Матушка Елизавета. Великая княгиня Елизавета Федоровна. Часть 16
Продолжение. Предыдущие части: Ч. 10 http://eho-2013.livejournal.com/508720.html
Ч. 11 http://eho-2013.livejournal.com/511806.html
Ч. 12 http://eho-2013.livejournal.com/513612.html
Ч. 13 http://eho-2013.livejournal.com/516961.html
Ч. 14 http://eho-2013.livejournal.com/532454.html
Ч. 15 http://eho-2013.livejournal.com/532927.html
Ильинское
В начале лета 1905 года семья Елизаветы Федоровны как обычно выехала в Ильинское. Дети почувствовали себя здесь намного лучше, чем в объятом трауром Кремлевском дворце. Они каждый день ездили верхом, плавали, к тому же, воспользовавшись предоставленной свободой, нашли себе новых друзей, с которыми можно было играть. Елизавета Федоровна организовала в имении госпиталь для раненых солдат, по-прежнему поступавших с Дальнего Востока. Она верила, что помощь людям лечит собственные раны, и даже обижалась на Марию, за то, что та не желает ей помогать, предпочитая проводить время в развлечениях и забавах. А Мария, ершистая, как все подростки, не желала даже объяснять тете мотивов собственных поступков:
"Солдаты бесцеремонно пользовались добротой тети Эллы, а саму ее ни во что не ставили. Вскоре они ей сели на голову. (...) Вначале я усердно посещала раненых, но быстро утратила к этому интерес. Меня раздражало, что они беруться судить о вещах, в которых совершенно не разбираются. Тетю огорчало, что я не расположена помогать ей. Она упрекала меня, а я понимала, что не смогу вразумительно изложить свои доводы, да и вообще, лучше ей не знать, что я думаю на этот счет".
Марии хотелось каких-нибудь радостей, чтобы отвлечься от всего тяжелого и грустного, что пришлось пережить. Наверное, это была естественная защитная реакция молодого существа... Одной из таких радостей был приезд бабушки, греческой королевы Ольги, выбравшейся в Ильинское вместе с младшим сыном Кристофером навестить Марию, Дмитрия и овдовевшую Эллу.
Кристофер, бывший не намного старше своих племянников, оказался прекрасным товарищем для игр, а королева Ольга увлеченно занялась вместе с Эллой работой в госпитале. "Их самозабвенная поглощенность этим богоугодным делом предоставляла Кристоферу, Дмитрию и мне возможность носиться как угорелым и озорничать. Чего только мы не вытворяли, и Кристофер был заводилой", - вспоминала Мария.
Греческая королева Ольга (стоит в верхнем ряду, вторая слева) с матерью, братом Константином Константиновичем и другими родственниками. Принц Кристофер (Христофор) в матросском костюме сидит в среднем ряду справа рядом с детской коляской.
Между тетей и своевольной племянницей вновь начинались трения, казалось бы, навсегда ушедшие в прошлое в момент общего горя. Элла верна была своему слову и старалась сделать для племянников все, что сможет, но Мария так и не сумела искренне привязаться к жене дяди Сергея, как к родной. "У нас установились довольно доверительные отношения. И все же я никогда не была с ней искренней, - вспоминала Мария в эмиграции. - Я чувствовала, что мы не сходимся с ней во взглядах. Я восхищалась ею, но не хотела быть на нее похожей".
Мария не понимала, как много из того, что было заложено тетей Эллой, ее "викторианским" воспитанием, ее взглядами и личным примером, ее вкусом, ее любовью к прекрасному, ее добротой, наконец, со временем проснется в душе племянницы. Сейчас Мариша, во всех смыслах - трудный подросток, лишь отвергала то, что ей с такой любовью предлагалось.
Тетя старалась одеть девочку покрасивее, а Мария всю жизнь с тоской повторяла: "Даже в стиле одежды мне приходилось следовать ее вкусам". И это - о вкусах Елизаветы Федоровны, которые считались в России, при дворе и в обществе, безупречными! Но столь юной, только-только достигшей пятнадцатилетия девушке, тетя, перешагнувшая порог сорокалетия, казалась устаревшим, допотопным существом, осколком прошлого века, и было даже странно, что столь "древняя старушка" пытается навязывать свои архаичные вкусы и привычки человеку, которому принадлежит будущее.
