Воспоминания А.А. Фета в двух частях
Двухчастную биографию Фет пишет странным сочетанием поэтических оборотов и бюрократических фразеологизмов, в пределах одного абзаца оказываясь то Маниловым, а то Собакевичем.
Мысли у Фета точные и пронзительные (за то и любим), однако, упакованы они в такую избыточную , извините, «графиня изменившимся лицом бежала к пруду», что кажется место ему среди Херасковых и Войейковых…
Странный микс этот, точно схлёстывающий неповоротливость XVIII с настойчивым ожиданием в XIX веке новых времён, легко сваливаемый на привычный образ твердолобого помещика со стрекозиной душой, тем не менее, действует на читателя больше любой другой стилистической или же сюжетной придури.
«Серебро чернеет, чувствуя приближение серы; магнит чувствует близость железа и т.д. Дело непосредственного чувства угадывать строй чужой души. Дело чувства на собственный страх приходить к известному решению, но основывать его на словах похвалы или порицания известным лицом данного предмета совершенно ошибочно. Говорить, что такой-то, открывающий на каждом шагу недостатки в ребёнке или в своей родины, ненавидит своего сына или своё отечество, так же мало основательно, как по ежеминутным восхвалениям и самодовольству заключать о безграничной любви…» (стр. 303)
Канцеляриты-то у Фета устаревшие, пахнущие пылью и прошедшим длительным, из-за чего эта языковая короста человека в футляре оборачивается пузырьками с воздухом середины и конца XIX века.
Конечно, хотелось бы сказать, что так, языком близким персонажам Достоевского все тогда говорили, но это не так - достаточно почитать другие документы тех времён - да, вот, хотя бы дневники или же письма Льва Толстого.
Это, конечно же, индивидуальный стиль поэта [ок, литератора], что продолжает осуществляться также и в особенной оптике описаний, фокусирующейся, как правило, на незначительных, несущественных элементах.
Память у Фета, нужно сказать, феноменальная.
Рассуждая о важных вехах собственной биографии, он не применит описать чем его потчевали в придорожном трактире и сколько за этот, с позволения сказать, куверт было уплачено; в каком платье появлялись дамы и что стояло в комнатах.
О, планы комнат, домов и, шире, усадеб, с дотошным перечислением куда-то ведущих коридоров, антресолей (как в доме Аполлона Григорьева), кладовок, выходов на балкон - отдельная специализация Фета: кажется, ни одно помещение, им посещённое, не миновало каталогизации.
Впрочем, описывает он не только архитектуру и дизайн столовых, но даже диаметр пней, мимо которых они скакали с кем-то там по лесу.
Любит Фет тщательно описывать всяческие устройства и механизмы - от ловли птиц до экипировки военных лошадей, от структуры волны, куда во время шторма попал корабль - и до сути многочисленных юридических дет, которые он рассматривал, будучи многолетним мировым судьёй. Не говоря уже о графике сельскохозяйственных работ и особенностях русской охоты.
Эта мелкоскопичность взгляда во второстепенных предметах, затем (?), перекидывается и на характеристики людей, важных или неважных Афанасию Афанасьевичу: то есть именно эти воспоминания вскрывают и хорошо показывают механизм субъективности вспоминающего, отработанный сначала на предметах окружающей среды, а затем перенесённого и на людей.
Их он описывает, основываясь на количестве извлекаемой выгоды и, хотя бы, потенциальной пользы: чем больше добра тот или иной персонаж книги делал А.А., тем больше объёма и ярких красок в описаниях на него, ответно, и было затрачено.
Взявшись читать эти воспоминания после писем Толстого (А.А. был одним из самых долгих и подробных респондентов Льва Николаевича, который первоначально поэту постоянно исповедовался, а затем, вдруг, ни с того, ни с сего записал в дневнике о совсем уже мертвых глазах соседского помещика), предвкушая встречи, помимо Толстого, с Боткиным, Тургеневым, Григорьевым, Полонским, Некрасовым, Панаевым и прочими звёздами тогдашней русской ойкумены, я полностью окунулся в усадебный и московский помещичий быт, ничтожно малая часть которого была связана с литературой.
