Первые детские воспоминания - рассказывает Галина Гнечутская (Братск)
Продолжаю публикацию ПЕРВЫХ ДЕТСКИХ ВОСПОМИНАНИЙ - 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13
Галине Гнечутской два года. 1947 год.
1. Чаепитие
Моя бабушка любила плиточный чай. И даже через шестьдесят лет я ощущаю его аромат и отчётливо вижу, как в темном головном платке, завязанном сзади и прикрывающем высокий лоб, она берёт в руки металлическую банку и, разминая пальцами спрессованный кусочек, сыплет чайную пыль в разинутый чайниковый рот. Уже кипит самовар. Его труба примыкает загнутым коленом к русской печи. Вот самовар переносится на стол, и к самоварному крану придвигается заварочный чайник, шипит кипяток.
Бабушка начинает завтрак со свежего чая. Мне полагалась молочная лапша. Иногда я говорю, что побаливает живот, и отказываюсь от лапши.
- А яичко хочешь? - спрашивает тётя Шура.
- Хочу! - с готовностью соглашаюсь я.
После яичка оживаю, радостно смеюсь, а тётя Шура замечает:
- Хитренькая! Живот у неё болит! Надо придумать такое! Яичко захотела.
Сначала я оправдывалась, а потом не стала. Не верят, и не надо! А ведь так и было: болел и перестал. Мне стало ясно, что порой лучше промолчать и не спорить.
Яйца были почти драгоценностью, но однажды я случайно увидела полный туесок. Тётя Шура собиралась их сдавать государству (не то за деньги, не то в качестве оброка). Возможно, на них был куплен патефон.
Чаще по утрам мы были вдвоём с бабушкой, тётя Шура на работе в амбулатории, а с бабушкой не забалуешь, но и не в подозрении, как у тётки. Пока настаивается чай, я усаживаюсь поудобнее за стол, покрытый клеёнкой. На столе уже стоят глубокие блюдца. Кипяток и заварку бабушка наливает в блюдце одновременно, при этом она не обжигается. Я так не умею и просто жду, наблюдая и вдыхая аромат парового облачка. Я держу своё блюдце двумя руками: не разлить, не обжечься, не уронить, не разбить! Мне даётся пряник, а чаще просто хлеб, но очень вкусный, испеченный тётей Шурой в русской печи.
Бабушка добавляет сахар в мой чай, а для себя берёт сахарный кусочек и пьёт с ним вприкуску. Этот кусочек будет в её руке долго. Одно блюдце, второе, третье - всё не спеша. И на вечернее чаепитие будет всё тот же кусочек, хранимый где-то у самовара.
Со мною бабушка говорит немного. Она окает, я не всегда понимаю её речь, но запоминаю такие странные слова! Певучие и приятные: «Ах ты, милочка моя! Милка - со-хо-ри-и-ноч-ка-а», - тянет она, окая и так же вкусно, как тянет чай вприкуску, и я понимаю, что так ласково - это обо мне.
2. Кисель
С лечебными целями или с поминальными бабушка готовила брусничный кисель. Сейчас от одного названия слюнки текут, но бабушкин кисель был другой, и я его не любила.
Кисель, как и чай, готовился на самоваре. Самовар кипел, бабушка сыпала в эмалированную кружку горстку мороженой брусники и ложку крахмала. Сахар экономился или в данном рецепте был лишним. Затем в кружку лилась кипящая струя из самовара, и ложкой размешивалась густеющая масса - бледная полупрозрачная - далеко не красная, не сладкая. Крахмал не полностью заваривался в ней и хрустел на зубах.
Этот кисель вызывал полное разочарование. Хотелось плакать. Я часто роняла слёзы. Бабушка была бдительна: «Об чём? Об чём?» - строго спрашивала она. От этого, казалось, неуместного вопроса я уже заливалась. Тогда тоном приказа следовало: «Замолчь! Замолчь!» Это был бабушкин воспитательный приём. Возможно, что и тот кисель был также воспитательным приёмом.
Суровость жизни предполагает суровость воспитания, и редко случается наоборот, да и не в пользу всякие излишества. Но я любила «баушку», как мы с сёстрами называли её. За баушкино «милка-сохориночка» мы прощали её суровость. На все ситуации жизни у неё были пословицы и поговорки. Ими давалась оценка ситуации, подводился итог. В случае с киселём подходило: «Не всё коту масленица, бывает и постный день».