"Ей не нравились мои манеры, - говорила Мария о тете, - она считала, что современным девушкам недостает той застенчивой робости, которая главным образом и придает очарование юным особам. По ее убеждению, меня следовало воспитывать так же, как это было принято во времена ее детства и юности. Она никак не хотела понять, что с тех пор минуло много лет, и мы принадлежим к разным поколениям. Я внешне подчинялась ее требованиям, но в душе подсмеивалась над всем этим".
Осенью Елизавета Федоровна вместе с племянниками вернулась в Николаевский дворец в Кремле. Здесь еще более, чем летом в загородном имении, стало понятно, что жизнь изменилась. Для подросших племянников вместо прежних детских были устроены новые апартаменты, уютные, светлые и просторные, с чудесными видами, открывающимися из больших окон. Правда, обставлены были комнаты, по словам Марии, "согласно тетиным вкусам"... Видимо, это и вправду раздражало девочку, раз она много лет спустя, став взрослой, много повидавшей и пережившей женщиной, сочла нужным это подчеркнуть в мемуарах.
Комнаты тети Эллы тоже изменились до неузнаваемости. Прежняя роскошная спальня теперь походила на скорее на монашескую келью: белые стены, иконы с горящими лампадами, в углу - деревянное распятье, в котором были спрятаны обрывки одежды, бывшей на Сергее Александровиче в день его гибели. Продолжая заботиться о раненых солдатах, Елизавета Федоровна устроила еще один госпиталь в Москве, на этот раз арендовав дом вблизи Кремля. Великая княгиня отдавала госпиталю много времени, навещая раненых почти ежедневно, не обращая внимания на насмешливые взгляды племянников.
"Я там почти не бывала, - писала Мария о тетином госпитале. - Мы с братом находили это ее самозабвенное пристрастие несколько смешным".
Мария и Дмитрий
А между тем, жизнь менялась не только в Николаевском дворце, но и за его окнами, и, главным образом, за вековечными стенами Кремля. Брожение в стране становилось все более ощутимым. Джунковский рассказывал: "К октябрю месяцу в воздухе чувствовалось определенное революционное настроение, чувствовалось, что правительство как будто было бессильно воспрепятствовать развитию этого настроения и вызванного им движения, тем более, что этому движению особенно благоприятствовало отсуствие в европейской России сколько-нибудь внушительной военной силы (русско-японская война еще продолжалась)".
В октябре всю Москву охватили забастовки - бастовали почтовые служащие, булочники, рабочие механических заводов, ткачи, электрики... Кто только не бастовал! Даже трамваи к 10 октября по городу перестали ходить.
Великая княгиня с племянниками оказалась в Кремле как в осажденной крепости, вокруг которой бушевал мятеж. Ворота крепостных башен были закрыты. Впервые за долгие годы горожане не могли свободно ходить по Кремлю и молиться в его храмах - впускали за ворота только по специальным пропускам и лишь в дневное время.
Баррикады 1905 года в Москве
Электричества в городе практически не было, ночами Москва погружалась во мрак. Николаевский дворец освещался лишь потому, что в Кремле была собственная электростанция (наследие памятных коронационных торжеств). Но яркого света боялись, люстры по вечерам были потушены, а маленькие лампы устанавливали под столами, чтобы снаружи окна казались темными. Ведь по освещенным окнам стрелять намного легче. У великокняжеского семейства начались перебои с водой и пищей, но нехватки воспринимались всеми стоически. Хуже было то, что отсутствовала связь с внешним миром - почта, телефон и телеграф не работали, и, случись что-нибудь, невозможно было бы известить об этом внешний мир.
Дом наполнился солдатами, но их охрана не казалась надежной - было неизвестно, куда они повернут штыки в случае начала военных действий.
Мария, прежде ничего особо не боявшаяся, поняла, что значит страх. "Поступали тревожные известия об угрозе ночного нападения, о планах революционеров проникнуть во дворец и взять нас, детей, в заложники", - вспоминала она.
Тетя Элла просила детей не бояться - они с генералом Леймингом разработали план, куда спрятать детей в случае опасности - старинные кремлевские постройки давали возможность не только найти надежное укрытие, но и тайно покинуть Кремль, "растворившись" в никому неведомых переходах и подземных тоннелях. Но взрослые все же понимали, что полной гарантии для детей нет - мятежники могут застать их врасплох, и тогда спасения не будет.