Тут надо сказать, что мемуары Фета делятся на две части - собственно воспоминания, в которых и задействованы вышеперечисленные литераторы (понятно, что работа эта была вызвана и подпитывалась интересом общественности, в первую очередь, к литературным звёздам), текст с которого А.А. начал, ну и «Ранние годы моей жизни», за которые он взялся уже после того, как основной мемуар был закончен.
В этой, второй, а, на самом деле, первой части (логике расположения которой следовал и составитель сборника) воспоминаний, Фет описывает своё детство, рано умерших брата и сестру, болезнь матери, учёбу в Эстонии (частная школа) и в Московском университете (следов символического плевка в сторону alma mater, правда, я так и не нашёл), с жизнью у Григорьевых на Полянке и военными сборами.
Она, как ни странно, кажется интереснее и, что ли, более цельной, нежели вторая часть, в которой составитель сборника А. Тархов сделал массу сокращений, обозначенных отточиями.
Фет обнаруживает идеальную биографию романтического (во всех смыслах) персонажа, тянущей на полноценный голливудский байопик и даже многочастный сериал для телеканала «Культура» (дарю идею) в викторианском антураже.
Здесь есть и глухая тайна рождения главного героя, разрешившаяся незадолго до его смерти, и отверженность незаконнорожденного, вкусившего блага дворянской жизни и быстро отправленного (едва ли не сосланного) на край земли, к суровым чухонцам в
Есть здесь и пробуждение поэтического чувства и несчастная любовь, случившаяся во время маневров; есть и сами маневры, и даже война, и вмешательство Государя, и путешествие в Европу и дружба с прерафаэлитами «ярчайшими представителями» и ссора с некоторыми из них (особенно яркая с Тургеневым); есть ещё много чего, и с самим главным героем и с его колоритным окружением, на дюжину серий так точно должно хватить (при том, что, как я понимаю, более-менее полного собрания сочинений А.А.Фета, куда бы, помимо стихов, воспоминаний и переписки, вошли бы его сельскохозяйственные статьи из «Русского вестника», «Литературной библиотеки» и «Зари» [«Записки о вольнонаёмном труде», «»Из деревни»] не существует)…
Насколько я понимаю, в доставшийся мне сборник вошло примерно 2/3 от общего текста, а композиция его оказалась полностью изменённой - составители, по всей видимости, вырезали, помимо объявленных цитат из писем Толстого и Тургенева, весь этот мелкоскопический сор, на котором Фет постоянно зависает и который они посчитали ненужным.
Между тем, как показывает опыт, композиция мемуаров имеет для их авторов не только архитектурное, но и идеологическое значение, даже если манера фиксировать важное выбирается неосознанно: выстраивая собственную систему приоритетов деталей, Фет, таким образом, проявляется внутри событий как бы обтекающих его со всех сторон - ведь его самого, описывающего те или иные события, внутри этой картины как бы нет.
Есть плотный и ароматный вещный, бытовой (исторический, литературный, военный и какой угодно) фон, а сам описыватель ситуации почти всегда невидим.
А когда фиксируется на себе, возникает ещё одно «вскрытие приёма». Такое, например, как во время поездки в Италию со своей полубезумной сестрой, после несчастной любви, стоящей на краю гибели (и позже, разумеется, погибшей - помню, что на эту историю я обратил внимание ещё в бумагах Льва Николаевича):
«Но вот мы добрались до Тиволи, где, можно сказать, на одном пункте соединилась и античная прелесть живописных остатков храма Весты, и полукруг отвесных скал, у подножия которых тёмная пасть, именуемая гротом Сирены, поглощает кипящую струю Анио, отвесно падающую на неё с утёса.
- Какая прелесть! - невольно воскликнула сестра, стоя на площадке спиною к единственной гостинице, примыкающей к храму Весты. - Здесь, - прибавила она,- есть ослы с проводниками, и нам необходимо заказать их, чтобы объехать прелестное ущелье Анио.
- Я нестерпимо озяб, - сказал я, - и голоден; а вид этой воды наводит на меня лихорадку. Надеюсь, что здесь найдётся что-либо утолить голод.