3. Дорогая
«Моя дорогая!» - говорила мне мамочка, когда я сидела у неё на коленях и гладила её ручки - такие нежные, как тесто, в подошедших к выпечке булочках. А по радио пели продолжение этой фразы: «Моя дорогая! Моя золотая!»
- Мама, я у тебя золотая?
- Золотая! - подтверждала она. Тогда никто вокруг золота в глаза не видел. «Золотинкой» называли «серебряную» фольгу от конфет.
- Ты говоришь, что я дорогая. А я дорого стою?
- Очень!
- А сколько? - не унималась я.
- Мешок золота!
Потом узнаю, что «Мешок золота» - называние старинного сибирского романа.
В возрасте одного года я тяжело заболела: корь, коклюш… Меня выходила бабушка. Она жевала для меня хлеб или печенье, заворачивала жвачку в тряпочку и давала сосать. Ничего другого я не брала в рот и задыхалась от кашля. Сёстры по очереди таскали меня по улице на своих детских ручонках. Я умирала. Существует такая примета. Если человек заболевает, надо справить ему новую одежду. И вот после приговора врача моя мамочка, обливаясь горючими слезами, села за швейную машинку шить для меня погребальное белое платье. И сшила, а я выздоровела!
Врач спрашивает мою тётку-фельдшера:
- Ну что? Схоронили маленькую?
- Да нет. Жива!
Вот врач-то подивилась!
4. Молоко
Я была четвёртой дочерью в нашей неполной семье. Сёстры меня любили, а я тогда любила молоко. В семье не было ни дома, ни коровы. Наш рухнувший дом стоял на берегу Ангары в старом Братске. Река подмывала берег. Однажды раздался треск. Бабушка поняла, что это сигнал съезжать. Другого дома не было. Бабушка ушла жить к старшей дочери Шуре, а мама наша с четырьмя детьми - по чужим квартирам. У хозяйки была корова. И вот я девочкой двух-трёх лет брала кружку и садилась на крылечко ждать. «Бабушка-сазайка» доила корову и наливала мне кружку парного молока, которое я с наслаждением выпивала.
Помню, что недалеко от этого дома, по улице Комсомольской, были заросли боярышника с крупными оранжевыми «яблочками». Несладкие, но мы с сёстрами их любили. Когда мне хотелось настоящих яблок, я в год-два показывала на свои щёки, ставшие красными после болезни - откормили! И все смеялись: «Яблочко просит!»
5. Масло
В послевоенные годы сливочное масло было редким и очень дорогим продуктом, а я после болезни очень его полюбила. Мне не нравилось, скорее чисто эстетически, когда его мазали тонким слоем на чёрный хлеб - чёрный хлеб, просвечивая, искажал красивый жёлтый цвет масла. И тогда я, умоляя, а потом и приказывая, требовала: «Чтобы ни одной крошечки не было видно!» От моего вкуса мои родные млели.
И вот однажды какой-то дядя пришёл в наш дом, и ему рассказали о моей причуде. И что же? Да он возмутился и отчитал и меня, капризную, и всех, потакающих мне. Так я поняла, что не всё, что нравится мне, обязательно нравится другим, и что чужие - не родня! Я ведь была ему никто. Но от эгоизма он мне сделал прививку. А капризность всё же не вытравил. Не успел.
6. Сёстры
Три сестры - тринадцати, одиннадцати и девяти лет, бегали на речку купаться и меня, четвёртую и младшую, таскали с собой. Я помню один такой день. Взяв меня, заходят за подружкой - через дорогу. Я хочу «по-маленькому». Меня заводят в палисадник. Присаживаюсь и вдруг вижу диво-дивное - красную лилию! Показываю сёстрам цветок. Они наперебой:
- Рви, скорее рви!
Но я не хочу, да и не умею.
С пригорка вниз моя смуглая и худощавая старшая сестра Клара тащит меня на горбушке к воде. Я кричу:
- Клара! Куп- куп?
- Куп-куп, - отвечает она.
В старом доме, который я не помню, вылетел из печки уголёк и поджёг платье младшей из сестёр. Лера горит, но молчит, заворожённая огнём. Я ползу и повторяю:
- Леля уф! Леля уф!
