстрируют его гипертрофированную влюбчивость, под разными личинами перекочевавшую в тексты, как если она почти сразу излилась в мир густым эротическим потоком, но вот то, как это томление передаётся - лучше читать позднего Бунина, а не раннего. Хотя сравнивать, конечно, интересно и даже важно - редко у кого в последнем томе найдёшь столь наглядные разночтения.
Случайно или нет, но пика описательской плотности природоведческие зарисовки Бунина достигают в периоды исторических обострений. Первый раз я обратил на это внимание, читая записи 1905 года об одесских погромах, однако наиболее яркие и мощные зарисовки природы сопровождают деревенскую жизнь 1917 года, плавно переходящую в рассказ о революционных ужасах, которые Бунин вместе с женой Верой переживал в Москве и в Одессе (именно они позже составят подборку "Окаянных дней"), точно предчувствуя разлуку с родными местами на веки вечные и пытаясь запечатлеть их как можно точнее.
Оказавшись во Франции, опять же, если верить записям, оставленным Буниным, он начинает замечать цвет цветов или облаков далеко не сразу - более-менее систематические "упражнения на стиль" возникают в конце 30-х, когда сознание не просто укореняется на новом месте, но окончательно перестаёт чужеродиться, становится естественным фоном, с которым писателю бунинского склада, только и можно (нужно) работать, извлекая из него самое что ни на есть типическое, обобщая.
"Опять думал нынче: прекраснее цветов и птиц в мире ничего нет. Ещё - бабочек…" (23.05.1942) Очередной раз к систематическому ведению дневника Бунин возвращается в сороковом году, вероятно, для того, чтобы оставить ежедневную хронику военных новостей и голодной (о скудности питания, которое, разумеется, он сравнивает с российской проголодью 1918-го года, он пишет едва ли не каждый день, достигая в этих причитах едва ли не розановского накала) жизни, точнее, коллективного выживания на фоне этих новостей, звёзд (Бунин, наученный старшим братом Юлием, с детства знал и различал созвездья, обладая редкостным зрением) и периодических бомбежек.
Для меня эти тетради Бунина - важнейшие свидетельства бумажности, проницаемости любых границ, как государственных, так и экзистенциальных, переходящих друг в друга, когда государственные границы становятся бытийственными - и наоборот. Ведь постоянно читая газеты и слушая радио в 1940-м, отслеживая перемещения фашистских войск в Африке и описывая включение в войну Италии, он пока даже и не представляет во что всё это, в конечном счёте, выльется.
Но, охваченный, "вместе со всем прогрессивным человечеством", этой вот информационной лихоманкой, невольно показывает постепенное складывание новой геополитической реальности, миновать которую становится невозможным.
Я, конечно, с особым вниманием следил за реакциями Бунина за тем, что происходит на территории СССР, как он обескуражено перечисляет сданные, а затем отвоёванные населённые пункты (не забывая, при этом, ходить на пляж, ворчать на нахлебников - Галину Кузнецовой с её подружкой Марго Степун, А. Бахраха и Зурова и на русских, а так же нерусских писателей, маясь глазами и зубами, круглосуточно подмерзая и корчась от голода), регулярно сравнивая сообщения советского и германского радио, уличая их в систематической лжи, надеясь сначала на англичан, затем на американцев.
Бунин радовался сопротивлению советских людей и тому, что, наконец, освобождаются его родные территории (с особым ужасом он пишет о захвате Орла и погоста, на котором лежит его мама), ни единой интонацией не проявляя, вроде как, свойственной себе мизантропии, если дело касается действительно чего-то существенного. Бунину неважно, под Сталиным страна или под Романовыми, главное, чтобы она жила в мире. Негатив, если он и возникает, целиком сливается на немцев, внутри освободительной войны политика Бунина не интересует.
"23.7.44. Взят Псков. Освобождена уже вся Россия! Совершенно истинно гигантское дело! <…>
Звёздные ночи. Млечный Путь фосфорически-дымный, будто студенистый. В его конце, почти над Эстерелем, мутные крупные звёзды. И миллионы, миллионы звёзд!
Под Брадами убито 30 т. немцев…"
Вначале весны 45-го года дневники прерываются: до смерти осенью 1953-го, Бунин сделает ещё только пять небольших заметок. По одной в 1946-м и 1949-м, и три в 1953-м, примерно за полгода до смерти. Всё об одном и том же - уже очень скоро "всё поглотит могила", всё в прошлом, когда завидуешь уже даже воспоминаниям о предыдущем годе, а то, что было в России, ну, или в первые годы эмиграции, кажется важнее даже Нобелевской премии, о которой, впрочем, Бунин тоже регулярно вспоминает.
Есть, правда, там одна запись о Нюрнбергском процессе, которая, кажется, характеризует особенности и ценностные приоритеты Бунина с максимальной полнотой: "Всё думаю, какой чудовищный день послезавтра в Нюрнберге. Чудовищно преступны, достойны виселицы - и всё-таки душа не принимает того, что послезавтра будет сделано людьми. И совершенно невозможно представить себе, как могут все те, которые послезавтра будут удавлены, как собаки, ждать этого часа, пить, есть, ходить в нужник, спать эти две их последние ночи на земле…" (14/1 окт. 1946. Покров. Рождение Веры)
Бунин и был последовательным художником, воплощавшим мысли и чувства через точно собранные и переданные пластические образы. Особенным философом его не назовёшь - концептуальная база бунинских текстов, переведённая в иное агрегатное состояние и выраженная напрямую, в отличие от творений Достоевского или Толстого, которого Бунин читал даже в день смерти, может показаться бедной и бледной. Но это и есть классика жанра случай per se неразрывного и гениального единства формы и содержания, растворённых друг в друге, который возникает от большого ума и уникального мастерства.
Гуманизм Бунина растёт из самоотождествления с приговоренными к смерти: он ведь и себя, точно так же, чувствует обречённым на скорый уход. Правда, в отличие от фашистов, не знает точной даты (последняя запись его дневника именно об этом - "Через некоторое очень малое время меня не будет - и дела и судьбы всего, всего, будут мне неизвестны!", 02.05.1953), из-за чего, конечно, легче, но не на много. Я к тому, что это, кажется, и было основным человеческим и писательским свойством Бунина - обо всём судить о себе, выводить все начала и концы из собственных ощущений. А вот как, подымаясь над собственной телесной субъективностью, создавать типическое на уровне великих и вечных тайностей - тайна великая и более сокровенная, нежели все "тайны пола", вместе взятые.