При этом Елизавета Федоровна не могла отказаться от работы в госпитале, который находился под ее патронажем. Она сама как сестра милосердия ассистировала хирургам при операциях - персонала не хватало, многие медицинские работники боялись добираться до места службы по покрытой баррикадами, простреливаемой Москве. На улицах ежедневно было множество жертв среди случайных прохожих...
Чудов монастырь, Малый Николаевский дворец и Вознесенский монастырь в Кремле (все три архитектурных комплекса не сохранились)
Однажды вечером Элла неожиданно для всех отправилась в город, в госпиталь - потребовалось ее участие в срочной операции и за ней прислали посыльного. Генерал Лейминг, считавший подобный героизм обычной опрометчивостью, все же решился сопровождать великую княгиню - как мужчина и человек, близкий великокняжеской семье, он не мог отпустить Елизавету Федоровну одну навстречу опасности. Обычно великая княгиня передвигалась по городу в экипаже, но в этот раз решила дойти до госпиталя пешком, чтобы не привлекать к себе внимания - ее выезд в Москве хорошо знали. Племянникам она не рассказала о своем предприятии, но Мария случайно узнала о том, что затеяла тетя, и не находила себе места от беспокойства.
Мария и Дмитрий не ложились спать и проводили час за часом в мучительном ожидании - при всеобщем озлоблении 1905 года и ненависти к семейству Романовых с тетей на улицах города могло случиться все, что угодно, да к тому же, хорошо одетые люди нередко оказывались просто добычей бандитов, которые хозяйничали в объятой революцией Москве практически безраздельно - полиция сражалась с мятежниками и никто не обращал внимания ни на грабежи, ни на трупы, во множестве появляющиеся на московских мостовых...
Наступила глубокая ночь. Тети все не было. А воображение услужливо рисовало самые ужасающие картины - после гибели дяди Сергея было ясно, что любое несчастье может произойти в революционной Москве с Романовыми, и никто не заступится, и не пожалеет.
В этот тяжелый момент почти безнадежного ожидания Мария по-настоящему поняла, до какой степени тетя Элла дорога ей. Все мелкие обиды показались такими пустыми от одной мысли, что тетя может не вернуться домой.
Но Елизавета Федоровна все же вернулась в Кремль далеко за полночь... Поскольку она почти весь день ничего не ела, слуги оставили для нее в столовой холодный ужин (будить прислугу с требованием, чтобы поздней ночью приготовили что-нибудь свежее, великая княгиня по своей деликатности не посмела).
До предела усталая, Елизавета Федоровна присела у стола, когда в столовую ворвались возмущенные племянники. Вопреки всем традициям семьи, Мария принялась отчитывать тетю, как маленькую, несмышленую девочку. Княжна слишком переволновалась и потеряла весь самоконтроль, заложенный тетиным воспитанием. "Я была так возмущена, что негодование пересилило мою робость, и, поборов долголетнюю привычку держать язык за зубами, я выложила ей все, что думала, - вспоминала Мария. - Первым делом я сказала ей, что ее чрезмерная привязанность к раненым и прежде была смешна, а уж теперь тем более. Что поздний визит в госпиталь был опасен, и завтра о нем станут толковать на каждом углу. А для пущей вескости я добавила, что дядя осудил бы такое ее поведение. Не знаю, откуда у меня взялась смелость на подобные речи. Каждый миг я ждала, что меня прервут и отправят в свою комнату. Но, к моему удивлению, тетя кротко выслушала меня до конца, не произнеся ни слова. А когда я упомянула о дяде, она опустила голову и заплакала. От ее слез моя горячность сразу остыла, я тут же попросила прощения за все, что наговорила, и умолкла.
Не высказывая возмущения, тетя Элла признала справедливость моих слов; госпиталь и раненые слишком много значили в ее жизни, объяснила она, хотя дядя, наверняка, не одобрил бы ее. Но она чувствует себя такой одинокой, у нее такое в душе отчаяние, просто необходимо что-нибудь делать, а о своем горе она забывает при виде страданий других".