Мама, как всегда за швейной машинкой, вдруг включается: «Почему «Леля уф?». Мама выскакивает на кухню и срывает с Леры горящее платье. Так я спасла сестру.
7. Губчека
Когда дети учатся говорить, они испытывают трудности и по каким-то тайным мотивам придумывают свои слова. Так было и у меня. Сахар - «гупа», карандаш - «га», соль - «усь». Некоторые можно объяснить по созвучию: бумага - «бузянка», книга - «гулькама» - тоже можно объяснить. А вот рыба - «губчека», как понять? Я попробую.
В ту пору в реке Ангаре было много вкуснейшей рыбы, которую ели с придыханием. Возможно, что в этот же момент заговорили о ГУБЧЕКА - губернской чрезвычайной комиссии, которую все так боялись, что произносили шёпотом. Так слились у меня два понятия в одно слово, что озадачивало взрослых, но умиляло несмышлёных сестёр. А коли умиляло, я ещё больше старалась: вкусное по звучанию словечко!
Однажды заходим с мамой в магазин, вижу на витрине красивую рыбину и кричу с восторгом: «Какая большая «губчека»!!!» Слышат все, смотрят на меня и молчат. Мама испугалась, пытается улыбнуться: «Ты неправильно говоришь. Это рыба. Рыба-горбуша». Я долго думаю, почему же неправильно? Это и есть «губчека», так говорить лучше. Ну, ладно, значит это рыба.
Галина в четыре года. 1949 год
8. Вэшка
Мне шёл четвёртый год, но я отчётливо помню эту странную историю, а точнее - явление. И все мои родные помнят и до сих пор удивляются. Эту историю можно назвать точнее: «Как я играла в Вэшку».
В съёмной комнате стояла наша мебель, и, кроме столов и кроватей, был шкаф для одежды. Его называли гардероб. Он был тёмно-вишнёвого цвета и стоял в углу комнаты. Очевидно, для форса столяр выкрасил его марганцовкой. Мне нравился этот нарядный цвет.
За шкафом была щель, а в щель просматривался большой и таинственный угол. Я часто заглядывала туда и вот углядела-таки там свою судьбу-несудьбу. Я возомнила живущего там спутника, мою вторую половинку, и назвала его странным именем Вэшка. Мы стали с ним вести общее хозяйство:
- Вэшка, иди сюда! Вэшка, иди туда! Вэшка, мечи корове сено!
Мои родные по-разному отнеслись к этой игре. Одни были рады, что не мешаю и занимаю себя сама. Другие диву давались:
- Это какого-такого Вэшку она придумала? Это кто ещё такой?
Ну, посмеялись и позабыли. Но нет-нет да опять, смеясь, вспоминали.
Прошло немало лет. Когда мой будущий муж делал мне предложение, я ответила ему так:
- Я не могу выйти за тебя замуж, так как предчувствую, что скоро встречу другого и сильно полюблю.
- Ну, когда встретишь, я отпущу тебя, - так он хотел быть со мною, что на всё соглашался. Да и я согласилась. Вышла за Васю, родила двух дочек, а тут и явись в мою жизнь Вениамин! Мы стали друзьями.
Однажды я была в гостях в его доме. На виду лежал исписанный листок бумаги. Невольно устремляю взгляд и читаю первую строчку: «Здравствуй, Вешка!..» - пишет ему отец. Что-то мне это напоминает, думаю, и вдруг меня осеняет: «Да это и есть тот самый мой Вэшка!» Согласитесь, такое бывает нечасто.
9. Прятки
Мы выехали из Братска в конце августа 1949 года. Дети подрастали, и маме было трудно прокормить четверых. Да и жить было негде. Мама согласилась поехать в Заярск. Там давали жильё и хорошо платили. Маму приняли на должность кассира-бухгалтера в отделение «Почтовый ящик ВП- 120». Этот адрес зашифровывал отделение лагеря заключённых в системе сталинского ГУЛАГа.
Мы плыли на барже вверх по Ангаре, сидя на узлах на палубе. Народу ехало немало. Тут же женщина кормила грудью ребёнка, и я впервые видела картину, очень поразившую меня: ребёнок кушает маму. На утро мы приехали.