С этим словом я вошёл в гостиницу, где слуга понимал мои желания, высказанные по-французски. Через четверть часа в камине запылали громадные оливковые пни, и в комнате стало скорее жарко, чем холодно. При этом исполнено было моё требование, вероятно, немало изумившее прислугу, а именно: окна, выходящие на каскад, были тщательно завешаны суконными одеялами, так что мы обедали при свечах. Нашлась и бутылка шампанского «Мума», кроме которого и в Риме не было возможности достать другой марки…» (стр. 306)
Про странность возникновения стихов в таком человеке - это к стихам, только там суггестия позволяет более-менее адекватно передать суть «лысенковской биологии», здесь же - всё предельно конкретно, трезво и чётко, лишь для того (в том числе и для того), чтобы задать стереотип восприятия, необходимый самому Фету: кованного сундука с толоконным лбом, изредка издающем божественной красоты звуки.
И все ведь ведутся: второй век подряд, несмотря на редукцию, слегка подпалившую образу крылья и почти целиком растратившую окаменевшую пыльцу, среди останков которой можно отыскать едва ли не волшебное и, оттого понятно почему столь ценимое:
«Чтобы не отставать от других, я приходил в дом читать вслух «Илиаду» Гнедича. Чтобы не заснуть над перечислениями кораблей, я читал ходя по комнате, но и это не помогало: я продолжал громко и внятно читать в то время, как уже совершенно спал на ходу. Нашим дамам стоило большого труда изредка вечером вызывать меня на прогулку…» (стр. 367)
Да-да, Фет совсем не любил гулять или даже двигаться с места на место: «Самое ненавистное для меня в жизни - это передвижение моего тела с места на место, и поэтому наиболее уныние наводящими словами для меня всегда были: гулять, кататься, ехать. Самый резвый рысак в городе и самый быстрый поезд железной дороги для меня, превращённого при передвижении в поклажу, всё-таки убийственно медленны…» (стр. 305)
Бонус
«Нельзя более резкой чертой отделить идеал от действительности. Жаль только, что старик никогда не поймёт, что питаться поневоле приходится действительностью, но задаваться идеалами тоже значит жить…» стр. 247
Цитаты по сборнику 1989 года (Москва, "Правда")
Мысли у Фета точные и пронзительные (за то и любим), однако, упакованы они в такую избыточную , извините, «графиня изменившимся лицом бежала к пруду», что кажется место ему среди Херасковых и Войейковых…
Странный микс этот, точно схлёстывающий неповоротливость XVIII с настойчивым ожиданием в XIX веке новых времён, легко сваливаемый на привычный образ твердолобого помещика со стрекозиной душой, тем не менее, действует на читателя больше любой другой стилистической или же сюжетной придури.
«Серебро чернеет, чувствуя приближение серы; магнит чувствует близость железа и т.д. Дело непосредственного чувства угадывать строй чужой души. Дело чувства на собственный страх приходить к известному решению, но основывать его на словах похвалы или порицания известным лицом данного предмета совершенно ошибочно. Говорить, что такой-то, открывающий на каждом шагу недостатки в ребёнке или в своей родины, ненавидит своего сына или своё отечество, так же мало основательно, как по ежеминутным восхвалениям и самодовольству заключать о безграничной любви…» (стр. 303)
Канцеляриты-то у Фета устаревшие, пахнущие пылью и прошедшим длительным, из-за чего эта языковая короста человека в футляре оборачивается пузырьками с воздухом середины и конца XIX века.
Конечно, хотелось бы сказать, что так, языком близким персонажам Достоевского все тогда говорили, но это не так - достаточно почитать другие документы тех времён - да, вот, хотя бы дневники или же письма Льва Толстого.
Это, конечно же, индивидуальный стиль поэта [ок, литератора], что продолжает осуществляться также и в особенной оптике описаний, фокусирующейся, как правило, на незначительных, несущественных элементах.
Память у Фета, нужно сказать, феноменальная.
Рассуждая о важных вехах собственной биографии, он не применит описать чем его потчевали в придорожном трактире и сколько за этот, с позволения сказать, куверт было уплачено; в каком платье появлялись дамы и что стояло в комнатах.