Тетя и племянница в ту ночь долго говорили. Мария снова и снова просила прощения за свою несдержанность, но ее слова все же заставили тетю впредь стать осторожнее. Больше она уже не ходила в госпиталь после наступления темноты и не задерживалась там до ночи.
Елизавета с племянниками (в трауре по великому князю)
19 ноября Элла писала в письме брату Эрни:
"...Все идет от худшего к худшему, и не надо строить иллюзий, что через несколько месяцев наступят лучшие дни. Мы живем во времена революции. Как все обернется - не знает никто, потому что правительство слишком слабое, вернее, кажется, его нет вовсе.
Физически мы себя чувствуем очень хорошо, у нас крепкие нервы, мы не думаем переезжать. Ничто не может заставить меня покинуть это место. Конечно, если случится самое худшее, я всегда смогу отправить детей Павла туда, где безопасно. (Несмотря на все ужасы, революция 1905 года и вправду еще оставляла места, где представители дома Романовых были в безопасности. - Е.Х.) Но сама я или буду жить, или умру здесь. Я как будто вросла в это место, и мне не страшно. Я вполне спокойна и счастлива, да, счастлива сознавать, что мой дорогой [Сергей Александрович] находится близко к Богу и что он не переживает это ужасное время.
Мои молитвы и сердце около тебя. Мы всегда рядом; и наша жизнь готовит нас к следующей, и мы должны быть готовы так, как только наши слабые души могут, - чтобы идти в наше Настоящее жилище".
"Самое худшее" надвигалось, и Елизавете Федоровне и вправду пришлось вывезти детей в безопасное место - в Царское Село, где Марию и Дмитрия можно было оставить под присмотром родственников и надежной охраны. В Петербурге, а особенно - в его окрестностях было несравнимо спокойнее, чем в Москве.
Сама великая княгиня не собиралась задерживаться в императорской резиденции надолго. Но вскоре после ее отъезда в Москве началось декабрьское вооруженное восстание - одна из самых страшных страниц в московской истории ХХ века (впрочем, таких страниц от начала до конца века набралось немало...). Отдельные выступления, забастовки, баррикады и перестрелки переросли в массовое восстание; баррикадами и пожарищами покрылся уже весь город, гибли сотни людей, Москва погрузилась в мрак произвола и анархии.
Елизавета Федоровна засобиралась обратно в Москву - она не могла оставить город, ставший для нее родным в такое тяжелое для него время. Под патронажем великой княгини находилось множество благотворительных учереждений - сиротские приюты, пансионы для детей-инвалидов и умственноотсталых, военные госпитали, общедоступные больницы, богадельни для нищих стариков. Необходимо было контролировать их работу - больные и несчастные люди, раненые, дети, старики, не могли позаботиться о себе сами в объятом восстанием городе.
Но Николай и Александра, получившие паническую депешу от генерал-губернатора Дубасова (очередной фигуры на губернаторском посту), воспротивились ее отъезду. Дубасов откровенно признавал, что сомневается - сможет ли "обеспечить безопасность великой княгини в сложившихся обстоятельствах".
Аликс уговаривала сестру остаться, особенно нажимая на то обстоятельство, что "появление в бунтующем городе члена царской фамилиии способно еще более разъярить толпу".
Елизавета спорила и горячилась.
- При чем здесь титул? Я еду помогать, спасть людей, а вовсе не править. Я снимаю с кого бы то ни было ответственность за мою жизнь.
Вскоре она вынуждена была обратиться к графу Мегдену, заведующему дворовой канцелярией, с просьбой содействовать ее выезду:
"Революция не может кончится со дня на день, она может только ухудшиться или сделаться хронической, что, по всей вероятности и будет. Я себя чувствую здесь как за границей, я порываю связь с Москвой, а между тем, мой долг заняться теперь помощью несчастным жертвам восстания.
Я попросту считаю себя подлой, оставаясь здесь, предпочитаю быть убитой первым случайным выстрелом из какого-нибудь окна, чем сидеть тут сложа руки...
Москва - настоящая, не анархисты, - меня не поймет, если я не вернусь, и будет права... Я принадлежу Москве. Оставаясь еще, как я уже говорила, я порываю нить со своими бедными и закрепляю за собой слово "подлая"... Не надо бояться смерти, надо бояться жить...