Сначала устроились на квартире, а потом нам дали комнатку в бараке. Здесь в октябре мне исполнилось четыре года. Я была глупым непуганым ребёнком. Дети знакомятся быстро, и сёстры способствовали моей общительности. Мой ровесник Ваня позвал меня играть в прятки. Играли, по очереди прятались: я у себя в комнате, он - у себя.
Ванин брат-шестиклассник придумал, как хорошо спрятать меня, чтобы Ваня не нашёл. Он поднял меня на нары, а сам улёгся сверху. Мне было тяжело и душно. Я чуть полежала и сказала, что пойду голить. В тот ли день или во второй, Ванин брат, уже не спрашивая, хочу ли я хорошо спрятаться, затащил меня снова: улёгся, но уже попытался стянуть с меня трусы.
Что помешало ему? Или неопытность, или мой ангел-хранитель, но я как-то сама очень твёрдо решила, что хватит пряток, особенно таких нечестных, когда мне неприятно, а Ваня никак не может меня найти.
На зимних каникулах все большие дети были дома, в бараке стало особенно шумно, началась игра в ряженых. Наша Клара нарядилась цыганкой, взяла карты в руки и стала предлагать гадательные услуги проходящей соседке. Та же ни в какую не признала нашу сестру, стала ругаться, кричать и прогонять Клару-«цыганку». Я тоже заволновалась, и когда пришли ко мне Дед Мороз со Снегурочкой, осталась к ним равнодушна. Я хорошо разглядела, что у Деда Мороза борода из ваты, а на лицах обоих маски из тетрадной бумаги в клеточку. «Ну, зачем же они придумали так спрятаться? - в недоумении соображала я, - видны через маски их очки! Это были брат и сестра: Алла и Боря, о чём я сразу им сказала. Разочарованные, они пошли в другую комнату барака.
Алла с Борей нигде не могли спрятаться, если я, четырёхлетняя, и то смогла их узнать. А им было просто необходимо спрятаться понадёжнее.
Бедные дети! Они всегда ходили вместе. Близнецами были? Или нуждались в поддержке друг друга? Даже я замечала, как неуверенно передвигались они по посёлку. Как две маленькие лодочки, оторвавшиеся от якорей, они искали пристанища, но редко находили его, словно зачумлённые. Их фамилия наводила ужас не только на окружающих, но и на них самих. С некоторых пор в их мирной, родной для них фамилии Гехтлер, первая буква «е» автоматически замещалась буквой «и». Так всем слышалась другая фамилия - созвучная, но зловещая и угрожающая: Гитлер.
10. Подарок
В Братске заканчивался известный Озерлаг и начинался Ангарлаг. Заярск стал его центром. Вокруг были зоны. Охранники гнали заключённых то с работы, то на работу. Это была привычная картина, но для ребёнка непонятная.
Наступила зима, хотелось гулять. Меня одели и с куклой на руках выпустили на улицу. Холодно, но мы с куклой тепло одеты. Вижу за дорогой костёр в тумане, подхожу погреться. У костра ходит дядя в рыжей лохматой и очень длинной шубе. В отдалении тоже дяденьки в чёрных телогрейках. Этот - в шубе, а греется один. Те, что в телогрейках, почему-то к костру не идут. «Потому что они работают», - догадываюсь я. Греюсь и думаю: «Почему бы и им немного не погреться?»
Вдруг тот, что в шубе, тихо, но строго говорит:
- Девочка, ты далеко живёшь? Иди домой.
- Нет, рядом.
- Иди домой, - повторяет он. И я ухожу.
Через три дня снова гуляю и снова подхожу к костру. Из толпы чёрных телогреек выходит дяденька, ставит на снег кукольную кроватку-качалку из свежего дерева и быстро уходит в толпу. Главный в шубе тихо, но строго:
- Бери и уходи домой.
Всё исполняю.
Дома переполох:
- Это надо же! Заключённые строят баню, охранник с ружьём греется у костра, а она тоже к костру!.. Ну и кроватка! Ну и хороша! И как они тебя ещё и с куклой разглядели, такую маленькую?! Какую красоту смастерили!
Я была очень горда, что меня заметили, отметили, и даже одарили! Но ходить к костру мама запретила.