О, планы комнат, домов и, шире, усадеб, с дотошным перечислением куда-то ведущих коридоров, антресолей (как в доме Аполлона Григорьева), кладовок, выходов на балкон - отдельная специализация Фета: кажется, ни одно помещение, им посещённое, не миновало каталогизации.
Впрочем, описывает он не только архитектуру и дизайн столовых, но даже диаметр пней, мимо которых они скакали с кем-то там по лесу.
Любит Фет тщательно описывать всяческие устройства и механизмы - от ловли птиц до экипировки военных лошадей, от структуры волны, куда во время шторма попал корабль - и до сути многочисленных юридических дет, которые он рассматривал, будучи многолетним мировым судьёй. Не говоря уже о графике сельскохозяйственных работ и особенностях русской охоты.
Эта мелкоскопичность взгляда во второстепенных предметах, затем (?), перекидывается и на характеристики людей, важных или неважных Афанасию Афанасьевичу: то есть именно эти воспоминания вскрывают и хорошо показывают механизм субъективности вспоминающего, отработанный сначала на предметах окружающей среды, а затем перенесённого и на людей.
Их он описывает, основываясь на количестве извлекаемой выгоды и, хотя бы, потенциальной пользы: чем больше добра тот или иной персонаж книги делал А.А., тем больше объёма и ярких красок в описаниях на него, ответно, и было затрачено.
Взявшись читать эти воспоминания после писем Толстого (А.А. был одним из самых долгих и подробных респондентов Льва Николаевича, который первоначально поэту постоянно исповедовался, а затем, вдруг, ни с того, ни с сего записал в дневнике о совсем уже мертвых глазах соседского помещика), предвкушая встречи, помимо Толстого, с Боткиным, Тургеневым, Григорьевым, Полонским, Некрасовым, Панаевым и прочими звёздами тогдашней русской ойкумены, я полностью окунулся в усадебный и московский помещичий быт, ничтожно малая часть которого была связана с литературой.
Тут надо сказать, что мемуары Фета делятся на две части - собственно воспоминания, в которых и задействованы вышеперечисленные литераторы (понятно, что работа эта была вызвана и подпитывалась интересом общественности, в первую очередь, к литературным звёздам), текст с которого А.А. начал, ну и «Ранние годы моей жизни», за которые он взялся уже после того, как основной мемуар был закончен.
В этой, второй, а, на самом деле, первой части (логике расположения которой следовал и составитель сборника) воспоминаний, Фет описывает своё детство, рано умерших брата и сестру, болезнь матери, учёбу в Эстонии (частная школа) и в Московском университете (следов символического плевка в сторону alma mater, правда, я так и не нашёл), с жизнью у Григорьевых на Полянке и военными сборами.
Она, как ни странно, кажется интереснее и, что ли, более цельной, нежели вторая часть, в которой составитель сборника А. Тархов сделал массу сокращений, обозначенных отточиями.
Фет обнаруживает идеальную биографию романтического (во всех смыслах) персонажа, тянущей на полноценный голливудский байопик и даже многочастный сериал для телеканала «Культура» (дарю идею) в викторианском антураже.
Здесь есть и глухая тайна рождения главного героя, разрешившаяся незадолго до его смерти, и отверженность незаконнорожденного, вкусившего блага дворянской жизни и быстро отправленного (едва ли не сосланного) на край земли, к суровым чухонцам в
Есть здесь и пробуждение поэтического чувства и несчастная любовь, случившаяся во время маневров; есть и сами маневры, и даже война, и вмешательство Государя, и путешествие в Европу и дружба с прерафаэлитами «ярчайшими представителями» и ссора с некоторыми из них (особенно яркая с Тургеневым); есть ещё много чего, и с самим главным героем и с его колоритным окружением, на дюжину серий так точно должно хватить (при том, что, как я понимаю, более-менее полного собрания сочинений А.А.Фета, куда бы, помимо стихов, воспоминаний и переписки, вошли бы его сельскохозяйственные статьи из «Русского вестника», «Литературной библиотеки» и «Зари» [«Записки о вольнонаёмном труде», «»Из деревни»] не существует)…
Насколько я понимаю, в доставшийся мне сборник вошло примерно 2/3 от общего текста, а композиция его оказалась полностью изменённой - составители, по всей видимости, вырезали, помимо объявленных цитат из писем Толстого и Тургенева, весь этот мелкоскопический сор, на котором Фет постоянно зависает и который они посчитали ненужным.