Елизавета, 22 декабря 1905 года."
Продолжение следует...
Ч. 11 http://eho-2013.livejournal.com/511806.html
Ч. 12 http://eho-2013.livejournal.com/513612.html
Ч. 13 http://eho-2013.livejournal.com/516961.html
Ч. 14 http://eho-2013.livejournal.com/532454.html
Ч. 15 http://eho-2013.livejournal.com/532927.html
Ильинское
В начале лета 1905 года семья Елизаветы Федоровны как обычно выехала в Ильинское. Дети почувствовали себя здесь намного лучше, чем в объятом трауром Кремлевском дворце. Они каждый день ездили верхом, плавали, к тому же, воспользовавшись предоставленной свободой, нашли себе новых друзей, с которыми можно было играть. Елизавета Федоровна организовала в имении госпиталь для раненых солдат, по-прежнему поступавших с Дальнего Востока. Она верила, что помощь людям лечит собственные раны, и даже обижалась на Марию, за то, что та не желает ей помогать, предпочитая проводить время в развлечениях и забавах. А Мария, ершистая, как все подростки, не желала даже объяснять тете мотивов собственных поступков:
"Солдаты бесцеремонно пользовались добротой тети Эллы, а саму ее ни во что не ставили. Вскоре они ей сели на голову. (...) Вначале я усердно посещала раненых, но быстро утратила к этому интерес. Меня раздражало, что они беруться судить о вещах, в которых совершенно не разбираются. Тетю огорчало, что я не расположена помогать ей. Она упрекала меня, а я понимала, что не смогу вразумительно изложить свои доводы, да и вообще, лучше ей не знать, что я думаю на этот счет".
Марии хотелось каких-нибудь радостей, чтобы отвлечься от всего тяжелого и грустного, что пришлось пережить. Наверное, это была естественная защитная реакция молодого существа... Одной из таких радостей был приезд бабушки, греческой королевы Ольги, выбравшейся в Ильинское вместе с младшим сыном Кристофером навестить Марию, Дмитрия и овдовевшую Эллу.
Кристофер, бывший не намного старше своих племянников, оказался прекрасным товарищем для игр, а королева Ольга увлеченно занялась вместе с Эллой работой в госпитале. "Их самозабвенная поглощенность этим богоугодным делом предоставляла Кристоферу, Дмитрию и мне возможность носиться как угорелым и озорничать. Чего только мы не вытворяли, и Кристофер был заводилой", - вспоминала Мария.
Греческая королева Ольга (стоит в верхнем ряду, вторая слева) с матерью, братом Константином Константиновичем и другими родственниками. Принц Кристофер (Христофор) в матросском костюме сидит в среднем ряду справа рядом с детской коляской.
Между тетей и своевольной племянницей вновь начинались трения, казалось бы, навсегда ушедшие в прошлое в момент общего горя. Элла верна была своему слову и старалась сделать для племянников все, что сможет, но Мария так и не сумела искренне привязаться к жене дяди Сергея, как к родной. "У нас установились довольно доверительные отношения. И все же я никогда не была с ней искренней, - вспоминала Мария в эмиграции. - Я чувствовала, что мы не сходимся с ней во взглядах. Я восхищалась ею, но не хотела быть на нее похожей".
Мария не понимала, как много из того, что было заложено тетей Эллой, ее "викторианским" воспитанием, ее взглядами и личным примером, ее вкусом, ее любовью к прекрасному, ее добротой, наконец, со временем проснется в душе племянницы. Сейчас Мариша, во всех смыслах - трудный подросток, лишь отвергала то, что ей с такой любовью предлагалось.
Тетя старалась одеть девочку покрасивее, а Мария всю жизнь с тоской повторяла: "Даже в стиле одежды мне приходилось следовать ее вкусам". И это - о вкусах Елизаветы Федоровны, которые считались в России, при дворе и в обществе, безупречными! Но столь юной, только-только достигшей пятнадцатилетия девушке, тетя, перешагнувшая порог сорокалетия, казалась устаревшим, допотопным существом, осколком прошлого века, и было даже странно, что столь "древняя старушка" пытается навязывать свои архаичные вкусы и привычки человеку, которому принадлежит будущее.