В детском саду:мы - матрёшки.1950 год
ДЕТСТВО НА ОБОЧИНЕ АНГАРЛАГА. (автор: Галина ГНЕЧУТСКАЯ)
МЕМУАРНЫЙ РОМАН
Галине Гнечутской два года. 1947 год.
1. Чаепитие
Моя бабушка любила плиточный чай. И даже через шестьдесят лет я ощущаю его аромат и отчётливо вижу, как в темном головном платке, завязанном сзади и прикрывающем высокий лоб, она берёт в руки металлическую банку и, разминая пальцами спрессованный кусочек, сыплет чайную пыль в разинутый чайниковый рот. Уже кипит самовар. Его труба примыкает загнутым коленом к русской печи. Вот самовар переносится на стол, и к самоварному крану придвигается заварочный чайник, шипит кипяток.
Бабушка начинает завтрак со свежего чая. Мне полагалась молочная лапша. Иногда я говорю, что побаливает живот, и отказываюсь от лапши.
- А яичко хочешь? - спрашивает тётя Шура.
- Хочу! - с готовностью соглашаюсь я.
После яичка оживаю, радостно смеюсь, а тётя Шура замечает:
- Хитренькая! Живот у неё болит! Надо придумать такое! Яичко захотела.
Сначала я оправдывалась, а потом не стала. Не верят, и не надо! А ведь так и было: болел и перестал. Мне стало ясно, что порой лучше промолчать и не спорить.
Яйца были почти драгоценностью, но однажды я случайно увидела полный туесок. Тётя Шура собиралась их сдавать государству (не то за деньги, не то в качестве оброка). Возможно, на них был куплен патефон.
Чаще по утрам мы были вдвоём с бабушкой, тётя Шура на работе в амбулатории, а с бабушкой не забалуешь, но и не в подозрении, как у тётки. Пока настаивается чай, я усаживаюсь поудобнее за стол, покрытый клеёнкой. На столе уже стоят глубокие блюдца. Кипяток и заварку бабушка наливает в блюдце одновременно, при этом она не обжигается. Я так не умею и просто жду, наблюдая и вдыхая аромат парового облачка. Я держу своё блюдце двумя руками: не разлить, не обжечься, не уронить, не разбить! Мне даётся пряник, а чаще просто хлеб, но очень вкусный, испеченный тётей Шурой в русской печи.
Бабушка добавляет сахар в мой чай, а для себя берёт сахарный кусочек и пьёт с ним вприкуску. Этот кусочек будет в её руке долго. Одно блюдце, второе, третье - всё не спеша. И на вечернее чаепитие будет всё тот же кусочек, хранимый где-то у самовара.
Со мною бабушка говорит немного. Она окает, я не всегда понимаю её речь, но запоминаю такие странные слова! Певучие и приятные: «Ах ты, милочка моя! Милка - со-хо-ри-и-ноч-ка-а», - тянет она, окая и так же вкусно, как тянет чай вприкуску, и я понимаю, что так ласково - это обо мне.
2. Кисель
С лечебными целями или с поминальными бабушка готовила брусничный кисель. Сейчас от одного названия слюнки текут, но бабушкин кисель был другой, и я его не любила.
Кисель, как и чай, готовился на самоваре. Самовар кипел, бабушка сыпала в эмалированную кружку горстку мороженой брусники и ложку крахмала. Сахар экономился или в данном рецепте был лишним. Затем в кружку лилась кипящая струя из самовара, и ложкой размешивалась густеющая масса - бледная полупрозрачная - далеко не красная, не сладкая. Крахмал не полностью заваривался в ней и хрустел на зубах.
Этот кисель вызывал полное разочарование. Хотелось плакать. Я часто роняла слёзы. Бабушка была бдительна: «Об чём? Об чём?» - строго спрашивала она. От этого, казалось, неуместного вопроса я уже заливалась. Тогда тоном приказа следовало: «Замолчь! Замолчь!» Это был бабушкин воспитательный приём. Возможно, что и тот кисель был также воспитательным приёмом.
Суровость жизни предполагает суровость воспитания, и редко случается наоборот, да и не в пользу всякие излишества. Но я любила «баушку», как мы с сёстрами называли её. За баушкино «милка-сохориночка» мы прощали её суровость. На все ситуации жизни у неё были пословицы и поговорки. Ими давалась оценка ситуации, подводился итог. В случае с киселём подходило: «Не всё коту масленица, бывает и постный день».