Между тем, как показывает опыт, композиция мемуаров имеет для их авторов не только архитектурное, но и идеологическое значение, даже если манера фиксировать важное выбирается неосознанно: выстраивая собственную систему приоритетов деталей, Фет, таким образом, проявляется внутри событий как бы обтекающих его со всех сторон - ведь его самого, описывающего те или иные события, внутри этой картины как бы нет.
Есть плотный и ароматный вещный, бытовой (исторический, литературный, военный и какой угодно) фон, а сам описыватель ситуации почти всегда невидим.
А когда фиксируется на себе, возникает ещё одно «вскрытие приёма». Такое, например, как во время поездки в Италию со своей полубезумной сестрой, после несчастной любви, стоящей на краю гибели (и позже, разумеется, погибшей - помню, что на эту историю я обратил внимание ещё в бумагах Льва Николаевича):
«Но вот мы добрались до Тиволи, где, можно сказать, на одном пункте соединилась и античная прелесть живописных остатков храма Весты, и полукруг отвесных скал, у подножия которых тёмная пасть, именуемая гротом Сирены, поглощает кипящую струю Анио, отвесно падающую на неё с утёса.
- Какая прелесть! - невольно воскликнула сестра, стоя на площадке спиною к единственной гостинице, примыкающей к храму Весты. - Здесь, - прибавила она,- есть ослы с проводниками, и нам необходимо заказать их, чтобы объехать прелестное ущелье Анио.
- Я нестерпимо озяб, - сказал я, - и голоден; а вид этой воды наводит на меня лихорадку. Надеюсь, что здесь найдётся что-либо утолить голод.
С этим словом я вошёл в гостиницу, где слуга понимал мои желания, высказанные по-французски. Через четверть часа в камине запылали громадные оливковые пни, и в комнате стало скорее жарко, чем холодно. При этом исполнено было моё требование, вероятно, немало изумившее прислугу, а именно: окна, выходящие на каскад, были тщательно завешаны суконными одеялами, так что мы обедали при свечах. Нашлась и бутылка шампанского «Мума», кроме которого и в Риме не было возможности достать другой марки…» (стр. 306)
Про странность возникновения стихов в таком человеке - это к стихам, только там суггестия позволяет более-менее адекватно передать суть «лысенковской биологии», здесь же - всё предельно конкретно, трезво и чётко, лишь для того (в том числе и для того), чтобы задать стереотип восприятия, необходимый самому Фету: кованного сундука с толоконным лбом, изредка издающем божественной красоты звуки.
И все ведь ведутся: второй век подряд, несмотря на редукцию, слегка подпалившую образу крылья и почти целиком растратившую окаменевшую пыльцу, среди останков которой можно отыскать едва ли не волшебное и, оттого понятно почему столь ценимое:
«Чтобы не отставать от других, я приходил в дом читать вслух «Илиаду» Гнедича. Чтобы не заснуть над перечислениями кораблей, я читал ходя по комнате, но и это не помогало: я продолжал громко и внятно читать в то время, как уже совершенно спал на ходу. Нашим дамам стоило большого труда изредка вечером вызывать меня на прогулку…» (стр. 367)
Да-да, Фет совсем не любил гулять или даже двигаться с места на место: «Самое ненавистное для меня в жизни - это передвижение моего тела с места на место, и поэтому наиболее уныние наводящими словами для меня всегда были: гулять, кататься, ехать. Самый резвый рысак в городе и самый быстрый поезд железной дороги для меня, превращённого при передвижении в поклажу, всё-таки убийственно медленны…» (стр. 305)
Бонус
«Нельзя более резкой чертой отделить идеал от действительности. Жаль только, что старик никогда не поймёт, что питаться поневоле приходится действительностью, но задаваться идеалами тоже значит жить…» стр. 247
Цитаты по сборнику 1989 года (Москва, "Правда")