"Ей не нравились мои манеры, - говорила Мария о тете, - она считала, что современным девушкам недостает той застенчивой робости, которая главным образом и придает очарование юным особам. По ее убеждению, меня следовало воспитывать так же, как это было принято во времена ее детства и юности. Она никак не хотела понять, что с тех пор минуло много лет, и мы принадлежим к разным поколениям. Я внешне подчинялась ее требованиям, но в душе подсмеивалась над всем этим".
Осенью Елизавета Федоровна вместе с племянниками вернулась в Николаевский дворец в Кремле. Здесь еще более, чем летом в загородном имении, стало понятно, что жизнь изменилась. Для подросших племянников вместо прежних детских были устроены новые апартаменты, уютные, светлые и просторные, с чудесными видами, открывающимися из больших окон. Правда, обставлены были комнаты, по словам Марии, "согласно тетиным вкусам"... Видимо, это и вправду раздражало девочку, раз она много лет спустя, став взрослой, много повидавшей и пережившей женщиной, сочла нужным это подчеркнуть в мемуарах.
Комнаты тети Эллы тоже изменились до неузнаваемости. Прежняя роскошная спальня теперь походила на скорее на монашескую келью: белые стены, иконы с горящими лампадами, в углу - деревянное распятье, в котором были спрятаны обрывки одежды, бывшей на Сергее Александровиче в день его гибели. Продолжая заботиться о раненых солдатах, Елизавета Федоровна устроила еще один госпиталь в Москве, на этот раз арендовав дом вблизи Кремля. Великая княгиня отдавала госпиталю много времени, навещая раненых почти ежедневно, не обращая внимания на насмешливые взгляды племянников.
"Я там почти не бывала, - писала Мария о тетином госпитале. - Мы с братом находили это ее самозабвенное пристрастие несколько смешным".
Мария и Дмитрий
А между тем, жизнь менялась не только в Николаевском дворце, но и за его окнами, и, главным образом, за вековечными стенами Кремля. Брожение в стране становилось все более ощутимым. Джунковский рассказывал: "К октябрю месяцу в воздухе чувствовалось определенное революционное настроение, чувствовалось, что правительство как будто было бессильно воспрепятствовать развитию этого настроения и вызванного им движения, тем более, что этому движению особенно благоприятствовало отсуствие в европейской России сколько-нибудь внушительной военной силы (русско-японская война еще продолжалась)".
В октябре всю Москву охватили забастовки - бастовали почтовые служащие, булочники, рабочие механических заводов, ткачи, электрики... Кто только не бастовал! Даже трамваи к 10 октября по городу перестали ходить.
Великая княгиня с племянниками оказалась в Кремле как в осажденной крепости, вокруг которой бушевал мятеж. Ворота крепостных башен были закрыты. Впервые за долгие годы горожане не могли свободно ходить по Кремлю и молиться в его храмах - впускали за ворота только по специальным пропускам и лишь в дневное время.
Баррикады 1905 года в Москве
Электричества в городе практически не было, ночами Москва погружалась во мрак. Николаевский дворец освещался лишь потому, что в Кремле была собственная электростанция (наследие памятных коронационных торжеств). Но яркого света боялись, люстры по вечерам были потушены, а маленькие лампы устанавливали под столами, чтобы снаружи окна казались темными. Ведь по освещенным окнам стрелять намного легче. У великокняжеского семейства начались перебои с водой и пищей, но нехватки воспринимались всеми стоически. Хуже было то, что отсутствовала связь с внешним миром - почта, телефон и телеграф не работали, и, случись что-нибудь, невозможно было бы известить об этом внешний мир.
Дом наполнился солдатами, но их охрана не казалась надежной - было неизвестно, куда они повернут штыки в случае начала военных действий.
Мария, прежде ничего особо не боявшаяся, поняла, что значит страх. "Поступали тревожные известия об угрозе ночного нападения, о планах революционеров проникнуть во дворец и взять нас, детей, в заложники", - вспоминала она.
Тетя Элла просила детей не бояться - они с генералом Леймингом разработали план, куда спрятать детей в случае опасности - старинные кремлевские постройки давали возможность не только найти надежное укрытие, но и тайно покинуть Кремль, "растворившись" в никому неведомых переходах и подземных тоннелях. Но взрослые все же понимали, что полной гарантии для детей нет - мятежники могут застать их врасплох, и тогда спасения не будет.