3. Дорогая
«Моя дорогая!» - говорила мне мамочка, когда я сидела у неё на коленях и гладила её ручки - такие нежные, как тесто, в подошедших к выпечке булочках. А по радио пели продолжение этой фразы: «Моя дорогая! Моя золотая!»
- Мама, я у тебя золотая?
- Золотая! - подтверждала она. Тогда никто вокруг золота в глаза не видел. «Золотинкой» называли «серебряную» фольгу от конфет.
- Ты говоришь, что я дорогая. А я дорого стою?
- Очень!
- А сколько? - не унималась я.
- Мешок золота!
Потом узнаю, что «Мешок золота» - называние старинного сибирского романа.
В возрасте одного года я тяжело заболела: корь, коклюш… Меня выходила бабушка. Она жевала для меня хлеб или печенье, заворачивала жвачку в тряпочку и давала сосать. Ничего другого я не брала в рот и задыхалась от кашля. Сёстры по очереди таскали меня по улице на своих детских ручонках. Я умирала. Существует такая примета. Если человек заболевает, надо справить ему новую одежду. И вот после приговора врача моя мамочка, обливаясь горючими слезами, села за швейную машинку шить для меня погребальное белое платье. И сшила, а я выздоровела!
Врач спрашивает мою тётку-фельдшера:
- Ну что? Схоронили маленькую?
- Да нет. Жива!
Вот врач-то подивилась!
4. Молоко
Я была четвёртой дочерью в нашей неполной семье. Сёстры меня любили, а я тогда любила молоко. В семье не было ни дома, ни коровы. Наш рухнувший дом стоял на берегу Ангары в старом Братске. Река подмывала берег. Однажды раздался треск. Бабушка поняла, что это сигнал съезжать. Другого дома не было. Бабушка ушла жить к старшей дочери Шуре, а мама наша с четырьмя детьми - по чужим квартирам. У хозяйки была корова. И вот я девочкой двух-трёх лет брала кружку и садилась на крылечко ждать. «Бабушка-сазайка» доила корову и наливала мне кружку парного молока, которое я с наслаждением выпивала.
Помню, что недалеко от этого дома, по улице Комсомольской, были заросли боярышника с крупными оранжевыми «яблочками». Несладкие, но мы с сёстрами их любили. Когда мне хотелось настоящих яблок, я в год-два показывала на свои щёки, ставшие красными после болезни - откормили! И все смеялись: «Яблочко просит!»
5. Масло
В послевоенные годы сливочное масло было редким и очень дорогим продуктом, а я после болезни очень его полюбила. Мне не нравилось, скорее чисто эстетически, когда его мазали тонким слоем на чёрный хлеб - чёрный хлеб, просвечивая, искажал красивый жёлтый цвет масла. И тогда я, умоляя, а потом и приказывая, требовала: «Чтобы ни одной крошечки не было видно!» От моего вкуса мои родные млели.
И вот однажды какой-то дядя пришёл в наш дом, и ему рассказали о моей причуде. И что же? Да он возмутился и отчитал и меня, капризную, и всех, потакающих мне. Так я поняла, что не всё, что нравится мне, обязательно нравится другим, и что чужие - не родня! Я ведь была ему никто. Но от эгоизма он мне сделал прививку. А капризность всё же не вытравил. Не успел.
6. Сёстры
Три сестры - тринадцати, одиннадцати и девяти лет, бегали на речку купаться и меня, четвёртую и младшую, таскали с собой. Я помню один такой день. Взяв меня, заходят за подружкой - через дорогу. Я хочу «по-маленькому». Меня заводят в палисадник. Присаживаюсь и вдруг вижу диво-дивное - красную лилию! Показываю сёстрам цветок. Они наперебой:
- Рви, скорее рви!
Но я не хочу, да и не умею.
С пригорка вниз моя смуглая и худощавая старшая сестра Клара тащит меня на горбушке к воде. Я кричу:
- Клара! Куп- куп?
- Куп-куп, - отвечает она.
В старом доме, который я не помню, вылетел из печки уголёк и поджёг платье младшей из сестёр. Лера горит, но молчит, заворожённая огнём. Я ползу и повторяю:
- Леля уф! Леля уф!
Мама, как всегда за швейной машинкой, вдруг включается: «Почему «Леля уф?». Мама выскакивает на кухню и срывает с Леры горящее платье. Так я спасла сестру.
7. Губчека
Когда дети учатся говорить, они испытывают трудности и по каким-то тайным мотивам придумывают свои слова. Так было и у меня. Сахар - «гупа», карандаш - «га», соль - «усь». Некоторые можно объяснить по созвучию: бумага - «бузянка», книга - «гулькама» - тоже можно объяснить. А вот рыба - «губчека», как понять? Я попробую.
В ту пору в реке Ангаре было много вкуснейшей рыбы, которую ели с придыханием. Возможно, что в этот же момент заговорили о ГУБЧЕКА - губернской чрезвычайной комиссии, которую все так боялись, что произносили шёпотом. Так слились у меня два понятия в одно слово, что озадачивало взрослых, но умиляло несмышлёных сестёр. А коли умиляло, я ещё больше старалась: вкусное по звучанию словечко!
Однажды заходим с мамой в магазин, вижу на витрине красивую рыбину и кричу с восторгом: «Какая большая «губчека»!!!» Слышат все, смотрят на меня и молчат. Мама испугалась, пытается улыбнуться: «Ты неправильно говоришь. Это рыба. Рыба-горбуша». Я долго думаю, почему же неправильно? Это и есть «губчека», так говорить лучше. Ну, ладно, значит это рыба.
Галина в четыре года. 1949 год
8. Вэшка
Мне шёл четвёртый год, но я отчётливо помню эту странную историю, а точнее - явление. И все мои родные помнят и до сих пор удивляются. Эту историю можно назвать точнее: «Как я играла в Вэшку».
В съёмной комнате стояла наша мебель, и, кроме столов и кроватей, был шкаф для одежды. Его называли гардероб. Он был тёмно-вишнёвого цвета и стоял в углу комнаты. Очевидно, для форса столяр выкрасил его марганцовкой. Мне нравился этот нарядный цвет.
За шкафом была щель, а в щель просматривался большой и таинственный угол. Я часто заглядывала туда и вот углядела-таки там свою судьбу-несудьбу. Я возомнила живущего там спутника, мою вторую половинку, и назвала его странным именем Вэшка. Мы стали с ним вести общее хозяйство:
- Вэшка, иди сюда! Вэшка, иди туда! Вэшка, мечи корове сено!
Мои родные по-разному отнеслись к этой игре. Одни были рады, что не мешаю и занимаю себя сама. Другие диву давались:
- Это какого-такого Вэшку она придумала? Это кто ещё такой?
Ну, посмеялись и позабыли. Но нет-нет да опять, смеясь, вспоминали.
Прошло немало лет. Когда мой будущий муж делал мне предложение, я ответила ему так:
- Я не могу выйти за тебя замуж, так как предчувствую, что скоро встречу другого и сильно полюблю.
- Ну, когда встретишь, я отпущу тебя, - так он хотел быть со мною, что на всё соглашался. Да и я согласилась. Вышла за Васю, родила двух дочек, а тут и явись в мою жизнь Вениамин! Мы стали друзьями.
Однажды я была в гостях в его доме. На виду лежал исписанный листок бумаги. Невольно устремляю взгляд и читаю первую строчку: «Здравствуй, Вешка!..» - пишет ему отец. Что-то мне это напоминает, думаю, и вдруг меня осеняет: «Да это и есть тот самый мой Вэшка!» Согласитесь, такое бывает нечасто.
9. Прятки
Мы выехали из Братска в конце августа 1949 года. Дети подрастали, и маме было трудно прокормить четверых. Да и жить было негде. Мама согласилась поехать в Заярск. Там давали жильё и хорошо платили. Маму приняли на должность кассира-бухгалтера в отделение «Почтовый ящик ВП- 120». Этот адрес зашифровывал отделение лагеря заключённых в системе сталинского ГУЛАГа.
Мы плыли на барже вверх по Ангаре, сидя на узлах на палубе. Народу ехало немало. Тут же женщина кормила грудью ребёнка, и я впервые видела картину, очень поразившую меня: ребёнок кушает маму. На утро мы приехали.