При этом Елизавета Федоровна не могла отказаться от работы в госпитале, который находился под ее патронажем. Она сама как сестра милосердия ассистировала хирургам при операциях - персонала не хватало, многие медицинские работники боялись добираться до места службы по покрытой баррикадами, простреливаемой Москве. На улицах ежедневно было множество жертв среди случайных прохожих...
Чудов монастырь, Малый Николаевский дворец и Вознесенский монастырь в Кремле (все три архитектурных комплекса не сохранились)
Однажды вечером Элла неожиданно для всех отправилась в город, в госпиталь - потребовалось ее участие в срочной операции и за ней прислали посыльного. Генерал Лейминг, считавший подобный героизм обычной опрометчивостью, все же решился сопровождать великую княгиню - как мужчина и человек, близкий великокняжеской семье, он не мог отпустить Елизавету Федоровну одну навстречу опасности. Обычно великая княгиня передвигалась по городу в экипаже, но в этот раз решила дойти до госпиталя пешком, чтобы не привлекать к себе внимания - ее выезд в Москве хорошо знали. Племянникам она не рассказала о своем предприятии, но Мария случайно узнала о том, что затеяла тетя, и не находила себе места от беспокойства.
Мария и Дмитрий не ложились спать и проводили час за часом в мучительном ожидании - при всеобщем озлоблении 1905 года и ненависти к семейству Романовых с тетей на улицах города могло случиться все, что угодно, да к тому же, хорошо одетые люди нередко оказывались просто добычей бандитов, которые хозяйничали в объятой революцией Москве практически безраздельно - полиция сражалась с мятежниками и никто не обращал внимания ни на грабежи, ни на трупы, во множестве появляющиеся на московских мостовых...
Наступила глубокая ночь. Тети все не было. А воображение услужливо рисовало самые ужасающие картины - после гибели дяди Сергея было ясно, что любое несчастье может произойти в революционной Москве с Романовыми, и никто не заступится, и не пожалеет.
В этот тяжелый момент почти безнадежного ожидания Мария по-настоящему поняла, до какой степени тетя Элла дорога ей. Все мелкие обиды показались такими пустыми от одной мысли, что тетя может не вернуться домой.
Но Елизавета Федоровна все же вернулась в Кремль далеко за полночь... Поскольку она почти весь день ничего не ела, слуги оставили для нее в столовой холодный ужин (будить прислугу с требованием, чтобы поздней ночью приготовили что-нибудь свежее, великая княгиня по своей деликатности не посмела).
До предела усталая, Елизавета Федоровна присела у стола, когда в столовую ворвались возмущенные племянники. Вопреки всем традициям семьи, Мария принялась отчитывать тетю, как маленькую, несмышленую девочку. Княжна слишком переволновалась и потеряла весь самоконтроль, заложенный тетиным воспитанием. "Я была так возмущена, что негодование пересилило мою робость, и, поборов долголетнюю привычку держать язык за зубами, я выложила ей все, что думала, - вспоминала Мария. - Первым делом я сказала ей, что ее чрезмерная привязанность к раненым и прежде была смешна, а уж теперь тем более. Что поздний визит в госпиталь был опасен, и завтра о нем станут толковать на каждом углу. А для пущей вескости я добавила, что дядя осудил бы такое ее поведение. Не знаю, откуда у меня взялась смелость на подобные речи. Каждый миг я ждала, что меня прервут и отправят в свою комнату. Но, к моему удивлению, тетя кротко выслушала меня до конца, не произнеся ни слова. А когда я упомянула о дяде, она опустила голову и заплакала. От ее слез моя горячность сразу остыла, я тут же попросила прощения за все, что наговорила, и умолкла.
Не высказывая возмущения, тетя Элла признала справедливость моих слов; госпиталь и раненые слишком много значили в ее жизни, объяснила она, хотя дядя, наверняка, не одобрил бы ее. Но она чувствует себя такой одинокой, у нее такое в душе отчаяние, просто необходимо что-нибудь делать, а о своем горе она забывает при виде страданий других".