Сначала устроились на квартире, а потом нам дали комнатку в бараке. Здесь в октябре мне исполнилось четыре года. Я была глупым непуганым ребёнком. Дети знакомятся быстро, и сёстры способствовали моей общительности. Мой ровесник Ваня позвал меня играть в прятки. Играли, по очереди прятались: я у себя в комнате, он - у себя.
Ванин брат-шестиклассник придумал, как хорошо спрятать меня, чтобы Ваня не нашёл. Он поднял меня на нары, а сам улёгся сверху. Мне было тяжело и душно. Я чуть полежала и сказала, что пойду голить. В тот ли день или во второй, Ванин брат, уже не спрашивая, хочу ли я хорошо спрятаться, затащил меня снова: улёгся, но уже попытался стянуть с меня трусы.
Что помешало ему? Или неопытность, или мой ангел-хранитель, но я как-то сама очень твёрдо решила, что хватит пряток, особенно таких нечестных, когда мне неприятно, а Ваня никак не может меня найти.
На зимних каникулах все большие дети были дома, в бараке стало особенно шумно, началась игра в ряженых. Наша Клара нарядилась цыганкой, взяла карты в руки и стала предлагать гадательные услуги проходящей соседке. Та же ни в какую не признала нашу сестру, стала ругаться, кричать и прогонять Клару-«цыганку». Я тоже заволновалась, и когда пришли ко мне Дед Мороз со Снегурочкой, осталась к ним равнодушна. Я хорошо разглядела, что у Деда Мороза борода из ваты, а на лицах обоих маски из тетрадной бумаги в клеточку. «Ну, зачем же они придумали так спрятаться? - в недоумении соображала я, - видны через маски их очки! Это были брат и сестра: Алла и Боря, о чём я сразу им сказала. Разочарованные, они пошли в другую комнату барака.
Алла с Борей нигде не могли спрятаться, если я, четырёхлетняя, и то смогла их узнать. А им было просто необходимо спрятаться понадёжнее.
Бедные дети! Они всегда ходили вместе. Близнецами были? Или нуждались в поддержке друг друга? Даже я замечала, как неуверенно передвигались они по посёлку. Как две маленькие лодочки, оторвавшиеся от якорей, они искали пристанища, но редко находили его, словно зачумлённые. Их фамилия наводила ужас не только на окружающих, но и на них самих. С некоторых пор в их мирной, родной для них фамилии Гехтлер, первая буква «е» автоматически замещалась буквой «и». Так всем слышалась другая фамилия - созвучная, но зловещая и угрожающая: Гитлер.
10. Подарок
В Братске заканчивался известный Озерлаг и начинался Ангарлаг. Заярск стал его центром. Вокруг были зоны. Охранники гнали заключённых то с работы, то на работу. Это была привычная картина, но для ребёнка непонятная.
Наступила зима, хотелось гулять. Меня одели и с куклой на руках выпустили на улицу. Холодно, но мы с куклой тепло одеты. Вижу за дорогой костёр в тумане, подхожу погреться. У костра ходит дядя в рыжей лохматой и очень длинной шубе. В отдалении тоже дяденьки в чёрных телогрейках. Этот - в шубе, а греется один. Те, что в телогрейках, почему-то к костру не идут. «Потому что они работают», - догадываюсь я. Греюсь и думаю: «Почему бы и им немного не погреться?»
Вдруг тот, что в шубе, тихо, но строго говорит:
- Девочка, ты далеко живёшь? Иди домой.
- Нет, рядом.
- Иди домой, - повторяет он. И я ухожу.
Через три дня снова гуляю и снова подхожу к костру. Из толпы чёрных телогреек выходит дяденька, ставит на снег кукольную кроватку-качалку из свежего дерева и быстро уходит в толпу. Главный в шубе тихо, но строго:
- Бери и уходи домой.
Всё исполняю.
Дома переполох:
- Это надо же! Заключённые строят баню, охранник с ружьём греется у костра, а она тоже к костру!.. Ну и кроватка! Ну и хороша! И как они тебя ещё и с куклой разглядели, такую маленькую?! Какую красоту смастерили!
Я была очень горда, что меня заметили, отметили, и даже одарили! Но ходить к костру мама запретила.
В детском саду:мы - матрёшки.1950 год
ДЕТСТВО НА ОБОЧИНЕ АНГАРЛАГА. (автор: Галина ГНЕЧУТСКАЯ)
МЕМУАРНЫЙ РОМАН