Тетя и племянница в ту ночь долго говорили. Мария снова и снова просила прощения за свою несдержанность, но ее слова все же заставили тетю впредь стать осторожнее. Больше она уже не ходила в госпиталь после наступления темноты и не задерживалась там до ночи.
Елизавета с племянниками (в трауре по великому князю)
19 ноября Элла писала в письме брату Эрни:
"...Все идет от худшего к худшему, и не надо строить иллюзий, что через несколько месяцев наступят лучшие дни. Мы живем во времена революции. Как все обернется - не знает никто, потому что правительство слишком слабое, вернее, кажется, его нет вовсе.
Физически мы себя чувствуем очень хорошо, у нас крепкие нервы, мы не думаем переезжать. Ничто не может заставить меня покинуть это место. Конечно, если случится самое худшее, я всегда смогу отправить детей Павла туда, где безопасно. (Несмотря на все ужасы, революция 1905 года и вправду еще оставляла места, где представители дома Романовых были в безопасности. - Е.Х.) Но сама я или буду жить, или умру здесь. Я как будто вросла в это место, и мне не страшно. Я вполне спокойна и счастлива, да, счастлива сознавать, что мой дорогой [Сергей Александрович] находится близко к Богу и что он не переживает это ужасное время.
Мои молитвы и сердце около тебя. Мы всегда рядом; и наша жизнь готовит нас к следующей, и мы должны быть готовы так, как только наши слабые души могут, - чтобы идти в наше Настоящее жилище".
"Самое худшее" надвигалось, и Елизавете Федоровне и вправду пришлось вывезти детей в безопасное место - в Царское Село, где Марию и Дмитрия можно было оставить под присмотром родственников и надежной охраны. В Петербурге, а особенно - в его окрестностях было несравнимо спокойнее, чем в Москве.
Сама великая княгиня не собиралась задерживаться в императорской резиденции надолго. Но вскоре после ее отъезда в Москве началось декабрьское вооруженное восстание - одна из самых страшных страниц в московской истории ХХ века (впрочем, таких страниц от начала до конца века набралось немало...). Отдельные выступления, забастовки, баррикады и перестрелки переросли в массовое восстание; баррикадами и пожарищами покрылся уже весь город, гибли сотни людей, Москва погрузилась в мрак произвола и анархии.
Елизавета Федоровна засобиралась обратно в Москву - она не могла оставить город, ставший для нее родным в такое тяжелое для него время. Под патронажем великой княгини находилось множество благотворительных учереждений - сиротские приюты, пансионы для детей-инвалидов и умственноотсталых, военные госпитали, общедоступные больницы, богадельни для нищих стариков. Необходимо было контролировать их работу - больные и несчастные люди, раненые, дети, старики, не могли позаботиться о себе сами в объятом восстанием городе.
Но Николай и Александра, получившие паническую депешу от генерал-губернатора Дубасова (очередной фигуры на губернаторском посту), воспротивились ее отъезду. Дубасов откровенно признавал, что сомневается - сможет ли "обеспечить безопасность великой княгини в сложившихся обстоятельствах".
Аликс уговаривала сестру остаться, особенно нажимая на то обстоятельство, что "появление в бунтующем городе члена царской фамилиии способно еще более разъярить толпу".
Елизавета спорила и горячилась.
- При чем здесь титул? Я еду помогать, спасть людей, а вовсе не править. Я снимаю с кого бы то ни было ответственность за мою жизнь.
Вскоре она вынуждена была обратиться к графу Мегдену, заведующему дворовой канцелярией, с просьбой содействовать ее выезду:
"Революция не может кончится со дня на день, она может только ухудшиться или сделаться хронической, что, по всей вероятности и будет. Я себя чувствую здесь как за границей, я порываю связь с Москвой, а между тем, мой долг заняться теперь помощью несчастным жертвам восстания.
Я попросту считаю себя подлой, оставаясь здесь, предпочитаю быть убитой первым случайным выстрелом из какого-нибудь окна, чем сидеть тут сложа руки...
Москва - настоящая, не анархисты, - меня не поймет, если я не вернусь, и будет права... Я принадлежу Москве. Оставаясь еще, как я уже говорила, я порываю нить со своими бедными и закрепляю за собой слово "подлая"... Не надо бояться смерти, надо бояться жить...
Елизавета, 22 декабря 1905 года."
Продолжение следует...